Влияние новейшей литературы на современную молодёжь (Лухманова)/ДО

Вліяніе новѣйшей литературы на современную молодежь
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. Недочеты жизни современной женщины. Вліяніе новѣйшей литературы на современную молодежь. — М.: Изданіе Д. П. Ефимова, 1904. — С. 79.

Часть первая

Многіе писатели образованные и даровитые начали и кончили свою карьеру въ нуждѣ. Другіе, слѣдуя какому-то общему роковому закону, оставались въ тѣни и получали гроши по редакціямъ, именно въ самый расцвѣтъ своего таланта, пока въ сердцѣ горѣла жажда добра и справедливости, мысль кипучая и вдохновенная лилась такъ, что за нею не успѣвало перо, и достигали извѣстности и обезпеченности только тогда, когда угасли силы души и ума, когда жизнь сошлифовала ихъ слишкомъ блестящую совѣсть, ихъ слишкомъ острую правду.

Многіе не дожили до того перелома, когда имя ихъ, наконецъ, въѣлось въ памяти читателя и пріобрѣло имъ популярность, за которой начинается уже и матеріальный успѣхъ.

Изрѣдка появлялись на горизонтѣ литературнаго міра исключительные баловни счастья, таланты которыхъ развивались среди восторженныхъ поклонниковъ, что и позволяло имъ сразу шагнуть въ извѣстность и славу.

Но чтобы талантъ и только талантъ сразу выкинулъ человѣка изъ самой бездны ничтожества, чтобы только одна сила слова, да еще впервые раздавшагося въ темной маленькой газеткѣ «Кавказъ», имѣющей такъ мало распространенія, сразу расшевелила умы читателей, это случай исключительный. Если взять отъ перваго разсказа Горькаго, до постановки его пьесы «На днѣ», то мы увидимъ, что прошло десять лѣтъ, въ теченіе которыхъ темный босякъ, пилившій дрова и таскавшій грузы, превратился въ европейски извѣстнаго писателя, покорилъ враговъ и завистниковъ громадой своего таланта, пріобрѣлъ безумныхъ поклонниковъ и составилъ себѣ состояніе.

Въ чемъ же причина, что разсказы Горькаго сдѣлали его сразу популярнымъ и разлились не только по всей Россіи, но и по всей Европѣ?

Причина тому лежитъ во-первыхъ въ томъ, что до него о народѣ писали только, такъ сказать, со стороны: нужду, горе, страданіе, пьянство, развратъ, убійство, все это описывали люди интеллигентные, слышавшіе, видѣвшіе, наблюдавшіе, но не пережившіе, не бывшіе активными участниками душой и тѣломъ, страстью и ненавистью всего того, что они описывали. Мы могли плѣняться артистичностью разсказовъ и вѣрить, что все это было такъ. Мы какъ бы слушали великолѣпнаго механическаго соловья и вдругъ запѣлъ настоящій, съ перекатами, придыханіями, со стономъ и плачемъ, какъ онъ поетъ только лунными ночами весною, въ тѣхъ недосягаемыхъ чащахъ, гдѣ сидитъ на гнѣздѣ его самка. И всѣ встрепенулись, забились сердца, заволновалась кровь… Что это? Откуда? Кто перенесъ насъ въ самую глушь лѣса? Кто поставилъ насъ лицомъ къ лицу съ живымъ пѣвцомъ, съ живой природой?

Вотъ какое впечатлѣніе непосредственности получалось отъ разсказовъ Горькаго.

Содержаніе въ разсказахъ Горькаго пугало и притягивало читателя, оно заставляло его думать и жалѣть тѣхъ людей, которыхъ до сихъ поръ онъ и за людей не признавалъ.

Это былъ цѣлый міръ тѣней, маріонетокъ, отребьевъ, превратившихся въ живыхъ людей съ совершенно особымъ міросозерцаніемъ, особой логикой, нравственностью, особымъ счастьемъ, которое часто гораздо выше нашего, потому что его ни даровать, ни отнять отъ человѣка нельзя, потому что оно исходитъ изъ его собственной души и чаще всего гармонируетъ съ окружающей его природой.

Второю причиной мірового успѣха Горькаго это — та тоска, которою пропитаны почти всѣ его произведенія. Это не сонная или злая скука, которую можно разгулять и развлечь, это — тоска глубокая, тянущая за собой, безпричинная, вызывающая иногда на желаніе выразить безумный протестъ противъ самой жизни. Мы такъ сузили, обезкрасили нашу жизнь, такъ тщательно вдавили ее въ узкія рамки, что иногда задыхаемся въ ней. Каждый, буквально каждый мыслящій и чувствующій человѣкъ испыталъ на себѣ хоть временами эту тоску. Ходитъ человѣкъ ежедневно въ департаментъ или куда тамъ на службу, каждый день въ одинъ и тотъ же часъ, по однѣмъ и тѣмъ же улицамъ, мимо тѣхъ же домовъ, вывѣсокъ, извозчиковъ, онъ годами слышитъ однѣ и тѣ же фразы швейцаровъ и служителей, отворяющихъ ему дверь, входитъ въ ту же комнату, садится за тотъ же столъ, среди тѣхъ же сослуживцевъ и принимается за ту же работу, работа эта составляетъ иногда даже не винтъ, а только одинъ нарѣзъ винта, входящаго въ громадную сложную машину, называемую «государственнымъ благоустройствомъ». И проводить ежедневно перомъ по одному и тому же нарѣзу винта, не зная ни начала, ни конца линіи, должно, конечно, сдѣлать работу безсмысленной и рутинной. И вотъ этотъ-то чиновникъ, продѣлывающій три четверти своей жизни тупую безъидейную работу, ходящій покорно, какъ бѣлка въ колесѣ, вдругъ въ минуту отдыха вмѣсто «Нивы» или «Звѣзды» беретъ въ руки разсказы Горькаго. И передъ нимъ открывается новый міръ. Онъ читаетъ (томъ второй, разсказъ «Коноваловъ», стр. 49): «Нужно родиться въ культурномъ обществѣ для того, чтобы найти въ себѣ терпѣніе, всю жизнь жить среди него и ни разу не пожелать уйти куда-нибудь изъ сферы этихъ тяжелыхъ условностей, узаконенныхъ обычаевъ, маленькихъ, ядовитыхъ лжей, изъ сферы болѣзненнаго самолюбія, идейнаго сектанства, всяческой неискренности, однимъ словомъ, изъ всей этой охлаждающей чувство и развращающей умъ суеты суетъ». «Но куда итти?» «Въ деревнѣ, — говоритъ Горькій, — почти такъ же невыносимо горько, тошно и грустно, какъ и среди интеллигенціи. Всего лучше отправиться въ трущобы городовъ, гдѣ хотя и все грязно, но все такъ просто и искренно; или итти гулять по полямъ и дорогамъ родины, что весьма любопытно, очень освѣжаетъ и не требуетъ никакихъ средствъ, кромѣ хорошихъ выносливыхъ ногъ».^[1]

Это хорошо сказано, заманчиво, красиво, но справедливо ли? Вѣрно ли, что если мы сознаемъ, что тяжелы и несправедливы условія нашей жизни, то надо итти въ трущобы городовъ, гдѣ все хотя и грязно, но все-таки просто и искренно? Удовлетворитъ ли наше исканіе правды видъ простого и искренняго разврата и пьянства? И правда ли, что тамъ, въ трущобахъ, только наружная, кажущаяся грязь, прикрывающая часто и возвышенную душу? Отчего же на томъ днѣ, которое намъ показалъ Горькій въ своей пьесѣ, мы видимъ тѣхъ же людей, безвольныхъ, злыхъ, жадныхъ, интригующихъ на несчастьи или простотѣ своего собрата, людей съ тѣмъ же болѣзненнымъ самолюбіемъ, съ развращающей скукой бездѣлья и еще съ прибавленіемъ ужасной окружающей обстановки? Еще разъ спрашиваю: «нашли ли бы мы, интеллигенты, успокоеніе и утѣшеніе, уйдя изъ нашей жизни въ эти трущобы?»

У Достоевскаго въ разсказѣ «Подполье» герой восклицаетъ: «Нѣтъ, нѣтъ, подполье во всякомъ случаѣ выгоднѣе. Тамъ, по крайней мѣрѣ, можно»… и вдругъ прибавляетъ: «Эхъ, да вѣдь и я тутъ вру. Вру, потому что и самъ знаю, что дважды два четыре, что вовсе не въ подпольѣ лучше, а что-то другое, чего я жажду, чего никакъ не могу найти. Къ чорту подполье». Но Горькому читатель, въ особенности молодежь вѣритъ на слово, что сила въ подпольи, т.-е. въ отреченіи отъ всего.

Читаешь въ разсказахъ Горькаго о морѣ, какъ вѣтеръ ласково гладитъ его мощную атласную грудь, какъ дремотно вздыхаетъ морская гладь подъ нѣжной силой этихъ ласкъ, насыщая воздухъ соленымъ ароматомъ своихъ испареній, какъ бѣгутъ зеленоватыя волны на желтый песокъ, въ песчаную косу, вдавшуюся въ море и видишь, какъ сюда плыветъ въ челнокѣ Мальва, смѣшная и милая, какъ сытая кошка; ее поджидаетъ Василій, старый рыбакъ. У Мальвы зеленоватые глаза, мелкіе бѣлые зубы, вся она круглая, мягкая, свѣжая, съ ямками на щекахъ. А какія у нея сужденія. «Я въ деревнѣ-то хочу не хочу, а должна замужъ итти, а замужемъ баба вѣчная раба, жни да пряди, за скотомъ ходи, да дѣтей роди, что жъ остается для себя самой, — одни мужнины побои да ругань… А здѣсь я ничья, свободна, какъ чайка, куда захочу, туда и полечу».^[2] И развертывается передъ читателемъ дикая свободная жизнь, сильная, чисто животная любовь… грезится ему тихій всплескъ соленой волны и задорный смѣхъ купающейся Мальвы, тѣло ея розовое, ласки ея страстныя и въ сравненіи съ его жизнью все это кажется ему такъ заманчиво, такъ безумно хорошо и въ то же время такъ страшно доступно, что онъ начинаетъ тосковать, тосковать новой фантастической тоской, которая сама по себѣ уже есть наслажденіе, потому что она разбудила его отъ отупляющаго, сѣраго сна — сна дѣйствительности. Облокотившись о гранитную набережную Невы, смотритъ читатель на огоньки далеко плывущихъ плотовъ и вспоминаетъ другую женскую фигуру — Марью, лицо которой горитъ подъ губами страстно цѣлующаго ее старика Силана.^[3]

И мечтаетъ читатель, грудь его ноетъ подъ наплывомъ неизвѣстныхъ ему ощущеній… А въ умѣ все тѣ же мысли: «вѣдь стоитъ только захотѣть, тряхнуть… и порвется эта проклятая цѣпь сѣрой безсмысленной работы, стоитъ только рѣшиться и перешагнуть черезъ людской предразсудокъ, черезъ людскіе законы, связавшіе меня на всю жизнь семейными узами, узами давно сгнившими, безсмысленными»… И онъ можетъ и не стряхнетъ эти узы, не броситъ родителей, жены и дѣтей, не пойдетъ работать на пристань, не сдѣлается свободнымъ босякомъ, потому что нѣтъ у него на это ни силы, ни здоровья, ни даже искренняго желанія. Но онъ будетъ мечтать объ этомъ, въ душѣ у него залягутъ образы героевъ Горькаго и въ тяжелыя минуты, въ гнѣвной вспышкѣ онъ будетъ кричать: «Брошу эту проклятую жизнь, оборву всѣ путы и уйду на свободу, въ босяки».

Какъ же не поклоняться читателю передъ писателемъ, своимъ словомъ, какъ копьемъ пронзившимъ его душу.

И купецъ богатый, и сытый коммерсантъ, любящій покутить и бросить деньги за пѣсню цыганъ и у того защемить сердце, когда онъ прочтетъ, какъ пѣли въ трактирѣ для скучающаго мельника («Тоска» стр. 269 т. I):

«Эхъ, да въ непогоду-у
Вѣтеръ воетъ, завываетъ,
А мою головушку
Злая грусть терзаетъ.
Эхъ, да и пойду я въ степи,
Въ степи-и
Поищу тамъ доли…
Матушка пустыня-а»…

И мельникъ, свѣсивъ на грудь голову, сидитъ, жадно вслушиваясь въ звуки пѣсни.

Прочтя это купецъ ли, коммерсантъ ли, немного стыдившійся своего разгула, своихъ трактирныхъ похожденій, получаетъ какъ бы санкцію; онъ вдругъ понимаетъ всю поэзію такого кутежа, все душевное обновленіе, которое получается отъ такихъ пѣсенъ. Онъ чувствуетъ себя не просто кутящимъ человѣкомъ, а человѣкомъ съ русской широкой тоскующей душой. Разорветъ тоска грудь, если не дать ей время отъ времени такого исхода. И это открылъ ему Горькій и никогда не забудетъ онъ имя этого писателя-человѣка, который одинъ понимаетъ всѣ изгибы тоскующей души. Захватила тоска мельника отъ встрѣчи его съ похоронами какого-то бѣдняка-писателя, надъ гробомъ котораго какой-то ораторъ сказалъ слова: «Засыпали мы души наши хламомъ повседневныхъ заботъ и привыкли жить безъ души, до того привыкли, что и не замѣчаемъ какіе мы всѣ стали деревянные, безчувственные, мертвые».

И вдругъ въ душѣ мельника, точно голосъ какой-то раздался: «Вѣрно… это такъ».

А затѣмъ въ одно утро, выйдя съ зарею въ садъ, онъ услышалъ черезъ заборъ, какъ работникъ его Кузьма, весело и страстно отвѣчая на поцѣлуи страстно любившей его дѣвушки, все-таки прощался съ нею, бросалъ ее только потому, что боялся застояться, что страсть къ бродячей жизни, любопытство къ жизни, «жадность къ жизни», какъ говоритъ Горькій про своихъ героевъ, звала его бросить покойный уголъ, любовь и обезпеченную работу и снова итти бродяжничать на широкой Руси. Дѣвушка готова раздѣлить его всякую долю и молитъ его:

«— Охъ, милый ты, мой Кузя… хорошій ты мой. Возьми ты меня, горюшу.

— Вотъ те и на. Она опять за свое… Я ее цѣлую, милую, какъ путную, а она мнѣ камнемъ на шею виснетъ… Ну дѣвка… И всегда эта канитель съ вами.

— Да, али я не человѣкъ?..

— Ну, человѣкъ… Ну. А я? Я, значитъ, не человѣкъ? Скажетъ тоже… Сошлись мы съ тобою по любу… ну и пришло, вотъ, время разойтись. Тоже надо по любу. Тебѣ жить надо, а мнѣ тоже, путать другъ друга намъ не слѣдъ… А ты нюнишь. Дурашка. А ты вспомни: сладко цѣловаться со мною. Ну. Эхъ, ты… аладья»…

Снова зазвучали поцѣлуи, прерываемые страстнымъ задыхающимся шопотомъ и глубокими стонущими вздохами.

Эта свобода, этотъ ультра-простой взглядъ на отношенія, способность весело и спокойно разорвать всякія путы и очаровываетъ мельника, и вводитъ его въ совершенно новый міръ мыслей и чувствъ, все это обезцѣниваетъ въ его глазахъ его собственное сытое, безцѣльное существованіе, все это доводитъ его до кутежа съ ноющей пѣсней, съ желаньемъ не только выворотить свои карманы, но и душу, если бы это было возможно, а финалъ всего этого — больная голова, разбитость физическая и нравственная и тѣ же смутныя, тяжелыя мысли…

Жизнь… Колебаніе одно только… рябь…

Горькій хорошо выразилъ и скуку, жестокую страшную скуку, которая заставила въ разсказѣ «Скуки ради» затравить несчастную Арину, молчаливую, покорную любовницу сторожа Гомозова.

А «Зузубрина», веселый, подвижной, шумный кумиръ тюрьмы, который своими выходками и безшабашной веселостью скрашиваетъ и вливаетъ жизнь въ тусклую и скучную тюрьму. «Зазубрина» — артистъ и завидуетъ каждому, на кого, кромѣ него толпа арестантовъ обращаетъ вниманіе. Онъ завидуетъ даже маленькому толстому котенку, съ которымъ возятся всѣ и вотъ онъ этого котенка обмакиваетъ въ зеленую краску. Прибаутки, шутки, пѣсни — и совершаются крестины котенка при взрывѣ дикаго хохота и необузданнаго веселья толпы. И вдругъ котенокъ сдыхаетъ на ихъ глазахъ и въ этихъ простыхъ, грубыхъ сердцахъ, изъ-подъ спуда давящей скуки, заставляющей ихъ набрасываться на всякое развлеченіе, вдругъ просыпается страшная жалость къ замученному животному и они избиваютъ своего бывшаго фаворита «3азубрину».^[4] Этого чувства хотя бы звѣрской жалости не проснулось въ болѣе культурныхъ сердцахъ людей, затравившихъ Арину.

Читатель часто спрашиваетъ себя: кто герои Горькаго, народъ или пролетаріатъ?

Подъ словомъ «народъ» мы привыкли понимать мужика и при этомъ не только крестьянина, неразрывно связаннаго съ полемъ и сохой, но и извозчика, дворника, мастерового, т.-е. каждаго временно или періодически оторваннаго отъ деревни, но еще сознающаго себя крестьяниномъ, кровно связаннымъ съ деревнею родствомъ, воспоминаніями и деревенскимъ имуществомъ въ видѣ земли и хаты.

Этотъ народъ, этотъ мужикъ не герой Горькаго. Въ разсказѣ «Челкашъ» Горькій выводитъ крестьянина, молодого парня, глупаго, жаднаго, жестокаго и трусливаго и сопоставляетъ его съ босякомъ, свободнымъ, смѣлымъ, хищнымъ и великодушнымъ.

И у читателя въ душѣ остается полное омерзѣніе къ молодому, голубоглазому, простодушному парню, всѣми силами души привязаннаго къ деревнѣ, къ землѣ и рѣшающемуся на убійство ради денегъ. Всѣ симпатіи его на сторонѣ вора, пьяницы, босяка; Челкашъ является героемъ, его непосредственная натура, его сила подкупаетъ и захватываетъ. Нѣтъ, крестьянинъ не герой Горькаго. Не герой Горькаго и пролетарій. Что такое пролетарій? Пролетаріемъ не родятся, а войти въ эту категорію можетъ всякій изъ насъ: и офицеръ, и чиновникъ, и писатель, и аристократъ, и ремесленникъ, потерявъ средства, не имѣя заработка, дойдя до малодушнаго состоянія отчаянія, можетъ очутиться въ рядахъ пролетаріата. Рука не протягивается просить, языкъ не повертывается высказать свою нужду и готово… Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше, скорѣе въ омутъ головой. И бывшій сегодня баринъ, бывшая графиня ночуютъ завтра бокъ-о-бокъ съ босякомъ въ ночлежкѣ, какъ баронъ въ пьесѣ «На днѣ», какъ Сатинъ и актеръ — всѣ слабы, фразеры, всѣ гнутся передъ жизнью. Его герой — настоящій босякъ. Не босой, разутый нуждою, не нищій, стрѣляющій Христовымъ именемъ изъ-за угла, а настоящій босякъ, котораго не привяжешь никакими деньгами, никакими льготами ни къ землѣ, ни къ труду, ни къ людямъ. Челкашъ — босякъ, Коноваловъ — тоже, онъ говоритъ: «Нѣтъ для меня на землѣ ничего удобнаго, не нашелъ я себѣ мѣста»… Разсказываетъ Коноваловъ про свою любовь къ красавицѣ купчихѣ: «Безъ любви какой-нибудь человѣку жить невозможно. Какъ бы не моя планета, не ушелъ бы я отъ нее… Но все-таки ушелъ отъ нее, потому — тоска».

Коноваловъ не отвѣчаетъ на любовь гулящей дѣвушки Капитолины, онъ освобождаетъ ее отъ постыднаго рабства, но связать ея жизнь съ своею — не можетъ.

«— Ну, куда мнѣ жена. Вотъ такъ каша. И не нравится она теперь мнѣ… Такъ это и засасываетъ она меня, такъ и втягиваетъ куда-то, точно трясина бездонная».

И Горькій замѣчаетъ: это въ немъ началъ говорить инстинктъ бродяги, возбуждаемое чувство вѣчнаго стремленія къ свободѣ, на которую было сдѣлано покушеніе. Капитолина съ отчаянія спивается и пропадаетъ. Съ Коноваловымъ начинается запой.

«Тошно мнѣ, то-о-шно», — рыдаетъ Коноваловъ въ трактирѣ «Застѣнокъ», въ послѣднюю встрѣчу Максима Горькаго съ Коноваловымъ — въ Ѳеодосіи. Въ душѣ Коновалова живетъ все та же тоска, все та же ржавчина недоумѣнія передъ жизнью и рядъ думъ о ней; «и много на Руси, — говоритъ авторъ, — такихъ задумавшихся людей и тяжесть ихъ думъ увеличена слѣпотой ума». Замѣтьте это. Вотъ это и есть настоящіе герои, перечислять ихъ нечего, но характерные признаки ихъ ясны.

Сила физическая, сила внутренняго большого, но неразвитого ума, этотъ слѣпой умъ рвется въ нихъ, какъ духъ заключенный въ темницѣ тѣла, онъ помогаетъ имъ угадывать, но не разрѣшать вопросы жизни. Этотъ умъ составляетъ ихъ тайную обольстительность, выражаясь въ ясныхъ глазахъ, въ дѣтскомъ весельѣ, въ добрыхъ побужденіяхъ, влечетъ къ нимъ сердца женщинъ и онъ же мучаетъ ихъ, какъ мрачный духъ, заставляетъ биться въ тенетахъ непонятныхъ противорѣчій жизни и искать выхода въ пьянствѣ, разгулѣ, безсердечномъ попраніи болѣе слабыхъ личностей. Босякъ Горькаго это — аллегорія, прообразъ всякаго русскаго народа — природный умъ, искра Божья въ сердцѣ и не пробудная тьма невѣжества, бьется онъ въ этихъ силкахъ, коверкаетъ себя и разбиваетъ, а гдѣ свѣтъ, когда придетъ онъ — Богъ вѣсть.

Герои Горькаго не отвергнуты жизнью, они еще не призваны жить, они не нашли еще формы жизни, не просвѣтлены; истина и свѣтъ только издали, косвенно, и иногда въ исковерканномъ видѣ доходитъ до нихъ. Онъ уже зародилъ въ ихъ умахъ вопросы, зародилъ въ ихъ душахъ стремленія куда-то, къ чему-то, но все еще такимъ же густымъ туманомъ невѣдѣнія покрываетъ всѣ ихъ мысли и стремленія. Россія слишкомъ рѣзко раздѣлилась на свѣтъ и тьму: на людей съ высшимъ образованіемъ, стремящихся къ развитію духа и даже за грань, и на полное невѣжество, съ духомъ покорнымъ колдовству, темнымъ силамъ, съ пресмыканіемъ среди грязи и самой отупляющей непосильной работы. Крестьянинъ, попадая въ городъ отъ дымящей керосиновой лампочки, отъ кваса и лука, изъ-подъ дырявой соломенной крыши и грязной избы, гдѣ живетъ рядомъ со своей скотиной, — въ столицу, гдѣ каждый шагъ развертываетъ передъ нимъ чудеса науки и безумную роскошь, гдѣ искусство, архитектура, живопись, музыка начинаютъ попадаться на всякомъ шагу… онъ окончательно сбивается съ толку и чѣмъ сильнѣе натура, чѣмъ воспріимчивѣе, чѣмъ способнѣе къ культурѣ умственной и духовной, тѣмъ хуже, потому что на просыпающіеся внутренніе запросы, жизнь не отвѣчаетъ ему исподволь, постепенными разъясненіями, а напротивъ, — бьетъ прямо по нервамъ, путаетъ всѣ понятія, зарождаетъ вопросы: почему, зачѣмъ. Какъ Коноваловъ говоритъ: «гдѣ же точка, на которую можно упереться, чтобы удержаться отъ паденія? Какъ можемъ мы строить жизнь, коли мы этого не умѣемъ и наша жизнь не удалась». И выходитъ: «зачѣмъ меня мать на свѣтъ родила? Ничего неизвѣстно… темь… тѣснота»… А отъ этихъ вопросовъ до загула, — чтобы кричать: «пей, ребята! Пей, отводи душу… Дуй во всю!» — одинъ шагъ, шагъ отъ человѣка до босяка, — до босяка отвергнувшаго жизнь, въ которой нѣтъ для него свѣта.

Въ умѣ и душѣ героевъ Горькаго идетъ вѣчная переоцѣнка цѣнностей. Все, чѣмъ дорожитъ человѣкъ достигшій, кажется презрѣннымъ въ глазахъ тѣхъ, которые правильнымъ путемъ ни до чего достигнуть не могутъ. Матеріальная цѣнность, какъ деньги, которыя составляютъ рычагъ въ рукахъ цивилизованнаго человѣка, не имѣютъ никакой цѣны въ глазахъ босяка.

«— Хочешь итти со мной въ Самаркандъ или Ташкентъ? — спрашиваетъ Максима Горькаго Коноваловъ. — Идемъ! Я, братъ, рѣшилъ ходить по землямъ въ разныя стороны, это всего лучше, — идешь себѣ и все видишь новое… И ни о чемъ не думается… Дуетъ тебѣ вѣтерокъ на встрѣчу и точно выгоняетъ изъ души разную пыль. Легко и свободно… Никакого ни отъ кого стѣсненія: захотѣлъ ѣсть — присталъ, поработалъ чего-нибудь на полтину… нѣтъ работы — попроси хлѣба — дадутъ. Такъ хоть земли много увидишь… Красоты всякой… айда»…

И мысль о путешествіи, которую такъ лелѣетъ интеллигентъ, которая вслѣдствіе экономическихъ соображеній, витаетъ передъ нимъ недосягаемой мечтой, эта громадная цѣнность свободы передвиженія, разрѣшается совершенно просто босякомъ и зависитъ всецѣло отъ желанія: «хочешь? Айда». Стоимость и цѣнность денегъ отпадаетъ, онъ отвергъ ее и она становится для него нелѣпостью: и сытъ будешь, и земли много увидишь, и красоты всякой.

Вторая цѣнность — любовь.

Какое значеніе придаетъ ей человѣкъ общества, какой мучительный вопросъ создаетъ себѣ изъ нея… сколько страданія, драмъ и непонятаго попраннаго чувства. А Коноваловъ говоритъ: «Женщина живетъ и ей скучно, а народъ все замухрышка… Положимъ я, — кучеръ, но женщинѣ это все равно, потому что и кучеръ, и баринъ, и офицеръ — всѣ мужчины. И всѣ передъ ней свиньи». Это высказанное мнѣніе наивно и лживо, оно доказываетъ только, что для людей сорта Коновалова женщина не представляетъ изъ себя ничего, кромѣ женскаго естества и потому для него, дѣйствительно, нѣтъ разницы между проституткой Капитолиной и любившей его купчихой. Но такихъ грубыхъ, циничныхъ, сильно и авторитетно высказанныхъ мнѣній у Горькаго много и они читателемъ принимаются, какъ истина.

А женщина? Это до сихъ поръ неразгаданное существо. Сколько томовъ написано о женщинѣ, сколько ученыхъ трактатовъ, какой громадный вопросъ, «женскій вопросъ» поднятъ теперь и въ жизни, и въ литературѣ, а тотъ же Коноваловъ говоритъ: «Ну… вотъ ты говоришь: „и баба — человѣкъ“. Извѣстно, ходитъ она на однѣхъ заднихъ лапахъ, травы не ѣстъ, слова говоритъ, смѣется… значитъ не скотъ. А все-таки нашему брату не компанія. Н-да… Почему? А… не знаю… Чувствую, не подходитъ, но понимать не могу — почему»… И эта цѣнность имъ обезцѣнена.

А книга? Книга, безъ которой не можетъ жить интеллигентъ и говоритъ: «Ну, заточите меня куда хотите, сошлите, но дайте мнѣ книгу… Книга… это — міръ»…

А босякъ говоритъ: «Книги. Ну, будетъ ужъ, чай, тебѣ книги читать, не для этого поди-ка ты родился… Да и книга… чепуха… Ну, купи „ее“ (т.-е. въ буквальномъ смыслѣ одну хорошую книгу), положи въ котомку и иди».

А ученье, безъ котораго намъ кажется тьма, а работа, безъ которой нѣтъ здоровой нравственности, — вотъ оцѣнка ученья и работы по словамъ, которыя Горькій вкладываетъ въ уста Макара Чудры: «учиться и учить — говоришь ты? А ты можешь научиться сдѣлать людей счастливыми? Нѣтъ, не можешь. Ты посѣдѣй сначала, да и говори, что надо учить. Всякій знаетъ, что ему нужно. Которые умнѣе, тѣ берутъ, что есть, которые поглупѣе, тѣ ничего не получаютъ и всякій самъ учится. Смѣшные работаютъ. Зачѣмъ? Кому? Никто не знаетъ. Видишь, какъ человѣкъ пашетъ и думаешь: „вотъ онъ по каплѣ съ потомъ силы свои источитъ на землѣ, а потомъ ляжетъ въ нее и сгніетъ въ ней. Ничего по немъ не останется, ничего онъ не видитъ съ своего поля и умираетъ, какъ родился дуракомъ. Что же онъ родился, затѣмъ что ли, чтобы поковырять землю и умереть, не успѣвъ даже могилу самому себѣ выковырять? Какъ только родился онъ — рабъ и во всю жизнь рабъ, да все тутъ. Что онъ съ собой можетъ сдѣлать? Только удавиться, коли поумнѣетъ немного“».

А цѣна обществу людскому, безъ котораго нельзя жить, цѣна дружбы, товарищества, цѣна умственнаго общенія? Вѣдь въ одиночествѣ интеллигентный человѣкъ можетъ пропасть, съума сойти. А Коноваловъ говоритъ: «Читала мнѣ сестра милосердія книгу насчетъ англичанина-матроса, который спасся отъ кораблекрушенія на безлюдный островъ и устроилъ на немъ себѣ жизнь. Интересно, страхъ какъ. Очень мнѣ понравилась книга. Такъ бы туда къ нему и поѣхалъ. Понимаешь, какая жизнь! Островъ, море, небо, ты одинъ себѣ живешь, и все у тебя есть, и совершенно ты свободенъ. Тамъ еще дикій былъ. Ну, я бы дикаго утопилъ — на кой чортъ онъ мнѣ нуженъ, а? Мнѣ и одному не скучно».

И Мальва говоритъ: «Сѣла бы я въ лодку и въ море далеко-о, чтобы никогда больше людей не видать». И такъ переоцѣниваетъ босякъ всѣ жизненныя, и матеріальныя, и нравственныя цѣнности интеллигента. Нашъ принципъ жизни: по одежкѣ протягивай ножки… и задача счастья интеллигента — приноровиться къ жизни и жизнь пріурочить къ себѣ, чтобы достичь довольства и спокойнаго наслажденія жизнью — непонятна и смѣшна босяку; ему нужна жизнь черезъ край.

Григорій Орловъ говоритъ: «Горитъ у меня душа… хочется ей простора… чтобы могъ я развернуться во всю мою силу… Эхма! силу я въ себѣ чувствую необоримую… Понимаешь, на сто ножей бросился бы я… Вотъ я хочу эту самую радость испытать, и чтобы было много ее… и задохнуться бы мнѣ въ ней»… ^[5]

И жена его Матрена ищетъ работы «во всю», и Марья на плотахъ «жадна жить», и душа Челкаша «жадна на впечатлѣнья», и засыпка мельника, Кузька говоритъ: «жить надо такъ и этакъ… во всю чтобы». Съ этой жаждой жизни соединяется у Горькаго удивительная жестокость жизни. Мальва, въ минуту прилива этой злобной силы говоритъ: «избила бы весь народъ, а потомъ себя страшной смертью». Орловъ мечтаетъ: «раздробить бы всю землю въ пыль, встать выше всѣхъ людей, плюнуть на нихъ съ высоты и потомъ внизъ тормашками и вдребезги». Кувалда («Бывшіе люди»), тотъ съ бѣшенымъ наслажденіемъ хотѣлъ бы «чтобы вся земля вспыхнула и разорвалась бы вдребезги, лишь бы я погибъ послѣднимъ, посмотрѣвъ сначала на другихъ». И всѣ герои Горькаго страдаютъ этой маніей величія, не имѣя силъ разобраться въ своемъ душевномъ неустроѣ, не имѣя ни нравственнаго развитія, ни общечеловѣческой, культурной жизни, они не могутъ накормить свой голодающій умъ и ищутъ исхода въ борьбѣ, въ подвигахъ, въ разгулѣ, лишь бы вылиться, выдвинуться, развернуть свою мощь. Сила, скованная въ ихъ груди, ищетъ уродливаго выхода и доставляетъ имъ прямо наслажденіе. Самъ авторъ говоритъ за нихъ: «какъ бы низко не палъ человѣкъ, онъ никогда не откажетъ себѣ въ наслажденіи почувствовать себя сильнѣе, умнѣе, хотя бы сытѣе своего ближняго». Макаръ Чудра говоритъ: «коли жить, такъ ужъ жить царями надъ всей землей».

И всюду во всѣхъ разсказахъ Горькаго, какъ основа характеровъ всѣхъ его героевъ это — желаніе встать имъ выше всего.

Но вѣдь подобные люди часто встрѣчаются въ жизни, именно среди озлобленныхъ темныхъ или мало развитыхъ людей. Вино или обида, которая волнуетъ кровь и пьянитъ человѣка не менѣе вина, вдругъ заставляетъ его, что называется, ломаться надъ людьми, плевать на все, доходить до кощунства. У ничтожныхъ людей, дорвавшихся до власти, въ какой бы степени и надъ кѣмъ бы она ни была предоставлена имъ случаемъ, всегда будетъ упоеніе этой властью, всегда будутъ истязанія и оскорбленія того, кто имъ подчиненъ. Купеческое «чего нога хочетъ», полицейская затрещина, со словами «честью просятъ» и до дѣтскаго мучительства безсловеснаго животнаго, всѣмъ извѣстна эта жестокость, какъ больная сторона жизни, а не какъ возвышающая сила.

Любовь, какъ право на муку, тоже одинъ изъ тезисовъ, который красной нитью проходитъ во всѣхъ разсказахъ Горькаго.

Идея любви, какъ право на муку не нова.

Это относится къ наслажденію физической болью. У Достоевскаго въ разсказахъ есть и острое наслажденіе въ мученіяхъ другъ друга изъ любви, любовь-то и состоитъ въ добровольно дарованномъ правѣ тиранствовать и издѣваться. Мальва додразниваетъ влюбленнаго въ нее старика Василья до того, что онъ жестоко бьетъ ее, а она и не охнетъ. Орловъ любитъ и ревнуетъ свою жену, и бьетъ ее по животу ногами. Жену его, Матрену, «побои озлобляли и это чувство злобы доставляло ей великое наслажденіе». Авторъ говоритъ, что она не гасила его ревности, напротивъ, улыбалась ему загадочно, а онъ безпощадно билъ ее. Зачѣмъ она поступала такъ? А затѣмъ, что за побои и оскорбленія ожидала страстныхъ, нѣжныхъ словъ примиренія… Когда Коноваловъ разстается съ своей купчихой, та зубами вцѣпляется въ его руку и выхватываетъ цѣлый кусокъ мяса. Старуха Изергиль говоритъ, что когда ея любовникъ разъ ударилъ ее въ лицо, то она, какъ кошка, вскочила на грудь и вцѣпилась ему зубами въ щеку, съ той поры у него на щекѣ стала ямка и онъ любилъ, когда она цѣловала ее.^[6]

И такъ повсюду тонко и грубо разсыпано острое наслажденіе муки въ любви и какъ бы предоставленнаго любви права на истязанія и муку. Во всѣхъ разсказахъ Горькаго есть босяки реальные, хотя они безспорно прикрашенные душевными страданіями и силой, которыми слишкомъ надѣлилъ ихъ авторъ. Они вылѣплены авторомъ грубо, смѣло, но мы все-таки признаемъ въ нихъ людей, прислушиваемся къ ихъ словамъ и они затрогиваютъ нашу душу, требуютъ отчета, тревожатъ совѣсть, будятъ жалость, отчасти порождаютъ и зависть, и восхищеніе. Это все описаніе тѣхъ людей, съ которыми Горькій встрѣчался, жилъ и работалъ, но не надо забывать, что онъ писалъ о нихъ не тогда, когда они стояли передъ нимъ, а тогда, когда онъ отошелъ отъ нихъ, когда уже выплылъ изъ омута кабаковъ и подпольевъ, вызванные воспоминаніями, смягченные жалостью къ нимъ, они стали передъ его душой въ своихъ лучшихъ очертаніяхъ, и онъ густо наложилъ на нихъ краски.

Каждый изъ насъ знаетъ, что въ свѣтлыя минуты прошлое страданіе поэтизируется, въ страшной боли, уже перенесенной, лежитъ какая-то сладкая горечь.

Но есть у Горькаго и босяки отвлеченные. Ему не даромъ далось безсистемное чтеніе французской эффектной литературы о поэтичныхъ бродягахъ, о благороднѣйшихъ разбойникахъ.

У Горькаго много такихъ легендарныхъ героевъ, онъ любитъ сказки и самъ себѣ ихъ разсказываетъ цвѣтисто и жарко. Его Макаръ Чудра, красавецъ Лойко, красавица Радда, Изергиль — фантастическая старушка, все это — мелодрама, все это — дань наивной, поэтической души геніальнаго босяка, зачарованнаго солнцемъ, моремъ, свободой, бродяжничьей жизнью, степями широкими, небомъ синимъ, да пѣсней захватывающей. Все это не реально, все это наивно, но все это страшно талантливо и страшно красиво.

Горькій поетъ и такъ хороша, поэтична, такъ громка и сильна его пѣсня, что къ ней прислушиваются всѣ, а чуткая молодежь въ особенности, и ей жаль его невозможнаго героя Лару, подъ собственнымъ именемъ котораго надо понимать всѣхъ босяковъ Горькаго.^[7] Цѣлый классъ людей, выкинутыхъ за бортъ жизни, выкинутыхъ не по ихъ винѣ, а по какому-то странному предопредѣленію рока. Лара это — незаконный ребенокъ, подкидышъ, сынъ орла и женщины, безотвѣтной рабыни, которая только стоитъ на колѣняхъ и плачетъ. Онъ выросъ въ ненависти, живетъ насиліемъ. Босяки Горькаго — не новость. Такіе люди съ грудой запросовъ на жизнь, съ путами неразвитого ума, не могущаго дать отвѣтъ на эти запросы, и съ непоборимымъ отвращеніемъ къ всякому труду, съ ненавистью къ обществу, среди котораго не нашли себѣ правильнаго мѣста, разбросаны всюду. Типы ихъ встрѣчаются и во всѣхъ слояхъ жизни, и въ литературѣ всего свѣта, разсыпанные у многихъ авторовъ. Во французской литературѣ у Жанна Риктусъ (Jean Rictus) въ его «Loliloques du pauvre»^[8] и та же протестующая обвинительная рѣчь оборванца, то циничная и грубая, то полная благородной гордости. Въ драмѣ Ришпена «Придорожникъ» — «Le chemineau» выведенъ такой же тоскующій бродяга, красивый и стройный, кудрявый, съ пѣсней, которая будитъ силу и надежду во всѣхъ сердцахъ; онъ ходитъ по дорогамъ изъ деревни въ деревню, изъ города въ городъ, всюду могучимъ плечомъ, выносливой спиною, сильными руками помогаетъ въ работѣ и, наконецъ, заходитъ въ одну деревню, гдѣ не былъ 22 года, а тамъ встрѣчаетъ дѣвушку, когда-то любимую, которую изъ страсти къ бродяжничеству бросилъ такъ же, какъ Кузьма, работникъ мельника, свою Любу, какъ Коноваловъ свою купчиху. Находитъ онъ тамъ и сына своего, взрослаго парня и, не смотря на эту семью, готовую принять его съ лаской и любовью онъ все-таки снова бросаетъ ее, и все, и уходитъ. Онъ «придорожникъ», дорога — родина его и при ней въ какой-нибудь канавѣ — его могила.

И въ современной французской и нѣмецкой литературѣ часто встрѣчается этотъ типъ. Но, тѣмъ не менѣе, босяки не классъ, босяки не общество, босяковъ нельзя ни переродить, ни перевоспитать. А такихъ босяковъ, какихъ описываетъ Горькій, нельзя создать, какъ нельзя создать поэта, художника, генія… Съ зародышемъ такого босячества, такихъ стремленій, такой силы, красоты и гордости, надо родиться.

Такой босякъ можетъ выйти изъ всѣхъ слоевъ общества, онъ будетъ носить въ себѣ таинственное наслѣдіе совокупности милліона прошлыхъ жизней, изъ которыхъ зародилась его душа. И напрасно Горькій въ своей жалости къ бродячей бездомной Руси, приписалъ ей титаническія свойства идеальнаго босяка. Онъ опоэтизировалъ, одѣлъ золотомъ видѣнную имъ грязь, своимъ собственнымъ вдохновеніемъ наполнилъ ихъ рѣчи, своимъ неперебродившимъ въ немъ самомъ, знакомствомъ съ философами, учеными и литераторами, съ помощью всего имъ изученнаго и прочитаннаго, заставилъ ихъ философствовать и говорить невозможнымъ для нихъ языкомъ, несродныя имъ понятія. Но онъ описалъ все это такъ хорошо, заставилъ молодежь такъ много думать, страдать, такъ волновалъ ее, что тѣ ему глубоко благодарны за созданный имъ миражъ. Всѣ такъ привыкли съ тоской и горемъ прислушиваться къ жизни, къ карканью воронъ, къ ихъ пѣснѣ:

«Въ борьбѣ съ суровымъ рокомъ
Намъ, ничтожнымъ, нѣтъ спасенья,
Все, на что ни взглянешь окомъ, —
Боль и горе, прахъ и тлѣнье.
Страшны удары рока,
Мудрый пусть имъ покорится»…

И вдругъ раздалась пѣсня Чижа, зауряднаго маленькаго, сѣренькаго Чижа:

«Я слышу карканье воронъ
Смущенныхъ холодомъ и тьмой…
Я вижу мракъ, — но что мнѣ онъ,
Коль бодръ и ясенъ разумъ мой…
За мной, кто смѣлъ. Да сгинетъ тьма.
Душѣ живой — въ ней мѣста нѣтъ.
Зажгемъ сердца огнемъ ума,
И воцарится всюду свѣтъ…
Кто честно смерть пріялъ въ бою,
Тотъ развѣ палъ и побѣжденъ?
Палъ тотъ, кто робко грудь свою
Прикрывъ, ушелъ изъ битвы вонъ…
Друзья! и тотъ палъ, кто боясь
Труда, волненій, боли ранъ,
О битвѣ судитъ, погрузясь
Въ философическій туманъ»…^[9]

Развѣ не ясно выражена здѣсь рознь стараго и молодого поколѣнія, отцовъ, усталыхъ въ борьбѣ и покоренныхъ жизнью и юныхъ борцовъ, готовыхъ положить свою жизнь за идеалы? Да, все это сильно, красиво, и страшно печально, потому что нигдѣ не указывается середины, нигдѣ не говорится: «вооружившись опытомъ и знаньемъ, крѣпись, надѣйся», а только — или покорись, или смерть прими въ бою.

Горькій нигдѣ не упоминаетъ о Ницше, можно подумать, что онъ его не читалъ, а между тѣмъ и Ницше и Шопенгауэра такъ много въ его идеяхъ и сужденіяхъ. Правда, нѣмцы не признаютъ Ницше народникомъ и говорятъ про него, что онъ, несмотря на то, что громитъ аристократію и капиталъ все-таки самъ durch und durch^[10] пропитанъ аристократизмомъ, но онъ точно также мечтаетъ погибнуть на какомъ-нибудь великомъ недосягаемомъ подвигѣ, онъ точно также для сильнаго проповѣдуетъ одиночество — Einsamkeits — lehre, т.-е. науку объ одиночествѣ, онъ признаетъ что въ сильныхъ живетъ страстная жажда власти и что этотъ сильный имѣетъ право быть жестокимъ надъ слабымъ и трусливымъ и что эта жестокость въ самой себѣ заключаетъ наслажденіе. Въ «Утренней зарѣ» Ницше говоритъ, что тотъ, кому тѣсно въ своемъ отечествѣ пусть идетъ, идетъ и ищетъ новыхъ странъ, гдѣ онъ можетъ основать свое владычество. И даже пѣсня Горькаго о «Чижѣ» странно и созвучно отдается въ одной изъ статей Ницше.

Много общаго у героевъ Горькаго, людей грубыхъ, пьяныхъ, преступныхъ, съ героями Достоевскаго, въ особенности, въ мучительныхъ вопросахъ, въ тоскѣ, въ наслажденіи болью и страданіемъ другого, а главное — въ признаніи за собой права на сверхъ-человѣка, на судью и палача всѣхъ обыкновенныхъ мелкихъ людей.

Сидятъ ли босяки Горькаго въ ямѣ? Нѣтъ. Въ этой ямѣ сидятъ и задыхаются невольные бѣдняки, мелкіе, порочные, затолченные жизнью люди, которые попали туда случайно и которымъ выкарабкаться оттуда нѣтъ силъ. Но, вѣдь, это не герои Горькаго, это — добыча полицейскихъ участковъ и нищенскаго комитета; герои Горькаго — орлы. Эти люди считаютъ ямой нашу жизнь, жизнь рабовъ цивилизаціи, это — мы осторожные дятлы, не вѣрящіе, чтобы былъ выходъ изъ нашей жизни, которые, разъ узнавъ, что земля кругла, убѣждены, что куда бы мы не пошли, земля повернетъ насъ къ тому же мѣсту — источнику рабства, яму, въ которой живутъ такіе босяки, какъ Коноваловъ, Челкашъ, разные Зобары и Лойко, гдѣ бываютъ такія встрѣчи, какъ у самого Горькаго «Однажды осенью» съ дѣвушкой Наташей. Горькій забросалъ яму лучами солнца, соловьиными пѣснями и душистыми розами такъ, что насъ, людей, избитыхъ жизнью, тянетъ къ ней, а у молодежи духъ захватываетъ и голова кружится отъ одной мысли о ней.

Слабо очерченными мутными фигурами, какъ бы пятнами въ разсказахъ Горькаго является интеллигентъ и женщина, а ребенокъ отсутствуетъ. Для Ницше женщина — игрушка и лучшее призваніе ея одно: родить сверхъ-человѣка, а объ отношеніяхъ къ ней онъ того мнѣнія, что если идешь къ женщинѣ, не забудь захватить съ собой кнутъ. И у Горькаго женщина большею частью только сладострастная самка, плачетъ она и липнетъ къ человѣку. Много въ ней и распутства, и жестокости. Мальва стравливаетъ своихъ поклонниковъ, Капитолина Коноваловская видитъ все спасеніе въ его любви и чуть только не нужна ему, снова погружается въ ту же грязь, и Наташа не видитъ ничего выше булочника съ рыжими усами и только сверхъ-женщина Радда смѣется надъ влюбленнымъ въ нее Зобаромъ, да Варенька Олесова не поддается гнуснымъ исканіямъ приватъ-доцента Полканова и за его гаденькое подсматриваніе пока она купается называетъ его «гадкимъ псомъ» и, свернувъ жгутомъ простыню, отшлепываетъ его до безпамятства.^[11]

Въ «Ѳомѣ Гордѣевѣ» выставляетъ онъ также сверхъ-женщину, напоминающую собою и Мальву, и Изергиль, — Сашу, которая на кабацкую выходку Гордѣева — перерубить канатъ плота, на которомъ кутитъ какая-то пьяная компанія съ женщинами, отвѣчаетъ тѣмъ, что, бросившись въ воду, приплываетъ къ тому плоту, гдѣ находится Ѳома и мокрая, холодная, какъ рыба, безумными ласками, приковываетъ къ себѣ сердце этого самодурнаго героя.

Но къ героямъ и героинямъ Горькаго намъ придется еще вернуться при разборѣ его пьесъ: «Мѣщане» и «На днѣ», а пока, кончая съ его мелкими разсказами, я хочу только еще разъ повторить, что покорилъ Горькій нашу молодежь во-первыхъ, силою своего таланта, а, во-вторыхъ, тѣмъ, что закидалъ онъ ихъ массою вопросовъ, разбудилъ тысячи думъ, а главное — властною рукою сжалъ ихъ молодое сердце и заставилъ страдать и плакать, страдать и плакать, какъ человѣка, который могъ бы летать, да гдѣ-то въ хламѣ жизни потерялъ свои крылья. Вотъ въ чемъ и сила Горькаго. Вотъ въ чемъ и вина Горькаго, что подъ видомъ грубой реальной жизни, онъ показалъ намъ такую радугу, гдѣ не отличишь основного цвѣта отъ массы переливовъ и лучей.

Итакъ, резюмируя вліяніе Горькаго на молодежь, я еще разъ повторяю, что обязанъ онъ своимъ исключительнымъ успѣхомъ: 1) безусловному таланту; 2) прекрасному, богатому и выразительному языку и 3) не тѣмъ, что герои его — босяки, а тѣмъ, что въ силу того, что они босяки, т.-е. люди порвавшіе со всѣми законами общества, онъ вкладываетъ въ ихъ рѣчи ненависть къ властямъ, установленному закону, порядку, жизни, страстную любовь къ свободѣ, не только въ формѣ передвиженія, но къ свободѣ во всѣхъ отношеніяхъ, къ свободѣ безсемейности, презрѣнія къ женщинѣ, онъ какъ бы даетъ имъ право ненависти ко всему, чему до сихъ поръ подчинялся человѣкъ, какъ семьянинъ и какъ гражданинъ. У героевъ Горькаго нѣтъ дѣтей, среди женщинъ нѣтъ матерей, вездѣ сила, подавляющая слабость, сила физическая, какъ торжество, и самоупоеніе, сила нравственная, только какъ отпоръ насилію, а насиліемъ у него называется и работа, и любовь, и семья.

Все это производитъ громадное впечатлѣніе на молодежь, потому что молодость сама въ себѣ есть сила, а сила всегда готова на протестъ и на отпоръ. Молодая кровь сама въ себѣ вскипаетъ быстро, а потому, если найдется вождь, который на своемъ знамени напишетъ: «впередъ за мной! Да погибнетъ всякое насиліе, всякій гнетъ и да здравствуетъ справедливость и свобода!» — тотъ можетъ быть увѣренъ, что за нимъ бросится толпа, страстно бросится, не разбирая даже какую власть хочетъ онъ опрокинуть, какую свободу завоевать, а такими сильными красивыми словами Горькій забрасываетъ читателя, ослѣпляетъ его, не давая даже разобраться въ чувствахъ. Его громадный талантъ подкупаетъ молодежь и она ослѣплена до того, что недопускаетъ даже безпристрастной добросовѣстной критики произведеній Горькаго.

---

Неожиданный и крупный успѣхъ Андреева частью основанъ на скандалѣ.

Я передамъ маленькую сценку, свидѣтельницею которой я была. Уѣзжая изъ Москвы, на вокзалѣ Николаевской жел. дороги я остановилась около кіоска съ книгами. Подошли двѣ дамы, одна спросила: «Есть у васъ Андреева „Въ туманѣ“?» Продавецъ отвѣтилъ: «Этого въ изданіи нѣтъ».

— Ахъ, какъ жаль, — искренно заволновалась дама и пояснила другой, — знаешь, говорятъ, это такая гадость, такая гадость, что необходимо прочесть… нигдѣ не могла достать…

Когда графиня Толстая напечатала свое письмо, въ сущности говоря совершено излишнее,^[12] то этимъ самымъ до того поднялся интересъ къ разсказамъ Андреева, что они немедленно были переведены на французскій языкъ.

Въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» поднялась цѣлая переписка отъ отцовъ и «дѣтей», множество писемъ было отъ молодежи, которая съ негодованіемъ и омерзѣніемъ оправдывалась отъ взводимой на нее клеветы въ разсказѣ «Бездна». Но были и такія письма, въ которыхъ писавшіе, если и находили безобразнымъ разсказанный фактъ, то, тѣмъ не менѣе, соглашались, что «природа любви низменна и груба, а потому и безнравственна, отнимите отъ нее обыденную обстановку нѣжности, ухаживанія, ну хотя бы просто того необходимаго вступленія, безъ котораго не могутъ обходиться сколько-нибудь еще совѣстливые люди и любовь обратится въ животную, грубую и жестокую похоть». Самое вѣрное, что можно было извлечь изъ всѣхъ полученныхъ писемъ газетою, это то, что въ извѣстной части русской молодежи живетъ сознаніе того, что цѣломудріе и чистота не есть противоестественное насиліе надъ природой, а просто состояніе совмѣстимое съ чувствомъ истинной человѣческой жизни, для которой половой вопросъ, не обусловленный любовью и правами брака, является чѣмъ-то низменнымъ и постыднымъ. Если сознаніе это высказанное во многихъ письмахъ, искренно, то оно значительно облегчаетъ проповѣдь о возможности и необходимости того же цѣломудрія среди молодыхъ людей, какое требуется и отъ молодыхъ дѣвушекъ. Значитъ проповѣдь эта будетъ основываться не только на суровости и чистотѣ религіи, на доводахъ нравственности, соціальной справедливости и гигіены, но и на собственной глубокой потребности чистоты.

Нечего обольщать себя, что такіе взгляды раздѣляетъ большинство молодежи, нельзя требовать, чтобы пылкій до необузданности юноша тоже разсуждалъ такъ. Но нужно радоваться уже тому, что часто и многими высказывается стремленіе къ чистотѣ и воздержанію.

Были между письмами и хвалебные гимны г. Андрееву. Письма матерей сводятся въ большинствѣ случаевъ къ одному. Пусть только каждый отецъ пойметъ, что добывая средства къ жизни, этимъ не исчерпываются всѣ его обязанности по отношенію къ семьѣ, такъ какъ онъ не можетъ быть замѣнимъ матерью въ нѣкоторыхъ сторонахъ воспитанія сыновей. Какъ говорить матери о нѣкоторыхъ вещахъ съ сыномъ, какъ начать? Вотъ мучительные вопросы. Отецъ же, удѣляя хоть немного времени, чтобы разумно слѣдить за развитіемъ своего сына можетъ отъ многаго его предостеречь. И пока отцы не сознаютъ необходимости вникать въ воспитаніе сыновей, наши дѣти будутъ «въ туманѣ».

Итакъ, одни восхищаются смѣлостью автора, сорвавшаго покровъ съ тайны, другіе возмущаются, говоря, что разсказы его наталкиваютъ, навязываютъ преждевременнымъ раскрытіемъ язвъ и тайнъ, тѣмъ, которые еще не думали о нихъ. И горячая полемика устная и письменная, съ одинаково страстными восхваленіями какъ и нападками, сдѣлали то, что имя г. Андреева не сходитъ съ устъ молодежи, и книга его, гдѣ напечатана «Бездна», разошлась въ 24.000 экземплярахъ.

Я не стану разбирать разсказъ «Бездна». Для меня, какъ для женщины, какъ для одной изъ тысячи женщинъ уже высказавшихся по поводу этого разсказа, онъ недоступенъ, непонятенъ, въ особенности, если герой его, студентъ, нормальный юноша, любившій погибшую дѣвушку. Второй не менѣе знаменитый разсказъ «Въ туманѣ», я могу только разбирать въ его средней части, касающейся отношенія Павла Рыбакова къ семьѣ. Начало этого разсказа съ прогулкой молодежи въ лѣсу, шутками, смѣхомъ и пѣніемъ, я пропускаю, оно написано хорошо, но не лучше, не ярче многихъ такихъ описаній разсыпанныхъ по романамъ и разсказамъ всевозможныхъ авторовъ.

Я не беру и послѣднюю часть разсказа, т.-е. встрѣчу Рыбакова съ проституткой и картину убійства, потому что въ этой части только отвратительныя, антилитературныя и неправдоподобныя подробности, принадлежатъ перу г. Андреева, остальное взято имъ протокольно изъ убійства гимназистомъ проститутки въ 1901 году въ Москвѣ, въ Богословскомъ переулкѣ.

Когда я прочла именно среднюю часть разсказа «Въ туманѣ» мнѣ стало страшно, потому что тутъ почуялась правда, правда громадной пропасти между родителями и дѣтьми, полное неумѣнье однихъ подойти къ другимъ, полная безпомощность сына и полная безсознательность отца.

Отецъ можетъ не знать, что сынъ физически боленъ, но вотъ онъ нашелъ рисунокъ, сдѣланный сыномъ, рисунокъ настолько циничный, что онъ понимаетъ, что сынъ его нравственно боленъ, что разумъ его искаженъ, кровь заражена, мысли грязны. И вотъ, съ этимъ рисункомъ въ карманѣ онъ идетъ въ комнату сына и между ними начинается игра кошки съ мышкой. Сынъ чувствуетъ, что вотъ-вотъ, сейчасъ что-то разразится, что всѣ эти «умные» и «товарищескіе» разговоры отца только прелюдія, а вотъ сейчасъ надвинется что-то грозное, страшное, что и есть настоящее. Входитъ мать, тоже не злая, не дурная женщина, но вѣроятно одинаково, какъ отецъ считающая, что если дѣти ихъ сыты, одѣты чисто и обезпечены возможностью правильнаго ученія, то для нихъ все сдѣлано и требовать большаго отъ родителей никто не имѣетъ права. Мать ласково треплетъ сына по щекѣ, и очевидно обрадованная тѣмъ, что застала его въ бесѣдѣ съ отцомъ, уходитъ, ничего не замѣтивъ, ничего не почувствовавъ. Ея материнскій инстинктъ, какъ и материнская кровь, молчатъ, не чувствуютъ ни физическихъ, ни нравственныхъ страданій своего ребенка, а между тѣмъ всѣ мы, женщины, знаемъ, какъ болѣзненно-чутки мы къ тѣмъ, кого мы любимъ, какъ трудно отъ насъ скрыть и обмануть наше чутье даже и болѣе искуснымъ людямъ, чѣмъ былъ стоявшій передъ нею мальчикъ ея сынъ. Итакъ, мать уходитъ. Отецъ вдругъ вынимаетъ рисунокъ: «Это ты рисовалъ?» И эта бумажка, эта дрянь съ пошлымъ рисункомъ, которая еще ровно ничего не значитъ, которая не могла имѣть большого значенія, какъ иногда циничная грубая ругань, въ устахъ совершенно добродушнаго и неиспорченнаго уличнаго мальчика, въ эти минуты ему кажется важнѣе всего и при сознаніи сына гнѣвъ и отвращеніе такъ охватываютъ его, что онъ ничего не находитъ, ничего не можетъ сказать, ни вызвать изъ души своего сына и почти убѣгаетъ, хлопнувъ дверью и крикнувъ, чтобы его не ждали къ обѣду.

Того, что произошло послѣ съ его сыномъ, онъ не могъ предвидѣть, потому что не вникъ въ глубину души, а своимъ барскимъ, брезгливымъ сужденіемъ остановился только на развращенности мысли сына, онъ не разобралъ даже, мысль ли пришла послѣ фактовъ, или фактъ навелъ на мысль. Рисунокъ ли есть слѣдствіе паденія, или, напротивъ, рисунокъ есть первая ступень, которая можетъ повести къ паденію. Онъ не попытался проникнуть въ эту тайну и, бросивъ скомканнаго, нервно-измученнаго, болѣзненно-разбитаго ребенка на произволъ собственныхъ мыслей и обсужденій — бѣжалъ.

Вотъ это — ужасъ того, какъ дѣти далеки отъ родителей. Мать еще находитъ дорогу къ сердцу дочери, она большею частью хранительница ея чистоты и дѣвичьихъ тайнъ, но отецъ почти всегда чуждъ духовному міру сыновей, а такъ какъ и мать въ большинствѣ случаевъ не умѣетъ подойти къ сыну въ этомъ вопросѣ, то и предоставлены наши сыновья самимъ себѣ. И бьются они, и падаютъ, и гибнутъ безъ помощи. Отъ матери требуется, чтобы дочь ея была чиста до брака. Каждая ошибка, а тѣмъ болѣе паденіе дочери всецѣло приписывается недосмотру матери, или еще хуже — ея преступному равнодушію. Мать погибшей дѣвушки почти всегда осуждается строже даже самой дочери. Такъ не справедливо ли будетъ, если гибель и паденіе сыновей общество будетъ ставить тоже въ вину отцовъ? Вѣдь одному бороться противъ соблазновъ, дурныхъ совѣтовъ товарищей и милліона развращающихъ побочныхъ вліяній литературы, выставокъ, прислуги и улицы — трудно, почти невозможно, но съ помощью отца, дружбой котораго сынъ гордится, съ помощью его примѣра, его совѣтовъ, его общества — легко или вполнѣ остаться чистымъ, или по возможности нравственно и спокойно отнестись ко всякому явленію. Я думаю, что вопросъ привлеченія отцовъ къ воспитанію сыновей не однимъ словомъ, но и примѣромъ жизни — наступилъ. Отъ отца прежде требовалось только одно — добываніе средствъ къ существованію, но съ тѣхъ поръ, какъ женщина тѣмъ или другимъ способомъ согласилась принимать въ этомъ участіе и сама вышла изъ роли взрослаго ребенка, бременемъ лежащаго на рукахъ мужа, родители совмѣстно могли бы разрѣшить проклятый вопросъ, губящій сыновей и помочь имъ по силѣ возможности здраво и нравственно перешагнуть юношескій періодъ.

Я обвиняю г. Андреева не въ томъ, что онъ написалъ разсказы, въ которыхъ грубо и прямо называетъ факты своими именами, и разоблачаетъ страшныя тайны изъ жизни нашихъ сыновей, нѣтъ — можно было бы за это сказать автору спасибо. Даже единичные случаи, если они взяты имъ изъ жизни и какъ призракъ смерти, поставлены передъ глазами матерей и отцовъ, полезны для жизни, но я обвиняю его въ развращеніи молодежи. Его ненужныя, детальныя и въ то же время туманныя описанія, напримѣръ, рисунка, найденнаго отцомъ Павла Рыбакова и масса невыносимо циничныхъ подробностей, слишкомъ реальныхъ и написанныхъ отрывочными словами, намеками, способными дразнить дурно направленное воображеніе. Его разсказы вредны молодежи не такъ по сути, какъ по формѣ, въ этомъ онъ безусловно виноватъ. Разсказъ г. Андреева «Мысль», вѣроятно, извѣстенъ всѣмъ. Герой, признающій себя сверхъ-человѣкомъ, хочетъ испытать свои нервы и пробирается въ комнату горничной, дѣлившей свои ласки одинаково съ нимъ и съ его отцомъ, въ ту ночь, когда рядомъ въ комнатѣ лежитъ трупъ его отца. Студентомъ онъ воруетъ деньги у товарища и прокучиваетъ ихъ въ ресторанѣ, зная, что въ то время обокраденный товарищъ голодаетъ. Онъ симулируетъ припадки умопомѣшательства для того, чтобы безнаказанно убить друга. Авторъ втеченіе всего этого разсказа играетъ душой читателя, выставляя своего героя, Керженцова, то безумнымъ, то совершенно нормальнымъ человѣкомъ. По прочтеніи этого разсказа у васъ остается чувство злобы и гадливости. Нѣкоторое время она васъ мучитъ, какъ кошмаръ, но затѣмъ вы отдѣлываетесь отъ нее какъ отъ слишкомъ грубой, слишкомъ яркой, уродливой карикатуры. Вы считаете ее конгломератомъ тысячи людскихъ страстей и тысячи людскихъ грязныхъ побужденій. Вы ждете критики, чтобы провѣрить ваши мысли и вдругъ вы читаете, что герой «Мысли» чрезвычайно неглупый, энергичный и только черезчуръ одинокій человѣкъ, сверхъ-человѣкъ, не имѣющій ни подходящей среды, ни друга, и такихъ критикъ было нѣсколько и вотъ эти-то критики и приводятъ васъ въ ужасъ. Значитъ, есть люди разумные, спокойные, которые считаютъ Павла Рыбакова, Нѣмовецкаго изъ «Бездны» обыкновеннымъ явленіемъ среди нашего юношества и доктора Керженцова — типомъ часто встрѣчающимся въ нашемъ обществѣ.

Вотъ это разъясненіе разсказовъ Андреева гораздо ужаснѣе самого текста. Онъ сбиваетъ съ толку читающую молодежь, онъ отнимаетъ инстинктивное, здоровое отвращеніе, заставляетъ раздумывать, колебаться и, наконецъ, опираясь на авторитетъ критики, соглашаться съ тѣмъ, что это — возможно.

Я обвиняю г. Андреева въ томъ, что разсказы «Мысль» и «Бездна» не вызваны у него наблюденіемъ надъ жизнью, а измышлены, подтасованы, мучительно задуманы и пущены въ публику, какъ камень въ толпу: «поди-ка разбери, герой я идущій одинъ противъ всѣхъ, безумецъ я убившій ни за что, ни про что человѣка или я мѣткій стрѣлокъ, попавшій именно въ того, чья жизнь была мнѣ нужна». И вотъ въ этомъ-то «разбери-угадай» и кроется современный успѣхъ. Что хотѣлъ сказать г. Бунинъ, раздѣвъ на своей картинѣ Льва Толстого? Насмѣшка ли это надъ желаніемъ великаго писателя «опроститься» или же, напротивъ, символъ человѣка улавливающаго сѣтями людей, или это даже вовсе не портреты, а случайное сходство — вотъ «разбери-угадай». Рисуетъ г. Рѣпинъ студента съ барышней, идущихъ по морю, какъ по суху и опять всѣ критики, всѣ газеты бьютъ набатъ. Что это? Та ли смѣлая молодежь, которой и «скалы, и бурныя мели, и бури жизни — нипочемъ». Или это золотая молодость, которая рада испытать свои нервы, подъ наплывомъ холодной волны? Просто ли это скандалъ молодой парочки, которой рѣшительно все равно, если она соберетъ вокругъ себя толпу или это, наконецъ, разрѣшеніе всего женскаго вопроса, съ доказательствомъ, что женщину никакая волна жизни не собьетъ съ ногъ, если она пойдетъ довѣрчиво опираясь на руку мужчины? Да, разберись тутъ, а въ сущности и разсказы Андреева, и картины Бунина и Рѣпина это — единственный и вѣрный путь въ наше время къ извѣстности. Гвоздь успѣха зависитъ ни отъ силы, ни отъ красоты, ни отъ истины, а отъ ловкости, смѣлости, отъ выбора темы и отъ количества шума, который поднимается вокругъ. Какъ въ старой, французской пѣсенкѣ «La corde sencible»^[13] всякій теперь въ погонѣ за этой чувствительной струной — обнажить нервъ и потянуть за него, а какъ это отзовется на другихъ — болью, страданіемъ, скандаломъ, не все ли равно — найдите обнаженный нервъ, дотроньтесь до него, и въ страшномъ крикѣ раздастся ваше имя — слава создана. Это особенно относится къ Андрееву.

Переходя къ пьесѣ Антона Чехова «Чайка» я должна напомнить, что пьеса имѣла и свой успѣхъ, и свой провалъ. Ее снимали со сцены, какъ неудачную вещь и ставили на сцену, какъ первоклассную пьесу. Я не буду разбирать достоинства и недостатки этого произведенія, я хочу указать только на то, какъ сѣро, блѣдно, какъ пошло выражена въ этой пьесѣ женская любовь. Впрочемъ это даже и не любовь, это именно та болѣзненная влюбленность, которая такъ часто замѣняетъ у женщины любовь.

Герой пьесы Треплевъ, юный начинающій писатель, сынъ актрисы Аркадиной, любитъ молодую дѣвушку Нину. Онъ говоритъ: «Я слышу шаги… я безъ нея жить не могу… даже звукъ ея шаговъ прекрасенъ… волшебница… мечта моя». Нина отвѣчаетъ ему: «Мое сердце полно вами». Треплевъ цѣлуетъ Нину и вѣритъ, что дѣвушка любить его. Но вотъ пьеса Треплева, въ которой играетъ Нина, осмѣяна его матерью, актрисой Аркадиной, не понята другими и этого достаточно, чтобы дѣвушка не только отвернулась отъ любящаго ея человѣка, но, забывъ и свои слова, и свои поцѣлуи, влюбляется въ моднаго писателя Тригорина, котораго встрѣчаетъ въ первый разъ въ вечеръ неудавшагося представленія, влюбляется, потому что этотъ человѣкъ пользуется и литературнымъ, и любовнымъ успѣхомъ. Треплевъ говоритъ ей: «Если бы вы знали, какъ я несчастливъ. Ваше охлажденіе страшно, невѣроятно, точно я проснулся и вижу вотъ это озеро вдругъ высохло или утекло въ землю… Моя пьеса не понравилась, и вы презираете меня». Женщины не прощаютъ неуспѣха. Онъ кладетъ къ ногамъ дѣвушки убитую чайку и на вопросъ дѣвушки, что такое, что это значитъ, онъ отвѣчаетъ: «скоро такимъ же образомъ я убью самого себя». Но Нину и это не трогаетъ, она уже не понимаетъ и не жалѣетъ Треплева, она рада, что онъ ушелъ и оставилъ ее съ подошедшимъ Тригоринымъ. Тригоринъ не обращаетъ на нее вниманія, но она ухаживаетъ за нимъ, льститъ ему. «Вы недовольны собой, — говоритъ она ему, — но для другихъ вы велики и прекрасны». Когда Тригоринъ уѣзжаетъ она даритъ ему медальонъ, на которомъ вырѣзано названіе его повѣсти, страница и строки и когда онъ отыскиваетъ эти строки, онъ читаетъ: «Если тебѣ понадобится когда-нибудь моя жизнь, приди и возьми ее».

Эту надпись выгравировала себѣ на медальонѣ Нина, конечно не теперь и, конечно, не для Тригорина, это просто красивый девизъ той потребности любви, живущей уже въ ней, но которую она пока только примѣряетъ на встрѣчающихся мужчинахъ. Тригоринъ принимаетъ это, какъ дань и спѣшитъ взять жизнь молодой дѣвушки, такъ ни за что бросившей ему подъ ноги свою любовь. Нина убѣгаетъ отъ отца въ Москву, Тригоринъ живетъ съ ней короткое время и бросаетъ ее съ ребенкомъ. Тогда Нина поступаетъ, какъ убійца, по преданію возвращавшійся къ трупу. Она знаетъ, что разбила сердце молодого поэта Треплева, и вотъ избитая жизнью, потерявъ ребенка, не найдя никакого удовлетворенія на сценѣ, поблекшая, даже холодная, она является ночью къ Треплеву. Зачѣмъ? Залѣчить нанесенную рану? Выпросить прощеніе за прежній обманъ? Проститься и отдохнуть на груди любящаго ее человѣка? Нѣтъ, она приходитъ изъ-за минутной, красивой фантазіи и растравляетъ полузажившую рану: «Когда увидите Тригорина, (а Тригоринъ тутъ же за дверью спокойно ужинаетъ) не говорите ему ничего… я люблю его, люблю сильнѣе, чѣмъ прежде, люблю страстно, люблю до отчаянія». И затѣмъ, продекламировавъ отрывокъ изъ пьесы, написанной Треплевымъ въ безумномъ порывѣ молодости и любви, она обнимаетъ его и убѣгаетъ. А Треплевъ, передъ которымъ воскресло все: и та звѣздная, ясная радостная ночь, въ которой разыгрывалась никѣмъ непонятая его поэма, и голосъ любимой дѣвушки, декламировавшей незабвенныя, туманныя мысли той пьесы, въ которую онъ вложилъ всѣ мучившіе его вопросы и мечты, и ея любовь, и ласка, и паденіе и только что видѣнный имъ истощенный, голодный призракъ, не выдерживаетъ и застрѣливается.

А вотъ вторая любовь изъ той же «Чайки», любовь жены управляющаго, Полины Андреевны старой женщины, сгорающей отъ нелѣпой ревности къ доктору Дорну. Она не хочетъ и не можетъ понять, что женщина погибла, смѣшна, уродлива, противна, если не сумѣла уловить ту грань, которая должна превратить любовь въ хорошую прочную дружбу. Женщина погибла, если не перестала въ извѣстные годы быть только женщиной и не перевоплотилась въ женщину-человѣка, въ женщину-товарища.

Полина Андреевна говоритъ Дорну: «Я не выношу грубости мужа, Евгеній дорогой, ненаглядный, возьмите меня къ себѣ».

Дорнъ, который не сдѣлалъ этого и не хотѣлъ привести ее къ этому рѣшенію въ молодости, пока ихъ связывала хотя бы страсть, отвѣчаетъ резонно: «Мнѣ 55 лѣтъ, поздно мѣнять теперь жизнь». «Вы мнѣ отказываете поэтому, — уже не сдерживается Полина Андреевна, — потому что кромѣ меня есть женщины, которыя вамъ близки. Я страдаю отъ ревности». Она плачетъ, а Дорнъ напѣваетъ и не знаетъ, какъ избавиться отъ этой смѣшной и жалкой сцены. Приходитъ Нина и даритъ доктору букетъ цвѣтовъ. Докторъ, тронутый вниманіемъ, беретъ, а Полина Андреевна глухо шипитъ: «дайте мнѣ эти цвѣты… дайте»… выхватываетъ ихъ, рветъ и топчетъ.

И какъ стыдно со сцены смотрѣть на униженіе этой сѣдой женщины, на удивительное отсутствіе въ этой женщинѣ и чуткости, и самолюбія. Кругомъ нее природа, трудъ, хозяйство, собственная семья, а она, какъ слѣпой кротъ, копошится въ своемъ маленькомъ эгоистическомъ мірѣ. Изъ всѣхъ женщинъ, окружающихъ ее, она понимаетъ только свою дочь Машу и только потому, что она точно также, вѣроятно, въ силу наслѣдственности и воспитанія, погружена всецѣло въ свою любовь. Маша влюблена въ Треплева. Она отлично знаетъ, что онъ не обращаетъ на нее никакого вниманія и даже на нее, такую, какъ она есть неряшливую, нюхающую табакъ, пьющую водку, молодой поэтъ и не могъ не обратить вниманія, ей все равно. Любовь не перерождаетъ ее, не окрыляетъ, она, какъ и мать ея, слезливо, покорно ползетъ на землѣ, вымаливая только ласки. Маша выходитъ замужъ за учителя, котораго сама характеризуетъ такъ: «Онъ не уменъ, но добрый человѣкъ и меня сильно любитъ», и, чтобы сломать свою безнадежную любовь, она выходитъ за него замужъ. Но вотъ проходитъ уже годъ. Нина уже исчезла, Треплевъ, стрѣляющійся послѣ ея побѣга, выздоровѣлъ, работаетъ въ журналахъ, имѣетъ успѣхъ. Маша замужемъ, у ней ребенокъ, но она попрежнему влюблена въ Треплева и, кромѣ своей любви, ничего не понимаетъ и ничего знать не хочетъ.

«— Маша, поѣдемъ домой, — молитъ ее мужъ.

— Я здѣсь останусь ночевать… — отвѣчаетъ она.

Мужъ умоляетъ:

— Поѣдемъ, Маша, нашъ ребенокъ, небось, голоденъ.

— Пустяки, его Матрена накормитъ.

— Жалко… ужъ третью ночь безъ матери.

— Скучный ты… Все ребенокъ… домой… ребенокъ… домой…

— Поѣдемъ, Маша.

— Поѣзжай самъ.

— А ты завтра пріѣдешь?

Маша, нюхая табакъ:

— Ну, завтра… присталъ»…

И равнодушная къ голоду ребенка, къ тоскѣ мужа, она чуть не вырываетъ изъ рукъ матери простыни, чтобы самой приготовить постель для Треплева. И это продѣлывается и говорится въ присутствіи Треплева, значитъ Маша даже не сознаетъ, какое чувство отвращенія должна возбуждать она въ юномъ поэтѣ своимъ безсердечіемъ, грубостью къ ребенку, мужу и рабскимъ заискиваніемъ передъ нимъ. И мать ея въ довершеніи всего тутъ же говоритъ Треплеву, проводя рукой по его волосамъ: «Какой красивый сталъ… Милый Костя, хорошій, будьте ласковѣе съ моей Машенькой. Она славненькая»…

Треплевъ молча уходитъ.

И опять обѣ женщины не понимаютъ, до какой степени онѣ должны быть противны въ его глазахъ.

«— Вотъ и разсердили, — говоритъ Маша.

— Жаль мнѣ тебя, Машенька, я вѣдь все вижу, все понимаю.

— Эхъ, глупости, маменька, не надо только себя распускать и все чего-то ждать, ждать у моря погоды».

А между тѣмъ эта женщина ждетъ… Чего? Чтобы этотъ не любящій ее человѣкъ, въ минуту скуки или жалости позвалъ бы ее къ себѣ и тѣмъ самымъ далъ бы ей какъ бы право, во имя высокаго чувства любви, бросить своего младенца и окончательно насмѣяться надъ любящимъ ее мужемъ.

А вотъ и четвертая женщина изъ той же «Чайки», и четвертая любовь: актриса Аркадина, мать поэта Треплева и ея любовникъ, писатель Тригоринъ. Она не молода, но красива, талантлива, скупа. Ей нужна и матеріальная поддержка, и блестящая связь.

Неожиданно захваченный страстью Нины, онъ не хочетъ уѣзжать изъ деревни, но Аркадина опутываетъ его непобѣдимымъ оружіемъ — лестью: «Мой прекрасный, дивный… (становится на колѣни). Моя радость, моя гордость, мое блаженство (обнимаетъ его колѣни)». Тригоринъ, опьяненный лестью, безъ которой онъ не можетъ жить, безвольный, безхарактерный, не способный, конечно, на настоящую, чистую любовь, отвѣчаетъ Аркадиной: «Бери меня, увози, но только не отпускай меня ни на шагъ». Конечно, это нисколько не мѣшаетъ ему мимоходомъ разбить жизнь Нины, бросить ее съ ребенкомъ и продолжать связь съ Аркадиной. И Аркадина, которая не умѣетъ ни любить, ни понять своего сына, которая жалѣетъ дать ему сколько-нибудь денегъ даже на приличное платье, тоже играетъ на высокихъ чувствахъ и свою связь съ Тригоринымъ называетъ любовью.

И вотъ — пьеса «Чайка», полная женской любви. Вотъ четыре типа любящихъ женщинъ. И когда уходишь послѣ представленія этой пьесы, то въ своемъ женскомъ сердцѣ уносишь такое тяжелое, обидное чувство за женскій умъ, за женское сердце, за женское пониманіе слова «люблю».

А вотъ и «Три сестры» Чехова. Тутъ выведена у него Наташа, казалось бы такая простенькая, молодая, стыдливая; женихъ ея Андрей Прозоровъ говоритъ ей: «О, молодость, чудная, прекрасная молодость. Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь такъ… Я васъ полюбилъ, я васъ люблю, люблю, какъ никого никогда».

И вотъ, во второмъ актѣ, они уже мужъ и жена. У нихъ первый ребенокъ, и изъ Наташи уже выработалась самка, самоувѣренная, безцеремонная, начинающая все и всѣхъ подчинять. У одной изъ сестеръ мужа она отнимаетъ комнату, гдѣ цѣлый день солнце, а самъ Андрей, мечтавшій когда-то быть профессоромъ московскаго университета, служитъ секретаремъ въ земской управѣ. Затѣмъ, когда предсѣдатель этой управы, Протопоповъ, сидитъ у его жены, онъ катаетъ по саду колясочку ребенка, а она мало-по-малу разгоняетъ старыхъ слугъ, затѣмъ при второмъ ребенкѣ уже безцеремонно говоритъ горничной: «Съ Софочкой посидитъ Протопоповъ, а Бобика пусть катаетъ Андрей Сергѣевичъ, т.-е. мужъ». И мужа она выселяетъ изъ его комнаты куда-нибудь, гдѣ не такъ слышно, какъ онъ пилитъ на скрипкѣ, и такъ мало-по-малу на чужомъ горѣ, на чужой тоскѣ, при безотрадныхъ стонахъ сестеръ: «въ Москву, въ Москву»… Пышно и спокойно разцвѣтаетъ чудовищная пошлость, глупость и распущенность Наташи, единственной женщины въ пьесѣ, которой удалась любовь, которой жизнь дала удовлетвореніе быть женой, матерью, хозяйкой. Вотъ какъ сѣро и пошло выставлена въ этихъ двухъ пьесахъ талантливаго автора женская любовь.

Такъ мало-по-малу исчезаетъ изъ литературы типъ женщины-матери, друга, сестры, невѣсты, типъ доброты, чистоты, любви и вѣрности, остается только страстная самка или дѣвушка-эгоистка, чайка, полудѣвственница. Если лучшіе люди — писатели, увѣряютъ въ этомъ молодежь, должна же она имъ вѣрить.

Но если вѣрить — мыслима ли семья? Мыслимо ли счастье? Мыслима ли сама жизнь съ такою женщиною?

Было время, когда женщину сравнивали съ курицей, съ той простой насѣдкой, которая, расширивъ, раскинувъ крылья всѣхъ цыплятъ пріютила подъ ними, грѣетъ, укрываетъ отъ дождя, вѣтра и непогоды. Но вѣдь курица, дѣлая гнѣздо, выщипываетъ у себя на груди перья, нагрѣвая яйца, чтобы вызвать таящуюся въ нихъ жизнь, сидитъ безъ ѣды, безъ питья, нерѣдко умираетъ отъ истощенія на гнѣздѣ, если люди забудутъ принести ей корма, эта слабая, маленькая насѣдка-мать, взъерошивъ перья, съ смѣшнымъ по своему безсилью крикомъ, бросается на коршуна, на ястреба, въ защиту своихъ дѣтей.

Теперь это сравненіе устарѣло. Женщину сравниваютъ только съ самкой, а дѣвушка — лилія, вѣтка мимозы, теперь она чайка, полурыба, полуптица, красивое, бѣлое созданіе, негодное ни въ пищу, ни въ клѣтку, ни на птичій дворъ, ни голоса у нее, ни способности дѣлаться ручной. Застрѣлить чайку изъ удальства и бросить. Неужели же наша молодежь должна вѣрить современнымъ авторамъ и видѣть въ современной дѣвушкѣ — чайку, а въ женщинѣ самку?

Часть вторая

Пьеса Найденова «Дѣти Ванюшина» одна изъ тѣхъ пьесъ, которыя родители, руководящіе воспитаніемъ дѣтей, должны читать раньше, чѣмъ вести на нее дѣтей. Пьеса «Дѣти Ванюшина» выхвачена прямо изъ жизни, но какъ самая тяжелая, самая мрачная страничка, оставляетъ въ молодыхъ, впечатлительныхъ душахъ, нехорошій осадокъ. Слово, сказанное со сцены, жизнь разыгранная въ лицахъ, производитъ впечатлѣніе правды и чѣмъ лучше игра, тѣмъ реальнѣе и глубже впечатлѣніе. Старикъ Ванюшинъ весь ушедшій въ наживу гроша, его добродушная безвольная жена, шесть человѣкъ дѣтей, изъ которыхъ двѣ дочери замужемъ, ихъ мужья, генеральша Кукарникова, дочь ея Нина… Вотъ главныя дѣйствующія лица. Старшій сынъ Константинъ, 24 лѣтъ, человѣкъ безъ нравственности, безъ принциповъ, что называется — безъ Бога въ душѣ, ведетъ амуры съ племянницей-сиротой, живущей тутъ же, въ домѣ его отца. Алеша гимназистъ начинающій уже кутить, крадетъ у матери деньги. Среди всей этой грязи распутства, шантажа, попрековъ и обоюдной грызни раскрывается отцовское сердце. Онъ и раньше уже говорилъ: «я всегда, всѣмъ своимъ дѣтямъ желаю только хорошее, а выходитъ не то. Глядѣлъ — душа плакала, а вы только злобу да вражду во взглядахъ моихъ видѣли… Отца-то вы не знаете». Но при разговорѣ съ Алешей онъ окончательно прозрѣваетъ. Сынъ говоритъ: «Не мальчикъ я, и давно уже не мальчикъ, а меня считаютъ за какого-то маленькаго, не говорятъ, дерутъ, потчуютъ прописными моралями. Гимназическое начальство съ высоты своего величія изрыгало свои наставленія и ябедничало, сплетничало вамъ, какъ послѣдняя кухарка». Вотъ при этихъ словахъ всегда раздаются хохотъ и апплодисменты. «Я и не зналъ, что ты такъ говорить-то умѣешь. Такъ откуда же вы вышли такіе?»

«Сверху: вы жили внизу, а мы наверху. Мы сходили къ вамъ, когда намъ было что-нибудь нужно, а вы поднимались наверхъ, когда находили нужнымъ ругать насъ или бить. И вотъ мы выросли и сошли сверху уже взрослыми людьми, со своими вкусами, желаніями, требованіями, и вы спрашиваете: откуда мы такіе?» Отецъ цѣлуетъ его, и Алексѣй восклицаетъ: «Вы цѣлуете. Вѣдь это первый поцѣлуй отца!»

Комедія эта касается вовсе не купеческаго, не мѣщанскаго быта, а всѣхъ матерей, всѣхъ отцовъ. Не все ли равно съ антресолями квартира, гдѣ въ буквальномъ смыслѣ дѣти живутъ наверху, а родители внизу, или это амфилада комнатъ, гдѣ за будуарами, залами и гостиными идутъ комнаты гувернантокъ и дѣтей, не все ли равно наказываютъ и бьютъ родители дѣтей, или дѣлаютъ имъ на французскомъ и англійскомъ языкѣ выговоры, дѣло въ томъ, что родители кормятъ, поятъ, учатъ дѣтей и совершенно не знаютъ ни ихъ души, ни ихъ мыслей. Приходитъ день, когда дѣти сходятъ къ намъ готовыми людьми, и мы ихъ спрашиваемъ: «Откуда вы такіе вышли?»

И больно было мнѣ присутствовать на представленіи «Дѣтей Ванюшина» и казалось мнѣ, что это — не театральный залъ, а залъ суда, гдѣ читается страшный обвинительный актъ надъ родителями. Еще одна пьеса, и снова на судъ родители и дѣти. Это «Мѣщане» Горькаго.

Безсѣменовъ, старшина малярнаго цеха, жена его, Акулина Ивановна, дѣти: Петръ — студентъ, Татьяна — школьная учительница, воспитанникъ — Нилъ, Поля — швейка, дочь птицелова Перчихина, квартирантка Елена Николаевна Кривцова и другія лица.

Тутъ уже нѣтъ верха и низа, тутъ все въ кучѣ и разойтись имъ некуда. Образованіе Петра и Татьяны выдвинуло ихъ изъ среды, но не окрылило, ибо они вялые, хмурые, озлобленные; плохое питаніе, плохой воздухъ дали имъ плохую кровь, они презираютъ и свою обстановку, и свою среду, но подняться отъ нея, взлетѣть не могутъ, и оба, въ силу своей слабости воли и въ то же время порывовъ просвѣтленнаго образованіемъ ума, тянутся къ свѣту, и инстинктивно ищутъ опоры, чужихъ крыльевъ, чужой энергіи. Петръ идетъ къ пустой, но жизнерадостной Еленѣ, а Татьяна къ Нилу.

Для своихъ родителей они тоже незамѣтнымъ образомъ стали готовыми людьми — тѣ за сколачиваніемъ копейки, за работой и борьбой не могли даже и интересоваться духовнымъ міромъ дѣтей, да пожалуй никогда и не думали о томъ, что онъ у нихъ есть, а дѣти даже и не предполагали, что родители молятся другому Богу, кромѣ наживы и сбереженія гроша.

Они не переносятъ ворчни матери, замѣчаній отца, не мирятся съ ихъ узкими взглядами, не стѣсняются выражать свое нетерпѣніе и раздраженіе; отцу и матери буквально становится тѣсно въ своемъ домѣ, они чувствуютъ себя лишними, ненужными. У нихъ зарождается вопросъ: «почему это?», и невольно находится такой отвѣтъ: «Зря, не подумавши хорошо, пустилъ я васъ въ образованіе, — вотъ Петра выгнали, ты въ дѣвкахъ сидишь».

Татьяна сидитъ въ дѣвкахъ оттого, что любитъ Нила. Но здоровый инстинктъ рабочаго, сильнаго и смѣлаго подсказываетъ Нилу, что не нужна ему вялая, зябкая, полубарышня, не умѣющая даже желать чего-нибудь сильно, а нужна полуграмотная, здоровая, крѣпкая, веселая и смѣлая Поля. Такая дѣвушка и пѣсни будетъ пѣть за работой, и любить сумѣетъ, и дѣтей родитъ здоровыхъ, и работа изъ рукъ у ней не вывалится.

Нилъ — настоящій герой Горькаго, онъ тоже жаденъ жить, и тоже не постѣснится слабаго сбросить съ своей дороги, потому что чувствуетъ, что сила, здоровье и смѣлость это три шанса противъ четырехъ въ борьбѣ за жизнь.

Горькій, не жалѣя, вкладываетъ въ уста своего героя столько хорошихъ, сильныхъ словъ, такой порывъ впередъ, вызовъ на борьбу, протестъ противъ скуки, что молодежь зачарована, она не въ силахъ видѣть уже неблагодарность Нила къ семьѣ, выкормившей его, страшную сухость, безсердечность, самообожаніе и признаніе въ себѣ сверхъ-человѣка, которому, идя въ гору, позволяется наступать на другихъ на пути.

Нилъ возводится въ идеалы борца.

На жалобы Татьяны, выросшей сестрой подлѣ него, онъ отвѣчаетъ: «Ужъ очень вы любите на все и на вся жаловаться… Кто вамъ поможетъ? Никто не поможетъ, да и некому… не стоитъ»…

А она отъ него-то и ждала помощи, къ нему-то и тянула за нею руку.

«— Откуда въ тебѣ такая черствость, Нилъ?

— А это черствость?

— Жестокость… Невнимателенъ ты къ людямъ.

— Не ко всѣмъ.

— Ко мнѣ.

— Къ тебѣ. Н-да… видишь я къ тебѣ, то-есть я тебя, (Татьяна ожидая слово люблю, дѣлаетъ къ Нилу движеніе, но Нилъ даже не замѣчаетъ его)… очень уважаю… и… люблю, только мнѣ не нравится, зачѣмъ ты учительница… дѣло это тебѣ не по душѣ, дѣло огромное. Ребятишки вѣдь это — люди въ будущемъ… Знаешь, вотъ я ужасно люблю ковать, передъ тобою безформенная красная масса, злая, жгучая. Бить по ней молотомъ — наслажденіе. Она плюетъ въ тебя шипящими, огненными плевками, хочетъ выжечь тебѣ глаза, ослѣпить, отшвырнуть отъ себя. Она живая, упругая, и ты сильными ударами съ плеча дѣлаешь изъ нее все, что тебѣ нужно».

Трескучія красивыя фразы… Передъ нимъ съ тоскою стоитъ дѣвушка, любящая его, а онъ… онъ говоритъ ей: «я… моя сила, мои ощущенія»… потому что для себя онъ Богъ и кромѣ себя и своихъ чувствъ онъ никѣмъ и ничѣмъ не интересуется.

Послѣ сцены объясненія съ Безсѣменовымъ о томъ, что онъ женится на Полѣ, Нилъ говоритъ: «Какъ ненавижу я этого человѣка… этотъ домъ… всю жизнь, гнилую жизнь. Здѣсь всѣ… какіе-то уроды».

Опять-таки сильно это проклятіе людямъ слабымъ и старымъ, но справедливо ли оно? Если бы вмѣсто ненависти немного размышленія, немного благодарности къ семьѣ, можетъ-быть онъ и нашелъ бы имъ оправданіе. Вѣдь Безсѣменовъ ничего новаго не говоритъ, не требуетъ, онъ стоитъ на своихъ старыхъ завѣтахъ и поступаетъ по мудрости, завѣщанной ему отцомъ и дѣдомъ. Онъ съ корнями не виноватъ, что отъ дубовыхъ корней выросъ не гибкимъ орѣшникомъ, не цвѣтущей липой, а тѣмъ же крѣпкимъ и грубымъ дубомъ. Но Нилъ ни о комъ и ни о чемъ побочномъ не думаетъ. Ненавижу и кончено, — значитъ взялъ топоръ и отрубилъ. Когда онъ цѣлуетъ Полю и, уходя изъ комнаты, натыкается на Татьяну, которая по ремаркѣ автора, молча глядитъ на него мертвыми глазами, съ кривой улыбкой на лицѣ, — онъ опять-таки не видитъ чужого страданія, ни искры сочувствія къ дѣвушкѣ, почти сестрѣ выросшей на его глазахъ — почти одно презрѣніе: «Подслушивала. Подглядывала. Э-эхъ ты»… И это «э-хъ ты» хуже пощечины, хуже плевка… За что? Татьяна отравилась, но осталась жива; больная, слабая она лежитъ на кушеткѣ. Тетеревъ поясняетъ ей, что въ Россіи спокойнѣе быть пьяницей, бродягой, чѣмъ честнымъ человѣкомъ, трезвымъ, дѣльнымъ, что только люди безжалостно прямые, твердые, какъ мечи, только они пробьютъ… Что… онъ не договариваетъ, потому что входитъ Нилъ безжалостно прямой и твердый, какъ мечъ. Онъ входитъ весело послѣ сраженія съ дубиноголовымъ начальникомъ депо, надъ которымъ одержалъ побѣду. Отчего въ Россіи хорошо жить только мерзавцамъ, и отчего всѣ начальники дубиноголовые? Оттого, что тотъ, кто скажетъ не обратное, а хотя найдетъ исключеніе самъ будетъ причисленъ къ дубиноголовымъ. Оттого, что эти хлесткія, огульно обвиняющія все фразы — всегда имѣютъ у молодежи громадный успѣхъ.

Заходитъ споръ, и Петръ говоритъ: «Если человѣкъ другого мнѣнія я не схвачу его за это за глотку».

Нилъ говоритъ: «А я схвачу».

«Кто далъ на это право?»

Нилъ отвѣчаетъ: «Право не даютъ. Право берутъ… человѣкъ долженъ самъ себѣ завоевать права, если не хочетъ быть раздавленъ грубой обязанностью».

Опять красивая фраза и совершенно безнравственная, потому что только тотъ имѣетъ права, кто признаетъ и обязанности, иначе люди опять вернулись бы къ кулачному праву, — у однихъ были бы только права, у другихъ только обязанности.

«— Ты, Нилъ, — говоритъ Петръ, — на каждомъ шагу стараешься показать отцу, что не уважаешь его.

— А зачѣмъ это скрывать?»

Неужели это стараніе на каждомъ шагу оскорбить старика — этотъ отвѣтъ: «а зачѣмъ это скрывать?», не циниченъ и не глупо ребячливъ? Зато Нилъ говоритъ о жизни и какъ говоритъ, поэтично и сильно, и слишкомъ литературно для простого рабочаго. «Жить славное занятіе, на дрянныхъ паровозахъ осенними ночами подъ дождемъ и вѣтромъ, зимою въ метель, когда вокругъ тебя нѣтъ пространства, все на землѣ закрыто тьмой… утомительно… опасно… но своя въ этомъ прелесть. Только одно, что мною и другими честными людьми командуютъ свиньи, дураки и воры»… Если это такъ, если дѣйствительно право руководства и голоса имѣютъ только свиньи, дураки и воры, то, конечно, и жить не стоитъ. Но такъ ли это? Такъ ли дѣйствительно все черно кругомъ? А главное — не первое поколѣніе обвиняетъ власть въ жестокости, подкупности и косности, но кто же стоитъ у власти? Не та ли молодежь, которая кончила курсъ и мало-по-малу заняла высшія мѣста? Я слышу съ молодости, 30 лѣтъ тому назадъ тѣ же стоны… Но въ 30 лѣтъ вѣдь многое могло бы измѣниться и просвѣтлѣть. Не молодежь ли виновата, не она ли забываетъ порывы, завѣты молодости? Не она ли кипитъ и рветъ мѣха, какъ не перебродившее вино, пока еще не имѣетъ силы и успокаивается, входитъ въ обычное русло, когда получаетъ крѣпость?

А дальше опять страстный монологъ о жизни, который кончается словами, вызывающими бурю апплодисментовъ: «Наша возьметъ! И на всѣ средства души моей удовлетворю мое желаніе вмѣшаться въ самую гущу, мѣсишь ее и такъ и этакъ, тому помѣшать, этому помочь… вотъ въ чемъ радость жизни».

Да вѣдь это вѣчная свалка… потому что гуща жизни для обыденной жизни недоступна, дай Богъ хоть въ томъ районѣ, гдѣ вращается жизнь, въ тѣхъ запросахъ, нуждахъ и страданіяхъ, которые встрѣчаются на пути людей, помочь только разумомъ, хладнокровіемъ и громадной добротой и вниманіемъ, терпѣніемъ и справедливостью, т.-е. тѣми качествами, которыя въ свалкѣ не мыслимы и которыми отнюдь не обладаютъ литературные «Нилы». Но то, что онъ говоритъ красиво и сильно.

Наконецъ, Нилъ додразниваетъ, взвинчиваетъ Безсѣменова до послѣдняго скандала, даже Петръ не любящій своего отца, говоритъ Нилу: «Ну. Дождался. Эхъ ты, стыдился бы».

Но Нилъ еще ломается, пока, наконецъ, Петръ, измученный, и за себя, и за сестру, и за отца этой сценой, кричитъ ему: «Да уходите вы, чортъ побери».

И тогда онъ, опѣшенный, уходитъ со словами: «Иду… Прощай… Какой, однако, ты».

И вотъ этого-то Нила, этого невозможнаго Нила — босяка собирательнаго, потому что онъ по жестокости, эгоизму и фразерству, превосходитъ нѣсколько типичныхъ босяковъ изъ разсказовъ Горькаго, многіе считаютъ за свѣтлый типъ, за пророка жизни.

Я не могу въ лекціи разбирать подробно всѣ лица изъ этой, все-таки замѣчательно талантливой комедіи — я хочу сказать только нѣсколько словъ объ Еленѣ Николаевнѣ и ея отношеніяхъ къ Петру.

Многіе критики назвали ее свѣтлой личностью, — я съ этимъ согласиться не могу. Да, авторъ далъ ей нѣсколько хорошихъ, теплыхъ словъ насчетъ арестантовъ, для которыхъ она одѣвалась въ свѣтлые наряды, чтобы расцвѣтить ихъ жизнь, но далѣе, — что она? Веселая вдовушка, которая о мужѣ можетъ вспомнить только то, что у него были усы въ три вершка. Она кокетничаетъ съ Петромъ, но чтобы она любила его — трудно повѣрить, за что. Это человѣкъ безъ лица, какъ о немъ говоритъ даже отецъ. Вѣчно хмурый, вялый, раздражительный, не кончившій курсъ. Уже за одинъ монологъ Петра всякая женщина, у которой сердце на мѣстѣ и голова мыслитъ, прониклась бы презрѣніемъ къ его безформенности — я не умѣю выразиться иначе.

Вотъ этотъ монологъ: «Я думаю, когда французъ или англичанинъ говоритъ: „Франція, Англія“, онъ непремѣнно представляетъ себѣ за этимъ словомъ нѣчто реальное, осязаемое, понятное ему. А я говорю: „Россія“ и чувствую, что для меня это звукъ пустой. И у меня нѣтъ возможности вложить въ это слово какое-либо ясное содержаніе».

Да неужели можно дожить намъ, русскимъ матерямъ, до того, что наши дѣти будутъ говорить такъ о своей родинѣ? Да вѣдь тогда мы погибли, тогда нѣтъ у насъ болѣе ни отечества, ни языка, ни религіи, ничего. Значитъ мы не сумѣли имъ съ нашимъ молокомъ, съ дѣтскими колыбельными пѣснями, съ могилами отцовъ, съ молитвой у ихъ кровати, когда они хворали, передать имъ русскаго чувства — любви къ нашей русской землѣ. Какія же мы преступныя матери, какія несчастныя наши дѣти. У англичанина, у француза, у поляка, у нѣмца есть и гордость, и страстная любовь къ своей родинѣ, а у насъ пустой звукъ. Неужели это не клевета на молодежь? Неужели этотъ Петръ безъ лица не выродокъ, а одинъ изъ многихъ?

Далѣе онъ говоритъ: «Чортъ дернулъ меня принять участіе въ этихъ дурацкихъ волненіяхъ. Я пришелъ въ университетъ учиться и учился. Никакого режима, мѣшавшаго мнѣ изучать римское право, я не чувствовалъ. Нѣтъ, совсѣмъ не чувствовалъ. Я чувствовалъ режимъ товарищества… и уступилъ ему. Вотъ два года изъ моей жизни вычеркнуто… да… это насиліе. Насиліе надо мною. Не правда ли?» Вѣрно насиліе, разъ онъ былъ панурговой овцой, которая сама не зная о чемъ блѣяла и шла за стадомъ.

Но развѣ такая овца можетъ разумной, энергичной женщинѣ внушить любовь? Развѣ это другъ, товарищъ? Нѣтъ, но это можетъ быть удобный безхарактерный мужъ, подъ башмакомъ такой, какого ищетъ Елена Николаевна.

Она безцеремонно, не смотря на явную къ ней антипатію стариковъ, является къ нимъ и принимаетъ участіе въ травлѣ ихъ и Ниломъ, и дѣтьми. Петръ не очарованъ перспективой жениться на Еленѣ; онъ говоритъ Нилу: «Во-первыхъ, студентамъ жениться не позволено, во-вторыхъ, мнѣ придется выдержать баталію съ родителями, въ-третьихъ»… (онъ не договариваетъ, что въ третьихъ).

Перчихинъ говоритъ Петру: «Не люблю я тебя, Петръ. Гордый ты и пустой человѣкъ»… За то Елена беретъ голову Петра въ руки и заставляетъ его повторять за собою: «Я васъ люблю». (Петръ становится овцой). «О, да, да… Но нѣтъ, вы шутите»… «Право же я совершенно серьезно, — я давно рѣшила выйти за васъ замужъ. Можетъ-быть это очень не хорошо, но мнѣ очень хочется этого». Въ это время раздается стонъ больной, страдающей, только что отравившейся изъ-за отвергнутой любви Татьяны. У Петра шевельнулась совѣсть, — онъ говоритъ, бросаясь къ сестрѣ: «Она тамъ лежитъ, а мы… мы».

А Елена отвѣчаетъ ему весело и безсердечно до пошлости: «Что тутъ нехорошаго? Даже въ театрѣ, послѣ драмы, даютъ что-нибудь веселое». И уводитъ его подъ руку. Она даже не слышитъ, какъ Татьяна, оставленная ими, глухо стонетъ: «Лена… Лена»…

Какъ окончательную характеристику Елены, привожу я монологъ послѣдней, передъ уходомъ съ Петромъ изъ родительскаго дома: «Да, это вѣрно. Да, я сама взяла его у васъ, сама. Я сама, я первая сказала ему, предложила жениться на мнѣ. Вы слышите, вы, филинъ? Слышите? Это я вырвала его отъ васъ. Знаете, я, можетъ-быть, не обвѣнчаюсь съ нимъ. Вы рады, да? О, это очень можетъ-быть. Вы не пугайтесь прежде времени. Я буду такъ просто жить съ нимъ безъ вѣнца, но вамъ не дамъ его. Не дамъ. Нѣтъ. И онъ не придетъ къ вамъ никогда. Никогда. Никогда. Никогда».

Это ли не называется по-женски, залить за кожу яду, сколько влѣзетъ, и въ то же время у каждаго въ душѣ остается убѣжденіе, что когда умретъ этотъ всѣми ненавистный, всѣми покинутый филинъ, Петръ, женатый на Еленѣ Николаевнѣ (потому что, конечно, онъ ей нуженъ, какъ мужъ), съ удовольствіемъ унаслѣдуетъ презираемые имъ гроши, тѣмъ болѣе, что до этого наслѣдства ему придется жить на средства Елены Николаевны, а она вознаградитъ себя тогда и сошьетъ себѣ нѣсколько свѣтлыхъ кофточекъ, чтобы разсѣять меланхолію мужа. И философъ Тетеревъ говоритъ Безсѣменову: «Онъ не уйдетъ далеко отъ тебя. Онъ это временно наверхъ поднялся, но онъ сойдетъ. Умрешь ты — онъ немного перестроитъ этотъ хлѣвъ, переставитъ въ немъ мебель и будетъ жить какъ ты: спокойно, разумно и уютно».

Новая пьеса Горькаго «На днѣ» и новый шумъ, буквально набатъ, и въ печати, и среди публики. Запрещеніе, дозволеніе, надежда увидѣть ее, полное разочарованіе и, наконецъ, вотъ пріѣзжаетъ труппа Станиславскаго, открыта подписка на билеты и вокругъ Малаго театра раскидывается станъ интеллигентной молодежи, способной переносить голодъ, холодъ, безсонныя ночи, лишь бы попасть на это «дно», открытое Горькимъ.

А, между тѣмъ, пьеса эта безусловно ниже «Мѣщанъ». Она не прославляетъ силы, не зоветъ на борьбу, какъ тирады Нила, но все-таки и она задаетъ вопросы, возбуждаетъ споры. Въ ней собраны типы босяковъ, уже давно знакомые по разсказамъ Горькаго. Да и босяковъ-то тамъ нѣтъ красочныхъ, солнечныхъ, тамъ просто воры, шуллера, пропойцы или неудачники работы, загнанные въ «яму». Есть тамъ Пепелъ, герой, напоминающій блѣдную тѣнь Нила, но это просто молодой, удалый воръ, которому все-таки хочется жить по-человѣчески, потому что, очевидно, кромѣ ночлежки, онъ хорошо знакомъ и съ участками, и съ тюрьмой, а можетъ-быть и съ безпощаднымъ битьемъ, которымъ такъ не стѣсняются дворники и обыватели, поймавшіе вора. Самъ жестокій отъ природы, порочный онъ тѣмъ не менѣе мечтаетъ о доброй и тихой Наташѣ. Очень можетъ быть, что потомъ, онъ, какъ босякъ Орловъ, тоже мечтатель, билъ бы свою жену и каблуками, и кулаками (при одномъ словѣ Наташи: «итти некуда… я знаю… думала»… Пепелъ отвѣчаетъ: «не пущу, лучше убью»), но теперь ему не нужна прежняя любовница, сестра Наташи, красавица Василиса, хозяйка ночлежки, не потому что она порочна, а онъ добродѣтеленъ, что она зла, а онъ добръ, нѣтъ, просто въ силу того, что двумъ волкамъ въ одной норѣ не ужиться. Пепелъ и Наташа это — волкъ и ягненокъ. Пепелъ и Василиса это — два звѣря, которые рано или поздно должны перервать другъ другу горло. Василиса подговариваетъ Пепла убить ея мужа. Пепелъ не соглашается, ему противна мысль преднамѣреннаго убійства старика, но черезъ нѣсколько часовъ, подъ вспышкой гнѣва онъ уже хватаетъ за горло мужа Василисы Костылева, и если бы не случайное присутствіе странника Луки, убійство было бы совершено, да онъ его и убиваетъ въ послѣднемъ актѣ и по обвиненію Василисы попадаетъ въ тюрьму. Наташа безцвѣтна, какъ Татьяна въ «Мѣщанахъ», хотя еще мечтаетъ вяло и безформенно: «вотъ, думаю, завтра… пріѣдетъ кто-то… кто-нибудь… особенный… или случится что-нибудь… тоже небывалое… подолгу жду… всегда жду»… На активное движеніе у нее силъ нѣтъ и когда послѣ убійства она, обваренная своею сестрою сперва попадаетъ въ больницу, а потомъ исчезаетъ, то надо думать, что она попадаетъ именно на ту дорогу, за одну мысль о которой Пепелъ уже хотѣлъ убить ее. Наташа слабо очерчена, какъ и сама она слаба внутреннимъ содержаніемъ; сестра ея Василиса, злая, страстная, подлая, мечтающая объ убійствѣ мужа, истязавшая и обварившая свою сестру, не дорожитъ и жизнью покинувшаго ее любовника, и своимъ обличеніемъ бросаетъ его въ тюрьму. Это самый ординарный типъ бабы-кулака. Сатинъ, актеръ, баронъ, это все босяки, вольные и невольные, двумя, тремя степенями блѣднѣе уже описанныхъ Горькимъ въ его разсказахъ. Проститутка, мечтающая о студентѣ Гастонѣ въ лаковыхъ сапогахъ, съ леворвертомъ, типъ жалкій, трогательный, но давно уже использованный нашей литературой. Вниманіе зрителей останавливаетъ на себѣ странникъ Лука, благостный мечтатель, случайно попавшій на дно, но зрителя смущаетъ, что это лучшій мужикъ, ушедшій отъ неправды жизни въ добровольное скитальчество, заставляетъ двухъ голодныхъ воровъ подъ направленнымъ дуломъ его ружья пороть розгами другъ друга самымъ безпощаднымъ образомъ и только затѣмъ даетъ уже имъ хлѣба, но если вспомнить, что у крестьянъ по приговору волостного суда до сихъ поръ существуетъ порка, то становится страшно за простую правду, что и лучшій изъ крестьянъ, какъ Лука, также теменъ, также абсолютно глухъ къ чувству человѣческаго достоинства; онъ поступаетъ естественно, по-своему вразумляетъ виновныхъ и въ этомъ весь ужасъ. Сатину надоѣли человѣческія слова, но въ этомъ есть глубокій смыслъ: девятнадцать вѣковъ тому назадъ учитель задалъ людямъ урокъ, простой и короткій: «Люби Бога, люби ближняго». Слова эти стали обыкновенными человѣческими словами, ихъ повторяютъ всѣ, но гдѣ исполненіе этихъ словъ? Что жъ мудренаго, что можно возненавидѣть такія человѣческія слова и воскликнуть, какъ Сатинъ: «Ложь — религія рабовъ и хозяевъ, правда — Богъ свободнаго человѣка».

Сатинъ даетъ обитателямъ ночлежки высшій урокъ любви къ женщинѣ, какъ къ человѣку. Мстя за поруганную честь сестры, онъ убиваетъ ея оскорбителя и попадаетъ въ тюрьму, гдѣ развращается, научается шуллерству и выталкивается на дно. И, не смотря на все это, въ немъ не умерла любовь къ сестрѣ, въ немъ не просыпается ни малѣйшей злобы къ ней, какъ къ виновницѣ его страданій. Онъ говоритъ: «Хорошая человѣчина была моя сестра». Замѣтьте, не женщина, а «человѣчина», значитъ онъ на днѣ подонокъ общества, отдаетъ своей сестрѣ то право, которое отнимаютъ отъ насъ, женщинъ, многіе высшіе умы. Онъ признаетъ свою сестру за хорошаго человѣка, и въ этомъ чувствуется правда жизни… А вотъ, когда тотъ же темный Лука, который, смѣясь, разсказываетъ, какъ пороли другъ друга голодные бѣдняки, отвѣчаетъ Сатину на вопросъ: «зачѣмъ живутъ люди?», — цитатами изъ Шопенгауэра, то уже чувствуется ложь и несообразность не въ отвѣтѣ, а въ глубинѣ его.

«Зачѣмъ живутъ люди?» — говоритъ Сатинъ.

Лука отвѣчаетъ: «А для лучшаго-то люди живутъ, милочекъ… Всякъ думаетъ, что для себя проживаетъ, анъ выходитъ, что для лучшаго. По сту лѣтъ, а можетъ и больше для лучшаго человѣки живутъ».

А Шопенгауэръ говоритъ: «Жизнь отнюдь не является подаркомъ, даннымъ для наслажденія, но задачею — отработать урокъ, а соотвѣтственно этому вездѣ мы устраиваемъ и въ большомъ, и въ маломъ всеобщую нужду, неустанный трудъ, неустанное стремленіе, нескончаемую борьбу, принудительную работу съ крайнимъ напряженіемъ всѣхъ жизненныхъ и духовныхъ силъ, течетъ кровь и потъ цѣлыхъ народовъ, дабы дать возможность единицамъ достичь цѣли».^[14]

Лука же разсказываетъ актеру о домѣ съ мраморными полами, гдѣ излѣчиваютъ алкоголиковъ и о томъ, какъ одинъ каторжникъ въ Сибири, узнавъ отъ ученаго, сосланнаго туда же, что нѣтъ праведной земли, взялъ да и повѣсился. Забудемъ, что это говоритъ Лука, что говоритъ намъ авторъ, но какъ больно и страшно узнать, что нѣтъ праведной земли, когда мы всѣ — и малые и старые всю жизнь живемъ и умираемъ даже съ надеждой, что если не мы, что хоть внуки наши войдутъ въ праведную землю. Да, намъ нужна иногда ложь, ложь, которая своей радужной призмой удержала бы насъ отъ отчаянія и самоубійства.

И вотъ, хотя мы чувствуемъ, что всѣ герои пьесы «На днѣ» не имѣютъ между собой ни связи, ни своего внутренняго міра, ни идеаловъ, ни силы къ работѣ, да не имѣютъ къ тому и никакого желанія, что вытащить ихъ оттуда нельзя, что ихъ не спасутъ ни больницы съ мраморными полами, ни праведныя земли, все-таки пьеса захватываетъ и въ сердцахъ многихъ имѣетъ громадный успѣхъ. Почему? Во-первыхъ, потому, что она — Горькаго, человѣка, снискавшаго симпатіи и восторгъ читателя, во-вторыхъ, потому, что ее долго запрещали, въ-третьихъ, — въ ней много хорошихъ, глубокихъ мыслей и есть пѣсня, которая такъ поется, что каждаго хватаетъ за сердце:

«Солнце всходитъ и заходитъ,
А въ тюрьмѣ моей темно,
Дни и ночи часовые, да э-эхъ,
Стерегутъ мое окно.
Какъ хотите стерегите,
Я и такъ не убѣгу,
Мнѣ и хочется на волю, да э-эхъ,
Цѣпь порвать я не могу»…

Слушаетъ молодежь, кипитъ у нее сердце и не думаетъ она о томъ, что поютъ эту пѣсню не борцы за свободу, заточенные въ тюрьму, а мелкіе воры, пропойцы, которымъ Горькій приписалъ несовмѣстимыя съ ихъ понятіями идеи и чувства. Богъ съ ними, съ тѣми, кто поетъ, а тяжело и сладко тѣмъ, кто слушаетъ ее.

Самая обстановка пьесы «На днѣ» производитъ громадное впечатлѣніе: «Подвалъ, похожій на пещеру, а въ окно заходитъ косыми лучами весеннее солнце»… А ремарки: «Шумъ на сценѣ гаснетъ, какъ огонь костра, заливаемый водою». Вѣдь это прямо камертонъ.

Теперь остается только ждать, что дальше дастъ писатель, который началъ съ того, что бродилъ одиноко среди пустыхъ зданій и торговыхъ портовъ и думалъ о томъ, какъ хорошо быть сытымъ, а теперь получилъ европейскую извѣстность и обезпеченное состояніе. Когда-то онъ высказался въ разсказѣ «Однажды осенью»: «Ей-Богу, душа голоднаго человѣка всегда питается лучше и здоровѣе души сытаго».

Посмотримъ, чѣмъ будетъ питаться теперь, какія пѣсни дальше будетъ пѣть его душа, вполнѣ сытаго человѣка.

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты
2. «Мальва». Прим. ред.
3. «На плотахъ». Прим. ред.
4. «Зузубрина». Прим. ред.
5. «Супруги Орловы». Прим. ред.
6. «Старуха Изергиль». Прим. ред.
7. «Старуха Изергиль». Прим. ред.
8. фр.
9. «О чиже, который лгал, и о дятле — любителе истины». Прим. ред.
10. нѣм.
11. «Варенька Олесова». Прим. ред.
12. Необходим источник цитаты
13. фр.
14. Необходим источник цитаты