Возврат из Сибири
правитьВесной 1891 г. в оазисе Дискры (алжирская Сахара) мне довелось познакомиться с одним англичанином, по профессии доктором. Как-то раз он завел разговор о нашумевшей тогда книге Кеннана. Заметив мою некоторую осведомленность в отношении Сибири, англичанин спросил меня:
— А вы по какому случаю были в Сибири?
Я коротко ответил ему.
— Но как же вам удалось оттуда выбраться?
— Благодаря вашему принцу Альфреду Эдинбургскому.
— Что вы сказали?
Я должен был войти в некоторые подробности.
— Я думаю, — отвечал мой собеседник, — что это единственное доброе дело, связанное с именем нашего доброго принца Альфреда.
А дело заключалось в следующем.
В январе 1874 г. по случаю бракосочетания вел. кн. Марии Александровны с принцем Альфредом Эдинбургским были дарованы значительные смягчения сосланным в Сибирь. Та категория, к которой я принадлежал, получила возвращение прав прежнего состояния, но без права вступления на государственную и общественную службу, и разрешение выехать в Россию, однако с полицейским надзором, а в те времена он был без определения срока. На этот раз центральная администрация сделала одно крайне существенное дополнение; ранее окончательное разрешение на переезды давалось из Петербурга, где и назначалась та или другая губерния. Это вело к длинной переписке, с большой потерей времени; теперь прямо были назначены губернии, из которых возвращавшийся и делал выбор.
Я не мог тотчас же воспользоваться предоставленным мне правом. Хотя и не формально, но я управлял довольно большим золотопромышленным делом В. И. Базилевского, в Енисейском округе; кроме того, благодаря тому же Базилевскому, у меня было и свое собственное дело, — я разрабатывал на золотники два прииска в северной части Енисейского округа — Отрадный и Ольгинский, на которых мною было поставлено сто восемьдесят рабочих. Значит, надо было дождаться конца операции, то есть 10 сентября, затем произвести всякие расчеты; короче сказать, при всем старании я мог выбраться только зимним путем.
Я рассчитывал выехать по первопутку — и дорога хорошая и нет еще сильных морозов. Но явилась совершенно неожиданная задержка: мой бухгалтер и большой приятель Пав. Пет. Маевский (он судился в группе каракозовцев, но к 4 апреля никакого отношения не имел; умер в Сибири 28 июня 1905 г.) 1 [См. мною написанный некролог в газете «Наша жизнь», 26 октября 1905 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] за лето влюбился и, как я его ни умолял, настолько затянул составление отчетов, что я мог выехать из Енисейска лишь около начала декабря. К тому же и начало зимы оказалось совсем необычное. В первой половине октября в Енисейске разом ударили морозы до 20® R, но долго не удержались, затем пошла своеобразная метеорологическая игра: утром −20®, в тот же день вечером дождь, — ничего подобного даже старожилы не припоминали. И, разумеется, вместо первопутка — полная бездорожица.
За сто рублей я купил совсем новый казанский возок. Моим спутником был Адольф Степ. Коризно, сослуживец по делам Базилевского, а в истекшее лето он заведовал моими личными приисковыми работами. Коризно был из Ковенской губернии, сослан по 1863 г. и теперь тоже возвращался, причем выбрал Курляндскую губернию, как ближайшую к родине. Человек очень практический, он озаботился всем необходимым на долгую дорогу, в числе запасов был целый куль мороженых пельменей.
Перебравшись в Красноярск, я остановился у моего друга, доктора Пет. Вас. Лебединского, сосланного на поселение в 1866 г. по делу Андрущенки, Мосолова, А. Н. Столпакова и др. Он еще ранее указа 1874 г., по представлению местной администрации, получил полное возвращение прав и даже, ввиду недостатка врачей, был назначен городовым врачом в Красноярске.
В начале 1874 г., вскоре после указа о смягчениях, я по делам был в Красноярске, и там при мне вырешилось крайне важное обстоятельство. В указе было сказано, что даруются смягчения сужденным по государственным преступлениям. Местная администрация истолковала так, что указ совсем не относится к тем сосланным, которые в документах названы политическими, к каковым причислялись сосланные по польскому восстанию. И я в статейном списке был обозначен политическим. С титулом государственного преступника в Енисейской губернии были два-три сужденных по каракозовскому делу да Котырло, — других не припоминаю. Котырло был моим товарищем по университету, по какому-то делу сослан в каторгу; по отбытии срока перебрался в Красноярск, где заведовал мелочной лавочкой Ин. Данилова.
Надо заметить, что в Петербурге довольно безразлично употребляли термины — политический и государственный преступник. Спасителем в Енисейской губернии явился жандармский штаб-офицер А. С. Банин. Он телеграфировал в III Отделение, и оттуда получился ответ, что милость государя одинаково простирается как на государственных, так и политических.
В Красноярске мне предстояло выправить необходимые документы на выезд. К моему благополучию, за отсутствием губернатора и даже вице-губернатора губернией управлял старший советник Гавр. Касп. Эрн (родной брат Map. Касп. Рейхель), мой знакомый по Петербургу; с ним я еще более сблизился в Сибири. Придя к Эрну с прошением о выдаче мне нового вида, я самым серьезным тоном заявил ему: «Вместе с тем прошу вас принять меня в лоно православной церкви». — «Да вы же православный». — «Нет, посмотрите в мой статейный список, составленный в тобольской экспедиции о ссыльных, и вы увидите, что не только я католик, но и жена моя (ее Эрн знал с детства) католичка». А затем объяснил ему, что для меня покрыто мраком неизвестности, почему тобольская экспедиция перечислила нас в католики. Но, чтобы не вышло из-за переписки задержки на неопределенное время, просил исправление сделать домашним образом, без наведения разных справок. Эрн не колеблясь исполнил мою просьбу.
И все же не удалось скоро выбраться из Красноярска — ударили такие морозы, что благоразумнее было переждать их. С 20® R, прибавляясь день за днем чуть не по градусу, морозы дошли до 43®, да на этой точке и простояли без малого неделю, а потом лишь понемногу стали спадать.
Как раз в дни самых сильных морозов остановился в Красноярске рассказчик народных сцен Пав. Ис. Вейнберг и дал один или два вечера. В деревянном театре стужа была ужасная, вся немногочисленная публика сидела в шубах и дохах, а бедный артист должен был в одном фраке потешать ее.
Губернии, предоставленные для возвращающихся, были северные, северо-восточные и три остзейские. Первые меня нисколько не соблазняли, даже моя родная — Вологодская; притом было весьма сомнительно, чтобы разрешили остаться в губернском городе; а попасть в какой-нибудь Пудож или Яренск после сравнительно деятельной жизни в Енисейске явилось бы в своем роде новым наказанием. Потому я остановил свой выбор на Лифляндской губернии, причем руководился еще и тем соображением, что там никакая полиция не заподозрит меня в покушении на антиправительственную пропаганду.
Пока я жил в Енисейске, кроме того, что можно было вычитать в газетах, ничего не знал, что творится во внутренней жизни России. Только незадолго до выезда местный жандармский офицер В. В. Яшин раз таинственно вытащил из обшлага печатный листок и дал мне прочитать его. То оказался циркуляр по жандармскому ведомству; содержание его давало понять, что идет какая-то противоправительственная пропаганда, весьма озабочивавшая III Отделение. В Красноярске перед отъездом жандармский полковник Александр Серг. Банин, которым я был знаком по делам Базилевского, несколько раз говорил мне: «Только будьте, Лонгин Федорович, как можно осторожнее в дороге, да и где придется жить, но особенно в дороге». По тону, каким говорил Банин, я догадывался, что это был не просто доброжелательный совет о необходимой осмотрительности всякому, возвращающемуся из ссылки; тем более, что Банин загадочно прибавлял: «Такое время, такое время». Он очень одобрил мой выбор Лифляндской губернии и даже дал рекомендательное письмо к тамошнему жандармскому генералу Адрианову, которым мне, впрочем, не пришлось воспользоваться.
Не лишним считаю сказать несколько слов об енисейских жандармских офицерах. Я застал (в 1866 г.) в Красноярске штаб-офицером полковника Ник. Игн. Борка; он уже много лет занимал этот пост и совершенно сжился с местным обществом. К политическим относился с большим тактом; тут, без сомнения, имело влияние и то, что он был католик. Сколько припоминаю, по его инициативе никаких ограничений ссыльные не видели. Его семья была в самых лучших отношениях с родными моей жены, которые лишь перед самым нашим приездом в Сибирь перебрались в Петербург. Отсюда установилось и наше знакомство с Борками, и мы всегда приглашались на разные семейные праздники, которые с широким гостеприимством справлялись Борками.
По времени и в самом Енисейске завелся жандармский офицер, то был капитан Вик. Вас. Яшин, человек весьма недалекий, но добродушный. Он еще менее возбуждал какие-нибудь дела по своему усмотрению. Пробовал было заняться преследованием тайной продажи золота, но из этого ничего не вышло. Дела у Яшина решительно никакого не было, и он все вечера, а подвертывался случай, то и днем, отдавал картам «по маленькой». Когда Базилевский совсем переселился в Петербург, и я занял видную роль в управлении его приисками, Яшин чуть не каждый день заглядывал ко мне, нередко обедал, а после обеда запросто укладывался спать. Раз как-то и говорит: «У меня есть унтер-офицер, у него очень хороший почерк; человек он семейный, и пятнадцать рублей казенных не хватает. Не можете ли дать ему какой-нибудь переписки?» — «Подумаю» — отвечал я.
Посоветовался с своей конторой, которая почти целиком состояла из политических. Переписки никакой не оказалось. Все приняли с удовольствием мое предложение — посадить унтера в самую контору и дать ему вести какой-нибудь счет. Пусть будет у нас недреманное око и свидетель, что в конторе занимаются только счетоводством и все разговоры вращаются лишь в этой области. Унтер был крайне доволен постоянным заработком и оказался хорошим работником.
Съездил Яшин в Петербург в отпуск, и так его очаровал этот город, что, вернувшись в Енисейск, только у него и разговору было — как бы перебраться на службу в Петербург.
— Вот хорошие места в следственной комиссии по политическим делам, — пять тысяч рублей жалованья и у начальства на виду. Как вы думаете, Лонгин Федорович, трудно быть членом такой комиссии?
— Да ведь обыкновенно в комиссии всем заправляет председатель.
— А вдруг, положим, по случаю болезни председателя мне придется заступить его?
— Так есть аудитор или какой другой делопроизводитель.
— Правда, — успокоенный, отвечал Яшин.
На место Борка, умершего, помнится, в 1868 г., был назначен полковник А. С. Банин; он, кажется, до поступления в жандармский корпус был то ли городничим, то ли исправником в Шуе. Это был совсем не чета Яшину — человек с большим честолюбием и жаждою деятельности. Но Банин скоро сообразил, что, несмотря на присутствие в губернии большого числа ссыльных поляков и нескольких русских, в области «специальной политики» дела никакого не было. О побегах тогда никто не думал, а о какой-нибудь пропаганде среди местного населения и тем паче. Зато в области чисто гражданского управления материал был неисчерпаемый. Полицейская власть через посредство волостных писарей собирала в свою пользу точно установленные ежемесячные дани; в свою очередь волостные писаря смотрели на волостную кассу, как на свою собственную; далее, полное отсутствие имущественной и личной безопасности, хаос во всех канцеляриях — вот общая картина губернии. И Банин, имея в своем распоряжении с дюжину ничем не занятых жандармов, для приятного препровождения времени принялся за раскрытие краж, разных преступлений; сначала в самом Красноярске, а так как успех сопровождал его, то расширил свою практику и на уезды. Генерал-губернатором был старик Синельников, недолюбливавший губернатора Лохвицкого, Банин же ему понравился.
И вот у последнего явилось страстное желание занять место Лохвицкого, человека неглупого, лично честного, но апатичного. Специально по отношению к политическим ссыльным он во всем положился на советника Бекетова, воплощенной канцелярской зацепе и крючке. Тогда Банин, напротив, стал заступником и делал в их пользу все, что только можно было. Раз даже устроил лотерею в пользу одной бедной вдовы, получившей разрешение на выезд.
Как представителю дела Базилевского, мне приходилось принимать Банина в Енисейске, и он взял с меня слово, что, когда буду в Красноярске, то дам ему случай отплатить за мое гостеприимство. Я и бывал у Банина; он не только угощал меня обедами, но часто задерживал на целые вечера. Знал он всю подноготную губернии и охотно делился своими сведениями; сообщительность свою довел даже до того, что раз прочитал мне свои характеристики (из ежегодного отчета в III Отделение) не только всей высшей администрации губернии, начиная с архиерея, но и почему-нибудь выдающихся частных лиц, — надо признать, характеристики весьма меткие и близкие к действительности. Не знаю, получал ли Банин что-нибудь от золотопромышленников со счета «экстраординарных расходов»; через мои руки ничего ему не прошло. Был только такой случай: от Базилевского остался очень хороший рояль, Банин пожелал купить его. «А что вы можете дать?» — «Пятьсот рублей, больше средства не позволяют». Рояль стоил вдвое дороже, но в Енисейске некому было продать его. И я охотно уступил рояль Банину, который разом уплатил все пятьсот рублей, даже, во избежание каких-нибудь кривотолков, переслав деньги с Яшиным.
Банин и у нового генерал-губернатора, барона Фридерикса, был в фаворе; особенно он выдвинулся в нашумевшем деле золотопромышленника и винокуренного заводчика Григория Щеголева, Вот что мне рассказывал Банин.
Кажется, летом 1874 г. был найден убитым поселенец Воскресенский, жена которого жила с Г. Щеголевым. Воскресенский несколько эксплуатировал пылкие чувства Щеголева и временами получал от него небольшие подачки; за шестьсот рублей он даже совсем соглашался отказаться от прав на свою супругу. Эта сумма показалась Щеголеву чрезмерною; потому были испробованы более дешевые средства. Раз жена послала гостинец Воскресенскому — новую рубаху, но когда он попробовал носить ее, то вся кожа покрылась какими-то пузырями. Другой случай: полиция как бы случайно, на шум, зашла к Воскресенскому, у которого были два-три приятеля; при этом сделала у него обыск и нашла фальшивую рублевку. Воскресенский был посажен в тюрьму, и ему угрожала по меньшей мере ссылка в Якутскую губернию. Однако по настоянию Банина это дело было прекращено.
Наконец, в один прекрасный день на Каче (часть города) найдено было тело убитого Воскресенского. Тогда Банин пустил в ход своих жандармов, и вскоре был открыт, убийца. То оказался кучер домохозяина, если не ошибаюсь, Растошинского (из ссыльных гражданских), у которого лицевой дом нанимал Щеголев. У Щеголевых имелся свой собственный каменный дом, но еще была жива старуха мать, а потому Г. Щеголев для своих оргий нанимал небольшой дом-особняк. Кучер скоро повинился и указал на хозяина, подговорившего его, тот — на Щеголева, поручившего ему это дело. Курьезная деталь: производивший следствие раз поставил Растошинскому вопрос: «Вы, кажется, пытались отравить Воскресенского кротоновым маслом?» — «Нет, я делал пробу на своей жене, так, кроме поноса, ничего не было».
Были арестованы Щеголев и жена Воскресенского. Это дело долго тянулось по старым судам и кончилось лишь в сенате, — Щеголев был оставлен в сильном подозрении. Он вместе со своей возлюбленной переселился в Ниццу, где давно и умер.
По этому делу Банин, если б захотел, мог получить хороший куш. Но с ним скоро стряслась совсем неожиданная беда. Он зарвался на архиерее и его любимце, квазимонахе Зосиме, устраивавшем под Красноярском монастырь. Архиерей имел связи в Петербурге, и в 1877 г. Банин был отчислен, причем Потапов категорически заявил, что, пока он состоит шефом жандармов, Банин не может получить места. Я тогда видел Банина в Петербурге в весьма затруднительном материальном положении. Однако Мезенцев, скоро сменивший Потапова, тотчас же назначил Банина в Полтаву. Там Банин в борьбе с крамолой проявил себя вовсю, за что и был переведен на такой выдающийся пост, как в Крым; но там он скоро умер. В Полтаве с ним на одном дворе жил В. В. Лисевич. Ему удалось как-то проникнуть в домашние секреты Банина, и тут оказалось" что в серьезных делах он не доверял даже своим помощникам, а приобщил в качестве интимного секретаря свою любимицу дочь.
Наконец, все мои сборы были кончены, морозы приотошли, и мы с А. Ст. могли тронуться в путь. Я расставался с Сибирью без малейшей тени сожаления. Правда, с местным обществом я был в хороших личных отношениях, но исключительно деловых. В Енисейске в этом отношении я особенно ценил и уважал подрядчика Ст. Лук. Щукина, с которым можно было на какую угодно сумму заключить сделку просто «на слово», причем он всегда назначал цену без торгу. За мое время не только в Енисейске, но и в Красноярске не было и следа того, что называется местной интеллигенцией; таковая в Енисейском крае стала сказываться лишь в половине 80-х гг.
Скоро добрались до Томска (пятьсот пятьдесят верст). Еще в Красноярске я слышал, что в Томске, никогда не отличавшемся особенной безопасностью, по причине большого скопления ссыльных за воровство и разные мошенничества в последнее время совсем не стало жилья, что при посредстве подкопа только что ограбили отделение Государственного банка (это был вообще первый случай). И в Енисейске, тоже в Красноярске, дела по части воровства и даже убийства стояли недурно, но этого рода операции производились крайне примитивно.
Вот хотя бы дело Почекутова — самое громкое за время моего пребывания в Енисейске. То был подросток, сын крестьянина из села Назимова (сто восемьдесят верст ниже Енисейска). Тамошние крестьяне занимались, перевозкой от подрядчика на прииски; ежегодно эта операция сводилась к следующему результату: примерно в апреле подрядчик объявлял возчику расчет, что за ним осталось столько-то долгу. Тут же возчик подписывал новое условие на следующий год; старый долг переводился и выдавался задаток, без которого нельзя было прожить лето, обсеяться овсом и заготовить сено. Что касается до цены, то в условии говорилось, что она будет объявлена осенью. При таких ненормальных условиях не удивительно, что огромное большинство возчиков оказывались совершенно несостоятельными и теряли даже тот небольшой кредит, который наладился у. подрядчиков. В число таких попал и отец Почекутова. В начале лета 1873 г. он послал сына в Енисейск попытаться получить задаток под перевозку прямо из какой-нибудь золотопромышленной конторы. Но это была совершенно напрасная надежда, — конторы избегали прямых отношений с возчиками-крестьянами. Побегал молодой Почекутов по Енисейску и везде получил отказ. Случайно встречает знакомого поселенца.
— Ты зачем здесь?
— Да искал перевозки: деньги нужны позарез и нигде не мог достать.
— Да вот у Волгина (мещанина; у него, по старому знакомству отца, остановился молодой Почекутов) денег много.
— Не даст.
— Говоришь: не даст, и так можно взять.
Этих немногих слов было достаточно для Почекутова; придя ночевать к Волгину, он сождал, пока Волгин с женой улеглись спать, потом, зная их домашнюю обстановку, достал топор, одним ударом прикончил спящего Волгина, а другим его жену. Затем кинулся в баню, где спал караульный, и его спровадил на тот свет.
На другой день соседи обратили внимание, что никто из Волгиных не показывается, ни даже караульный; дали знать в полицию. Когда явилась полиция, то нашла троих убитых, а вещи разбросанными. Были ли украдены деньги и сколько — это, конечно, осталось неизвестным. Тогда должность исправника исправлял помощник — Ф. С. Батаревич. Он приложил все старания, чтоб раскрытием убийства Волгиных закрепить за собой исправничество. Однако прошло, кажется, не менее двух недель, как напали на след: в одной из ближайших деревень сильно пьянствовал какой-то молодой парень; его забрали. То был Почекутов; он скоро сознался, рассказав несложную историю своего преступления. Через несколько месяцев Почекутов был осужден на каторгу, бежал чуть ли не с первого же этапа и тотчас же задушил старика перевозчика на Кети, чтоб ограбить его на несколько десятков копеек.
Но возвращаюсь к Томску. Ограбление тамошнего отделения Государственного банка показывало хорошо обдуманный план и притом умело выполненный. Дело, как мне рассказывали в Томске, замыслил сидевший в остроге уголовный ссыльный Дорошенко и указал, откуда надо начать подкоп и как затем довольно длинной штольней добраться до кладовой. Предприятие было благополучно доведено до конца, и сундук с текущей кассой и другими ценностями поплатился своим содержимым. Тут начался второй акт истории. Конечно, была поднята на ноги не только вся местная полиция, но и соседних губерний. Однако прошло немало времени, нахватано много народу, и только благодаря указанию того же Дорошенко, обманутого при дележе, администрация добралась до настоящих виновников.
После Томска морозы опять стали крепнуть, потому в Омске решили остановиться для небольшого отдыха. Никого я тут "не знал; были рождественские праздники. От нечего делать пошел в клуб на маскарад; конечно, ни одна маска мною не заинтересовалась, но как-то удалось разговориться с одним местным казачьим офицером. Я его спросил о только что покинувшем свой пост генерал-губернаторе Хрущове. «За восемь лет своего пребывания здесь он решительно ничего не сделал для края, управление его было чистейшим застоем. Все его внимание было обращено на этикет; если, например, он являлся в какое-нибудь собрание, то при входе его в зал все присутствующие должны были встречать, выстроившись полукругом, иначе он тут же высказывал, свое неудовольствие за недостаток внимания к его особе, а иногда даже тотчас уезжал».
Уже от Томска большую часть дороги до Тюмени ехали на «дружках», то есть на вольных: брали они дешевле почтовых, а везли много скорее. Обыкновенно «дружок» прямо привозил к своему приятелю, и тот без всякого торга вез далее по общепринятой цене. О быстроте езды на «дружках» могу сказать, что мне впоследствии удавалось делать по двести восемьдесят верст в сутки, но купцы, направлявшиеся на ярмарку в Ирбит или возвращавшиеся оттуда, доводили скорость проезда до трехсот восьмидесяти верст.
Ехать в возке было, конечно, теплее, чем в открытой кибитке, но скучнее, и от долгой езды ощущалось иногда что-то вроде морской болезни. Потому мы нередко останавливались на ночлег, а в некоторых городах, например Екатеринбурге, Перми, Казани, делали даже настоящие дневки. При переезде по Западной Сибири и через Урал просто поражало невероятное количество дичи, — буквально на протяжении целых верст деревья были усеяны рябчиками, тетеревами. Так ли теперь?
Конечно, в Екатеринбурге мы, все отъезжающие из Сибири, отдали дань — накупили разных каменных изделий себе на память и на подарки. Уже Екатеринбург (тоже, говорили, и Барнаул), по сравнению с другими сибирскими городами, выгодно выделялся своей каменной постройкой, но, признаюсь, подкупающее впечатление произвела казанская .гостиница своей сравнительной чистотой, комфортом и кухней. В этом отношении тогдашняя Сибирь была ниже самых скромных требований.
От Казани до Нижнего дорога шла по Волге, она была страшно избита, да и везли много тише, чем в Сибири. Зато начиная с Перми стала сказываться большая мягкость нравов: при остановках на станциях не видно было галдеющей толпы пьяных, реже была слышна трехэтажная непечатная брань и совсем пропало страшное сибирское «чтоб тебя язвило».
Наконец Нижний. Нетерпение ехать далее с первым же отходящим поездом было так велико, что я продал свой возок первому вошедшему, предложившему за него двадцать пять рублей; а стоило подождать немного, и можно было получить не менее пятидесяти рублей.
Вот мы едем по железной дороге; нашему удовольствию не было границ, до такой степени прискучила долгая езда на лошадях с постоянными перепряжками. Притом же — общество; мы, конечно, не говорили, что возвращаемся из ссылки, но не скрывали, что едем из Сибири. Тогда Сибирь была еще в некотором роде неведомой страной; все нас расспрашивали, особенно когда узнавали, что мы с приисков; всех интересовало, как добывается золото. Ад. Ст. был человек не особенно разговорчивый, потому вся тяжесть объяснений и падала на меня; но это меня нисколько не затрудняло, — я, что называется, соловьем заливался, так что по временам чуть не весь вагон толпился около нас. И только ночь покончила с неумолкаемыми расспросами.
На утро были в Москве. Я ее мало знал, а Коризно и совсем не видал. Решили остановиться на два дня. Тогда было еще довольно просто: в меблированных комнатах, где мы остановились, паспортов у нас не спросили; а в них ведь было прописано, что мы должны, нигде не останавливаясь, следовать в места назначения.
В Москве у меня никого знакомых не было или, вернее сказать, не знал — есть ли в ней кто-нибудь. В молодости я был большой любитель итальянской оперы, и как же обрадовался, когда увидел на афише, что идет «Трубадур» в бенефис певицы Змеросски. Удовольствию моему не было границ, когда я очутился в Большом театре, тем более что у Змеросски был хотя не особенно большой, но приятный голос и хорошая школа. Меня только одно раздражало — нравы тогдашней московской публики. Она постоянно требовала от бенефициантки и других главных исполнителей не только повторения, но иногда и в третий раз, так что представление закончилось не ранее 1 часа. Ту же Змеросски мне довелось в начале 1882 г. слышать в театре Сан-Карло в Неаполе и тоже в «Трубадуре». Голосовые средства певицы даже окрепли, но какая разница в отношении публики! Певицу ничего не заставляли петь на bis и, сравнительно, награждали лишь умеренными рукоплесканиями.
Из Москвы мне следовало прямым путем направиться в Ригу, но я не мог удержаться от искушения заглянуть в Петербург. Поехал я туда уже один, так как Коризно двинулся на Митаву. Более мы с ним не встречались, хотя в течение нескольких лет и поддерживали редкую переписку, что для общих наших знакомых было совершенной загадкой, так как А. С. был величайший неохотник до пера и чернил; Он скоро освободился из Курляндской губернии. Тогда, как общее правило, уроженцам Западного края не дозволялось возвращаться в него, и они по снятии полицейского надзора обыкновенно переселялись в Царство Польское. Туда же перебрался и А. С., купив по времени небольшое имение под Люблином, где и умер с десяток лет тому назад, если не более.
Должно быть, я попал на пассажирский поезд; очарование от проезда по Нижегородской дороге скоро прошло, и я стал роптать, что Николаевская дорога слишком медленно ходит. Так быстро человек становится требовательным.
Стараясь быть по наружности совершенно спокойным, внутренне я ужасно волновался, и все от одного вопроса: удастся ли мне хоть на сутки задержаться в Петербурге? Все расчеты были на связи Базилевского. В этом настроении я даже мало вступал в разговоры с своими ближайшими соседями. Лишь под ночь разговорился с одним стариком в длиннополом сюртуке; это был фабрикант бумажных покрывал, — помнится, Прохоров. Он много расспрашивал меня о Сибири; и сам не знаю, как я проговорился, что возвращаюсь из ссылки. Старик проявил трогательное участие.
«Да как же это бог помог вам выбраться, как он вас сохранил? Чай, горя-то натерпелись».
Это были первые сочувственные слова, которые мне пришлось выслушать по возвращении в Россию, и я как сейчас вижу доброго старика,
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.