М. Н. Катков
правитьВозвращается ли правительство?
править<1>
правитьСкандалы не новость в жизни наших университетов. В Киеве они были поразительны, как припадок тяжкой болезни, случившейся с хозяином, который созвал к себе гостей на веселый пир. Печально было вместо пира очутиться при корчах тела, одержимого недугом, который в течение долгого времени замазывался пальятивными средствами; но если бы припадок оказался кризисом к исцелению, то печалиться нечего, а нужно радоваться за больного.
К чему обманывать себя? Мы действительно больны. Зло долговременно копилось, оно непрерывно напоминало нам о себе, но мы только усиливали его причины. Нашим университетам, — и одним ли университетам? — следует не именины справлять, не юбилеи праздновать, а разделываться с причинами зла. Как ни прискорбны сопровождавшие юбилей Киевского университета скандалы, но если они поведут к очищению университетской атмосферы от миазмов, к освобождению его от заразы, которая в нем угнездилась, развращая и губя учащееся юношество, то история помянет добрым словом печальный юбилей Киевского университета. Не лучше ли будет, если из своего юбилейного кризиса университет выйдет обновленным? Не лучше ли всяких чествований простая, но полезная операция, которая омоет его от заразительной нечистоты?
На бесчинства, нарушившие юбилейное празднество Университета Св. Владимира, правительство отвечало мерою, которая должна освободить его от дурных элементов, передающих заразу в университетской среде от поколения к поколению. В числе студентов Киевского университета есть, как слышно, немало таких, которые давно уже были на примете, исключались из университета, высылались под надзор полиции, но потом, в эпоху «новых веяний», были возвращены по учению того либерализма, который зачумленным людям предоставляет льготу заражать здоровых. Вместо того чтоб искать способа к исправлению поврежденных, считалось делом либеральной мудрости возвращать укрепившихся в порче людей в среду молодых товарищей. По слухам, главными вожаками скандалов и были именно эти герои, призванные к новым подвигам «диктатурою сердца».
Говорят, что исключаемые из учебных заведений могут становиться жертвами революционной пропаганды и служить ей проводниками. Но если они уже стали жертвами пропаганды, то где же присутствие их может быть так вредно, как в университетах и вообще в учебных заведениях? Не значит ли это, во всей силе слова, пускать волков в овчарню? Для испорченных людей требуйте исправительных мер, например строгой военной дисциплины, если хотите возвратить их в общество здоровыми; делайте, наконец, с ними что угодно; но зачем соединять их посреди податливой на всякое влияние, покорной всякому свисту массы неопытных молодых людей? Почему именно тут не считаете вы опасною заразу? Порченые люди, как известно, ходили в народ, но возвратились со стыдом. В среде же юношества, которое правительство привлекает в учебные заведения, они действуют, напротив, очень успешно. Не грешно ли рисковать нравственным здоровьем этих юношей, подвергать искушению их неопытность, обманывать доверие их родителей и вносить в семьи, в общество, в войска, в суды, в администрацию истинную заразу посредством людей, которые по правам своего образования будут занимать более или менее влиятельные положения?
Злоумышленники, бунтуя молодежь, сами укрываются за толпою. Цель их — смутить правительство манифестациями скопом: что-де с нами будешь делать, когда нас такая масса! В киевском случае они, конечно, рассчитывали, что правительство вырвет из среды бунтовавших студентов несколько человек и тем возбудит в массе товарищеский дух. За уличными буйствами последовали бы мятежные манифестации в самом университете при открытии лекций, и дело могло разыграться до крайних проявлений. Но расчет не оправдался. Исключены все студенты, и из них по прошению будут приняты все, кроме виновных и испорченных. Скандалы обнаружили господство дурного духа во всем составе учащейся молодежи Киевского университета. Не все равно были виновны в происшедшем, но события достаточно показали, что в среде учащихся не было достаточно силы отпора дурному, что между ними не нашлось таких, которые решились бы мужественным протестом отречься от солидарности с агитаторами.
Скажут, что это нелегко. Протестующие могли бы подвергнуться тяжким неприятностям от своих товарищей. Но трусость не есть достоинство в молодых людях; еще менее похвально покорствовать вопреки своей совести нахальным призывам и требованиям. Противодействие, скажут, могло бы повести к побоищам. Этого не требуется. Здравомыслящая и честная часть молодежи, ввиду дурной агитации, могла и должна была заявить университетским властям о своем образе мыслей, как в подобных обстоятельствах поступили московские студенты, обращавшиеся к ректору и профессорам, прося принять меры к прекращению беспорядков, чинимых шайкою негодяев, позорящих университет и звание студента. Правда, Москва не Киев и не находится под Ягеллоновскою идеей. Московским студентам, даже польского происхождения, не пришло бы в голову посылать от имени своего университета приветственный адрес Крашевскому, как хотели сделать вожаки киевских студентов. Правда также и то, что настояние большинства московских студентов об ограждении университета от вторжения в него нечистых элементов не имело успеха и даже навлекло на них со стороны некоторых наставников нарекание в нарушении товарищеского единодушия.
Итак, принятая правительством мера справедливо подвергает ответственности, хотя далеко не в равной мере и не в одном и том же смысле, всех студентов Университета Св. Владимира. Не участвовавшие в беспорядках и никем не опороченные студенты будут, конечно, приняты обратно в университет; но они потеряют целый семестр. Урок им заботиться о поддержании чести и достоинства своей almae matris!
Но справедливо ли было бы взыскивать только со студентов за дурной дух университетов, оставляя безо всякой ответственности профессорские коллегии, которые в продолжение двадцати лет бесконтрольно в них властвовали? Если требуется очистить студенческий персонал, то неужели в очищении не нуждается состав профессорских коллегий?
Итак, вот итог двадцатилетнего периода! Студенты содержимого правительством университета забыли даже, какой страны они дети, какого государства подданные, и повинуются команде противников законной власти, быть может, врагов их отечества. Недоучки вместо того, чтобы учиться, считают себя призванными протестовать против государственных мер, замышляют на юбилейном празднике осуждать действия правительства… Начальствующие лица, в свою очередь, не доверяют власти, им вверенной, и не смеют исполнять свои обязанности. Ректор вступает в переговоры со студентами об устройстве праздника на казенные деньги и всячески ублажает их, а когда они совсем опьянели, находится вынужденным запереть двери университета из опасений непоправимого скандала в самих стенах его. Полиция не только не дерзает предупредить или пресечь уличные бесчинства, но, как рассказывают очевидцы, почетно эскортирует буйную толпу в ее шествии почти чрез весь город, расталкивая пред нею народ. Лица из общества, дамы в экипажах, матери с детьми собираются смотреть на картину революции. Наконец, бомбардирование ректорского дома безо всякой помехи со стороны полиции, призванной ограждать общественную безопасность. И все это среди полного мира, в государстве могущественном, с незыблемою властью.
Но откуда молодые учащиеся люди и даже их наставники могли бы взять дух доброй дисциплины и политической нравственности? Загляните в наши суды, в нашу литературу цензурную и бесцензурную, в наши правительственные и неправительственные учреждения от низших до высших включительно, прислушайтесь к молве деморализованного общества, которое не знает, каким богам молиться и что с ним завтра будет…
Новый университетский устав важен не для одного учебного дела; он важен еще потому, что полагает собою начало новому движению в нашем законодательстве. Как устав 1863 года был началом системы упразднения государственной власти, так устав 1884 года пред начинает собою возобновление правительства, возвращение властей к их обязанностям.
Или только в учебной сфере, а не повсюду правительство должно возвратиться к своим обязанностям?
Зло, созданное уставом 1863 года положения университетов, обнаружило свою природу и дало себя вполне знать лишь при дальнейшем движении законодательства, которое продолжало начатое этим уставом дело. В свою очередь, и новый университетский устав не может приносить свои плоды, если все вокруг будет насмешкой над ним и отрицанием его. Естественно ли ожидать, что университеты благодаря новому уставу превратятся в цветущий остров посреди взбаламученного моря? Итак, если правительство возвращается к своему долгу в учебном деле, то не должно ли это означать, что оно возвращается к своему долго во всем? Или университетский устав останется мертвою буквой, или действительно им обозначается начало нового и лучшего правительственного порядка, а с тем вместе нового и лучшего периода в жизни нашего отечества.
Законодательство начало свое врачующее действие с учебных заведений и поступило мудро: здесь начало. Но оно очутилось бы в противоречии с самим собою, если бы осталось при начале, ничего не начинающем.
Итак, господа, встаньте: правительство идет, правительство возвращается!.. Не верите?
<2>
правитьСегодня прочли мы в «Русских Ведомостях» успокоительный манифест, какой именно требуется в эту минуту, когда злоумышленная партия пытается дать правительству генеральное сражение посредством учащейся молодежи. «Русские Ведомости» находят, что мера, принятая правительством по случаю киевских бесчинств, несправедлива и слишком сурова, что она постигает виноватых и невиноватых, что следовало-де сделать тщательный разбор и отделить козлищ от агнцев, причем не заботиться об очищении студенческой среды от дурных элементов, — ибо как разобрать, что дурное, что недурное? — а исправить «умственно и нравственно» тех, которые могут показаться будто бы испорченными. В сущности же, во всем киевском деле есть-де только одна виноватая персона, — это полиция. Если бы полиция своевременно приняла надлежащие меры, то не произошло бы ни уличных бесчинств, ни бомбардирования ректорского дома…
В самом деле, если бы полиция приняла надлежащие меры, то произошло бы не то, а другое. Но, господа софисты, нанизывая слово на слово, вы не заметили, какую тяжкую правду сказали вы о положении наших университетов; вы не заметили, что самое возмутительное дело в том и состоит, что для поддержания не говорим достоинства университета, но просто его спокойствия в день юбилейного торжества были необходимы надлежащие меры полиции. Итак, вот положение, до какого доведены наши almae matres умственными и нравственными назиданиями своих наставников, благодаря самоуправлению профессорских коллегий, которые сами назначали и выгоняли своих членов, сами выбирали ректора и инспектора и учили молодежь, чему и как хотели. Государственного правительства в университетах не было; только вдали виднелся бледный призрак его, над которым издевались и учащие, и учащиеся. Хороши эти якобы гуманные назидания, которые привели к тому, что университеты не могут обойтись без сильного содействия казаков и жандармов даже в свои торжественные дни! Судя по прокламациям, которые от имени студентов в гектографированных оттисках выходили и еще выходят (сейчас получили мы из Киева по почте гектографированный возмутительный листок, какой, вероятно, получили не мы одни), имела совершиться грандиозная антиправительственная демонстрация посредством студентов, нарочито для того подстроенных. Приходилось бы и в зале торжественных собраний университета ожидать энергического содействия полиции…
Почему вы изволите говорить, что мера, принятая правительством, падает на виновных и невинных? Не в видах ли умственного и нравственного исправления мятущейся молодежи, которая в горячую минуту легко поддается на всякий софизм? Правительство предполагает всех невиновных и честных молодых людей принять обратно по их прошению. Невиновные будут приняты, виновные не будут: разве в этом нет существенной разницы? Многие, говорите вы, попадут в солдаты. Но вы забываете прибавить, что жребию подвергнутся только те, которые в университет обратно приняты не будут. Почему же таковым и не подвергнуться воинской повинности, которую, в свою очередь, отбывают люди ничем не опороченные и при условиях гораздо более тяжелых. Вы говорите, что вся масса студентов, даже те из них, которые по болезни или другим причинам не находились в Киеве, будут без вины наказаны тем, что в продолжение полугодия останутся, как вы выражаетесь, «без образования». Но во все время господства университетской автономии студенты не только не посещали лекций, а весьма часто живали в других городах; по крайней мере, так водилось в тех факультетах, где можно было приготовляться к экзаменам по литографированным лекциям. Надобно полагать, что для «образования» студентов небольшая будет потеря от закрытия университета на три месяца, пока остаются в них прежние учебные порядки. Но им не будет зачтен семестр; это, конечно, невыгодно для студентов. Но на кого сетовать за это?
Случись в университетских зданиях истребительный пожар, лекции закрылись бы сами собою. А разве в Киевском университете в день его юбилея не произошел пожар? Разве после того, что там случилось, могла на другой день возобновиться и пойти нормальным порядком мирная академическая жизнь? Разве это не пожар своего рода, и разве не на поджигателей должно пасть проклятие?
Пора же кончить эту гнусную эксплуатацию учащейся молодежи! Сколько убитых семей, потерявших свои лучшие надежды, сколько загублено юношей, которые могли бы быть красою своей родины, сколько бедных девушек, обманутых прельщением «образования», увлечены в разврат и политический, и нравственный, и телесный; сколько жертв этого quasi либерального режима, этих нравственных и умственных исправлений, о которых нам проповедуют «Русские Ведомости»!
Исправление — прекрасное слово; но что разуметь под ним? В какую сторону исправлять? Во всяком случае, исправление не бывает без устрашения; страх есть начало. И разве господа либеральные люди не страхом загоняют молодежь в свои сети? Разве не давлением действуют агитаторы на нетвердые и робкие умы, извращая нравственные оценки и клеймя честность подлостию, а подлость величая честностью и преступные действия вменяя в заслугу? Разве крамола не страхом истязаний и смерти держит в рабском повиновении своих «деятелей»?
У людей нравственных и верующих есть страх совести, страх Божий, который удерживает их от зла. Но никакое общество не могло бы держаться, если бы закон не грозил карами людям, забывшим Божий страх…
Мы уверены, что хорошая военная дисциплина может вернее и лучше всего исправить очумелых людей уже тем одним, что освободит их от терроризации развратителей…
Публицисты «Русских Ведомостей» испугались наших слов: «Делайте с испорченными людьми что угодно, только не пускайте волков в овчарню». Да, делайте что угодно, хоть особый университет устраивайте с профессорами известного пошиба. Любопытны были бы результаты взаимных между учащими и учащимися в этом храме науки назиданий. Только хорошо бы храм этот воздвигнуть подальше от обитаемых мест.
В одном согласны мы с «Русскими Ведомостями»: никакие способы не помогут водворить мир в наших университетах посреди взбаламученного общества. Но кто же баламутит его?
<3>
правитьНаступила, сказали мы, пора правительству возвратиться на свои месте после долгого отсутствия, возвратиться к своим обязанностям, вернее и лучше, чем когда-либо, понятым. Это не есть только наше желание, — что значит наше желание? — этого ждет не дождется вся Россия. Кого, кроме воров, может испугать появление законного правительства во всеоружии своих обязанностей?
Испугалась, однако, между прочим, газета «Новости». Чего же эти господа испугались? Не к ворам же они себя причисляют. Они выдают себя поклонниками нового университетского устава. Но в чем отличие нового устава от старого? Не в том ли, что новый устав возвращает в университеты покинувшее их правительство? В этом все отличие нового устава, которому вы изволите радоваться. Если бы вы искренно радовались, то вам нечего было бы пугаться правительства и в других местах, где его присутствие не менее необходимо. Вы бесновались, когда новый устав был в проекте; нет лжи, которая не была бы пущена в ход, чтобы затормозить его, а теперь, когда проект стал законом, вы ластитесь и виляете хвостом. Теперь вдруг вам понравился университетский устав, — какое счастье для университетского устава! Но устав этот останется, без сомнению, мертвою буквой, если правительство не возвратится на все свои позиции, с которых сбила его фальшивая доктрина. Как же, в самом деле, правительству действовать согласно своему призванию на маленьких университетских оазисах при безвластии во всем остальном? Возможно ли, чтоб университетский устав был правдою, если вокруг рассадников науки все останется под владычеством доктрины, упраздняющей государственную власть? Но вчерашние ругатели и нынешние хвалители университетской реформы, вероятно, и желают того, чтоб она осталась мертвою буквой. Им, быть может, так и нужно, чтобы реформа, которую они не могли предотвратить, замерла без последствий.
В каком положении застает наши университеты новый университетский устав? Одна московская газета сходственного с «Новостями» пошиба, говоря о киевских беспорядках, объясняла, что в них виновата главным образом полиция, которая не приняла «надлежащих мер» к юбилейному торжеству университета. Вот до чего дошли университеты, брошенные правительством! Для того-то правительство и возвращается в университеты, чтоб они не нуждались в казаках и жандармах. Со всех точек зрения, и либеральных, и консервативных, кроме нечестных, нельзя не пожелать успеха в исполнении реформы, направленной явно к лучшему, а следовательно, нельзя не пожелать и того, чтобы правительство было поистине правительством и могло бы везде исполнять свои обязанности лучше и вернее, чем когда-либо понятые.
Какая функция должна, по смыслу нового закона, принадлежать правительству в жизни университетов? Прежде всего надлежит ему собрать и взять в свои руки все, что имеет значение власти, и тем водворить в университетах мир и свободу академической жизни. В утверждении и обеспечении законной свободы состоит весь долг правительства на всех местах в благоустроенном государстве. В университетах, по смыслу нового закона, оно должно освободить профессора от товарищеской тирании, от гнета господствующей в коллегии партии, от интриг, насилующих его совесть. Оно должно положить конец неуместной в университетах игре партий, устраняя выборное начало и прекращая борьбу за власть в профессорских коллегиях. Оно имеет освободить учащихся от произвола преподавателей, обязывая студентов знать только то, что признается необходимым для избираемых ими профессий, все сверх того предоставляя свободе их любознательности. Оно должно освободить науку от всякой чуждой ей примеси, ото всяких эгоистических интересов. Выбор профессоров, назначение университетских властей возлагает новый устав на личную ответственность министра, ничего не предоставляя случаю. Он обязывает правительство требовать, чтобы как учащие, так и учащиеся исполняли свои обязанности соответственно прямому назначению университетов. Ставя профессора в независимое от коллегии положение и не стесняя его в преподавании, закон обязывает его иметь в виду неуклонно потребности слушателей и способствовать им в приобретении тех необходимых познаний, в которых они должны отдать отчет на правительственных испытаниях. Отменяется монополия факультетов.
Независимо от штатных профессоров правительство имеет открыть и облегчить посторонним ученым доступ к университетскому преподаванию, обеспечивая их независимость от коллегии, возбуждая плодотворное соревнование между преподавателями и предоставляя студентам свободный выбор руководителей в своих занятиях. Кто же, в самом деле, кроме воров, будет пугаться правительства, когда оно возвращается с такою миссией? Будут ли правительственные органы на высоте своей задачи, будут ли они должным образом исполнять требования закона, — это другой вопрос, и это покажет нам будущее. Но таков смысл и таково направление реформы, против которой так бесновались наши либералы, превратившиеся в консерваторов и реакционеров, говоря их выражением.
Теперь спрашивается, почему реформа не должна идти в том же направлении и по всем отраслям народной жизни, где присутствие правительства не менее требуется? Почему правительство не должно повсюду исполнять ту же свою благотворную и освободительную миссию?
Есть у нас аномалии еще гораздо более грандиозные, чем профессорские коллегии, на произвол которых было брошено учащееся юношество. Что может быть чудовищнее той доктрины, которая властвует над нашими судебными учреждениями? По смыслу этой доктрины, судебные учреждения должны составлять сверху донизу самодержавную корпорацию, независимую от государства. Судебная корпорация, так же, как доселе университетские коллегии, сама себя пополняющая, не только не подлежит контролю правительства, но состоит в антагонизме с ним. Она простирает свою власть не на несколько тысяч учащегося юношества, но на весь народ, и охватывает все интересы его жизни. Неужели такое положение может считаться нормальным? Неужели правительство должно оставаться безучастным по отношению к правосудию? Правильно организованный суд есть великое благо, и предпринятая в минувшее царствование судебная реформа была необходимостью. Но следует ли отсюда, что дело реформы должно на сделанном остановиться и что законодательство не может исправить то, что после двадцатилетнего опыта оказалось ошибочным, дополнить недостаточное, разъяснить сомнительное и, во всяком случае, изгнать из судебных учреждений беса, ту ни с чем не сообразную доктрину, которая в них гнездится, извращая их деятельность, смущая умы, оскорбляя здравый смысл? Если бы наши либералы были не лжелибералами и наши прогрессисты не лжепрогрессистами, то как могли бы они протестовать против реформы, которая должна быть несомненно шагом вперед? Отчего по отношению к столь важным сторонам государственной жизни, каково, например, судебное устройство, они опять являются такими же неистовыми консерваторами, забывая свою кличку? Они могли бы иметь свое мнение об изменениях, в каких нуждается дело правосудия; но как могут они отрицать в принципе всякое изменение, хотя бы со всякой честной точки зрения несомненно к лучшему? Владычество произвола всеми либералами осуждается, требуется законность, особенно в таком деле, как правосудие, протестуется против деспотизма. Но можно ли представить себе произвол более оскорбительный и беззаконие более вопиющее, чем те атрибуции, какие доктрина приписала нашим судебным установлениям? Суды, по смыслу доктрины, не должны стесняться законами в решении вопросов, касающихся собственности, чести, свободы, жизни людей; решения судебной корпорации безапелляционны, бесконтрольны и непоправимы; в действиях своих эта самодержавная корпорация безответственна; на ее произвол, кроме Бога, жаловаться некому. Возможно ли допустить, что члены этой корпорации не могут быть устранены от должности иначе, как по решению самой же этой корпорации, и то только в случае формального преступления, что правительство никаким способом не может поправить раз сделанную при утверждении в должности негодного человека ошибку, — ошибку, неизбежную при столь громадном персонале, как судебный? Если правительство, которому доктриной предоставляется служить лишь машиной утверждения судебных чинов, в числе которых могут быть люди, подобные попавшемуся в Варшаве Бардовскому, сделало ошибку, то какая мистическая сила должна сообщать ошибке неприкосновенную святость и за что управляемые должны страдать от ее последствий? Такая доктрина столько же бессмысленна, сколько и возмутительна. Наши либеральные реакционеры, ревнуя о неприкосновенности судебных учреждений и боясь за господствующую в них доктрину, осмеливаются ссылаться на европейские государства, где эта доктрина якобы действует, испытанная многими веками. Везде, при всех формах правления все власти подчинены одной верховной. Судьи, не сменяемые для партий, которые борются между собою, чередуясь во власти, отнюдь не считаются несменяемыми пред законодательною или верховною властью. Нам проповедуют нелепую доктрину, ссылаясь на авторитет Европы, в то самое время когда во Франции, родине всяких доктрин, в том числе и несменяемости, было предоставлено министерству по его усмотрению разом сменить около тысячи судебных лиц не только по неспособности, но по несоответствию их образа мыслей с государственным правом страны.
Напрасно будем мы искать по сторонам причины государственного расслабления и смут, которыми мы страдаем. Может ли быть страна здорова, когда в нее вбит такой клин, как судебные учреждения с тою оскорбляющею здравый смысл доктриной, которая в них и практикуется? Неужели не было бы истинным прогрессом изгнать нелепость из такого важного дела, как судебное, оздоровить его и поставить его на свойственное ему место в государстве? Разве правительство в высшем смысле этого слова не обязано блюсти столь великий интерес, как правосудие? Разве не желательно возвращение его к этому священному долгу? Разве и в самом деле министр юстиции должен состоять только экзекутором при судебных учреждениях, а не деятельным блюстителем правосудия? Разве прилично и достойно генерал-прокурору знаменовать в своем лице бессилие правительства и не иметь другого способа действовать, кроме задних ходов? Разве не обязанность его следить за делами в высшем судебном установлении, как подчиненные ему прокуроры следят за ними в низших и средних инстанциях; разве не обязанность его протестовать против неправильных решений Сената, хотя бы и единогласных, и возводить дело со своим заключением путем законодательного порядка на решение Верховной Власти? И разве возвращение министра юстиции к этой обязанности его, которая дает смысл его званию, не было бы улучшением судебной реформы? Разве возвращение страждущим дорогого права искать у Престола прибежища в чрезвычайных случаях не было бы улучшением, тем более существенным и важным, что с ним сопряжены достоинство и полнота Верховной Власти согласно ее действительному значению в России, которого никакие доктрины не могут поколебать в убеждении народа?
Итак, почему же, господа наша прогрессисты и либералы, вас пугает возвращение правительства к его несомненным обязанностям не в одних университетах, но и в судах и во всем, где совершается какое-либо отправление власти?
Система устранения правительства потребовала, чтоб оно отказалось от всякого дела, признавая себя ни к чему не пригодным. Самая администрация в ее разветвлениях по стране объявлена не делом правительства. Против государства выдвинута земля, а под землею на практике разумеется не земля, которую пашут, и не земля в переносном смысле народа, но учреждения 1864 года, именуемые земством, — громоздкий аппарат, который в продолжение своего двадцатилетнего существования дал хорошо почувствовать настоящей земле, то есть народу, только свою тяжесть и разорительность. Учреждения эти должны быть разумеемы как частные общества; но им в то же время предоставлена власть, которая везде признает только за государством, власть облагать податями населения, распоряжаться общественными деньгами, выбирать мировых судей, заведывать крестьянскими делами, народными училищами и пр. и пр., с притязанием оттеснять ото всего государственное правительство, притязанием, которое благодаря доктрине поддерживается и поощряется высшими государственными учреждениями. Наряду с так называемыми земскими учреждениями и в том же смысле поставлены городские думы. Все это называется местным самоуправлением. Правительственная администрация не знает, в чем заключаются ее обязанности, и с каждым днем теряет почву и умывает во всем руки. Главная пружина всякого управления, ответственность, перестала действовать. Всякое дело разорвано между многими разнородными и часто между собою враждебными учреждениями. Не к кому обратиться, негде искать суда и расправы. Крестьянство под гнетом кулаков и мироедов разоряется и пропивается; землевладельцы бегут из своих имений, и если воры не страшатся отсутствующего правительства, то все находятся под страхом воров. Честного человека бояться нечего, а вор подожжет. Ворам разного рода угождают и им мирволят не в одном деревенском быту, но и в интеллигентном обществе, выше и выше. Вот куда престиж власти переходит за отсутствием правительства!
Раздвоение между государственным правительством и местным управлением нигде не существует ни в принципе, ни на практике. В странах Европы, на которые нам указывают как на образцы, местное управление отнюдь не брошено на случайности выборов. Выбираются депутаты в законодательные собрания, но не в администраторы. В Англии все местное управление находится в руках людей известной квалификации, назначаемых правительством. Во Франции, как монархической, так и республиканской, управление точно так же сосредоточено не в выборных учреждениях, но в правительством назначаемых администраторах. В Пруссии местное управление есть продолжение центрального, и живая сила его сосредоточивается в назначаемых верховною властию ландратах. Выборные учреждения не управляют, а служат только советом и помощью органам государственной власти. Разве, наконец, наши мировые посредники первого призыва, которые вынесли на плечах своих крестьянскую реформу, из выборов произошли? Вот учреждение, которое оказало стране великую услугу; в нем, казалось бы, следовало искать организующее начало нового порядка в местном управлении, но оно было вскоре задушено, на место его явились земские учреждения.
Теперь опять возбужден у нас вопрос о местном управлении, и, как говорят, так называемая Кахановская комиссия замышляет провести последовательно «выборное начало» и все окончательно подчинить ему. Но почему нашим доктринерам кажется, что управление, происходящее из выборов, есть дело очень либеральное, «субдительное сюперфлю», как говорил гоголевский Ноздрев, желая сказать что-то очень хорошее? Результат выборов всегда есть дело партии. Разве либерально отдавать одну часть населения в управление другой? Разве это может назваться самоуправлением? Разве частный интерес, одержавший верх в выборной борьбе, представляет собою ручательство беспристрастия и справедливости? Разве в этой борьбе партий и своекорыстных интересов не должно по необходимости страдать и гибнуть общее дело, общая польза, общее благо, все те великие интересы, которые находятся на обязанности государственного правительства?
На этих днях в газетах сообщалось известие, что где-то в городской думе возобладала купеческая партия, которая постановила устранить все прежние ограничения касательно продажи вина. Мы не знаем силы этого постановления и куда оно клонится. Но вот тоже на днях появившаяся иллюстрация того, как составляются на выборах партии: в Духовщине Смоленской губернии разбиралось на суде дело о подкупах на выборах. Искали виноватых, но истинно виноватым оказалось божество наших доктринеров, выборное начало. — Да так всегда бывает, говорили на допросе крестьяне, удивляясь, что их спрашивают о таких обыкновенных вещах; пред выборами нас угощают, а потом денег дают. Так и быть должно. Все давали деньги. — По показанию свидетелей, дело шло о том, быть ли помещичьим землям третьего разряда оцененным в 2 или 7 руб. десятина, а подсудимый Щербаков, купеческий прикащик, в свою очередь, говорил: «Паны и попы деньги в земстве бесконтрольно тратят». Борьба шла, стало быть, о том, кому достанется тратить общественные деньги бесконтрольно. Дело поставлено так, что даже уклониться от борьбы почти невозможно: или вы, или мы; если мы, то мы ценим ваши земли вместо двух в 20 р. десятина. Где огульное выборное начало, там и партии; где партии, там и борьба; а где борьба партий, там средств не разбирают.
Всякому законному интересу предоставить голос, сообразить его нужды с другими законными интересами и каждому дать возможное удовлетворение, это может быть делом только государственной власти, и следует желать лишь того, чтоб ее органы были поставлены в условия, вынуждающие и обеспечивающие верное исполнение этого долга. Предоставлять каждому в своем деле свободу, это хорошо, это должно; совсем иное — предоставлять частному интересу власть над другими, ставить партии на ножи и сильнейшей или хитрейшей отдавать побежденных на «поток и разграбление». Не было ли бы это возвращением к первобытному хаосу, из которого государство с трудом выработалось? Но этот-то хаос и хотели бы наши доктринеры возвести в принцип, на этом-то зыбучем грунте они и желали бы основать повсеместное управление в губерниях, уездах и волостях Российской Империи, с возможно большим оттеснением государственной власти, которой затем осталось бы только уехать за границу.
В нынешнем году по поводу запрещения одного журнала от имени правительства было объявлено: «Некоторые органы нашей периодической печати несут на себе тяжкую ответственность за удручающие общество события последних лет; свободой, предоставленною печатному слову, пользовались они для того, чтобы проповедовать теории, находящиеся в противоречии с основными началами государственного и общественного строя, и, как известно, проповедь эта, обращенная к незрелым умам, не оставалась бесплодною».
Да, всем это известно, и все удивлялись бездействию правительства. Оно бездействовало потому, что отсутствовало; остававшиеся на местах его органы не считали себя вправе действовать и, мешаясь в понятиях, нередко находили вредное полезным, а полезное вредным. С возвращением правительства должна оказаться возможность, с одной стороны, обеспечить свободу честного мнения, с другой — оградить от воров общество. Ежедневно раздаются по всей стране голоса неизвестных правительству людей, которым, однако же, от правительства дается полномочие заставлять весь читающий Mip в один и тот же момент думать так или иначе о том или другом предмете, дается власть создавать общественное мнение, захватывая своим влиянием все классы общества и все возрасты, вторгаясь в дома и школы, преследуя людей на улицах. Это несомненно большая сила, и правительство, возвратившись на места, не может не озаботиться, чтоб эта сила, от него же исходящая, не употреблялась во зло. А зло состоит главным образом в систематической лжи. Не ошибки и заблуждения, свойственные людским мнениям, а систематическая ложь, вот где истинное зло. Это всегдашняя тактика людей, следующих девизу: «Чем хуже, тем лучше». Правительство обязано, несмотря ни на что, неуклонно и неослабно ограждать от нечестных тенденций массы, неспособные противиться развратительному действию систематической лжи.
Говорят, издатель «Новостей» из евреев. В наших глазах это не помеха быть честным публицистом. Появлялись в русской печати евреи, которые вели себя достойным образом. Мы помним, как в начале шестидесятых годов одесские евреи Рабинович, Пинскер, Соловейчик в своем органе «Сион» давали, в числе немногих русских публицистов, энергический отпор кулешовщине, зловредному учению о двух русских народностях, и мужественно выдерживали табунный натиск тогдашних либералов. Времена переменились: тогда русское правительство еще не считалось упраздненным. Издатель «Новостей» идет другим путем; он тщится опередить, если можно, «Голос» в тенденциозной лжи и перещеголять его в нахальстве. Его, по-видимому, не удовлетворяет кличка либерала; он космополит. Но космополитическому руководителю русской публики следует знать, что в переводе на старинный русский язык космополит в делах своего государства значит попросту вор, конечно, не в нынешнем обыкновенном смысле этого слова. Если он думает таким путем освоить своих соплеменников с русским народом, то окажет им плохую услугу. Или он полагает, что единоверцам его будет лучше, когда правительство уедет из России?
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 1884. 7, 10, 20 октября. № 278, 281, 291.