А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах
Том шестой. С того берега. Статьи. Долг прежде всего (1847—1851)
М., Издательство Академии наук СССР, 1955
Дополнение:
Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869—1870 годов.
Дополнения к изданию.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1965
Любезнейший друг! Несмотря на все твои возражения, я не перестану повторять, что печатать в России всегда было трудно. В то время как везде писатель старался всего более о том, как яснее изложить мысль свою, у нас приходилось делать обратное: затемнять ясность настолько, насколько это нужно, чтоб пропустила цензура. Тем не менее мы писали, скрепя сердце, настолько, насколько это было возможно. С детства привычные скрывать половину всего, что волнует душу, что занимает ее, мы кой-как ладили с петербургской цензурой, которая, при всей привязчивости и строгости, была умнее, человечественнее, нежели дикая цензура в Москве, подобострастно и тупо вымарывавшая все, в чем находила след независимой мысли. Мы знали наши пределы: знали, что об офицерах ничего нельзя говорить; знали зато, что гражданские чиновники до начальников департамента были преданы литературе; мы знали, что иногда дозволялось хлестнуть и помещиков, когда еще верили, что правительство подает руку помощи несчастному народу, отданному на грабеж дворянству. Теперь и это скудное поприще, предоставленное слову, сделалось невозможным. После февральской революции испуганное правительство придумало еще цензуру над цензурой, цензуру контроля, надзора, и в этой цензуре сидят уже не цензора, а генералы, адъютанты и министры*. С тех пор ровно уже ничего нельзя печатать. Журналистика, этот важный орган образования у нас, сделалась до того бесцветна, что нельзя читать; литература приостановлена. Страсть к цензуре развилась у нашего правительства в последнее время до того, что оно завело цензуру в Букаресте, в Яссах; гнать мысль и слово — превратилось в болезнь, в мономанию. Как ни нелеп этот бой с мыслию, мы не будем порицать русское правительство; оно поступает точно так, как и все правительства, не исключая мещанской республики: у него только больше средств в руках --оно их употребляет --вот и все различие; дух, стремление — одни и те же. Их можно до некоторой степени оправдать — это дело самосохранения; но у нас свое дело, и мы не можем остаться в этой немоте, мы не должны замолчать оттого, что нам не позволяют говорить. — Какие бы меры правительство ни употребляло — оно может заставить нас молчать только до тех пор, пока желание высказаться будет слабо или сама мысль, которую хотим высказать, будет слаба. Возмужалую мысль, окрепнувшую волю удержать невозможно: она или сломит препятствия, или ускользнет от преследования и, изгнанная в одном месте, вовсе нежданно является в другом. Новая цензура в цензуре заперла мне все журналы --я ей от души благодарен: она освободила меня от всякой цензуры, я буду печатать в Париже, в Лондоне. Увеличение цензурных гонений в России показывает, что пришла пора начать заграничную русскую литературу; и в самом деле, у порядочных людей нет больше мыслей, которые бы могли процедиться сквозь цензуру в квадрате, — те же мысли, которые могут пройти, не принадлежат литературе. Правительство напоминает нам, что время гласности для нас настало; покажем ему, что мы не хотим ни подчиняться тупой и тяжелой цензуре, ни болтать бесцветный вздор, — что мы не хотим более ни молчать, ни притворяться. Пора нам стереть с себя позорное обвинение в страдательной выносимости — мы выносили от незрелости, от молодости, — мы выносили оттого, что ничего не было готового. Я думаю, что это время проходит, и потому считаю необходимым, чтоб где-нибудь раздалось свободное русское слово; как бы слабо оно ни было на первый случай — оно получает особое значение, и вы увидите: мой опыт найдет последователей. — Для всего мира наступает новая эпоха; в ней Русь призвана играть новую ролю: не быть чужой — как до Петра, ученицей — как после него, врагом — как теперь. Старые государства Европы начинают чувствовать, что для них настает дряхлость, что у них нет ни достаточно сил, ни достаточно энергии, чтоб стать на высоту новой общественной жизни; они берегут приобретенное и хотят обмануть смерть; они слабеют, не умея сладить ни с свободой, ни с рабством, ни с республикой, ни с монархией; они теряются, сокрушенные внутренней борьбой. — Франция (вечно впереди!) дает печальный пример борьбы против великих судеб своих: испуганная будущим, она, в каком-то тяжелом опьянении, отказывается от всего приобретенного кровию и трудами семидесяти лет. И чем ближе подступает роковое будущее, чем неотразимее оно — тем болезненнее поднимается грудь старых народов, трепещущих за нажитое благо, за свою цивилизацию, тем чаще и чаще обращают взгляды на эту загадочную страну, называемую Россией. Мнения Франции относительно России и русских много изменились с февральского переворота. С одной стороны, все ложные поклонники свободы, вся эта либеральная толпа, которая играла в оппозицию, испуганная близким восстанием пролетариата, — смотрит на Россию как на единственный оплот порядка; они нашли в душе своей настолько совести или настолько утратили стыд, что, не толкуя больше о русском деспотизме, они завидуют ему — с уважением склоняются перед этим колоссальным рабством. Тьер, в народном собрании, поставил в образец Франции русское правительство — этот идеал d’un gouvernement fort[1]. Они нас считают консерваторами, а нами беречь-то нечего, кроме общинного сельского быта и самих себя. Европейцы не понимают, что весь императорский период в России не имеет в себе ничего прочного, окончательно установившегося; это революционная диктатура во имя самодержавия: он держится террором без всяких законов, без всяких прав. Может быть, этот период был нужен для скрепления в одно государство, сильное и сосредоточенное, всей Руси; но все же это не нормальное состояние, не statu quo[2], а кризис, переворот, осадное положение, suspension des droits de l’homme[3] 93 года.
С другой стороны, демократы и социалисты примирились с Русью по частным, личным столкновениям с русскими. По счастию, в последнее время вывелись все эти карикатурные русские туристы, о которых мещанские журналы, бледнея от зависти, повествовали, сколько они проиграли в карты, сколько бросили золота лореткам. Шаривари простился с ними прекрасной карикатурой Гаварни: «Le dernier prince russe Ю Paris»[4]. Париж после революции не так забавен — они предпочитают теперь минеральные воды.. Зато имя русских повторяется при всяком общем деле. Я вас спрашиваю, было ли что-нибудь подобное не только в первую революцию, но и после 30 июля? — За несколько дней до 24 февраля министры Людвига-Филиппа выгнали из Парижа русского за то, что в смелой речи к полякам он показал, что русские вовсе не делят кровавых пятен своего правительства*. Брюссельские демократы с радостью приняли изгнанника на короткое время, пока французский народ в свою очередь прогнал министров и их короля. — Русские подали первую мысль Европейского демократического клуба, убитого реакцией после июньских дней; русский был избран президентом его*; русский представлял республиканскую сторону на славянской диете в Праге*; русский, призванный свидетельствовать в Буржскую инквизицию, стал за 15 мая*. Русские участвовали во всех демократических складчинах. В июньские дни схватили бумаги одного русского*, думая найти, что он агент Питта и Кобурга, и тихо возвратили их, убедившись, что он больше республиканец, нежели полиция Каваньяка.
Все это вместе имеет в моих глазах некоторую важность; кто сколько-нибудь приучил свой глаз к наблюдательности — тот согласится со мною, что такого рода явления не бывают без корней; недоставало одного — печатать по-русски за границей. Я это делаю теперь и охотно берусь быть издателем рукописей, которые мне доставят. Но для кого мы будем печатать по-русски? Я знаю, что не только книгу в России запретят, но что учредят особый пограничный кордон ad hoc[5] и новое ведомство предупреждения и пресечения ввоза мятежной книги — и все-таки печатаю ее для русских в России. Мы посмотрим, кто сильнее — власть или мысль. Мы посмотрим, кому удастся — книге ли пробраться в Россию или правительству не пропустить ее.
Да здравствует свобода книгопечатания!
Париж
1 мая 1849
NB. Сборник, предлагаемый теперь, составлен из статей, писанных в 48 году и в начале нынешнего. Я присовокуплю к ним маленький очерк; «Крайности сходятся»*, не пропущенный цензурой, и небольшую статью «Москва л Петербург»*, написанную очень давно и которая имела некоторый успех (разумеется, в рукописи). Наконец, я тут же поместил первую часть повести «Долг прежде всего». Я не могу теперь ее продолжать и вообще не знаю, когда возвращусь опять к ней. Другие занятия, другая жизнь отвлекли меня от чисто литературной деятельности. Следующая книжка будет заключать в себе, сверх продолжения парижских писем, ряд статей о значении России, о ее отношениях к Европе, о ее внутреннем быте*.
В разделах «Варианты» и «Комментарии» приняты следующие условные сокращения:
ЛБ — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Москва.
ГИМ — Государственный исторический музей. Москва.
ПД — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР. Ленинград.
ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства. Москва.
ЦГАОР — Центральный Государственный архив Октябрьской (революции и социалистического строительства. Москва.
Л (в сопровождении римской цифры, обозначающей номер тома) — А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под редакцией М. К. Лемке. П., 1919—1925, тт. I—XXII.
ЛН — сборники «Литературное наследство».
Шестой том собрания сочинений А. И. Герцена содержит произведения 1847—1851 годов, за исключением «Писем из Франции и Италии», составляющих V том настоящего издания.
Центральное место в томе принадлежит книге «С того берега» (1847—1850).
Впервые публикуются (в разделе «Другие редакции») ранние редакции некоторых глав «С того берега»: «Прощайте!» («Addio!»), «Перед грозой», «После грозы», «Донозо Кортес…», источниками которых по большей части являются авторизованные и современные Герцену авторитетные копии. Эти редакции, а также варианты других списков, первого (немецкого) издания «С того берега» (1850) и журнальных публикаций отдельных глав на иностранных языках по-новому освещают существенные моменты идейного развития и деятельности Герцена и весьма важны для творческой истории этой книги.
Заметка «Вместо предисловия или объяснения к сборнику» посвящена вопросу о создании вольной русской печати за границей.
Статьи «La Russie» («Россия») и «Lettre d’un Russe Ю Mazzini» («Письмо русского к Маццини»), опубликованные автором в 1849 г. на французском, немецком и итальянском языках, представляют собою первые сочинения Герцена о России, обращенные к западноевропейскому читателю.
Впервые публикуется в настоящем томе ранее неизвестная театральная рецензия Герцена на пьесу Ф. Понсара «Шарлотта Корде», появившаяся в парижской газете «La Voix du Peuple» 26 марта 1850 г. Обоснование ее авторства явилось итогом разысканий, производившихся Л. Р. Ланским для «Литературного наследства».
Заключает том повесть «Долг прежде всего» (1847—1851). Из статей Герцена, относящихся к 1847—1851 годам, остаются неразысканными шутливый набросок «На пароходе» (см. письмо Герцена из Ниццы к Г. И. Ключареву от 20 ноября 1847 г.), который иногда совершенно неосновательно смешивают с «Перед грозой» (см. об этом ЛН, т. 39-40, стр. 203), и неоконченный памфлет «Эмиль Жирарден и Эммануил Кант», о работе над которым Герцен сообщал Гервегу весной 1850 г.
Печатается по копии Н. X. Кетчера (ГИМ). При жизни Герцена не публиковалось. Впервые опубликовано в ЛН, т. 39 40, стр. 166—167. Автограф неизвестен.
«Вместо предисловия» — первое обращение Герцена к русскому читателю, говорящее о его намерении «начать заграничную русскую литературу», создать вольную бесцензурную русскую печать. Документ этот развивает мысль, которая впервые за два месяца до того, но в более лаконичной форме была высказана в ранней редакции «Прощайте!» — «Addio!» (см. раздел «Другие редакции»).
Статья написана в форме письма к русскому другу, вероятно, к Т. Н. Грановскому, в собрании которого находится ее копия. Она должна была служить предисловием к сборнику произведений Герцена, о составе которого здесь и говорится.
Указывая на то, что неистовства николаевской цензуры после 1848 г. закрыли для него русские журналы, Герцен вместе с тем подчеркивает огромное значение, которое способна приобрести вольная русская печать, независимо от колебаний в цензурной политике царизма, и опровергает либеральные иллюзии своего адресата. Он был уверен, что зарубежная русская литература проложит себе дорогу через пограничные барьеры и дойдет до русского читателя.
Усиление реакции после выступления Горы 13 июня 1849 г. вынудило Герцена покинуть Париж и временно отказаться от своего замысла. Статья «Вместо предисловия» Герценом напечатана не была.
Позднее, в своем обращении «Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси» (1853), Герцен вспоминал: «Еще в 1849 году я думал начать в Париже печатание русских книг, но, гонимый из страны в страну, преследуемый рядом страшных бедствий, я не мог исполнить моего предприятия». Лишь, в начале 50-х годов в Лондоне. Герцен смог приступить к практическому осуществлению поставленной перед собой исторической задачи.
Стр. 145. …цензуру над цензурой ~ сидят уже не цензора, а генералы, адъютанты и министры.-- В 1848 г. по приказу Николая I был создан специальный комитет для строгого надзора над цензурой. В этот комитет, положивший начало безудержному террору над печатью, вошли кн. Меншиков, Бутурлин, бар. Корф, гр. Строганов, Дубельт и Дегай.
Стр. 148. …выгнали из Парижа русского ~ не делят кровавых пятен своего правительства.-- М. А. Бакунин, по настоянию русского поверенного в делах Н. Д. Киселева, был выслан из Парижа за выступление на митинге в честь семнадцатой годовщины польского восстания 29 ноября 1847 г.
…Европейского демократического клуба со русский был избран президентом его…-- Одним из основателей клуба и его президентом был Н. И. Сазонов (см. об этом в «Былом и думах», «Русские тени», гл. «Н. И. Сазонов»).
…на славянской диете в Праге…-- Речь идет о М. А. Бакунине, участнике Славянского съезда в Праге в июне 1848 г. См. об этом подробно в статье Герцена «Michel Bakounine» (1851) в т. VII наст. изд.
…русский, призванный свидетельствовать в Вуржскую инквизицию, стал за 16 мая.-- В марте 1849 г. во французском городе Бурже состоялся судебный процесс французских революционеров — участников выступления 15 мая 1848 г. В числе свидетелей находился и русский эмигрант И. Г. Головин, о котором см. в «Былом и думах», гл. «И. Головин».
…схватили бумаги одного русского…-- Герцен говорит о самом себе. Эпизод с конфискованием его бумаг парижской полицией описан им в «Былом и думах» («Западные арабески. Тетрадь первая. II. В грозу»).
Стр. 149. «Крайности сходятся».-- Статья Герцена под таким названием неизвестна.
«Москва и Петербург» — см. т. II наст. изд., стр. 33—42.
Следующая книжка ~ о ее внутреннем быте.-- Сборники, о которых говорит Герцен, в свет не вышли.