ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьI.
Печальный край Полѣсья, ты съ дѣтства мнѣ знакомъ,
Какъ будто изъ тумана мерцаешь ты въ быломъ!
Порой, какъ призракъ, видитъ задумчивый мой взоръ
Необозримыхъ окомъ твоихъ болотъ просторъ,
Твоихъ лѣсовъ угрюмыхъ дремучій темный кровъ,
Извилистыя рѣки межъ изъ и тростниковъ,
Крылатыя дружины докучливыхъ слѣпней
И мотыльковъ зеленыхъ межъ листьевъ и вѣтвей,
И ату тишь лѣсную, что возмутитъ на мигъ
Порой полетъ аиста, да журавлиный крикъ,
Или въ рѣкѣ спокойной плеснувшая волна
Вслѣдъ за весломъ лѣнивымъ рыбачьяго челна.
Какую-то встрѣчаю я тайную красу
Въ пескахъ Полѣсья желтыхъ, и въ сумрачномъ лѣсу,
И въ хатахъ деревенскихъ, убогихъ и кривыхъ,
Въ церквахъ, соломой крытыхъ, среди погостовъ ихъ,
Что искривленныхъ елей кровъ темный осѣнилъ,
Гдѣ маленькая хатка надъ каждой изъ могилъ,
Гдѣ съ прахомъ старыхъ предковъ въ могилахъ здѣсь и тамъ
Потомковъ поздній пепелъ смѣшался пополамъ.
Окружена водою и чащею лѣсовъ,
Здѣсь жизнь людей все та же отъ глубины вѣковъ;
Обычаи отъ вѣка не измѣнялись здѣсь;
Языкъ, одежда — тѣ же, складъ жизни тотъ же весь;
Сюда духъ вѣка новый прокрасться не успѣвъ,
Не тронулъ ни понятій, ни пѣсенокъ напѣвъ;
Какъ у славянъ носили вдали вѣковъ былыхъ —
Такіе же кафтаны и бороды у нихъ;
Такими-жь топорами дубовый рубятъ лѣсъ;
Въ такихъ же храмахъ просятъ спасенья у небесъ;
Какъ встарину, питаютъ ихъ рыба, просо, медъ, —
Все то же, лишь быть-можетъ нужды побольше гнетъ…
Порою жница пѣсню на нивѣ сложитъ тамъ,
Быль первый разъ разскажетъ отецъ своимъ дѣтямъ,
Когда внезапно вспомнитъ, минувшимъ весь объятъ,
Что на селѣ случилось десятки лѣтъ назадъ.
То о дворѣ господскомъ, то про село разсказъ
Даетъ для вечеринки рѣчей большой запасъ.
При смоляной лучинѣ, гдѣ дѣвицы прядутъ,
А хлопцы вяжутъ сѣти, когда вокругъ пойдутъ
У стариковъ разсказы про давніе года,
Такъ всей душой и сердцемъ отдашься имъ тогда,
Что долго не забудешь и нѣсколько ночей
Тебѣ все будетъ сниться быль стародавнихъ дней
Съ печальнымъ или страшнымъ характеромъ своимъ,
И передашь невольно потомъ ее другимъ.
Такую быль услышать пришлось однажды мнѣ
Изъ времени француза въ родимой сторонѣ.
Не все я могъ запомнить, — простите-жь, если въ ней
Иное ускользнуло изъ памяти моей;
Не знаю даже, правда-ль, — объ этомъ вамъ судить:
Когда тревожно сердце забьется, можетъ-быть,
Когда невольно слезы запросятся изъ глазъ, —
Такъ ужь навѣрно, значитъ, правдивъ и весь разсказъ.
II.
Какой уѣздъ — не знаю и чья земля была…
Въ густой осокѣ рѣчка глубокая текла;
Надъ рѣчкой мостъ на сваяхъ, гнилой, полуживой;
Предъ мостомъ узкой гребли, на полверсты длиной,
Валежникомъ и грязью покрытой полоса,
По сторонамъ же топи, болота и лѣса;
А у опушки лѣса, надъ самою рѣкой,
Охотничья избушка — пріютъ полуживой.
Темнѣлъ осенній вечеръ; на все вокругъ легла
Холодная, сырая и пасмурная мгла;
Изъ чащи темныхъ сосенъ, по сумрачнымъ лѣсамъ,
Желтѣли вѣтви кленовъ, рисуясь здѣсь и тамъ;
Еще желтѣй березка изъ сумрачной тѣни
И красная осина сквозили какъ огни.
Въ такіе дни невольно тоска сжимаетъ грудь,
Какъ будто что утратилъ, иль ждешь чего-нибудь:
Природа умираетъ, и будто вмѣстѣ съ ней
Скорбишь страданьемъ травокъ и вянущихъ вѣтвей;
Чело тогда угрюмо и дума тяжела,
Какъ сѣрыхъ тучъ по небу нависнувшая мгла.
Вотъ какъ-то странно гдѣ-то вблизи раздался вдругъ
Охотничей разгульной, веселой пѣсни звукъ.
Изъ лѣса показалась за нимъ толпа господъ.
За ихъ плечами ружья; блеснулъ огонь — и вотъ
У нихъ изъ трубокъ искры посыпались струей,
Какъ будто волчьи очи сверкнувъ во тьмѣ ночной,
И вся толпа, быть-можетъ, числомъ до двадцати
И съ говоромъ и съ пѣньемъ разгульнымъ по пути,
Какъ будто хоръ бѣсовскій, возникшій изъ болотъ,
Вдоль узкой гребли къ хатѣ охотничьей идетъ.
III.
Въ оконцахъ бѣдной хатки уже огонь блеститъ,
На лавкѣ тамъ хозяинъ Власъ Прохоровъ сидитъ,
Старикъ лѣсничій, лысый, съ сѣдою бородой,
Въ изношенной сермягѣ, но бодрый и прямой,
Лосинымъ подпоясанъ мохнатымъ кушакомъ,
А за поясомъ сумка съ охотничьимъ ножомъ.
Баранья бурка, шапка, двустволка на стѣнѣ
Съ барсучьей торбой видны при трепетномъ огнѣ;
Обтянутая лыкомъ и фляжка тамъ виситъ,
Да заяцъ, что сегодня въ лѣсной глуши убитъ.
Трепещущее пламя, мигая изъ печи,
По закопченной катѣ льетъ красные лучи.
Тамъ въ комнаткѣ сосѣдней порою изъ окна
Красотка лѣтъ въ шестнадцать при отблескѣ видна
Въ льняномъ и бѣломъ платьѣ, а голубой корсетъ
Округлыхъ формъ рисуетъ весь дѣвственный разцвѣтъ;
Бѣжитъ коса по шейкѣ, упавши парой змѣй;
Надѣтъ платочекъ бѣлый на головѣ у ней;
На шеѣ мѣдный крестикъ блеститъ въ лучахъ огня,
Отъ искушеній сердце невинное храня.
Вотъ весь нарядъ дѣвичій, — не поразитъ онъ взоръ,
Но Богъ, который дивно далъ лиліи уборъ
И въ спѣющей калинѣ зажегъ румянца жаръ, —
По дѣвственному лику разсыпалъ больше чаръ,
Очамъ подъ черной бровью власть чудную онъ далъ,
Чтобы въ сердца глубоко огонь ихъ западалъ,
Задумчивостью томной слегка чело облекъ,
На щечкахъ загорѣвшихъ цвѣтъ пурпура зажегъ
И дивно распуститься велѣлъ въ краю лѣсномъ
Цвѣтку всѣхъ въ мірѣ краше — во образѣ людскомъ.
IV.
Вотъ отворились двери, и въ хату вся заразъ
Взошла толпа пришельцевъ. Узналъ ихъ старый Власъ —
Всѣхъ въ эту же минуту — и самъ имъ былъ знакомъ:
То все паны сосѣди, извѣстные кругомъ,
Помѣщики и лица различныхъ должностей
И шляхты засцянковой здѣсь нѣсколько людей.
«Зачѣмъ? Ужели ночью собрались господа
На волка или лося охотиться сюда?
Но волка въ это время нигдѣ и не сыскать,
Ни о какой облавѣ нельзя и помышлять…
На слѣдъ медвѣдя въ ульяхъ, быть-можетъ, кто попалъ?
Не лось ли по сосѣдству изъ чащи забѣжалъ?»
Такъ Власъ терялся въ мысляхъ насчетъ гостей своихъ
И, между прочимъ, думалъ, гдѣ спать положитъ ихъ.
Соображеній полный, взглянувъ на лавки, онъ
Пришельцамъ отдалъ въ поясъ почтительный поклонъ.
— «Здорово Власъ!» — изъ пановъ одинъ проговорилъ,
Сосѣдъ хотя и полный остаткомъ юныхъ силъ,
Но усъ его, когда-то чернѣвшій, былъ ужь сѣдъ.
Онъ былъ въ кафтанѣ польскомъ со сборками одѣтъ;
При немъ ружье и шпага была на кушакѣ,
Что кортикомъ зовется на мѣстномъ языкѣ,
Въ рукахъ же — дротикъ, будто онъ въ бой на вепря шелъ.
Старикъ пытливымъ взоромъ пришедшаго обвелъ,
Почтительно три раза отдавъ ему поклонъ,
Отвѣта пана ждалъ онъ, въ раздумье погруженъ.
— «Послушай, — тотъ промолвилъ, — ты знаешь здѣсь пути,
И ночью въ Чортовъ островъ насъ можешь провести?
Такъ проводи же, только не медля и сейчасъ!»
Тутъ, въ страшномъ изумленьи, взглянулъ на пана Власъ,
Какъ будто панъ не въ полномъ разсудкѣ говорилъ,
И крестъ, помимо воли, Власъ дважды сотворилъ.
— «Вести васъ въ Чортовъ островъ теперь, въ ночи, къ чему?
Тамъ ни волковъ, ни вепря не сыщемъ въ эту тьму…
Волковъ же въ этомъ мѣстѣ и вовсе нѣтъ; притомъ
Гдѣ есть, такъ это только при озерѣ Гниломъ, —
Я, слава Богу, знаю!» —
— «Тутъ рѣчь не про волковъ.
Съѣшь ужинъ, если только онъ у тебя готовъ,
Да поскорѣе въ островъ сейчасъ же проводи,
Да и ружье, пожалуй, на случай заряди!» —
Такъ Бальтазаръ Капота, дворецкій экономъ,
Вскричалъ и грозно объ столъ пристукнулъ кулакомъ.
То былъ старикъ плечистый, хоть ростомъ не большой.
Онъ несъ бочонокъ водки за мощною спиной,
При сумкѣ же, дичиной наполненной биткомъ,
Три окорока были, съ воловьимъ языкомъ.
Недоумѣнья полный, плечами Власъ пожалъ:
«Паны рехнулись, что ли? — въ умѣ онъ размышлялъ. —
Взялись Богъ вѣсть откуда, какъ громъ надъ головой.
Охота темной ночью… да это мнѣ впервой!…»
Тутъ онъ съ поклономъ робкимъ рѣшился имъ сказать:
— «Панамъ вельможнымъ развѣ нельзя тутъ ночевать?
Конечно, неудобно, да вамъ не въ первый разъ…
На лавкахъ и на сѣнѣ я размѣстилъ бы васъ,
А чуть забрежжетъ утро, я разбужу пановъ
И за ручьемъ Пановскимъ поищемъ мы волковъ,
А въ островѣ, — хоть палкой ихъ загоняй туда, —
Ни одного во вѣки не встрѣтишь никогда».
Схватилъ тутъ Власа шляхтичъ мускулистой рукой,
Съ усами по во лѣни, высокій и сухой,
Въ ушатой шапкѣ, въ курткѣ бараньей; онъ ружьемъ
Три раза стукнулъ объ подъ, оперся и потомъ
Съ насмѣшкой, постоянно скользившей по устамъ,
Сказалъ: — «Ты старъ, голубчикъ, а глупъ не по лѣтамъ,
Облава да охота сидятъ въ башкѣ твоей…
Тутъ, братецъ, не до зайцевъ, а дѣло поважнѣй, —
Не вепрей, а похуже слѣдимъ мы здѣсь звѣрка,
Что съ буквы к начавшись, кончается на к, —
Дичину, что съ нагайкой и съ пиками летитъ,
Какъ вѣтеръ, а порою въ корчмѣ у васъ шумитъ…
Ну, все не догадался?… Что за простакъ ты, Власъ!» —
— «Стой, Валентинъ, и стѣны подслушать могуть насъ! —
Прервалъ другой и началъ вполголоса потомъ: —
Тутъ гребля, тамъ лѣсочикъ, — ну, видишь дѣло въ чемъ:
Они идутъ по греблѣ, а мы въ лѣсу сидимъ,
Шаговъ въ полсотнѣ пулю пошлемъ изъ чащи къ нимъ…
Межъ греблей же и лѣсомъ болото, знаешь, тамъ, —
Пока до насъ достигнутъ, сперва пойдутъ къ чертямъ.
Ну, вотъ, теперь ты понялъ? Поможешь намъ во всемъ?»
Отведши Власа, долго съ нимъ такъ шепталъ вдвоемъ.
Старикъ блѣднѣлъ и лобъ свой крестомъ лишь осѣнялъ.
Порой погромче возгласъ до прочихъ долеталъ,
И снова Власъ шептался, кивнувши головой:
— «Останутся сироты, а госпожа — вдовой…
Пожитки и имѣнье мы все въ лѣсу густомъ, —
Будь, панъ, спокоенъ въ этомъ, — схоронимъ и спасемъ…
А въ хатѣ у Василья, въ лѣсу, у ручейка,
И госпожа и дѣтки пріютъ найдутъ пока…
Самъ чортъ ихъ тамъ не сыщетъ… Тамъ безопасно жить.
А если дворъ пустуетъ, дворъ можно и спалить, —
Теперь война, извѣстно…» Власъ снова зашепталъ.
Тѣмъ временемъ изъ шляхты кто рюмку въ руки взялъ,
Кто изъ дорожной фляжки хлебнулъ глотокъ большой;
Тамъ запалили трубки, и разговоръ живой
У шляхты завязался о битвахъ и войнѣ,
А панъ тихонько съ Власомъ шептался въ сторонѣ
И наконецъ предъ паномъ сталъ на колѣни Власъ:
— «Соколикъ мой, паночку! Господь помилуй насъ!
Дай въ островѣ надежнѣй убѣжище найти!
Я-жь буду паче глаза дѣтей твоихъ блюсти;
А если я открою, гдѣ вы, тогда скорѣй
Да разразятся громы надъ головой моей!»
У пана со слезами Власъ ноги цѣловалъ;
Панъ, старика поднявши, въ объятьяхъ крѣпко сжалъ;
А шляхта, что стояла, кругомъ ихъ обступивъ,
Вся мужика спѣшила обнять наперерывъ
По-братски, съ теплымъ чувствомъ, и въ этотъ мигъ святой
Слилась слеза холопа съ шляхетскою слезой.
А въ тѣхъ слезахъ (ихъ шляхтичъ отъ вѣка не знавалъ)
Святой зародышъ братства взаимнаго лежалъ.
V.
Но слезы лить не время, — уже пѣтухъ поетъ.
Всѣ обнялись по-братски другъ съ другомъ въ свой чередъ.
Власъ зарядилъ двустволку, баранью шапку взялъ,
Охотничій кафтанъ свой надѣлъ и подвязалъ
Въ нему барсучью торбу и, поклонясь панамъ,
Сказалъ: — «Въ часъ добрый, съ Богомъ, пора въ дорогу намъ!
Я черезъ лѣсъ кратчайшимъ васъ проведу путемъ.
Дорогой не курите, да говорить тишкомъ,
Чтобъ услѣдить за нами не могъ бы кто-нибудь.
Благослови насъ Боже, пошли намъ добрый путь!»
Такъ шапки скинувъ шляхта и осѣнясь крестомъ,
Пошла во слѣдъ за Власомъ въ безмолвіи ночномъ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьI.
Ужасная година съ надеждой пополамъ…
Огонь, и кровь, и слезы мѣшались -здѣсь и тамъ;
Шли тучи войскъ на сѣверъ безсмѣнной чередой,
Двѣ половины міра сходились въ страшный бой.
Кроваво было поле, гдѣ сильныхъ бой сзывалъ,
Но слабый кровь и слезы горчѣе проливалъ.
Шелъ къ небу стонъ съ Полѣсья изъ избъ и деревень, —
Свершали тамъ злодѣйства солдаты каждый день:
Обидятъ старца нагло, избу его сожгутъ,
Скотину перерѣжутъ и далѣе уйдутъ.
Съ той стороны, съ другой ли — послѣдній рядовой
Безчинствовалъ, ничьею не сдержанный рукой.
Мелькнетъ козачья пика, или вестфальскій штыкъ, —
Навѣрно стонъ и слезы услышишь въ тотъ же питъ.
Изъ дальнихъ деревенекъ, гдѣ жилъ убогій людъ,
Взывать о правосудьи — напрасенъ былъ бы трудъ…
И селянинъ деревья родныя проклиналъ,
Гдѣ стонъ и вопли горя шумъ лѣса заглушалъ.
II.
Все юное шляхетство объялъ мятежный пылъ;
Надѣясь, что возможно въ избыткѣ свѣжихъ силъ
Возстановить изъ праха, что въ немъ погребено,
Подъ знамена французовъ несло всю жизнь оно.
Не многіе остались въ родныхъ своихъ мѣстахъ.
Чья житница, сгорѣвши, разсыпалась во прахъ,
Бого сильнѣй и злѣе стегнулъ козачій бичь,
Тотъ въ лѣсъ бѣжалъ, чтобъ пулей враговъ своихъ настичь.
Лишь только дѣти Дона съ депешею порой
Поскачутъ мимо лѣса дорогою глухой, —
Какъ разъ изъ-за болота иль изъ колосьевъ нивъ
Просвищетъ пуля, въ сердце козачье угодивъ.
Порой же на бивакѣ, когда, передъ костромъ,
Воткнувши въ землю пики, отрядъ уснетъ кругомъ,
Шляхетская ватага, какъ туча комаровъ,
Богъ вѣсть откуда грянетъ врасплохъ на Козаковъ,
Разсѣетъ ихъ въ отвагѣ воинственной своей,
Съ собой захватитъ мигомъ добычу и коней,
Оставивъ только трупы, гдѣ былъ жестокій бой,
И безъ слѣда исчезнетъ опять въ глуши лѣсной.
III.
Отъ гребли отдѣленный болотами и рвомъ,
Дремучій Чортовъ островъ, такъ названный кругомъ,
Всегда былъ грознымъ мѣстомъ проѣзжимъ козакамъ,
Когда по узкой греблѣ они тянулись тамъ;
Градъ выстрѣловъ оттуда ихъ осыпалъ, найдя
Для мѣткихъ пуль шляхетскихъ мишень въ лицѣ вождя;
Лишь первый выстрѣлъ — трупы ужь валятся кругомъ…
Бѣлина, старый чашникъ, той шайки былъ вождемъ;
Съ нимъ шли служить отчизнѣ паны окрестныхъ селъ:
Съ коморникомъ Шелигой хорунжій Вжосекъ шелъ,
Панъ мостовничій Бурдешь, подсудокъ Просця съ нимъ,
Съ Заблоцья, съ Заозерья, съ Замостья и своимъ
Достоинствомъ два пана извѣстные кругомъ:
Панъ Бальтазаръ Бапота, Бжозовскій — экономь.
Гдѣ-жь прячутся: въ болотѣ, въ деревьяхъ ли лѣсныхъ,
Имъ обо всемъ извѣстно и — никому про нихъ.
Отрядъ ли послабѣе, обозъ ли провезутъ, —
Какъ будто громъ изъ тучи, они ужъ тутъ какъ тутъ.
И не устанутъ биться, не убѣгутъ назадъ,
Пока, забравъ добычу, не разобьютъ отрядъ.
Сегодня здѣсь, тамъ завтра, — дружина Козаковъ,
Лѣсъ окруживши, тщетно для нихъ готовитъ ловъ;
Отряду половину придется потерять,
А шляхта гдѣ-то скрылась, чтобъ выскочить опять.
Кто пищу имъ, однако, и водку достаетъ?
Откуда шайка пули и пороху беретъ?
Откуда войскъ движенья извѣстны имъ вполнѣ?
Другъ тайный есть, навѣрно, у нихъ на сторонѣ.
Но кто, когда, откуда? Со множествомъ трудовъ
По деревнямъ искали, пытали у жидовъ,
Но тщетны всѣ старанья, и въ городъ донесли,
Что шайка вырастаетъ какъ будто изъ земли.
IV.
Гдѣ жены ихъ и дѣти? Гдѣ вещи и стада?
Дома ихъ опустѣли, въ нихъ жизни ни слѣда;
Чего огонь не тронулъ и не унесъ солдатъ, —
Закопано все въ землю, лѣса въ глуши хранятъ.
Но гдѣ и какъ? Все тщетно… Въ безмолвіи своемъ
Дремучій лѣсъ не выдастъ того, что скрыто въ немъ.
Гордясь довѣрьемъ шляхты и преданные ей,
Охотникъ ли, рыбакъ ли, въ упорности своей,
Пои, давай имъ денегъ, иль силою страши, —
Не выдадутъ, что скрыто у нихъ въ лѣсной глуши.
Среди непроходимыхъ и дебрей и болотъ,
Куда смѣльчакъ охотникъ одинъ лишь забредетъ,
Убогія избушки чернѣютъ тамъ и тутъ,
Въ нихъ панскія семейства нашли себѣ пріютъ.
Баюкая младенца, тамъ робкая жена
Молитву шлетъ за мужа, тревогою полна.
Убогая шляхтянка тамъ въ безпокойномъ снѣ
На жесткомъ сѣнѣ грезитъ о другѣ въ тишинѣ.
Крестьянинъ загрубѣлой, но любящей рукой
Шляхетскаго младенца баюкаетъ порой;
То иногда стругаетъ игрушку для него,
На время оторвавшись отъ плуга своего,
То утѣшаетъ пани съ радушіемъ своимъ:
«Не плачьте, папъ вернется и цѣлъ, и невредимъ.
Богъ милостивъ! Напрасно не портите очей.
Пошлетъ Господь и счастье взамѣнъ тяжелыхъ дней!»
Крестьянка же простая, какъ любящая мать,
Спѣшитъ скорѣй барчонка занять и приласкать,
Его балуетъ медомъ и ягодкой лѣсной,
Предъ нимъ же извиняясь: — «Не сладко, милый мой…
Барчатъ, извѣстно, холятъ и кормятъ сладко ихъ,
У насъ же, у убогихъ, и лакомствъ нѣтъ такихъ.
Бѣдняжка отощаетъ у насъ, простыхъ людей…
Ѣшь, панычъ, мой соколикъ, да выростай скорѣй!
Когда большой ты будешь, я, старая тогда,
Приду къ тебѣ, и, вспомнивъ про прежніе года,
Сухарикъ бѣлый смочишь ты въ дорогомъ винѣ
И дашь, припомнивъ няньку, полакомиться мнѣ…»
Такъ этотъ деревенскій, сермяжный, бѣдный людъ
Давалъ семействамъ панскимъ охрану и пріютъ.
День проводили въ хатѣ, когда-жь сгущалась мгла,
Не безопасна кровля изгнанникамъ была:
Нежданно темной ночью могли напасть на нихъ, —
Огонь и лай собачій могли бы выдать ихъ.
Тогда въ лѣсу скрывались, или порой въ челнѣ
Переѣзжали рѣку въ вечерней тишинѣ,
И тамъ на стогѣ сѣна, или на мху сухомъ
Скитальцы отдыхали и забывались сномъ.
Крестьянинъ же стерегъ ихъ и не смывалъ очей,
Отъ звѣря охраняя или отъ злыхъ людей.
Порою, ночью темной, когда свободенъ путь,
Придетъ семью провѣдать изъ шляхты кто-нибудь,
Жену утѣшитъ въ горѣ, дѣтей благословитъ,
Слезу прольетъ украдкой и вновь къ своимъ спѣшитъ;
Съ крестьяниномъ же встрѣтясь порой лѣскомъ глухимъ,
Запасъ извѣстій новыхъ снесетъ друзьямъ своимъ.
Такъ мимо зоркой стражи, разставленной вокругъ,
Былъ неразрывно связанъ родныхъ сердечный кругъ,
И облегчалось горе взаимною слезой
Подъ кровомъ хлопской груди, подъ сѣнію лѣсной.
V.
Но свѣтлыя мгновенья бывали не всегда, —
Дни цѣлые, недѣли тянулись иногда,
И никакихъ скитальцы не знали бы вѣстей,
Когда-бъ не Власъ усердный со службою своей:
Въ шляхетскимъ семьямъ въ хаты ходилъ онъ каждый день
И навѣщалъ оттуда лѣсовъ дремучихъ сѣнь,
Кого зашитымъ въ шапкѣ обрадовавъ письмомъ,
Кому бутылку водки сыскавъ въ мѣшкѣ своемъ;
Тамъ табаку найдется большой картузъ однимъ,
А тутъ же хлѣбъ, и просо, и ветчина другимъ.
Власъ въ городѣ имъ порохъ и пули покупалъ,
А если и видали, что онъ въ лѣсахъ блуждалъ,
Такъ что-жь? — о подозрѣньяхъ не заходила рѣчь:
Лѣсникъ, извѣстно, долженъ участокъ свой стеречь.
VI.
Излишнихъ подозрѣній чтобы избѣгнуть, Власъ
Дочь молодую къ бандѣ въ лѣсъ посылалъ не разъ.
Питомица лѣсная, отважна и смѣла,
Свой лѣсъ родимый знала, въ глуши его взросла.
Богъ вѣсть куда, бывало, зайдетъ она порой,
Блуждая за Грибами и ягодой лѣсной.
Но въ пущахъ недоступныхъ, далекихъ отъ жилья,
Ей всѣ деревья были старинные друзья.
И хоть зашла бы въ чащу, гдѣ ужъ не проползетъ,
По въ дому путь по вѣтру, по солнышку найдетъ.
Хоть за сто верстъ готова плыть въ челнокѣ она,
Какъ мотылекъ порхаетъ среди болотъ безъ дна;
Не страшно ей съ медвѣдемъ сойтись въ лѣсу глухомъ,
На злого-жь человѣка готова хоть съ ножомъ.
Въ родномъ лѣсу ей было привольное житье.
Нося для шляхты письма, и пищу, и питье,
Гдѣ ей нельзя тропинки найти какой-нибудь,
Тамъ напрямикъ свершаетъ она отважный путь,
Черезъ густой орѣшникъ и заросли спѣшитъ
И пѣсенкою сердце въ дорогѣ веселитъ,
И, за спину взваливши съ припасами мѣшокъ,
То ягодку дорогой срываетъ, то цвѣтокъ.
VII.
Но нечего бояться волковъ и злыхъ людей, —
Дремучій лѣсъ и пѣсня опаснѣй и страшнѣй:
Они навѣютъ чары, они обворожатъ…
Поберегись, красотка, въ нихъ скрытъ волшебный ядъ!
Но юное сердечко Оксанѣ не сберечь,
Самой ей сладко пѣсней дѣвичью грудь разжечь;
О соколѣ крылатомъ, что золотомъ горитъ,
О рыцарѣ, что храбро лихихъ татаръ громитъ.
Ту пѣсню, правда, пѣла старуха-бабка ей,
Татаръ уже не слышно съ давно забытыхъ дней;
Но юность легковѣрна и пылкостью полна, —
Перетолкуетъ пѣсню по-своему она,
И милый образъ встанетъ передъ ней въ воздушномъ снѣ
То въ соколиныхъ перьяхъ, то въ рыцарской бронѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ, ополчившись, паны вступили въ бой,
У молодой Оксаны есть милый соколъ свой;
Точь-вточь, какъ въ пѣснѣ, Яномъ зовется онъ притомъ,
На головѣ венгерка и сабелька при немъ;
Кровь съ молокомъ, красавецъ, глаза огнемъ горятъ,
Усы и брови черны, а молодецкій взглядъ,
Точь-вточь какъ будто въ пѣснѣ, чаруя, сердце жжетъ,
Точь-вточь какъ будто къ пѣснѣ, враговъ онъ храбро бьетъ.
Но въ настоящемъ Янѣ та разница, что онъ
Еще милѣй, чѣмъ въ пѣснѣ, и пламеннѣй влюбленъ.
VIII.
Рисуя милый образъ въ волшебныхъ грезахъ сна,
Не хлопцемъ деревенскимъ Оксана плѣнена.
Высокъ стариннымъ родомъ ея избранникъ Янъ-
То близкій по сосѣдству очеретовскій панъ.
Пріѣхалъ статный, стройный, какъ богатырь въ бронѣ,
Точь-вточь какъ будто въ пѣснѣ, на ворономъ конѣ.
Въ окошко стукнулъ, — это случилось безъ отца, —
Въ нему Оксана вышла и стала у крыльца;
Спросилъ, какъ можно въ островъ проѣхать межъ болотъ
И гдѣ панъ чашникъ битвы съ козачествомъ ведетъ…
Оксана указала ближайшій путь въ лѣса,
И вспыхнула румянцемъ стыдливая краса;
Онъ попросилъ напиться, — воды достала вмигъ
И рукавомъ закрыла пылающій свой ликъ.
Но трепетъ и волненье однако трудно скрыть…
Скакунъ заржалъ и тоже, какъ видно, проситъ пить,
Но ведра такъ велики, колодецъ же далекъ,
И юный рыцарь-соколъ ей не помочь не могъ, —
Съ коня спрыгнулъ на землю онъ легкою ногой
И слѣдомъ за Оксаной повелъ на водопой.
Тамъ общими трудами, волненія полны,
Ведро на верхъ втащили они изъ глубины.
Конь за троихъ напился, но очи молодца
Жаднѣе пили чары дѣвичьяго лица.
Но вотъ онъ, попрощавшись, пустился по пути,
Она-жь очей не въ силахъ отъ лѣса отвести.
Такъ потому-то, вѣрно, когда велитъ сходить
Отецъ ей въ чащу лѣса и шляхту навѣстить,
Она то ярко вспыхнетъ, то полотна блѣднѣй,
И, сбросивши одежду вседневную, скорѣй
Разрядится какъ въ церковь, — ребенокъ изъ ребятъ! —
И корольки надѣнетъ, и праздничный нарядъ;
Взойдя же въ чащу лѣса и волю давъ мечтамъ,
Своей любимой пѣсней зальется звонко тамъ.
О, сколько скрыто въ сердцѣ мечтаній золотыхъ!
Съ кѣмъ подѣлиться?… Пусть же хоть лѣсъ услышитъ ихъ…
А какъ на сердцѣ тяжко, когда узнаетъ вдругъ,
Что изъ лѣсу уѣхалъ ея сердечный другъ,
Что онъ въ объѣздъ назначенъ и въ ту минуту онъ
Захваченъ въ плѣнъ, быть-можетъ, иль пикою пронзенъ!…
Повѣсивши головку, домой она идетъ,
Изъ глазокъ льются слезы, тоска ей сердце жметъ.
И шумъ лѣсной не милъ ей, какъ утренней порой,
Одинъ лишь образочекъ Владычицы Святой
Ея мольбы и горе услышать могъ вполнѣ:
Зачѣмъ такъ сердце ноетъ, зачѣмъ такъ горько мнѣ?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
правитьI.
Въ глуши пустынной лѣса горятъ востры въ ночи,
Дрожа, мигаютъ въ чащѣ ихъ красные лучи;
Надъ лѣсомъ, взвиваясь, клубами дымъ бѣжитъ,
Что мигъ — то фантастичнѣй, что мигъ — мѣняя видъ,
Каскадомъ искры сыплетъ и въ сумракѣ ночномъ
То чуднымъ змѣемъ вьется, то огненнымъ орломъ,
Крыломъ дрожащимъ вѣетъ изъ царства темноты
И разсыпаетъ отблескъ на желтые листы,
По стеблямъ травъ мигаетъ, по мху и по кустамъ
И сонныхъ птичекъ въ чащѣ пугаетъ здѣсь и тамъ.
Пылаетъ съ трескомъ хворостъ, и ярко надъ костромъ
Съ вязанки новой искры возносятся столбомъ
И будто на пожарѣ, при заревѣ огней,
Чернѣютъ силуэты толпящихся людей.
То чашникова шляхта среди глуши лѣсной
Свои одежды сушитъ и варитъ ужинъ свой,
Въ бесѣдѣ отдается событіямъ дневнымъ*
Вино струится въ чарки, изъ трубокъ вьется дымъ.
Бѣлина, старый чашникъ, разлегшись подъ сосной,
Задумчиво на пламя глядитъ въ тоскѣ нѣмой;
По сморщеннымъ ланитамъ изъ неподвижныхъ глазъ
Сбѣгаютъ тихо слезы въ раздумья грустный часъ.
И мудрено-ль, что въ горе душой онъ погруженъ:
Вчера еще поутру узналъ отъ Власа онъ,
Что умерла внезапно любимая жена,
Что не при церкви даже схоронена она,
А гдѣ-то въ дикой чащѣ, среди пустынныхъ мѣстъ, —
Что тамъ надъ милымъ прахомъ одинъ сосновый крестъ,
Что ангела прекраснѣй въ гробу она была
И что съ мольбой о мужѣ и братьяхъ умерла.
Грудь мужа будто ножикъ пронзила эта вѣсть…
Но все литвинъ-спартанецъ способенъ перенесть,
Чтобъ только не ослабить отвага у друзей
Своей печали видомъ и горестью своей.
А каждому тамъ было, по-истинѣ сказать,
О чемъ поплакать вволю, о чемъ погоревать:
Тотъ впасть въ печаль и думы могъ о семьѣ больной,
Тотъ — о сгорѣвшемъ домѣ осеннею порой;
Но каждый между братьевъ своей печали гнетъ
На жертву общей цѣли, какъ на алтарь, несетъ,
Въ своей отчизнѣ милой всѣмъ сердцемъ обращенъ
И жертвами своими въ душѣ гордится онъ.
Охъ, впереди такъ много еще перенести!
Быть-можетъ и погибель ждетъ скоро на пути.
Валятся листья, осень, день каждый холоднѣй,
Военная добыча все рѣже и скуднѣй.
День это дня труднѣе скрываться по лѣсамъ
И нужно къ регулярнымъ примкнуть уже войскамъ.
Межъ тѣмъ нужда и холодъ, да пули козаковъ
Грозятъ имъ всѣмъ, но каждый на все идти готовъ.
Закалены герои въ лишеніяхъ своихъ
И никого погибель не устрашитъ изъ нихъ.
II.
Прилегши на котомку усталой головой,
Панъ Курдешъ что-то тихо поетъ, а подъ сосной
На мокромъ мху поодаль панъ Валентинъ лежитъ,
Худой, но въ сажень ростомъ, и безмятежно спитъ;
Оленину панъ Вжосекъ на вертелѣ печетъ,
Подсудокъ Просця къ Богу мольбу усердно шлетъ,
Другіе чистятъ ружья, бесѣдуя кругомъ.
Всѣ веселы и бодры и всѣ полны огнемъ.
Панъ Бальтазаръ Капота всталъ, покачалъ главой,
Взялъ пѣнковую трубку, кисетъ табачный свой;
Набивши, головню онъ пылающую взялъ
И Бурдешу со взглядомъ таинственнымъ сказалъ:
--«Остаться ли на свѣтѣ, или погибнуть намъ, —
Панъ мостовничій, это извѣстно небесамъ,
А я, какъ вы хотите, одинъ даю совѣтъ,
Что, взявши ружья въ руки, ужь ихъ бросать не слѣдъ!» —
--«Что до меня, отсюда удралъ бы я домой,
Да домъ-то, къ сожалѣнью, не существуетъ мой…
Какіе-то злодѣи подкралися тайкомъ
И, — чтобы чортъ побралъ ихъ, — спалили цѣлый домъ…
Но горю и невзгодѣ помочь съумѣю я:
Въ дону сестры въ Овруцкѣ съ дѣтьми жена ноя,
Въ карманѣ есть деньжонки, рука моя сильна, —
Попробую, что дальше мнѣ принесетъ война…»
Такъ молвилъ Курдешъ: — «Ясно какъ на ладонѣ мнѣ,
Что насъ враги осилятъ, иль мы враговъ въ войнѣ.
Да, панъ Капота, если намъ счастье Богъ пошлетъ,
Польются въ намъ рѣкою и деньги и почетъ;
Когда-жь я буду взысканъ счастливою судьбой,
То ужь фольваркъ себѣ я отстрою не такой…
А если я подъ пулей козацкою паду,
Тогда квартиру лучше въ шести доскахъ найду…
Какъ будто бы до пальцамъ я все разсчелъ, повѣрь…
А знаешь, панъ Капота, не выпить ли теперь?»
--«Вотъ bene dictum! — Просця тутъ имъ проговорилъ
(Онъ часто по-латыни ввернуть словцо любилъ). —
И я готовъ помочь вамъ… Вѣдь правда же, что тотъ,
Кто въ Божью милость вѣритъ, во-вѣкъ не пропадетъ
На свѣтѣ понапрасну, отъ смерти же своей,
Друзья, mortalis homo не избѣжитъ, ей-ей!
Не лучше ли же въ полѣ убитымъ пулей быть,
Чѣмъ протянуться дома, гдѣ будутъ бабы выть?
Не правда ли, qui volet, qui nolet — всѣ идемъ,
Забравши наши ружья, мы въ битву со врагомъ?
Вотъ, gratia exempli, всѣхъ мудрецовъ совѣтъ;
Панъ чашникъ такъ же мыслитъ!» —
--«Все правда, слова нѣтъ, —
Оказалъ Капота, чарку всю осушивъ до дна, —
Но только, видишь, скверность встрѣчается одна:
Отрѣзаны отъ войскъ мы, зима же на носу,
И перемремъ, пожалуй, мы съ голода въ лѣсу…
Когда придется выйти изъ этихъ дикихъ мѣстъ?
Пока проглянетъ солнце, роса намъ очи съѣстъ…
Вѣдь на зиму намъ корма никто тутъ не припасъ». —
--"А развѣ мало мяса оленьяго для насъ? —
Вскричалъ сердито Вжосекъ, тряхнувши головой
Передъ костромъ, гдѣ ужинъ приготовлялъ онъ свой. —
А что-жь, мы развѣ бабы? Избави Боже насъ,
Чтобы, имѣя пули и пороху запасъ,
Въ лѣсу обильномъ дичью да не найти ѣду!
Ужель съ огнивомъ мерзнуть на зимнемъ холоду?
Стыдися, панъ Капота! —
--«Такъ, такъ, ты правъ, мой панъ! —
Вскричалъ очеретовскій владѣлецъ, юный Янъ. —
Ни холодъ насъ, ни голодъ, повѣрьте, не убьетъ
Съ подобными друзьями, какихъ намъ Богъ даетъ.
Пожертвовать готовы намъ жизнью и душой
Охотникъ и рыбакъ нашъ, крестьянинъ нашъ простой…
Когда насталъ для шляхты тяжелый, трудный часъ,
Они рукою братской поддерживаютъ насъ,
Даютъ семействамъ нашимъ охрану и пріютъ,
Стада на пашню взяли, имѣнья берегутъ,
Рискуя, ходятъ въ городъ и покупаютъ тамъ
Припасы, порохъ, пули и все, что нужно намъ.
Панъ Вжосекъ, вѣдь, не правда-ль, не дуренъ ужинъ твой?
Панъ Валентинъ, вѣдь сладко вкушаешь ты покой?
Какъ пуля пана Просци была вчера мѣтка!
Какъ смачно панъ Капота дымилъ изъ чубука!
Папъ Курдешъ, чарку водки вѣдь славно пропустить?
За это долженъ хлопа за все благодарить!
Черезъ пикетъ козачій тайкомъ проврался онъ,
Не побоялся смерти, или попасть въ полонъ,
Купилъ намъ все, что нужно, и поскорѣй спѣшитъ,
А дочери — ребенку безсильному — велитъ
Нести черезъ болота онъ тяжесть свыше силъ,
Чтобъ ты имѣлъ заряды, чтобъ кушалъ ты и пни…
По милости его ты пьешь чарку не одну,
А въ этотъ мигъ твою же голодную жену,
Быть-можетъ, хлѣбомъ кормитъ крестьянская рука,
И никогда измѣна подъ кровлей мужика
Тебѣ не угрожала, или семьѣ твоей.
Посмотримъ, какъ минуютъ невзгоды горькихъ дней,
Чѣмъ ты за все достойно вознаградишь народъ!» —
--«Иначе смотритъ каждый на вещи въ свой чередъ,
Но мы пристрастно судимъ порою объ иномъ, —
Замѣтилъ панъ Капота, бжозовскій экономъ: —
Панъ превозноситъ хлоповъ такъ сильно потому,
Что очень полюбилась дочь Власова ему…
Никто и не мѣшаетъ… Прекрасно… Ха-ха-ха!
Я съ молоду, признаться, самъ былъ не безъ грѣха…
Но если увѣрялъ бы меня хоть цѣлый свѣтъ,
А все-жь во мнѣ довѣрья къ холопскимъ чувствамъ нѣтъ!»
Янъ, вспыхнувъ, на Капоту взоръ гнѣвный обратилъ,
Но вдругъ орѣшникъ желтый надъ нимъ зашелестилъ,
И юноша, вскочивши съ пылающимъ лицомъ
И взявши пистолеты, лежавшіе при немъ,
Въ кусты юркнулъ поспѣшно подъ старою сосной,
И — будто не бывало — исчезъ во тьмѣ лѣсной.
Капота громкимъ смѣхомъ во слѣдъ захохоталъ:
— «Клянусь, онъ на свиданье къ красоткѣ убѣжалъ!
Панъ мостовничій, были такими вѣдь и мы!…
Не разъ, не сто… и счесть ли такихъ свиданій тьмы?…»
III.
--«Охъ, панычъ, милый панычъ! — въ прерывистыхъ словахъ
Оксана говорила, дрожа я вся въ слезахъ, —
Помилуй Матерь Божья! Господь да сохранитъ!
Какое-то несчастье навѣрно вамъ грозитъ.
Что день козачьи лодки мелькаютъ безъ числа…
Жидъ-арендаторъ часто къ намъ ходитъ изъ села
Гдѣ Бурдешъ, гдѣ панъ чашникъ? — онъ спрашивалъ не разъ,
Не рѣдко мимоходомъ помянетъ и про васъ, —
Какое за рѣкою названіе лѣсовъ
И сколько нынче сѣна тамъ набрано стоговъ.
Опасности не видитъ пока отецъ мой въ немъ,
Мнѣ-жь страшно, словно хочетъ нежданно грянуть громъ.
Жида подкупитъ дьяволъ за нѣсколько грошей…
Ахъ, панычъ, уходите изъ лѣса поскорѣй!» —
--«Оксана! зимній холодъ уже не за горой,
Въ дорогу наши кони готовы за рѣкой.
Совѣтуетъ намъ чашникъ, чтобъ ранѣе зимы
Съ войсками Шварценберга подъ Слуцкомъ стали мы.
Теперь же съ двѣ недѣли, иль съ мѣсяцъ, можетъ-быть,
Въ глуши лѣсовъ окрестныхъ осталось намъ пробыть.
Скажи отцу, чтобъ зорко за всѣмъ онъ. примѣчалъ:
Куда пойдутъ козаки, гдѣ Эртель генералъ.
Узнавъ расположенье отрядовъ и полковъ,
Удобно можемъ выходъ найти мы изъ лѣсовъ». —
--"Легко сказать! — Оксана промолвила въ отвѣтъ. —
До слезъ другихъ вамъ, панычъ, заботы, видно, нѣтъ!…
Затѣете со смертью вы страшную игру,
А я безъ васъ, быть-можетъ, съ отчаянья умру…
Перенести-ль мнѣ это? И такъ ужъ каждый часъ
Мнѣ все на умъ приходитъ, что нѣтъ на свѣтѣ васъ…
И до тѣхъ поръ тревожно вся ноетъ грудь моя,
Пока сама при встрѣчѣ васъ не увижу я.
А что-жь со мною будетъ, когда ни отъ кого
Объ васъ ужь не услышу я больше ничего?
Когда терзаться буду я мыслію одной,
Что ты упалъ, мой милый, подъ пулей роковой?
Когда и знать не буду въ отчаяньи моемъ:
Какъ объ тебѣ молиться — объ мертвомъ иль живомъ?
«Почаевская Дѣва Святая! какъ во мнѣ
Болитъ и ноетъ сердце, вся грудь моя въ огнѣ!
О, какъ ребенокъ малый, глупа я, Боже мой!
Вѣдь вы же здѣсь остаться не можете зимой!
Еще сегодня утромъ отецъ мнѣ говорилъ,
Что непріятель всюду Козаковъ размѣстилъ,
Что здѣсь подъ каждой елью засады можно ждать,
Что могутъ васъ козаки въ ночи врасплохъ застать,
Что вамъ бы и отвага тогда не помогла,
Въ виду громадныхъ войскъ ихъ, громадныхъ безъ числа…
Отецъ Христомъ и Богомъ клянется, что для васъ
День каждый очень дорогъ и дорогъ каждый часъ, —
За мигъ нельзя ручаться, — что лучше до поры
Для хитрости по лѣсу вокругъ разжечь востры,
Самимъ же черезъ чащу, подальше отъ огней,
Сѣвъ на коней, пуститься въ дорогу поскорѣй.
Ступайте же!… Обѣдню отслужимъ мы за васъ…
И тамъ, и тамъ погибель грозитъ вамъ каждый часъ!…
О, бѣдная я, Боже!… Вся голова въ огнѣ…
Зачѣмъ, зачѣмъ вы сердце такъ истерзали мнѣ?
Безъ васъ и свѣтъ не милъ мнѣ… Зачѣмъ, о Боже мой,
Полна объ васъ, мой панычъ, я думою одной?…
А знаете, что, панычъ? Останьтесь съ нами тутъ,
Пріятели же ваши пускай одни уйдутъ…
Ближайшіе сосѣди — и тѣ не будутъ знать…
Пріютъ дли всѣхъ безвѣстный мы можемъ вамъ сыскать.
Войну здѣсь проживете, найдете тутъ покой,
Весной же, Богъ поможетъ, вернетесь и домой!» —
Такъ молвила Оксана, волненіи полна,
И руки цѣловала у милаго она.
IV.
— «Оксана дорогая, ты славы мнѣ милѣй,
Спокойствіи дороже, дороже жизни всей!
Но у меня, Оксана, долгъ нерушимый есть, —
Меня въ моей дружинѣ приковываетъ честь.
О, сталъ бы и позорный измѣнникъ и злодѣй,
Когда передъ грозою оставилъ бы друзей!
Мы быть вождю покорны обязаны во всемъ,
Есть власть надъ всѣми нами; панъ чашникъ намъ вождемъ;
Священной цѣпью связанъ съ друзьями каждый братъ,
Остаться ли, уйти ли — пускай они рѣшатъ.
А здѣсь ли оставаться, идти ли дальше въ бой, —
Оксана дорогая, вездѣ, вездѣ я твой!
Не бойся, что коварно откроютъ нашъ пріютъ,
Иль силою открытой враги насъ разобьютъ…
Намъ не страшна темница, позоръ намъ не грозитъ, —
Нѣтъ, бой на жизнь и на смерть, бой страшный закипитъ!
А мы или пробьемся съ оружіемъ въ рукахъ,
Иль трупами средь боя всѣ вмѣстѣ ляжемъ въ прахъ.
Не дайте нашихъ труповъ на пищу для воронъ…
Скажи отцу, чтобъ въ память курганъ насыпалъ онъ.
Поставьте на вершинѣ большой дубовый крестъ,
Когда-жь закинетъ случай кзендза близъ этихъ мѣстъ,
Пускай его на лодкѣ сюда перевезутъ,
И пусть онъ панихиду по насъ отслужитъ тутъ.
Что-жь, милая, ты плачешь, дрожитъ рука твоя, —
Тебя я огорчаю, тебя пугаю я?
Знать самъ Господь солдату сулилъ удѣлъ такой!» —
— «Ахъ, замолчите, панычъ, соколикъ милый мой! —
Оксана отвѣчала. — О, сердце какъ щемитъ!
Ужель мнѣ пережить васъ? Господь да сохранитъ!
Живую закопаютъ пускай меня сперва,
Пусть у несчастной треснетъ отъ боли голова,
Пусть въ омутѣ глубокомъ я прежде утоплюсь,
Но жить безъ васъ на свѣтѣ и не хочу, клянусь!» —
И, трепетно рыдая, отчаянья полна,
Въ груди его припала безъ памяти она.
Ее онъ жарко обнялъ, и грустный этотъ часъ
Кипучія лобзанья въ нихъ вызвалъ первый разъ.
V.
Но чистый, добрый ангелъ Оксану охранялъ:
Осенній вѣтеръ тучи по небу разогналъ;
Вдругъ полный яркій мѣсяцъ имъ въ очи засвѣтилъ
И въ плачущей Оксанѣ сознанье пробудилъ.
Смирилъ воитель юный порывъ кипучій свой
И вспомнилъ, что бъ оружью звалъ долгъ его святой.
Ужь слезы у Оксаны не льются изъ очей.
— «До утра! — онъ промолвилъ, сжавъ крѣпко руку ей. —
Молись! Что ни сулитъ намъ судьба въ грядущихъ дняхъ,
Богъ чистую молитву услышитъ въ небесахъ».
Тутъ Янъ пошелъ сквозь чащу, предъ блещущимъ костромъ.
Ужъ половина шляхты уснула крѣпкимъ сномъ.
Въ обходъ пошли другіе; лишь чашникъ въ тишинѣ
Въ костеръ кидаетъ сучья при трепетномъ огнѣ,
На пламя грустно смотритъ, поникнувши челомъ,
И думою несется къ дѣтямъ въ родимый домъ,
И шлетъ привѣтъ прощальный страдающей души
Въ кресту, гдѣ спитъ въ могилѣ жена въ лѣсной глуши,
И, сдерживая слезы, что рвутся изъ очей,
Онъ въ думахъ дѣлитъ горе средь любящихъ друзей,
И у небесныхъ духовъ, что смотрятъ въ міръ земной,
Узнать онъ словно хочетъ сокрытый жребій свой…
Но, видно, не веселый нашелъ онъ приговоръ
Въ небесной тайной урнѣ, — не радостенъ былъ взоръ…
Ружье и пистолеты онъ осмотрѣлъ потомъ
И, завернувшись буркой, прилегъ передъ огнемъ.
Но старческія вѣжды не скоро сонъ смежитъ, —
Боль сердце разрываетъ и голова горитъ.
Ахъ, юношей и старцевъ не одинаковъ сонъ!
И Янъ прилегъ: улыбкой ликъ юный осѣненъ;
Онъ въ нѣгѣ развалился, мечты его горятъ,
Надъ нимъ любви и славы видѣнія парятъ.
Ихъ ждетъ одно и то же на-утро, но зачѣмъ
Тому могила снится, а этому Эдемъ?
Мысль одного гнѣздится въ могилахъ и гробахъ,
Другому міръ нашъ тѣсенъ, — онъ въ звѣздныхъ небесахъ!
А надъ главой обоихъ, когда огонь погасъ,
Одно и то же филинъ кричалъ въ полночный часъ.
Такимъ предвѣстьемъ мрачнымъ, зловѣщимъ крикнулъ онъ,
Что Бальтазаръ Капота очнулся и сквозь сонъ
Стрѣльнулъ куда-то влѣво, откуда слышалъ крикъ;
Но сычъ на ель другую вспорхнулъ и въ тотъ же мигъ
Вновь стонъ и дикій хохотъ раздались въ тишинѣ,
Капоту же подрало морозомъ по спинѣ,
И проворчалъ онъ: — «Скверно, — кричитъ передъ бѣдой!…
Уснуть, пожалуй, завтра придется подъ землей!…»
Тутъ взялъ онъ пистолеты, курки ихъ осмотрѣлъ,
Зѣвнулъ, перекрестился и… снова захрапѣлъ.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
правитьI.
Недугъ лихой и лютый есть тяжкій Божій бичъ,
Когда угодно Богу имъ смертнаго постичь.
И мудреца, что мыслью въ просторъ небесъ парилъ,
И рыцаря, что царства отважно покорилъ,
Господь повергнетъ въ немощь и возвѣститъ надъ нимъ:
«Ты — тлѣнъ и прахъ, сынъ міра, передъ лицомъ Моимъ!»
Когда порой владыкѣ безъ силъ придется слечь
И немощно роняетъ перо онъ или мечъ,
Тѣснится къ изголовью толпа врачей вокругъ,
И каждаго волнуетъ лихой его недугъ,
И все, что есть въ природѣ-ль, въ наукѣ ли людской,
Что можетъ дать больному и помощь и покой, —
Все съ жаркимъ попеченьемъ разсыплютъ передъ нимъ,
Чтобъ изъ борьбы со смертью онъ вышелъ невредимъ.
Когда же на соломѣ, простертый на землѣ,
Томится сельскій Лазарь въ гниломъ своемъ углѣ,
Его не окружаютъ заботы и труды…
Запекшіяся губы попьютъ простой воды,
Да знахарки-старухи убогая рука
Простое зелье сваритъ изъ травъ для бѣдняка;
Всѣхъ тонкостей наука не станетъ изощрять,
Его не будутъ пищей отборной подкрѣплять,
А плачъ жены несчастной, рыдающей надъ нимъ,
Терзаетъ злѣе сердце ему бичомъ другимъ.
Такъ угасаетъ бѣдный и такъ идетъ къ концу,
Предавъ и духъ и тѣло небесному Отцу,
И даже въ жгучей мукѣ удерживаетъ стонъ,
Чтобы никто не думалъ, что очень боленъ онъ,
И, закаливши силы въ терпѣніи святомъ,
Ведетъ борьбу со смертію геройски и тайкомъ.
II.
Несчастный Власъ томится давно чахоткой злой,
Онъ свой недугъ хотѣлъ бы скрыть передъ самимъ собой;
Но слышитъ онъ, что смерти необорима власть,
Что съ каждымъ взрывомъ кашля теряетъ жизни часть…
Хотѣлъ бы встать съ постели, чтобъ шляхтичамъ помочь,
О ихъ врагахъ развѣдать, но… старику не вмочь.
Сильнѣе крѣпкой воля болѣзни тяжкій гнетъ…
И встать съ одра болѣзни онъ силы не даетъ.
III.
А какъ лѣснымъ скитальцамъ приходится горька
Въ дни горя и невзгоды отлучка старика!
Печальная Оксана хотя къ друзьямъ своимъ
Приходитъ ежедневно и носитъ пищу имъ,
Порой недоброй вѣстью встревожитъ ихъ она,
Но — ни свинца на пули, ни пороху зерна!
Лишь Власъ одинъ все это могъ шляхтѣ покупать…
Теперь онъ встать не въ силахъ, не можетъ разузнать,
Что дѣлается въ свѣтѣ, куда войска идутъ,
Какой пикетъ козачій разставленъ тамъ и тутъ.
IV.
Дружина пала духомъ: ей старика недугъ
Пришелся горекъ; плохо безъ Власовыхъ услугъ!
Тревоженъ чашникъ: вѣсти объ войскѣ никакой…
Хорунжій помышляетъ тайкомъ уйти домой,
Взоръ Яна тоже грустенъ и облакомъ одѣтъ,
Панъ Валентинъ тоскуетъ о томъ, что водки нѣтъ,
Капота же злорадно одно твердитъ панамъ:
--"Я говорилъ: холопу бѣда ввѣряться намъ!
Служилъ, пока наживы и заработка ждалъ,
Теперь же безъ оглядки, какъ волкъ, отъ насъ удралъ…
Ха-ха! я знаю Власа ужь многіе года.
Не даромъ плѣшь, не даромъ съ лопату борода!
Наслышался, что выгодъ не получить отъ насъ, —
Смѣкнулъ себѣ, размыслилъ и… измѣнилъ сейчасъ.
О, лишь узнаю вѣрно, то клятву вамъ даю:
Не пощажу я хама, — какъ пса его убью! "
V.
А Власъ какъ свѣчка гаснетъ, болѣя я скорбя,
И самъ же упрекаетъ въ бездѣйствіи себя;
Лишился силъ послѣднихъ, осунулся лицомъ.
Старуха варитъ зелье какое-то при немъ,
Слѣдитъ за жизнью старца она почти одна, —
Оксана вся въ заботы теперь погружена:
То шляхтѣ носитъ пищу, то ходитъ за отцомъ,
То хочется узнать ей о соколѣ своемъ…
Но только скорбь и горе любовь ей принесла,
Одно воображенье она лишь разожгла;
Лишь люди со своею обычной пустотой
Ея святое чуство покрыли клеветой;
Лишь въ воскресенье въ церкви, когда слеза на грудь
Падетъ у ней и сладко о миломъ ей вздохнуть,
Сосѣдки ту слезинку толкуютъ въ зло и грѣхъ,
Наморщатся старухи, а межъ товарокъ смѣхъ.
VI.
Всѣ Власовы сосѣди забыли о больномъ,
Лишь добрый арендаторъ къ нему заходитъ въ домъ,
По старой дружбѣ фляжку съ собою принесетъ
И спроситъ мимоходомъ: какой тутъ слухъ идетъ
О лѣсѣ и о шляхтѣ и о стрѣльбѣ ночной, —
Вѣдь подъ Майданомъ Старымъ вчера былъ, слышно, бой…
Вѣдь шляхтичи на-диво отчаянны въ бояхъ
И прячутся такъ ловко въ болотахъ и лѣсахъ…
Вѣдь вовсе ни почемъ имъ козацкія войска, —
И снова выпьетъ чарку, смотря на старика.
Но умный Власъ на-стражѣ и съ нимъ молчитъ всегда:
То, головой кивнувши, онъ подтвердитъ жида,
То, въ смыслѣ отрицанья, тряхнетъ онъ бородой:
— «А я почемъ же знаю, что тамъ въ глуши лѣсной?
Имъ лучше вѣдать, мнѣ же и дѣла вовсе нѣтъ.
Насколько миль тутъ пущи! Я вышелъ ужь изъ лѣтъ,
Чтобы тонуть въ болотахъ, бродить межъ старыхъ пней…
Я тамъ хожу, гдѣ ближе, гдѣ дичь найти вѣрнѣй.
Тамъ, дальше, гнѣздъ медвѣжьихъ не сыщешь по лѣсамъ,
А въ Чортовъ островъ ходитъ, какъ слышно, дьяволъ самъ!…
Сказать по правдѣ, чорта я съ роду не видалъ,
А лишь отъ старожиловъ кой-что объ немъ слыхалъ,
Что будто бы въ болотахъ чертей несмѣтный рой
И что жиды тонули тамъ съ фурами норой!»
Такъ отвѣчаетъ старый, а по сѣдымъ усамъ
И вѣра и насмѣшка играютъ пополамъ.
VII.
Тутъ хитрый жидъ отвѣтилъ: — «Пустая рѣчь твоя!
Подъ Дмитрія Святого былъ на базарѣ я
И отъ жидка тамъ слышалъ, — онъ никогда не лжетъ, —
Что въ давкѣ тамъ и порохъ и пули Власъ беретъ,
Приходитъ очень часто и… забираетъ тьму…
А для чего такое количество ему?…
А для чего козацкій кафтанъ ты продавалъ
И фунтъ въ четыре злота табакъ тамъ покупалъ?
А старое вино ты не бралъ тамъ иногда?
Э, умный, не обманешь ты глупаго жида!
Да не пугайся, — я вѣдь шучу съ тобой, повѣрь!
Ну, выпьемъ, да серьезно поговоримъ теперь.
„Вѣдь, правда, всѣмъ снабжаешь ты шляхтичей своихъ?
А что за польза въ этомъ? Нѣтъ ни гроша у нихъ!
Спаленные дворы ихъ другіе заберутъ
И рано или поздно козаки ихъ побьютъ;
И такъ безъ насъ, конечно, ихъ переловятъ, братъ…
Теперь же обѣщаютъ за каждаго дукатъ…
А тамъ ихъ слишкомъ двадцать, — не шутка, милый мой…
Дукаты же раздѣлимъ мы пополамъ съ тобой…
Казаковъ хоть сейчасъ же могу я привести,
А ты имъ въ Чортовъ островъ покажешь какъ пройти…
Когда начнется стычка, мы тотъ же мигъ, вдвоемъ,
Дукаты наши взявши, изъ лѣса утечемъ…
Вотъ такъ шляхетской спѣси мы носъ утремъ съ тобой!
Не правда-ль, панъ милѣйшій, совѣтъ не дуренъ мой?…“
VIII.
Тутъ съ крикомъ, въ страшномъ гнѣвѣ, рванулся вдругъ старикъ,
Но разразился кашлемъ ужаснымъ въ тотъ же мигъ.
Онъ кашлялъ долго, тяжко, но вотъ, вздохнувъ вольнѣй,
Вскочилъ съ своей постели… Изъ сумрачныхъ очей
Блеснулъ огонь сквозь сѣтку налитыхъ кровью жилъ,
Жида рукою мощной онъ въ ярости схватилъ
И палкой, что у печки стояла въ сторонѣ,
Отвѣсилъ градъ ударовъ злодѣю по спинѣ.
Жидъ страшно обозлился, кричалъ и бился онъ,
Пока толчкомъ изъ двери не выкинутъ былъ онъ.
Со злостью и со страхомъ пустился онъ бѣгомъ:
--„Ай-ай! — кричалъ онъ громко, — я запалю твой домъ!
Тебя убить велю я!… Гвалтъ, гвалтъ! Скорѣй сюда!“
Но Власъ, утративъ силы, ужь не слыхалъ жида.
Когда пришла Оксана съ старухой наконецъ,
Лежалъ онъ неподвижный и блѣдный, какъ мертвецъ,
И еслибъ не ворочалъ зрачки такъ страшно онъ,
Когда-бъ съ дыханьемъ тяжкимъ не вырывался стонъ,
То можно было думать, что взрывъ послѣднихъ силъ
На вѣки искру жизни въ болящемъ угасилъ.
Его снесли на лавку, вкругъ взоромъ онъ блуждалъ
И наконецъ чуть слышно: „Іуда!“ — прошепталъ.
IX.
Исполнилъ жидъ угрозу и черезъ часъ-другой
Гремѣлъ ужь конскій топотъ предъ самою избой.
Вкругъ зазвенѣли сабли, мелькнуло много пикъ,
И, потрясая стѣны, раздался грозный крикъ.
Тутъ кто-то громче вскрикнулъ, и въ тотъ же мигъ весь домъ
Козаки обступили съ оружіемъ кругомъ;
Въ избу вбѣжалъ урядникъ, за нихъ же на крыльцѣ
Прокрался жидъ, хоть блѣдный, но съ наглостью въ лицѣ,
И, указавъ на лавку, смиренно онъ сказалъ:
— „Вотъ, ясный панъ, онъ самый!… Теперь и захворалъ?
А какъ съ людями драться, такъ онъ совсѣмъ здоровъ?…
Какъ съ шляхтой заговоры водить въ глуши лѣсовъ
И относить ей порохъ и пули и ножи —
Такъ онъ куда какъ ловокъ… О, Боже, накажи!“ —
— „Власъ Прохоровъ — ты самый? Ну, отвѣчай, болванъ!“
Вскричалъ урядникъ, Власа рванувши за кафтанъ
И угрожая старцу свирѣпою рукой,
Стегнулъ его козацкой нагайкой ременной;
Еще руки желѣзной ударъ былъ занесенъ,
Какъ вдругъ козакъ воскликнулъ: — „Ужь умираетъ онъ!“
Власъ Прохоровъ однако еще не умиралъ,
Онъ вздрогнулъ, заметался, отъ боли задрожалъ
И, въ ослабѣвшей груди собравъ остатокъ силъ:
--„За что меня вы бьете?“ — спокойно онъ спросилъ.
--„ Не бойся, Власъ!“ — отвѣтилъ тутъ съ кротостью козакъ, —
Но въ страшномъ преступленьи ты обвиненъ, бѣднякъ,
Что будто бы ты шляхтѣ давалъ надежный кровъ
Я порохъ и оружье носилъ ей въ глушь лѣсовъ,
Что ты съ ней въ заговорѣ и знаешь, гдѣ притонъ…
А это — бунтъ, и страшно казнитъ тебя законъ, —
Тебя вѣдь разстрѣляютъ… Одно спасенье тутъ:
Открой сію-жь минуту бунтовщиковъ пріютъ,
А иначе… оковы и плети… знаешь самъ…» —
— «И безъ того я скоро предстану небесамъ,
А судъ Господній будетъ для грѣшника добрѣй,
Когда умру, присяги не измѣнивъ своей.
Крестомъ священнымъ клятву панамъ я далъ моимъ,
Что никогда на свѣтѣ не измѣню я имъ,
Что буду, какъ святыню, ихъ тайну я хранить…
Ужели-жь вы хотите мнѣ душу погубить?
Нѣтъ, жизнь мою безъ страха, охотно положу…
Гдѣ скрыта шляхта — знаю, но вамъ я не скажу!» —
— «А, что, ужь самъ сознался, — сознался, бунтовщикъ?
Возмитесь-ка по-свойски, — все выскажетъ старикъ!
Пускай подъ плетью скажетъ, не захотѣвъ добромъ,
Гдѣ спрятаны у шляхты шкатулки съ серебромъ!…
Велите же скорѣе стегать ногайкой, да!…
А какъ помретъ, — Богъ милуй, — не скажетъ ужь тогда!» —
Такъ на ухо тихонько жидъ козаку шепталъ.
--«Да замолчи ты, нехристь! — тотъ грозно закричалъ. —
Теперь пытать плетями? Вѣдь умираетъ онъ!
Вѣдь онъ не жидъ-собака, а какъ и мы крещенъ!…
Въ тому же присягалъ онъ, и видно изъ лица,
Что вѣренъ клятвѣ этой онъ будетъ до конца…
Знай, вѣрующій въ Бога крещеный человѣкъ,
Святую клятву давши, ей не измѣнитъ ввѣкъ!
Не во-время, проклятый, сюда привелъ ты насъ…
Вонъ убирайся въ сѣни, — онъ кончится сейчасъ!»
X.
Тутъ страшнымъ, тяжкимъ кашлемъ закашлялся больной.
Оксана подбѣжала и трепетной рукой
Приподняла больного… Вотъ онъ затихъ чуть-чуть;
Въ прерывистомъ дыханьи хрипитъ, слабѣя, грудь
Все тише съ каждымъ разомъ, а неподвижный взоръ,
Послѣдней искрой жизни свѣтившійся въ упоръ,
Тускнѣлъ; свинцовой мглою въ немъ покрывался свѣтъ,
И лишь уста шептали: «Нѣтъ, не скажу вамъ, нѣтъ!…»
Тутъ разстегнувъ чамарку, досталъ козакъ изъ ней
Свой шейный мѣдный крестикъ отъ кіевскихъ мощей
И тихо въ руки старцу онъ братскою рукой
Вложилъ его и молвилъ: "Дай Богъ душѣ покой!
Ты честенъ былъ и смерти прекрасной заслужилъ! "
Поклонъ тутъ въ ноги старцу онъ набожно свершилъ.
А тотъ священный крестикъ сжималъ еще рукой,
Вздохнулъ и… дочь узнала, что стала сиротой.
Въ отчаяньи упала усопшему къ ногамъ,
Съ рыданьями и воплемъ, и быстро къ небесамъ
Сливаясь полетѣли за духомъ старика
Стонъ дочери несчастной съ молитвой козака.
Оксана трупъ сжимаетъ въ отчаяньи своемъ,
Кладетъ на сердце руку, но жизни нѣтъ ужь въ немъ.
Лобъ охладѣвшій старца цѣлуя, слезы льетъ.
Козакъ молитву кончилъ: «Господь васъ да спасетъ!
Миръ вамъ! Теперь прощайте!» — сказалъ и вышелъ вонъ
И даже не заплакалъ. Привыкъ, должно-быть, онъ
Въ видамъ смертей различныхъ… Вотъ, можетъ-быть, и самъ
Сегодня же умретъ онъ, лишь только по лѣсамъ
Дорогою обратной поѣдетъ изъ села, —
Какъ разъ засвищетъ пуля и выбьетъ изъ сѣдла.
Вѣдь мы же — христіане, всѣхъ ждетъ одинъ конецъ:
Душа пойдетъ на небо, и милостивъ Творецъ…
XI.
— «Не все, вельможный пане, испорчено пока! —
Жидъ говоритъ тихонько, отведши козака.
Замѣтилъ панъ дѣвчонку? Красотка не дурна…
Ведетъ съ однимъ изъ банды интрижку тамъ она…
Ужь я навѣрно знаю, жидовъ знакомый мой
Мнѣ разсказалъ, объ этомъ провѣдавъ стороной.
А этимъ можно славно воспользоваться намъ…
Въ лѣсъ побѣжитъ, навѣрно, она сказать панамъ, —
Предупредить, что случай такой-то и такой, —
Что господа козаки пришли большой толпой
И что отца не стало… Ну, словомъ, обо всемъ…
А я въ кусты запрячусь тѣмъ временемъ тайкомъ,
И только выйдетъ — слѣдомъ и я пойду за ней,
Какъ Богъ пошлетъ дорогу, между болотъ и пней.
Меня не примѣчая, такъ будетъ все идти,
А я мелкомъ деревья отмѣчу по пути.
Межь тѣмъ паны козаки, насъ подождавши тутъ,
Пусть издали, тихонько, за нами вслѣдъ пойдутъ;
Но только, ради Бога, пусть не кричатъ они…
А путь, ужь знайте, вѣренъ, гдѣ я замѣтилъ пни.
Какъ будто бы по ниткѣ, по тѣмъ значкамъ тогда
Дойдутъ паны козаки до самаго гнѣзда;
Тогда-жь по уговору заплатите мнѣ вы,
Панъ ясный, по червонцу съ шляхетской головы!
Головъ ихъ слишкомъ двадцать — однихъ простыхъ ребятъ,
За чашника же дайте еще одинъ дукатъ…
Нѣтъ, чашника, мой пане, сказать по правдѣ вамъ,
За тридцать злотовъ развѣ, — дешевле не продамъ…
Онъ самому мнѣ дорогъ: я хлопоталъ, ходилъ,
Потратилъ сколько водки, а Власъ меня побилъ…
А сколько натерпѣлся я страха по лѣсамъ?!
Не уступлю дешевле… Господь пусть видитъ самъ!» —
— «Ахъ, жидъ проклятый, вправду, ты, видно, не дуракъ
И съ насъ возьмешь дукаты! — захохоталъ козакъ. —
Пусть такъ, отродье ада, но Боже сохрани,
Чтобъ какъ не ускользнули изъ нашихъ рукъ они!
Тогда тебя въ минуту я пристрѣлю, какъ пса!…» —
— «Согласенъ, панъ, согласенъ!… Отправннся въ лѣса…
Запрячемся въ орѣшникъ, — она сейчасъ пойдетъ…
Когда-жь не угадалъ я, пусть Богъ меня убьетъ!»
XII.
Уже осенній вечеръ надъ островомъ виситъ,
Товарищей сзывая, панъ чашникъ въ рогъ трубитъ.
Разбросаны одежды, намокшія дождемъ,
Оружье безъ зарядовъ, забыли всѣ объ немъ:
Хотя не оставляютъ ихъ пищею дневной,
Но вѣсти о козакахъ съ недѣлю никакой.
— «Да, нужно къ войску ѣхать, — сомнѣнья больше нѣтъ! —
Воскликнулъ чашникъ. — Ѣхать намъ нечего домой.
Власъ, видно, измѣнилъ намъ… Ужь вѣетъ и зимой;
Что день, въ лѣсу труднѣе, — *онъ облетѣлъ ужь весь.
Скорѣй, пока измѣна насъ не сгубила здѣсь!» —
— «Скорѣй, вполнѣ согласенъ!» — панъ Курдетъ повторилъ.
— «Скорѣй!» — хорунжій Вжосекъ за нимъ проговорилъ.
— «Скорѣй!» — вскричала шляхта.
Но въ этотъ мигъ въ кустахъ
Оксана вдругъ мелькнула. Зловѣщій лучъ въ глазахъ,
Идетъ стопой неровной, въ чертахъ ея лица
Отчаянье разлито и блѣдность мертвеца.
Безъ силы повалилась вдругъ чашнику къ ногамъ:
— «Паны, скорѣй скрывайтесь! Грозитъ погибель вамъ!
У насъ козаки были, они идутъ на васъ.
Отца ужь нѣтъ на свѣтѣ, — не болѣе какъ съ часъ
Скончался… Кто-жь схоронитъ несчастнаго отца?
Паны, скорѣй бѣгите!… О, горе безъ конца!»
XIII.
Едва сказала это, какъ по лѣсу вокругъ
Копыта загремѣли, раздались крики вдругъ,
Блеснули пики, — мигомъ, какъ громъ, отрядъ напалъ.
— «Я говорилъ — измѣна! — Капота закричалъ. —
Измѣна! — говорилъ я. Добра въ холопахъ нѣтъ!
Эй, гдѣ-жь пороховница? 9й, гдѣ-жь мой пистолетъ?»
Тутъ засвистали пули, загрохоталъ ихъ градъ.
Оружье шляхта ищетъ, бросаясь не впопадъ,
Но не набиты ружья, въ смятенье каждый впалъ.
Подъ пулею козацкой хорунжій трупомъ палъ.
Свое ружье коморинкъ набилъ, хотѣлъ стрѣльнуть,
Прицѣлился, но пика ему вонзилась въ грудь
Такъ сильно, что сломалось и древко пополамъ…
И застоналъ онъ, очи возведши къ небесамъ.
Тутъ Янъ Очеретовскій, неустрашимо смѣлъ,
Черезъ кустарникъ въ помошь бѣжать къ нему хотѣлъ,
Всей силой продирался, пока же прибѣжалъ,
Удара два — и трупомъ уже коморникъ палъ.
А въ эту же минуту, обвившись вкругъ змѣей,
Арканъ внезапно свиснулъ надъ юной головой,
И прежде, чѣмъ опасность Янъ смѣлый увидалъ,
Ужь былъ онъ крѣпко связавъ и на травѣ лежалъ.
Стоналъ отъ боли рядомъ, вдали отъ всѣхъ, одинъ,
Подъ конскими ногами измятый Валентинъ,
Другіе всѣ въ разбродѣ; вонъ въ дерево плечомъ
Упершійся Бѣлина нацѣлился ружьемъ;
Ужь двухъ Козаковъ пулей онъ мѣткою свалилъ,
Но въ рукопашной схваткѣ ружье вдругъ уронилъ
И сломанною саблей, могучій какъ Сампсонъ,
Трехъ Козаковъ плечистыхъ отважно рубитъ онъ,
На каждый изъ ударовъ отвѣтивши своимъ,
И, видно, упадетъ онъ, но не поддастся имъ.
Не отгадать козакамъ, кто вдругъ имъ помѣшалъ:
За чашниковъ въ резервѣ панъ Бальтазаръ стоялъ,
Въ орѣшникѣ скрываясь, и изъ вѣтвей кустовъ
Онъ изъ двустволки выстрѣлъ ужь сдѣлать былъ готовъ.
Ружье свое удобно уставивъ межъ вѣтвей,
Онъ цѣлился, куда бы могъ выстрѣлить вѣрнѣй,
И вдругъ навелъ не вправо, но влѣво выстрѣлъ свой,
Гдѣ бѣдная Оксана стояла подъ сосной.
Несчастная такъ сильно была поражена,
Что словно безъ сознанья глядѣла вкругъ она.
Не блѣдность, не румянецъ въ чертахъ ея лица,
Но тонъ зловѣщій, желтый, точь-вточь у мертвеца…
Когда-жь, схвативши Яна, враги связали тамъ,
Лишь горькая усмѣшка скользнула по устамъ
У ней, но ни слезинки, не дрогнули черты…
Тутъ злобно данъ Капота ей вскрикнулъ: — «Это ты,
Ты привела Козаковъ, проклятая змѣя!
Любуйся пане, Яне, избранница твоя
Исполнила задачу коварную свою!
Пусть я умру, но прежде измѣнницу убью…»
Сказалъ, спустилъ курки онъ и вразъ изъ двухъ стволовъ
Два выстрѣла мгновенно сверкнули изъ кустовъ,
И трупъ Оксаны павшей кровь мигомъ облила,
Изъ сердца брызнувъ струйкой и съ юнаго чела…
Но ничего не видѣлъ въ дыму пороховомъ
Панъ Бальтазаръ, укрывшись въ убѣжищѣ своемъ;
Когда же дымъ разсѣялся и трупъ онъ увидалъ:
— «Теперь отомщены мы!» — онъ чашнику вскричалъ,
Но не успѣлъ окончить, какъ мигомъ былъ пронзенъ
Козацкой пикой въ сердце и, заметавшись, онъ
Палъ на земь, испуская свирѣпый дикій крикъ
И, обливаясь кровью, скончался въ тотъ же мигъ.
Бой утихаетъ съ каждой минутою слабѣй,
И видя то убитыхъ, то связанныхъ вождей,
Упала духомъ шляхта, угаснула душой;
Кой-гдѣ раздастся выстрѣлъ по временамъ глухой,
Иль кто-нибудь застонетъ, и, оглашая лѣсъ,
Тѣ звуки вторитъ эхо, или болотный бѣсъ.
Вѣсь лѣсъ какъ будто стонетъ въ пустынной наготѣ,
Козацкое ура же сильнѣй, чѣмъ стоны тѣ.
По знаку эсаула отрядъ донцовъ запѣлъ.
Рой вороновъ, закаркавъ, отвсюду налетѣлъ,
Какъ туча, надъ добычей любимою своей.
А топотъ лошадиный все тише и слабѣй,
Все глуше звуки пѣсни, смолкаетъ стонъ въ тиши,
Да старый дубъ листами послѣдними шумитъ,
Какъ будто бы молитву за души ихъ творитъ.
Спасибо, дубъ старинный! Полисъ, молись за нихъ!
Ксендзъ не придетъ въ пустыню святить могилы ихъ
И лишь псаломъ, быть-можетъ, споетъ небесный клиръ:
«Вo Бозѣ опочившимъ спасеніе и миръ!»
ЭПИЛОГЪ.
правитьТакъ Чортовъ островъ кровью шляхетской заалѣлъ.
Подпалъ неволѣ тяжкой, кто въ битвѣ уцѣлѣлъ.
А тѣхъ, чью грудь такъ пылко мечты и чувства жгли,
Однихъ зарыли въ землю, другихъ же въ плѣнъ свезли.
Но казни избѣжали всѣ, кто остался живъ, —
Всѣхъ царь велѣлъ простить, ихъ былое позабывъ.
Надъ прахомъ же почившихъ сѣнь дружную простеръ
Дубовъ и темныхъ сосенъ нависнувшій шатеръ.
Холопскій пепелъ съ панскимъ смѣшался за одно,
Румяная калина имъ вскормлена давно;
Тамъ на однѣхъ могилахъ мохъ сизый и цвѣты,
А на другихъ — крапивы угрюмые кусты.
Надъ островомъ же цѣлымъ, гдѣ дремлетъ темный боръ,
Старинное преданье витаетъ до сихъ поръ,
Чтобъ молодежи было о чемъ поговорить
На долгой вечеринкѣ, когда бесѣды нить
Ведется за работой, а дѣвушки не разъ
Поплачутъ объ Оксанѣ, и сонъ бѣжитъ отъ глазъ,
Ровнѣе будетъ пряжа, длиннѣе нитка въ ней,
И долгій зимній вечеръ проносится скорѣй.