Александр Иванович Сумбатов-Южин
правитьВместо предисловия к первому изданию исторической хроники «Царь Иоанн IV».
правитьПредлагаемая вниманию читателя хроника явилась результатом общего впечатления, вынесенного мною после целого ряда художественных произведений, в которых Грозный являлся действующим лицом. У Лермонтова двумя-тремя штрихами очерчен мощный, именно грозный деспот, карающий за то, что он почитает виной, осыпающей милостями за то, что он почитает заслугой. Старый, погрязший в грехах, весь в крови, издевающийся над величием своего сана, над достоинством окружающих, тиран, одною ногой стоящий в могиле, другой — на троне, кощунственный в самом раскаянии, полумертвец, полупалач, — вот Иоанн у гр. А. Толстого в « Смерти Иоанна Грозного». У него же, в « Князе Серебряном», тот же мрачный, роковой образ, только еще не дошедший до полного разложения. Островский рисует теми же красками в общем, но Иоанн-сластолюбец выступает у него в « Василисе Мелентьевой» на первый план. Костомаров в « Кудеяре» почти отнимает у Иоанна ту нервность, тот постоянный патологический аффект, который для названных выше поэтов служить основным фоном картины. Холодная, обдуманная жестокость острым углом выступает на вид хотя бы в той сцене, где Кудеяр поднимает голову от легкого удара по лицу: ударила его мертвая нога его жены, повешенной над тем самым местом, куда сел Кудеяр, где-то в застенке. Репин берет Иоанна-сыноубийцу, обезумевшего от ужаса и раскаяния, но и ужас его и раскаяние — не человеческие.
В этой душе — смерть и отчаяние, нет ни надежды, ни жажды исхода — одно отчаяние без просвета. Взгляните на «Иоанна» Антакольского — и вы невольно почувствуете, что в этом гениальном изваянии из каждой черты выступает тот же безотрадный, отчаянный, больной образ, который так ярко вставал перед вами из-под пера или кисти наших великих мастеров. Творчество художников заставило стушеваться историю. Смутно мелькает воспоминание, что раньше пресловутого удаления Сильвестра и Адашева Иоанн быль кроток, благочестив, милосерд, храбр, предприимчив, разумен. (Больше: он быль сдержан, что для этой вулканической натуры было Геркулесовым подвигом.) Но, кроме этого подбора эпитетов, приложимых к любому монарху не из очень свирепых, с Иоанном ІV у нас не соединяется никакого живого, художественного облика. Титанические фигуры Грозного, созданные поэзией, живописью и скульптурой, бросают густую тень, и в ней не разглядишь Иоанна IV, едва-едва освященного обрывками наших исторических воспоминаний.
Мне и в голову не приходило рассеять эту тень. Во-первых, потому, что эта тень верна исторически. Во-вторых, потому, что бросает ее на образ, созданный крупнейшими художниками. Стало быть, в этом образе соединились две правды — историческая и художественная. Меня натолкнуло на изучение личности и эпохи Грозного желание узнать и объяснить себе, что породило эту отрицательную, необъятную силу, гениальную даже на самых низких ступенях падения? Где корни того смертоносного дерева, которое так широко разрослось потом над многострадальною Русью?
На эти запросы история и психология дают ясные и точные ответы. Если сложить эти ответы, в сумме должен получиться Грозный и никто другой.
Кипучая, гордая, героическая натура мальчика с первых шагов была предоставлена самой себе, но в пределах, указанных боярскими интересами. Он может топтать конями женщин и детей, тешиться мучением бессловесных, слышать вокруг грубую лесть, видеть ежеминутное уничижение человеческой личности перед мощными временщиками, знать свои прирожденные права над жизнью и смертью этих же временщиков, и в то же время с их же стороны подвергаться унижениям, оскорблениям того священного сана, в божественное происхождение которого он, с первых моментов сознания и до гробовой доски, верил, как в самого Бога. Тут всё: и наглое нарушение его правь, и бессилие их восстановить до поры до времени, и затаенная жажда мести, рабство с одной стороны, произвол — с другой. К нему вламываются ночью, его самого и брата водят в обносках, Шуйский валяется « с ногами» перед ним на постели его отца и твердит ему: «Дави и бей кого хочешь, потому что ты — помазанник Божий». Явное противоречие, которое на боярскую же голову и обрушилось впоследствии. Он сравнял это противоречие. Его кипучая натура не знала компромиссов. Он всю жизнь на тех же боярах роковым для них способом разъяснял, пожалуй, и себе самому, что есть или цари, или рабы, а середины нет, человека нет, — он ли виноват в этом взгляде? Он ли, воззвавший к народу, после своего перелома к лучшему « на двадцатом году от роду», как говорить Степенная Книга, с лобного места покаявшийся в своем «нерадении», собравший первый земский собор, — он ли автор этого взгляда?
Едва он вырвался на волю, как мальчишески, необузданно, порывисто начал мстить за обиды. То, до чего его героическая натура жаждала добра и подвига, свидетельствует нам загадочное, туманное предание о внезапном его переломе. Этот перелом произведен был чудом.
Явился простой священник — ограниченный, честолюбивый, страшно мелочный и узко деспотичный, как потом оказалось, но убежденный и смелый. Иоанн всегда был и остался до смерти человеком принципа. В том и заключается гениальность, что страстная сила души ищет принципа и, найдя его, вырастает с ним вместе до поразительных размеров, двигает народы, пересоздает вековые традиции или заливает кровью все окружающее.
Сильвестр в отдалении показал ему возможность принципа, известного начала, на котором Иоанн мог построить новую жизнь. По всему складу натуры Иоанна, — натуры артистической, доступной влиянию чудесного, можно утвердительно сказать, что именно одно явление Сильвестра [Сильвестр, священник, по правилам драматической цензуры не допущен на сцену. Пришлось его сделать Кириллом и пустынником] решило всё: заволокло прошлое и подчинило бурные страсти огненного, жаждавшего правды и подвига, юноши одной цели: устроить расшатанное государство. И как он отдается новому подвигу! Медлит ли он? Ошибается ли он? Окружает ли он себя бездарными людьми? Останавливается ли перед не знатностью рода своих приближенных? Думает ли о себе? Нет: он — орудие Бога, он — неправды разоритель, он — судья и защитник своего народа, он — ему пастырь и отец. Насколько сильна в своих стремлениях к долгу натура Иоанна, насколько он умеет забывать себя и свое личное счастье, лучше всего нам показывает казанский поход. Собираясь четыре года лично под Казань, так как воеводы мало подвигали вперед дело, он выступает, оставляя горячо любимую жену в то время, когда ждет рождения сына.
Он может быть убит. Интересы его династии, безопасность обожаемой жены, долго желанного сына — всё удерживает его в Москве. Его сын останется, быть может, сиротой на руках тех же бояр, которых он знал хорошо по собственному своему детству, что еще свежо в его памяти. Но идти пора, идти нужно — и он идет.
Это — тот кощун, палач, изверг, которого мы знаем потом таким по истории, по художественным образам.
Как это могло случиться? Какие исторические и психические законы объясняют это страшное противоречие между надеждами и их осуществлением? Я пытаюсь ответить на эти вопросы, по мере моих сил и моего разумения, в настоящей хронике. Разъяснять подробно в предисловии характер событий и внутреннего разлада, лежащего в основе душевной драмы царя, — драмы с таким трагическим концом, как полное разрушение веры, идеала, — добра и человечности в душе, способной даже на самоотречение, --значило бы заранее подготовлять читателя к восприятию известных выводов и впечатлений. А непосредственно вынесенное из чтения то или другое впечатление есть лучшая оценка достоинств и недостатков данного произведения.
Скажу только, что я поставил себе неуклонною задачей — не быть пристрастным. Да это и не было мне трудно.
В страшной драме, разыгравшейся триста лет назад, главными двигателями были два импульса: недоразумение и вековые недомолвки. Народ хотел защиты и правды, боярство — прав, царь — власти. Все эти три элемента имели в прошлом основания своих требований. Удельные князья, уступив волей-неволей объединительной силе, переродились в олигархические элементы, желавшие расширения своих прав в ущерб царской власти и народному благу. Царь искал опоры в народе. Народ, ощущавший прежде всего тяжелую боярскую руку, видел в царе Богом данного защитника от своих непосредственных угнетателей. И все верили в справедливость своих стремлений. Поэтому, все были равно правы и равно виноваты. Все, не щадя голов и совестей своих, бились за свое, но никто не знал хорошенько, можно или нельзя примирить эти разнообразные требования между собою… Выходило страшное недоразумение.
Хроника охватывает период времени от 1542 по 1560 год. Поэтому читатель простит мне скачки и анахронизмы. Обе картины пятого акта (sic!) являются как бы эпилогом хроники. Но я не назвал пятого действия эпилогом потому, что, мне кажется, настоящий эпилог — всё царствование Иоанна после смерти Анастасии Романовны. Опричнина — вот эпилог молодости Грозного. Он остается один. В этом одиночеств, в котором он болезненно, но бесповоротно убедился после смерти первой жены, — развязка моей хроники; в этом же, по-моему, причина всей второй половины его царствования, как это одиночество — результат того, что он пережил в первую его половину. Второе действие страдает однообразием и неподвижностью. Не оправдывая себя, укажу только, что в эту эпоху Иоанн так целен, так весь отдан известному делу, что ни колебаний, ни борьбы, ни внутренних коллизий, создающих драматическое движение, в нем нет.
Мне пришлось только рисовать его, так сказать, портретно, в неподвижной рамке. Собственно драма начинается с третьего акта.
В заключение я еще раз повторяю, что моею задачей было не « оправдание» Иоанна, не возражение против существующих великих художественных образов этой наиболее выдающейся исторической фигуры допетровского периода, — меня просто увлекли полная глубокой драмы жизнь Иоанна и её условия в его первые тридцать лет. Такие исторические тени в праве требовать, чтобы искусство не смотрело на них с одной оборотной стороны, если даже' эта оборотная сторона при их жизни и была казовою.
Считаю своим долгом принести глубочайшую благодарность Василию Осиповичу Ключевскому, почтившему меня драгоценнейшими замечаниями, на основании которых я многое исправил и переделал.
1888 г.
Источник текста: Сумбатов-Южин А. И., Полное собрание сочинений, т. 2, 1901 г.