Небогатый помещик и земский начальник Андрей Дмитриевич Зыков остановился и стал прислушиваться. Сердце у него внезапно забилось, а рука невольно опустилась в карман, сжимая в нем револьвер. Было темно и тихо. В стороне темными чудовищами высились недавно сложенные скирды на гумне, впереди обрисовывались прямые линии надворных строений и очертания небольшого барского дома.
Андрей Дмитриевич прислушался и, крадущимися шагами, вошел вдоль стены скотного двора.
— Если только захочет, спрячется в скирдах и «его» все равно не найдешь,— тревожно размышлял он.— От красного петуха никто но обеспечен, решительно никто, ни на одну минуту!
Он перевел свой взгляд направо, где, словно поднимаясь из-под земли, темнела группа старых ветел на плотине. Ветлы молчали и, казалось, замышляли что-то, склоняясь над сонной водой пруда. Плотина, вся черная, точно обрывалась под их ветвями, и плохо верилось, что смельчаку, решившемуся перейти по ней на тот берег, не грозила неминуемая опасность провалиться в какую-то неведомую бездну. А между тем плотина была широка и содержалась в безусловном порядке.
Андрей Дмитриевич прислонился к стене, прислушался к неясным и непрерывным звукам, доходившим через нее, и уже собирался ближайшим путем вернуться к дому, как вдруг тот же подозрительный шорох, испугавший его раньше, приковал его к месту. На этот раз он ясно услыхал шаги. Кто-то крался, так же, как он, прячась и выжидая.
Андрей Дмитриевич схватился за револьвер.
— Кто идет? — с решимостью отчаяния крикнул он. Ему показалось, что в нескольких шагах от него шмыгнула человеческая фигура и припала к земле.
— Кто идет? отвечай! — кричал Андрей Дмитриевич.— Не ответишь, каналья, стрелять буду,— И он почувствовал, как револьвер запрыгал в его дрожащей руке.
«Убьет! „Ему“ ничего не стоит убить… Никто не обеспечен, никто!» — быстро подумал он.
— Батюшка, Андрей Дмитриевич, ведь это я,— послышался из травы тихий голос, и в то же время, почти рядом с Зыковым, поднялась высокая, плотная фигура и покорно сняла шапку.
— Кто ты такой? кто? — неистовствовал Андрей Дмитриевич.
— Да я… я! Ваш приказчик… Трофим.
Зыков ощутил большое облегчение, и это чувство было до того сильно и радостно, что на минуту у него отнялась способность говорить.
— Что ты тут делаешь? что это за шутки? — наконец, опять закричал он, притворяясь рассерженным.
Трофим молчал.
— Отвечай! — грозно приказал Андрей Дмитриевич.
— Смею ли я шутить? — робко отозвался Трофим,— помилуйте-с…
Зыков затопал ногами.
— Так что же это? Чего ты тут лазишь, прячешься? Я, братец, этого не потерплю! Я, братец, отлично все вижу и знаю!.. Насквозь тебя вижу!.. Ты у меня не того… Пожар случится или покража, я тебя… я тебя в Сибирь. У меня, братец, власть! Отвечай: что ты тут делал?
Трофим низко опустил голову.
— Жену искал,— чуть слышно ответил он.
— Жену? Прасковью? — удивился Андрей Дмитриевич.
— Ее…— отозвался Трофим:— Накрыть хотел…
Зыков на минуту задумался.
— Эй, смотри у меня! не отводи глаз! — грозно, но не умея скрыть любопытство, заговорил он.— Что такое? жена?.. с кем накрыть?
Трофим мотнул головой.
— Нешто я знаю? — сказал он. — Хватился — Пашки нет. Вчера — нет, сегодня — нет… Словно сгинула. Где ж ей теперь быть? Не иначе, как где-нибудь здесь околачивается. Уйти ей некуда… Покажись мне, что кто-то юркнул, я и подполз.
— Эх ты! срамник! — сказал барин.— Борода у тебя седая, а молодую жену удержать не сумел. Власти в тебе настоящей нет! Поучил бы разок-другой, знала бы, как бегать!
— Как не учить! Известно дело — баба… Учил, — уныло отозвался Трофим.
— Мало, значит, учил. Да ты в скирдах ее поищи… Пошарь-ка хорошенько,— поучал Андрей Дмитриевич.— Да не вздумай закурить. Я, братец, если только увижу, что у меня на гумне кто курит… У меня милости не ищи! Что хочу, то сделаю. У меня власть!
Андрей Дмитриевич быстро повернулся и чуть не бегом направился к дому.
Трофим проводил его унылым взглядом, надел шапку и, повернувшись лицом к скирдам, словно замер в тоскливом недоумении.
— Пашка! — позвал он тихо.— Коли ты здесь, выходи сюда. Сам найду — душу вытрясу, провалиться мне! Пашка! Дура ты этакая… Господи, создатель! что же это теперь будет? — И Трофим пошел бродить по скирдам.
Андрей Дмитриевич быстро вбежал по ступеням крыльца. В передней его ждал письмоводитель Душкин.
— А я вот тут… поджидал вас,— сказал он и поспешно встал ему навстречу.— Тут подписать требуется… принес…
— Хорошо. Пройдите в кабинет, я сейчас…
Письмоводитель захватил под мышку кипу бумаг и, осторожно ступая длинными, худыми ногами, пошел к двери кабинета. Зыков скрылся в другую дверь.
— Ну, что у вас тут? — спросил он, появляясь через минуту у большого письменного стола. Он сел, а длинный Душкин стал за его спиной и робко положил перед ним бумагу.
— Вот, соблаговолите… Вот тут подпишите… По делу Ивана Бобыля.
— Дальше! — буркнул Андрей Дмитриевич, заканчивая свою подпись красивым росчерком.
Душкин ловко подложил другую бумагу.
— Обижаются мужички,— тихо заявил он.
— За что? кто такие? — грозно спросил Зыков.
— Заринские… Свидетели по делу г-жи Мухояровой.
— Чего им? — нахмурился Андрей Дмитриевич.
— Третий раз приезжают, от дела отрываются… Дома лошадь нужна, приедут, а дело, за неявкой г-жи Мухояровой, отлагается.
— Ну, мне с Анной Николаевной из-за ваших мужиков не ссориться,— пожал плечами Зыков.— Все? — спросил Зыков.
— Теперь все-с,— ответил Душкин.
Зыков потянулся, как человек, наработавшийся до устали.
— Завтра к разбору сколько дел? — спросил он.
— Четыре: две неявки на работу по условию, воровство шпал на железной дороге…
Зыков нахмурился.
— Мерзавцы! где только могут надуть, украсть…
Душкин робко сказал:
— Здесь, собственно, действительно тяжелые условия: работа за долг, почти даром. Нужда непроходимая!
— Ах, оставьте, прошу вас! — рассердился Андрей Дмитриевич.— Вы всегда готовы за них заступаться! Однако факты против них. И мое правило: карать! и карать высшей мерой наказания. С этим народом церемониться нечего. Надо, чтобы он чувствовал страх; иначе, поверьте, батенька, он нам же свернет шею.
— На стол подано,— сказала старая экономка, заглядывая в дверь.
— Мое почтение-с! — торопливо сказал Душкин с неловким поклоном, поддерживая под мышкой кипу бумаг.
— С богом! — небрежно ответил Андрей Дмитриевич. Но вдруг он спохватился:— А, впрочем, вот что…— сказал он более мягко,— не хотите ли со мной закусить? Рюмку водки… Милости прошу! Жены нет дома, я совсем один.
— Я, собственно… не имею привычки,— застенчиво ответил письмоводитель.
— Нет, отчего же? одну рюмочку.
Андрей Дмитриевич быстро прошел вперед в столовую и, не садясь оглядел на столе закуску и налил две рюмки настойки.
— Прошу! — сказал он и сделал жест рукой, приглашая Душкина выпить.— Вы еще мало знаете меня,— заговорил он, прожевывая закуску, — но вы уже должны были заметить: у меня в делах точность и аккуратность. Комар носу не подточит. На суде я строг. Это мое правило. Мужику надо импонировать, надо действовать на него силой и страхом. Вы служили раньше у Макшеева. Я знаю его… был у него на разбирательстве. Малый дельный, но народа нашего, прямо скажу, не знает.
— Его одобряют… любят,— вставил свое слово письмоводитель.
— Одобряют! любят! — насмешливо воскликнул Зыков.— Точно наш брат нуждается в их любви и одобрении! Вот если бы вы сказали мне, что его боятся по-настоящему! Народу надо импонировать! Надо, чтобы он видел в вас лицо официальное, власть… Надо поставить себя на известную высоту, окружить себя известной обстановкой. Я обратил особенное внимание на свою канцелярию: все сухо, строго, официально. Сразу чувствуешь себя обособленным, огражденным от всякого панибратства. Постойте! что это? — вдруг прервал он свою речь и стал прислушиваться.— Нет, это смеются в девичьей… Что прикажете! никогда, никогда не спокоен, по милости этих дикарей, ваших хваленых мужиков. Один раз уже подожгли, и опять надо ожидать того же… Так вот, про Макшеева… Он даже о приличной камере не позаботился и представительности у него никакой. Выйдет в каком-то коротком, засаленном пиджачишке.
— Да, это точно, — подтвердил Душкин.
— Но разве это возможно?! — закричал Зыков.— Какое же может быть уважение к нему? Нет, батенька: форма — это великая вещь. Погончик, кокардочка — это импонирует. Вы должны были заметить: у меня струна. Издали шапки снимают. Я, батенька, себе за правило взял: всякое лыко в строку. Потакать да потворствовать — слуга покорный! Наш народ дик, необразован, и мы, телесные пастыри его, должны помнить это и сообразоваться с этим. Страх, батенька, только страх перед властью действует на этих людей.
— Батюшки! — крикнул он вдруг не своим голосом,— подпалили-таки, подпалили! — и он кинулся к балконной двери.
Из-за деревьев гумна ярким заревом выплывала полная красная луна. Письмоводитель криво усмехнулся.
— Восход луны-с,— успокоительно заметил он.
— Ну, вот, скажите! Как же не возненавидеть этих скотов, если из-за них поминутно такое волнение! — рассерженно заговорил Зыков, прикладывая руку к сердцу.— Ни сна, ни покоя! трясись день и ночь за свою шкуру. Не знаю существа, внушающего мне большую ненависть.
— Мое почтение! — сказал Душкин, пробираясь боком мимо Зыкова в открытую дверь балкона.
— А закусить? — предложил Андрей Дмитриевич.
— Увольте! не имею привычки.
Он все еще боком сбежал со ступенек балкона и пошел по дорожке к флигелю, точно отмеривая сажени своими длинными, худыми ногами.
Андрей Дмитриевич закрыл дверь, тщательно запер ее на замок и вернулся к столу.
— Дарья Тимофеевна! — крикнул он и, когда старуха вошла, сказал:— Присмотрите, чтобы окна были заперты на задвижки. Да чтобы у меня в девичьей дверь не распирали.
— Будьте покойны, батюшка,— ответила экономка.
Но перед тем как ложиться спать, Зыков вышел на крыльцо и повернулся лицом к гумну. Теперь луна была высоко, и длинные черные тени тянулись от построек и вдоль высокого каменного забора. Ровный, унылый, жуткий свет заливал широкий двор и белую как мел стену конюшни. Усадьба спала, и только где-то близко полуслепая сова пускала в воздухе свои хищные, тоскующие ноты. Нельзя было разобрать: грозила она или жаловалась.
Андрей Дмитриевич насторожился. Ему показалось, что вдоль забора, под деревьями, захрустели сухие ветви, как будто там медленно и осторожно пробирался человек.
— И собак нет! — быстро сообразил он.— Собак либо отвели, либо отравили. И сейчас подпалит! сейчас! Держи его, держи! — отчаянно крикнул он, устремляясь с крыльца к забору.— Эй, люди! вяжи ему руки! крути…
Но он сразу остановился: у забора с испуганным и жалким видом стоял Трофим.
— Опять ты? — накинулся на него Зыков.— Да это ты что же? Нарочно, что ли? Смеешься надо мной?
Трофим снял шапку и низко опустил голову.
— Да я тебя к суду по подозрению… в поджоге. Я тебя…
Трофим молчал и перебирал большими корявыми пальцами края своего картуза.
— Да ты никак пьян? Отвечай, ты пьян? — волнуясь и жестикулируя, допрашивал Андрей Дмитриевич.
— Помилуйте! — тихо отозвался Трофим чуть-чуть заплетающимся языком.
Зыков подумал, что Трофим сильно испуган его угрозами, он успокоился, и тень торжествующей улыбки пробежала по его строгому лицу.
— Что ж Пашка-то? все ищешь? — спросил он.
Мужик поднял голову.
— То-то, братец! распустил ты бабу,— наставительно и не без удовольствия сказал Зыков.— Постарше-то не захотелось, молоденькую взял, а власти настоящей в тебе нет. Вот и показала тебе молоденькая!
— Собаки со сторожем… Здесь собаки,— глухо ответил Трофим, стараясь твердо держаться на ногах.
— Так-то, братец!.. осрамился! Сторожу скажи, чтобы чаще ударял. Я не сплю, я слышу.
Зыков ушел в дом, и замок подъезда звучно щелкнул два раза.
Трофим опять опустил голову и в тоскливом раздумье развел руками.
— Власти, говорит, настоящей нет…— размышлял он.— Господи! да какой же еще власти нужно? Уж я ее, паскуду, бил, бил… Пашка! — позвал он дрогнувшим голосом.— Ну, хошь, сама меня побей? А? Ну, ее… к богу, эту самую… власть! Бей меня сама! бей!
Трофим подался вперед, выпячивая грудь и как бы подставляя ее кому-то. Но он был один. Кругом было тихо, и только одинокая сова продолжала пронизывать воздух своим жутким голосом.
