Д. В. Философов править
Возраст России править
Новый журнал «София»* — рассчитан, конечно, «на немногих». И дело даже не в высокой, относительно, цене**, не во внешнем аристократизме. В России появился круг богатых читателей, которые раскупают роскошные издания. И чем издание дороже, тем вернее сбыт. Дело в аристократизме внутреннем.
______________________
* «София». Журнал искусства и литературы, издаваемый в Москве К. Ф. Некрасовым, под редакцией П. П. Муратова. 1914 г. № 1.
** Чисто русская черта: в первом выпуске нового журнала не дано никаких сведений о подписной цене, не указан даже адрес редакции и конторы!
______________________
Конечно, по первому выпуску о журнале судить трудно, все-таки представление о новом начинании получается довольно определенное, тем более что имя П. П. Муратова достаточно известно*.
______________________
* П. П. Муратов — автор книги «Образы Италии». Первые два тома вышли уже вторым изданием. Кроме того, Муратовым написана поразительно интересная история русской, допетровской живописи (в сущности: иконописи) в большом издании Грабаря — История русского искусства.
______________________
Программа и внешний облик «Софии» — необычны.
«В задачи „Софии“, — говорит редакция, — входит освещение путей, приближающих к постижению искусств изобразительных и искусства словесного. На отдельных примерах и темах, принадлежащих современности или истории, „София“ надеется уяснить методы, применение которых открывает значение художественных и литературных произведений. В соответствии с этой теоретической целью журнал уделит больше внимания типическому и общему, нежели частному и эпизодическому. Материалы, описание, хроника, составляющие преимущественное содержание других историко-художественных изданий, уступит в нем место выводам, характеристикам, синтетическим образам».
Вследствие этого, «особую важность „София“ видит в пробуждении нового интереса к прекрасному древнерусскому искусству. Ознакомление читателей с этим искусством „София“ считает своей главной задачей. Полагая, однако, что древнерусское искусство может быть верно понято и должно оценено лишь на фоне западного творчества, редакция будет помещать и статьи об искусстве Запада, обращая больше внимания на более родственные русскому искусству искусства античной и византийской традиции. Не менее существенным „София“ считает и освещение искусств и литературы Востока, столь исторически близкого к нам и в то же время столь мало известного в России». Однако, «отводя так много места художественному творчеству прошлого, „София“ не намерена замкнуться в истории. Ее темой является и современное искусство, современная поэзия. В отделе „Заметки“ редакция будет отмечать в текущей литературе и художественной жизни все то, что, по ее мнению, имеет непреходящее значение».
Первый выпуск довольно строго следует этой программе. В числе «синтетических» статей находим исследование Н. М. Щекотова о древнерусском шитье, статью П. П. Муратова о художнике Феррари (обе статьи прекрасно иллюстрированы). А. Диесперов дал статью о блаженном Иерониме и его времени, а Б. Грифцов — о поэзии Державина.
В отделе «Заметки» отдана дань современности. Б.Г. говорит там (и очень сочувственно) о новой драме Блока «Роза и крест». П. Сухотин — о письмах Толстого к жене.
Этим исчерпывается все существенное содержание выпуска «Софии».
Есть еще небольшая редакционная статья. Называется она: «Возраст России».
О ней, собственно, я и хочу поговорить, так как она дает основной тон журналу. При свете высказанных в ней мыслей, отдельные статьи сотрудников получают как бы особый смысл. И надо по совести сказать, смысл несколько «двусмысленный». Вокруг всего в высшей степени культурного, серьезного и талантливого начинания, точно летучие мыши, выпархивают какие-то довольно странные, кладбищенские призраки. Становится боязно, как бы эти ночные тени не затянули своим траурным флером молодой порыв «Софии».
Прежде всего, редакция находит, что наступило время изменить слишком привычное мнение о юном возрасте России. Изучение русской культуры приводит к тому выводу, что еще в XIV и XV столетиях у нас процветало великое искусство живописи, процветала литература, архитектура… Религиозная история той эпохи сияет памятью величайших русских подвижников, новой Фиваиды северно-русских лесов и озер. Страна, у которой было такое прошлое, не может считать себя молодой, какие бы пропасти ни отделяли ее от этого прошлого. Россия никогда не была Америкой, открытой в петербургский период нашей истории. Мы слишком долго отказывались от нашего прошлого, мало думали о нем, поглощенные бедствиями второй и третьей России. В заботах о будущем мы не раз обольщались мыслью начать все сначала, как начинают страны молодые, страны без прошлого. Но в России нельзя не ощущать прошлого, не будучи ей чужим, так же, как нельзя не ощущать прошлого и быть достойным Италии. Сознание важности и древности теней, все еще витающих над опустошенной Русью, — вот первое, чему учат нас новые художественные открытия из эпохи новгородской культуры.
Таково краткое содержание редакционной статьи. Можно на нее посмотреть, как на призыв к русскому ренессансу.
Призыв к возрождению на основах новгородской, свободной и религиозной культуры, которую придавила деспотическая, мрачная Москва, а затем и прусско-петербургский период нашей истории.
И упоминание о русской Фиваиде не случайно. Каждая эпоха по-своему толкует и понимает содержание личного подвига. Но один общий признак объединяет самые разнообразные подвиги, подвиг Нила Сорского, Петра Великого, Льва Толстого. А именно высшее напряжение воли. Подвиг всегда действие. И в понятие всякого ренессанса также входит признак воли. В деятелях эпохи возрождения поражает именно буйная, раскрепощенная воля.
Каково же отношение нового журнала к «подвижникам»? Для определения этого отношения очень характерны две статьи: Диесперова о бл. Иерониме и П. Сухотина о Льве Толстом.
У Диесперова большая эрудиция. Он хорошо изучил сочинения бл. Иеронима. На основании их нарисовал картину «упадка древних римлян». Ознакомил нас с Иеронимом-эрудитом, но отнюдь не подвижником. Его заинтересовал гуманизм бл. Иеронима. Как он, после частых ночных бдений, после слез, брал в руки сочинения Плавта. Автора статьи интересует не столько подвиг, совершенный Иеронимом, сколько его связи с древним миром, его тяготение к античной литературе, к стилю, к риторике. В Иерониме его прельщает не столько подвижник-аскет, сколько Анатоль Франс V века. Призыв Иеронима к безбрачию, бегству в пустыню, кажется г-ну Диесперову верхом безвкусия в литературном отношении (стр. 95).
Такая эстетическая, созерцательная точка зрения вполне приемлема. Но как она вяжется с ренессансом? Ведь в том-то и ценность подвига бл. Иеронима, что он отказался ради будущего, ради ценностей, по его мнению, вечных, от благ сегодняшних и вчерашних. Римлянин эпохи упадка, он 34 года проводит в Палестине и совершает, по тем временам, дело неизмеримой важности. Переводит Библию с еврейского подлинника. Лично ему было страшно трудно отказаться от прелестей мира. Человек страстный, жгуче любивший плоть мира, он не раз падал, соблазнялся. И все-таки остался победителем. В те времена не легко было провидеть, что именно христианство, которое эллинам казалось безумием, завоюет весь мир, а римская цивилизация рухнет.
Однако подвиг бл. Иеронима г-на Диесперова не трогает.
Но перенесемся из пятого века в двадцатый. Опять такое же отношение к подвигу.
Г. Сухотин сводит «уход» Льва Толстого на нет.
«Ни экскурсы в область богословских исканий, ни кропотливое и долгое изучение сочинений Льва Толстого не нарисуют его точнее, чем он сам себя нарисовал в письмах. Быт — вот самый точный резец для изображения исконно-крепкой дворянской натуры Толстого, коей не свойственны никакие „трагедии“, никакие „надрывы“. „Уход“ графа Толстого перед смертью, которому крикливо навязывали смысл конца семейной трагедии» — был лишь концом его духовного пути, черты же, в которые облекся он, были истинно толстовскими чертами: как по-природному свивал он свое большое гнездо, так по-природному пошел искать смерти.
До чего эти рассуждения плоски и неубедительны! И как соединить их с программой журнала? Там говорится о духовных ценностях культуры, здесь Толстой низводится до природного явления, вроде «чернозема». Там упоминаются подвижники, здесь подвиг отрицается; Толстой трактуется с «марксистской» точки зрения, рисуется как одинокий барич, который не знал никаких трагедий.
И кто это «крикливо» сводил всю трагедию Толстого к семейной распре? Не сами ли родственники (к числу которых принадлежит, хотя и отдаленно, сам г. Сухотин) и ближайшие ученики Толстого? Русское общество семейной распрей интересовалось очень мало. Смысл подвига Толстого оно находило совсем в другом.
Но если новый журнал так мало ощущает правду подвижничества, правду действия и воли, то о каком же «ренессансе» может идти речь? Не подсовывают ли нам вместо ренессанса давно знакомую реставрацию?
Действие исчезает. Воля исчезает. Все растворяется в эстетику. В культ красоты. И бл. Иероним и Лев Толстой интересны для журнала только под природным знаком. Борьба же с природным, борьба с бытом, как всякий надрыв эстетически уродлив. Для журнала было бы приятнее, чтобы бл. Иероним не уезжал в Палестину, а Лев Толстой тихо почил в своем дворянском гнезде и приобщился к лику Авраамову.
Это печально. Любовь к старому во имя эстетики, а не во имя будущего — любовь старческая. И если новый журнал пойдет и дальше по этому пути, он неминуемо превратится в блаженной памяти «Московский Вестник», где Погодин, вместе с Шевыревым, очень много говорил о возрождении национализма, где извлекались из забвения очень ценные памятники древней русской культуры.
Но право же, нам теперь не нужно никакого славянофильства наизнанку. Даже эстетически прекрасного.
Впервые опубликовано: «Речь». 1913. 23 декабря (5 января 1914). № 351. С. 2.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_vozrast_rossii.html