Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова. — М.: Современник, 1987. — (Б-ка «Любителям российской словесности. Из литературного наследия»).
<…> Вот эти записки.
«После шестилетнего крепостного заключения, в 1828 году, приехал я в Иркутск в ссылку. Из Иркутска отправлен на поселение того же округа[1] в с. Олонки, где пробыл 30 лет. Высочайшим приказом 1856 года возвращено потомственное дворянство мне и детям моим, рожденным в Сибири, с дозволением возвратиться в Россию, кроме двух столиц: Москвы и Петербурга. Я долго думал, рассчитывал средства, я слишком сроднился с Сибирью: здесь я женился, у меня было 8 человек детей — 5 сыновей и 3 дочери. Две старшие дочери были замужем за чиновниками; старший сын был сотником Забайкальского войска, адъютантом генерала Корсакова, второй сын служил в Главном управлении Восточной Сибири; третий — юнкером в артиллерии; два младших в иркутской гимназии. Мне хотелось взглянуть на Россию. Я не видал ее 36 лет, т. е. считая 6 лет крепостного заключения и 30 лет ссылки в Сибири. Мне хотелось увидеть моих родных сестер1, которых я знал, когда они были детьми на руках у нянек, посмотреть отцовский дом, в котором я родился и вырос, Москву, Петербург, и, наконец, в 1858 году я решился…
Взявши вид и подорожную, я возвратился из Иркутска домой в с. Олонки. Старший сын мой, Юлий, получил отпуск на 4 месяца, и я взял его с собою с намерением перевести его в регулярные войска. 20-го числа мая я отслужил молебен и простился с женою и детьми. Старшая дочь моя была замужем за смотрителем Александровского винокуренного завода в 15 верстах от Олонок. Обеспечив деньгами и средствами жизни жену и детей моих, я отправился. Не пробывши часа 3 в Нижнеудинске, 24-го числа я приехал в Канск, а 25-го в Красноярск. Здесь остановился я отдохнуть дня на 4. Губернатором был Падалка, с которым я был хорошо знаком в Иркутске, где он женился на дочери генерал-губернатора Руперта. На другой день вместе с сыном я явился к нему, и по приглашению оба мы обедали у него. Падалка приехал титулярным советником с ген<ерал>-губернатором Рупертом. Не имея приготовительного образования, но хитрый и деловой чиновник, он в несколько лет назначен был председателем губернского правления в Иркутске и после женитьбы, т. е. по прошествии 8 лет службы, губернатором Енисейской губернии. Весьма деятельный, хорошо знающий свое дело, он привел в примерный порядок губернию. От 10 час. утра до 2 час. он объезжал все присутственные места, следил за ходом дел ежедневно. В доме его, как у президента Соединенных Штатов, не было ни караула, ни швейцара. К нему без различия входили и чиновники, и купцы, и крестьяне, и поселенцы. Эта доступность облегчала его управление. Он знал все, что делается, и хорошо знал своих чиновников. Он водил меня в приют. Гимназии в Красноярске не было. На другой день он сделал мне визит, и я отправился также с визитами к некоторым знакомым. На другой день обедал и провел вечер у председателя казенной палаты Политковского, с братом которого[2] я был знаком в Бендерах и Тирасполе. Последний день я не выезжал и приготовился к дальнему пути. Перед отъездом обедал у председателя губернского суда Н. К. Эрла2.
Красноярск — главный город Енисейской губ<ернии> на реке Енисее. Жителей в нем до 8000. Расположен на гористом берегу. В нем также все присутственные места. Город чистый и зимою бесснежный. Сильный ветер сдувает снег. Чиновников полный комплект. Карточная игра после служебных занятий есть единственное развлечение, за неимением ни театра, ни библиотеки, ни концертов, ни общественных собраний. Красноярск есть центр золотопромышленных дел Енисейского, Канского и Минусинского округов. Но эти дела суть только принадлежности присутственных мест и не имеют влияния на довольство жителей, ни на торговлю, ни на постройки в городе. В Красноярском округе находится казачий полк, который содержит караулы в городе и на золотых промыслах. Порядок и производство дел в присутственных местах, произвол, взятки, притеснение народа или льготы зависят, как и везде в России, от личности губернатора. Законы еще не вошли в основание народной жизни.
От Иркутска до Красноярска считают 1000 верст, от Красноярска до Томска 500. В Томск я приехал 3 июня. Это город уже Западной Сибири. Мы остановились в гостинице. Не имея знакомых, я только переночевал и на другой день отправился в путь. Губернатором был генерал Езерский, гордый чиновник4. Жителей в Томске считалось с лишком 20 000 — почти столько же, как и в Иркутске. Город торговый, но разбои, воровство и слабость полиции очень увеличились в сем городе и губернии вообще. В это время устроилось пароходство от Томска до Тюмени и обратно.
Из Томска я выехал 4-го числа июня и приехал в Омск 8-го. Омск — пустой город с крепостью, раскинутый или разбросанный. Жителей, вообще, считают до восемнадцати тысяч с войсками. Здесь есть кадетский корпус в самом жалком состоянии. Я решился переночевать в гостинице и на другой день выехал. Омск считается городом Тобольской губернии, но генерал-губернатор Западной Сибири имел в нем свое пребывание с разделения Сибири, по проекту Сперанского, на Восточную и Западную5. К несчастью Западного края, неудачный выбор генерал-губернаторов при самой производительной почве, при жизненном и бойком народонаселении не подвинулся вперед. Губернатором был в то время Арцимович, генерал-губернатором Гасфорт, а потом Дюгамель.
12-го числа приехал я в Тюмень, г<ород> Тобольской губ<ернии>, торговый, имеющий 13 000 жителей. Отсюда начинается вольная притеснительная почта. Тюмень есть город, который сто лет назад был центром, куда собирались и селились раскольники разных сект. Здесь находятся кожевенные заводы, откуда отправляют сапоги, бродки и прочие кожаные изделия в Сибирь. Народ зажиточный, бойкий и развратный, как и во всей Сибири.
В Екатеринбург приехал я 16 июня. Огромные каменные дома, тротуары, березовые аллеи. Каменные двухэтажные гостиницы доказывают, что это город промышленный, где проживают денежные аристократы. В нем 20 тысяч жителей, отличные гранильные фабрики (прежде тайно торговали золотом) и центр, где живут главные заводчики Уральских гор и горное начальство. Начальник — генерал Глинка. Улицы неровные, выезд из города каменистый, крутой, опасный, но жители, эти богачи, очень покойно выслушивают рассказы, как при съезде убило двух человек, как одного изломало и отвезли назад и проч., а начальство, получив определенное положение, не обращает внимания на подобные случаи. Проехавши 3000 вер[ст] от Иркутска, я почувствовал некоторую усталость. Жар был нестерпимый; мошки, оводы, комары не давали покоя. Пыль от засухи душила, свежей пищи трудно было достать. Я заболел расстройством желудка.
В Пермь приехали мы 18 июня. Я был совершенно болен. Я послал за доктором. Какой-то модный пермский эскулап явился, посмотрел, прописал рецепт и уехал. После принятия лекарства мне сделалось хуже. Губернатором был Огарев, сын бывшего губернатора, как бы по наследству. Сын мой обедал у него. Ездил с ним в купальни и возвратился только вечером. Я остановился в гостинице, довольно порядочной. Жителей в Перми 13 000, безжизненный, несмотря что губернский город.
Отсюда отправились мы на пароходе до Нижнего Новгорода. При болезни моей я был очень доволен, что уеду водою, где жар не так чувствителен, пыли и толчков нет. Я расположился в № 1 и, кроме меня, никого не было. Сын мой взял билет во 2-м, где ему было веселей в довольно значительном обществе. Мне никто не мешал. Я почти ничего не ел, хотя буфет на пароходе был очень порядочный. Я познакомился с некоторыми лицами, которые с сыном моим приходили меня навещать. Поездка эта мне очень понравилась. Сколько удобств! Какая тишина! Мне не лучше было бы в гостинице или на хорошей квартире. Недоставало только доктора.
От Перми до Казани 573 — и от Казани до Нижнего Новгорода 380 верст, водою мы проехали тихим рейсом в 6 дней. Наконец я в Нижнем Новгороде — на земле великорусской. 26 июня остановился в лучшей гостинице на площади вблизи дворца, где местопребывание военного губернатора. Отсюда начинается для меня новая жизнь.
Военным губернатором был Александр Николаевич Муравьев, товарищ по службе и товарищ по ссылке в Сибири6. Он был сослан без лишения прав полковником. Потом назначен городничим в Иркутске, потом председателем губернского правления, потом губернатором в Тобольске, оттуда губернатором в Архангельске. Из этого города причислен к министерству, переименован в генерал-майоры и определен военным губернатором в Нижний Новгород. По приезде в тот же день я послал сына моего явиться к военному губернатору и просить его прислать мне лучшего доктора в городе. Как удивился Муравьев, когда мой сын объявил ему, что я — в Нижнем, что офицер, который явился ему, был мой сын, уже сотник, адъютант генерала Корсакова, имел крест и медаль на груди! Он обнял, поцеловал его и спросил:
— Какого доктора — гомеопата или аллопата?
— Отец мой не признает гомеопатии, позвольте аллопата.
— Скажите Владимиру Федосеевичу, что я завтра буду у него, а доктора пришлю сейчас.
Сын мой возвратился, а через час приехал и доктор. Молодой человек, немецкой фамилии, очень краткой, которой, к сожалению, не помню. Он понял мою болезнь, и в 5 или 6 визитов его я совершенно оправился.
В это время в Нижнем проживал бывший там вице-губернатором Максим Максимович Панов, товарищ мой по университетскому пансиону. Он служил прежде в кирасирах, перешел в гражданскую службу и назначен был прокурором в г. Иркутске, где знакомство наше возобновилось. Он узнал о моем приезде и на другой день посетил меня. Во время моей болезни всякий день, часов в 10 утра, приходил ко мне. В это время из Сибири проезжал в Петербург старый мой знакомый горный офицер Дейхман7 с женой, Катериной Николаевной. Оба они посещали меня. Директорша Нижегородского института М. А. Дорохова8 также заезжала к нам. Панов познакомил меня с другими лицами, я не был один и вступил как будто в прежний род жизни.
По обещанию Александр Николаевич Муравьев приехал ко мне. Если бы я не ожидал его, я бы нигде и никак не узнал его. Он выехал из Сибири свежий, полный, красивый; он тогда был лет 40. Ко мне вошел старик, сухощавый, волосы на голове и усах были совершенно белые, сгорбившись, прихрамывая на одну ногу. Он был развалиной. Мне сделалось тяжело. Я был четырьмя годами моложе его, а у меня не было ни в голове, ни в бороде ни одного седого волоса. Мы обнялись, начались расспросы. С женою его, Прасковьей Михайловной, урожденной княжной Шаховской, я был в самой искренней приязни. Она была крестная мать моей старшей дочери. Ее уже не было. Она умерла в Архангельске во время его губернаторства. Она оттуда писала ко мне. Нельзя было не уважать этой благородной, образованной, добродетельной женщины. Она последовала в ссылку за своим мужем. Утрата любимой дочери ускорила ее смерть. Я боялся начать разговор и расспросы о ней, но Муравьев предупредил меня. Жизнь его была не светлой: он, после потери одной, потерял другую, старшую дочь, потерял жену, потерял все состояние; у него оставался только один сын, который родился в Иркутске. При рождении его мы выпили по бокалу шампанского с Александром Николаевичем. В радости он послал за мной ночью. Муравьев был честный, благомыслящий человек, но не имел практической жизни и потому нередко делал ошибочные заключения о людях и делах. К тому же он был мистик. Он более часу пробыл у меня. Сына моего пригласил обедать у него. Он был окружен дамами, его родственницами Шаховскими, Голынской и проч. Это вредило ему. Эти дамы брали на прогулку моего сына с собою. Сыну моему было очень весело в Нижнем.
По выздоровлении я был несколько раз у Муравьева, у Панова, в институте у Дороховой. Панов, действительный статский советник, жил в отставке, с женою и тремя дочерьми. Сын его был в военной академии; он жил скромно. Вышедши из московского университетского благородного пансиона почти в одно время со мною, он не потерял времени напрасно; он продолжал следить за ходом вперед, читать много. Несколько комической натуры, он насмехался очень остро. С ним мне было очень приятно. У Муравьева в доме я познакомился с сыном Карамзина, с предводителем дворянства или депутатом Крюковым, который знал меня прежде. Наконец, надо было оставить гостеприимный Новгород.
Мы выехали 8 июля. От Новгорода до Москвы 441 верста. Я выехал на вольных; хотя и дороже, но мне дали хороший тарантас, везли хорошо, задержек не было. Во Владимире я переменил только лошадей ночью, а 10-го числа июля приехал в Москву. Я уже охолодел для поэтических восторгов. В 1803 году, т. е. с восьмилетнего возраста до шестнадцати лет, я учился в тогдашнем университетском благородном пансионе; в 1812 году я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел ее в пламени. Наконец, в 1827 году я был в губернаторском доме и в тюремном замке, когда ехал в ссылку. Въезжая[3] в 1858 году, я не чувствовал ни радости, ни оживления. Я любил Москву и не любил Петербурга, но в этот раз после 36 лет ссылки я видел только стены домов и ощущал мостовую. Я не имел права въезжать в Москву, но хорошо знал, что никто не спросит меня, и я мог отозваться, что я остановился проездом. На другой день рано я послал сына моего отыскать дом Сергея Григорьевича Волконского, которому, по возвращении из ссылки, дозволено было приезжать в Москву; дом Бибиковых. Младший брат Александра Ларионовича служил у нас в Иркутске при Муравьеве, а брат его Михаил был женат на дочери Никиты Михайловича Муравьева, которую после смерти отца и матери увезли к бабушке9 в Москву, где она вышла впоследствии за Бибикова. Она выросла на моих глазах. Отец этих Бибиковых был женат на сестре Апостолов-Муравьевых. Затем узнать квартиру генерала Павла Петровича Лилранди 2-го и действительного статского советника Александра Фомича Вельтмана. Сын мой часу ко второму возвратился с известием о квартирах. Волконского не было в Москве, но он на днях будет. Нянюшка дочери Волконского Неллиньки узнала сына моего, он оставил ей карточку, Вельтман приедет сам сегодня. Бибиковы живут за городом. Лилранди ожидали сегодня из Петербурга. Мне нужно было видеться с сибирским откупщиком Рукавишниковым: его также ожидали из Петербурга.
Александр Фомич Вельтман не замедлил приехать. Он служил в свите его императорского величества в Кишиневе и был подпоручиком, когда меня арестовали. Горчаков, Владимир Петрович, его товарищ по службе и близкий знакомый, был также в Москве, помещик, в отставке. Кроме этих старых моих товарищей, мне сказали, что генералы Андриевский и Данзас Константин Карлович (товарищ и секундант Пушкина), с которым познакомил меня Пушкин в Кишиневе, — также в Москве. Как приезжий, я намерен был объехать сам моих знакомых, но на третий день ко мне приехал Сергей Григорьевич Волконский. Он рассказывал мне о скандале, который произвел Занадворин во время похорон Молчанова.
— Я слышал, что Вам делал разные овации Кокорев, Ваш фотографический портрет раздавал близким знакомым?.
— Свинья! — ответил мне Волконский, — я был у него два раза, и он не отдал мне визита! Вот как люди зазнаются! Я прекратил с ним знакомство. Николай Тургенев был также в Москве10, но он не был у меня, и я не поехал к нему — все это авторитеты, законодатели! — заключил он. — Мы иначе жили, иначе понимали дело.
Волконский до ссылки был генерал-майор и бригадный командир во 2-й армии, женат на дочери известного генерала Раевского. Жена приехала к нему в ссылку, где они и жили сперва в Нерчинске в работе, потом в Петровском Заводе, а по освобождении от работы в с. Урике, в 20 вер<стах> от Иркутска, и, наконец, в самом Иркутске, куда перенесли и дом свой из Урика. Вследствие манифеста возвратились в Россию с сыном. Марии Николаевны Волконской не было в Москве. Князю Сергею Петровичу Трубецкому дозволено было также приезжать в Москву, но и его не было.
Рукавишников в тот же день был у меня. Он купил великолепный дом у Базилевского и пригласил меня посмотреть переделку. Действительно, дом превосходный и против бульвара, только места мало. Семейство его было в Петербурге.
Липранди (генерал от инфантерии) возвратился. Я в тот же вечер поехал к нему. Как дружески, как крепко обняли мы друг друга после 36-летней разлуки! Мы служили оба в 32-м Егерском полку майорами (он по производству моложе меня); оба находились при генерале Орлове до рокового дня, когда я арестован. Но он до ареста моего поступил к генералу Сабанееву, который арестовал меня. Честный, прямой, без унижения, без происков, ласкательств и лакейства. Во время польского восстания11, командуя полком, он первый при штурме Варшавы взошел на укрепления. Император Николай предложил ему в награду или генералом, или флигель-адъютантом. Он избрал второе и принял гвардейский Семеновский полк. У великого князя Михаила Павловича публично высказался о воровстве экономических денег в полках и указал на предместника своего, который положил себе в карман 40 000 рублей. Это обличение повело к открытию важных злоупотреблений. Вот почему многие не любили его. Но в замену того Семеновский полк любил его и был предан ему до фанатизма. Вообще, где ни служил он, в генеральских чинах, офицеры и солдаты не только почитали, но и любили его с привязанностью. Он был до того доступен, что ни вестовой, ни слуга не спрашивали приходящих, а тотчас отворяли двери. Между высшими властями и при дворе он имел хитрых врагов. Он командовал корпусом, но по возникшим неприятностям с губернатором Тамбовской губернии Данзасом, которого поддерживали министр и при дворе, он назначен был командиром другого корпуса. Липранди обиделся, сдавши свой корпус, подал в отпуск до излечения болезни. В это время я встретился с ним в Москве. Он имел одного сына и двух дочерей. Обе они были замужем, а сын в Военной академии. Ему предложили принять корпус, и Липранди согласился и в Москве ожидал только приказа.
15 июля были мои именины и в то же время Горчакова, о котором я сказал выше. И старые мои товарищи: Липранди, Ховен — сенатор (в Кишиневе, где я служил, тогда он был свитским[4] капитаном), Вельтман, Горчаков и сын мой с молодым человеком, вышедшим из Петербургского лицея, Бочковским, обедали у нас в гостинице. По окончании обеда выпили по бокалу шампанского. Я простился с ними этим. Прошлых 36 лет как не бывало! Мы были молоды по-прежнему. Они удивлялись „моей молодости“. Ни одного седого волоса, все зубы крепкие. Я был моложе с виду моих товарищей. Было о чем говорить, но некогда, и мысли мешались, и прошедшего как будто не было. Липранди шел также трудной дорогой. Но я спешил в Петербург.
16-го числа выехал. До Петербурга 20 часов езды! И какое удобство: сидишь, можешь заснуть, читать, разговаривать, знакомиться, хорошо пообедать, не бояться ни дождя, ни грязи, ни остановки на станциях, ни грубости ямщиков и притеснений на почтах. В вагонах следовало бы иметь портрет изобретателей такого удивительно важного и полезного дела. В Петербург я приехал 17-го и того же дня по железной дороге отправился в Павловск, так как в манифесте сказано было: „Дозволяется возвратиться в Россию и жить, где пожелают, кроме столичных городов Москвы и Петербурга“12. В Павловске я остановился в единственной и пресквернейшей гостинице. На другой день отправил я сына моего в Петербург: 1) взять квартиру в гостинице и 2) явиться к князю Долгорукову (шефу жандармов). Князь Долгоруков был в Петергофе. где находилась вся царская фамилия. Начальник III Отделения канцелярии его величества Тимашев объявил сыну моему, чтобы я письменно просил разрешения и подал на имя князя Долгорукова. На другой день сын мой лично подал ему письмо мое13. Сын мой ежедневно ездил в Петербург и возвращался на ночь в Павловск. Ему приказано было явиться за получением ответа через три дня. Но, возвратясь в Павловск, он вдруг заболел холерой. Я послал за доктором, сдал больного доктору на руки и сам уехал в Петербург за получением ответа. Пока сын был болен, я приезжал ночевать в Павловск, а чтобы ему не скучно было, пригласил в Павловск товарища его по иркутской гимназии Пирожкова, вольного слушателя лекций в Петербургском университете, сына бурятского тайши идинских бурят, который погиб трагически насильственною смертью. Время было вакантное, и Пирожков прожил у него все время.
В Петербурге я отправился в III Отделение, там получил письмо князя Долгорукова от действительного статского советника Кранца, в котором дозволено было мне пробыть в Петербурге 8 дней. Я отправился в гостиницу Палкина. Сын мой поправился и переехал в Петербург.
После 36 лет у меня было мало знакомых. Я записал имена тех, которые были живы и находились в Петербурге, и послал сына моего узнать квартиры: вдовы действ<ительного> тайн<ого> советника Буткова и сына ее Владимира Петровича Буткова, которого я знал лет 10 или 12, когда они были в доме отца, и в настоящее время уже тайного советника генерала Владимира Гавриловича Политковского, с которым я был знаком до моего ареста. Он был тогда пионерным прапорщиком или подпоручиком. Действительного статского советника Липранди Ивана Петровича, с ним, как и с братом его Павлом Петровичем, мы служили вместе в Кишиневе и с обоими был в самых искренних, приязненных отношениях, и, наконец, Дмитрия Егоровича Бенардаки по сибирским откупным делам, который дал мне средства быть в России. И вот что я узнал: Варвара Ивановна Буткова уехала в Курскую губернию, в свое небольшое имение, которое находилось в 15 верстах от нашего имения. Сын ее в Петергофе, Политковский также был в Петергофе, а в Петергоф не дозволено мне было выезжать. Иван Петрович Липранди жил на даче, на Черной речке, Бенардаки также на даче. Я знал, что Гизетти, с которым я познакомился в Иркутске, занимает значительную должность и уже действительный статский советник (в настоящее время сенатор)…»
Здесь обрываются записки В. Ф. Раевского. Были ли они кончены, сохранилось ли их окончание, неизвестно.
Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — «Русская литература и освободительное движение». Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные «первому революционеру» А. Н. Радищеву, «первому декабристу» В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи «Возвращение декабриста» удалось воспользоваться лишь публикацией из нее «Воспоминаний В. Ф. Раевского», бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей «Зеленая лампа» и «К истории пушкинской масонской ложи») и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева («Исторические этюды». Спб., 1913; «Декабристы». М. —Л., 1926; «Из жизни и творчества Пушкина». 3-е изд., испр. и доп. М. —Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами; исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959; т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2; при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов; при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
Впервые — Современник, 1912, кн. 12, с. 287—300; перепеч.: Щеголев П. Е. Декабристы. М. —Л., 1926, с. 71—83.
Данные воспоминания В. Ф. Раевского были им написаны в 1864 году, что устанавливается по содержанию: Г. А. Гизетти, названный Раевским сенатором, был назначен в Сенат указом от 13 июля 1863 года. Если принять во внимание факты личной жизни самого Раевского в это время — нападение на него в 1863 году разбойников, затем он обгорел и два месяца, по его собственным словам, «лежал недвижимо» (см. его письмо родной сестре В. Ф. Поповой от 21 мая 1868 года) — исключают возможность работы над воспоминаниями. Скорее всего, эти воспоминания написаны им по выздоровлении, то есть в конце зимы или ранней весной 1864 года (см.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 493—494). П. Е. Щеголев, при публикации данного фрагмента, не сообщил о местонахождении оригинала, судьба которого до сих пор остается невыясненной.
1 О сестрах В. Ф. Раевского см. авторские примечания на с. 411 наст, изд., сн. 3—5, 8—10.
2 Ошибка — следует читать — Эрн Н. К.
3 Политковский Влад. Г. был дружен с А. С. Пушкиным и В. Ф. Раевским во время своей службы на юге в 20-х годах.
4 Аникита Дмитриевич Езерский, брат томского губернатора А. Д. Езерского, дружил с ссыльными декабристами.
5 Сперанский М. М., будучи в 1819—1821 годах генерал-губернатором Сибири, производил ревизию края.
6 См. с. 415, сн. 55 наст. изд.
7 Дейхман О. А., служивший в Забайкалье, был известен своим сочувствием к декабристам и другим политическим ссыльным.
8 Дорохова М. А., двоюродная сестра декабристов Ф. Ф. Вадковского и З. Г. Чернышева, в 1854 году, после смерти своего второго мужа, декабриста П. А. Муханова, уехала из Иркутска в Москву, а затем и в Нижний Новгород. По пути она, вместе с четой Дейхман, посетила в Ялуторовске декабристов И. И. Пущина, М. И. Муравьева-Апостола и других.
9 Муравьева Е. Ф., мать декабристов Александра и Никиты Муравьевых.
10 Тургеневу Николаю Ивановичу, приехавшему 11 мая 1857 года, был разрешен въезд в Россию указом от 15 мая 1857 года. 8 июля того же года ему разрешен был выезд из страны. На родину он приезжал еще дважды — в 1859 и 1864 годах. Замечание С. Г. Волконского относится скорее всего к 1864 году, что является также дополнительным аргументом к установлению даты написания воспоминаний Раевского.
11 Польское восстание, вспыхнувшее 29 сентября 1830 года, было подавлено в октябре 1831 года. Шестого сентября 1831 года Паскевич взял Варшаву, а в ночь с 7 на 8 сентября была подписана капитуляция, а в начале октября остатки повстанческой армии перешли границы Австрии и Пруссии.
12 Появление В. Ф. Раевского в Павловске вызвало оживленную переписку полицейских властей. Полученное разрешение на временное проживание в Петербурге сопровождалось секретным предписанием установить за бывшим «политическим преступником» негласное наблюдение" (см.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 497—498).
13 Прошение В. Ф. Раевского на имя В. А. Долгорукова от 19 июля 1858 года (см.: В. Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 425—426).