Владыки будущего (Амфитеатров)/ДО

Владыки будущаго
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Дата созданія: 1901 (I, II), 1903 (III). Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 59.

I

Московскій хирургъ Модлинскій имѣлъ огромное несчастіе уморить паціентку, которой онъ сдѣлалъ опасную операцію, не спросивъ на то разрѣшенія ни самой больной, ни ея родныхъ. Впрочемъ, если бы онъ и спросилъ разрѣшенія, много толку изъ того не вышло бы, ибо и больная была, и родители ея суть люди темные, мужики. Разъ докторъ со свѣтлыми пуговицами приказалъ бы имъ необходимость операціи, единственнымъ отвѣтомъ съ ихъ стороны медицинскому начальству могло быть:

— Вы наши отцы, мы ваши дѣти. Батюшка, дѣлай!

Батюшка сдѣлалъ и — зарѣзалъ. Зарѣзалъ по всѣмъ правиламъ искусства: самъ В. Ѳ. Снегиревъ свидѣтельствовалъ на судѣ, что операція была произведена на славу, хирургъ не могъ работать чище, а ужъ В. Ѳ. Снегиреву — извѣстное дѣло — не только книги, но и Драги въ руки. Г. Модлинскій не забывалъ въ животѣ оперируемой ни пинцетовъ, какъ дѣлывали это иные хирурги, ни клубка нитокъ, какъ случалось съ другими; все было чисто, аккуратно, мило, благородно. Но больная. по упрямству и неблаговоспитанности своей мужицкой натуры, все-таки взяла да умерла. И не отъ чего было умереть, а умерла. На зло наукѣ, на зло искусству хирурга, на зло констатированной необходимости сдѣлать операцію, — по какому-то таинственному, посмѣявшемуся и надъ наукою, и надъ хирургомъ, процессу организма, который операціи не пожелалъ и отомстилъ за нее жесточайшимъ воспаленіемъ брюшины съ быстрымъ смертнымъ исходомъ.

Итакъ, положеніе лицъ и обстоятельствъ въ трагической исторіи этой таково.

Ученый врачъ. Безграмотная больная.

Безграмотной больной, по мнѣнію ученаго врача, подтверждаемому теоріей его науки, необходима немедленная и ранѣе непредвидѣнная операція. Безъ операціи этой больная — человѣкъ пропащій. Спрашивать у больной, желаетъ она быть человѣкомъ пропащимъ безъ операціи, или хочетъ рискнуть, авось выправитъ ее операція, — совершенно излишне: больная — невѣжда, родители — невѣжды. Обязанность врача — спасать находящійся въ рукахъ его, болѣющій организмъ всѣми средствами своего знанія и искусства. Указуемымъ средствомъ спасенія является для г. Модлинскаго операція. Прибѣгая къ ней, онъ исполняетъ свой долгъ. Исполнилъ долгъ — и зарѣзалъ. И родители кричатъ, что онъ не имѣлъ права исполнять свой долгъ, потому что они не спрошены были о разрѣшеніи оперировать, и вотъ — потому, молъ, что операція была произведена безъ нашего разрѣшенія — больная вмѣсто того, чтобы спастись, неожиданно и нелѣпо умерла. Судите г. Модлинскаго! Убійца г. Модлинскій! И г. Модлинскаго судили и нашли виновнымъ, и присудили къ семидневному аресту. Наказаніе до-смѣшного малое, если считать г. Модлинскаго отвѣтственнымъ и повиннымъ въ смерти больной, но очень непріятное нравственно, если принять въ соображеніе, что всѣ подробности операціи, зависѣвшія отъ воли г. Модлинскаго, за которыя онъ отвѣтственъ передъ закономъ, врачебною этикою и собственною совѣстью, были выполнены имъ не только образцово, — блестяще. Г. Модлинскій — самъ не изъ маленькихъ хирурговъ, практикъ, какихъ мало: тридцатью тысячами больныхъ похвалился онъ на судѣ! — говоритъ, что операція не могла погубить его паціентки. Г. Снегиревъ, уже совсѣмъ большой медицинскій авторитетъ, его поддерживаетъ. Надо вѣрить. Будемъ вѣрить.

Слѣдовательно, г. Модлинскій судился и обвиненъ только за то, что произвелъ необходимую по наукѣ операцію, не спросивъ на нее позволенія у людей, которые ни въ какихъ операціяхъ ровно ничего не понимаютъ, и которыхъ — добавлю — онъ обязанъ былъ не послушаться въ томъ случаѣ, если бы, напримѣръ, они запретили ему операцію, а онъ бы видѣлъ, что безъ операціи больная задыхается и готова умереть. Иначе онъ былъ бы повиненъ въ оставленіи больной безъ необходимой помощи, и — вопреки всѣмъ желаніямъ и нежеланіямъ родныхъ — подлежалъ бы суду товарищеской корпораціи, а черезъ таковую, затѣмъ, весьма вѣроятно, и уголовному.

Посмотримъ же теперь: что за счеты имѣются между врачомъ, больнымъ и родными послѣдняго въ правѣ и способахъ лѣченія? Насколько самъ больной, родные и проч. властны «разрѣшать» и «не разрѣшать», «соглашаться» и «отвергать»?

Нечего и говорить, что принципіальный отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только одинъ: всякій человѣкъ — хозяинъ своей жизни, своего тѣла, и безъ его личнаго позволенія ножъ хирурга не можетъ коснуться его членовъ. Но — даже что касается «личнаго позволенія» — нѣтъ правила безъ исключенія, а ужъ что касается «личнаго позволенія», перешедшаго въ другія руки, т. е. къ родителямъ, опекунамъ, родственникамъ, то практика житейская здѣсь, право, похожа на глаголы третьяго греческаго спряженія, которые чуть ли не всѣ измѣняются по формамъ исключеній, еле соприкасаясь съ формами правила.

Умершая паціентка г. Модлинскаго была невѣжественная крестьянка, таковы же и ея родители. Но вѣдь надо же сознаться откровенно: если бы и намъ, гг. интеллигентамъ, авторитетный врачъ поставилъ на выборъ — дѣлать или не дѣлать близкому намъ человѣку такую-то и такую-то операцію — мы оказались бы, въ девяти случаяхъ изъ десяти, въ затрудненіи отвѣтить, ничуть не меньшемъ, чѣмъ эти невѣжественные люди. Ибо нѣсть незнанія вящшаго, чѣмъ незнаніе россійскаго интеллигента во всемъ, что касается его бѣлаго тѣла. Г. Протопоповъ, сотрудникъ «Нижегородскаго Листка», напечаталъ свои разговоры съ различными россійскими интеллигентами по вопросамъ анатоміи, физіологіи, естественныхъ наукъ. Я давно не хохоталъ болѣе отъ души, чѣмъ читая этотъ сводъ почти фантастической белиберды, но — надъ чѣмъ смѣетесь? надъ собой смѣетесь! То-то и ужасно, что г. Протопоповъ совершенно правъ: онъ ничего не преувеличилъ, и россіянинъ, часто украшенный титуломъ доктора правъ или исторіи, не знаетъ, гдѣ у него печень, гдѣ почки, сколько у него въ спинномъ хребтѣ позвонковъ, и каково строеніе самаго мозга, которымъ онъ неустанно работаетъ изо дня въ день. Помню такой московскій анекдотъ. Въ моду вошла «блуждающая почка». Къ Остроумову, который и ввелъ ее въ моду, пріѣзжаетъ товарищъ-профессоръ, филологъ, человѣкъ насчетъ здоровья мнительный.

— Алексѣй Александровичъ, помогите.

— Что съ вами?

— Почка блуждаетъ.

— Гдѣ же боли вы чувствуете?

— А вотъ тутъ: сбоку, пониже праваго плеча, между ребрами…

Покачалъ Остроумовъ головою:

— Да, говоритъ, здорово у васъ эта почка заблудилась, — отсюда, пожалуй, ей никогда и домой не попасть…

За весьма немногими исключеніями, мы — предъ лицомъ медицины и естественныхъ наукъ — хуже, чѣмъ дикіе: тѣ свое тѣло знаютъ, — мы просто звѣри, въ родѣ того раненаго льва, который попался на встрѣчу бѣглому Андроклу въ пустынѣ. Левъ занозилъ себѣ ногу, вылъ, погибалъ и не зналъ, какъ отъ занозы освободиться. Андроклъ вынулъ ему занозу, и левъ исцѣлѣлъ. Разумѣется, Андроклъ не спрашивалъ на подвигъ своего милосердія согласія у безсловеснаго льва, и, покуда производилъ операцію, левъ и рычалъ, и голову ему готовъ былъ скусить. Однако, изъ того не слѣдуетъ, чтобы Андроклъ долженъ былъ оставить льва безъ помощи. Не слѣдуетъ и того, — чтобы, если операція не удалась бы, и левъ бы подохъ, Андроклъ повиненъ былъ въ его гибели, ибо сдѣлалъ операцію безъ предварительнаго о томъ совѣщанія съ самимъ львомъ или съ его степными родственниками.

Такъ вотъ, — что касается этой чисто практической стороны въ современной хирургіи, какъ въ искусствѣ выниманія всякаго рода занозъ и болячекъ у безсловесно-недугующихъ паціентовъ — то вопросъ, возбужденный процессомъ г. Модлинскаго, почти во всѣхъ его житейскихъ приложеніяхъ на русской почвѣ, покуда рѣшительно не стоитъ мѣднаго гроша. Авторитетный хирургъ можетъ заявить русскому паціенту, что, для спасенія жизни ему необходимо удалить оба мозговыя полушарія, кусочекъ сердца, весь позвоночный столбъ — и паціентъ, въ невѣжественной кротости своей, повѣритъ. Согласится, нѣтъ ли, — другой вопросъ, оно отъ храбрости предъ ножомъ зависитъ, — но повѣритъ. И, если не согласится, то впослѣдствіи, хворая, даже жалѣть будетъ:

— Вотъ вѣдь — говорили мнѣ, дураку: надо желудокъ вырѣзать… не послушался, — анъ теперь въ немъ и катарръ.

Я зналъ доктора, стараго, пьянаго госпитальнаго шутника который съ серьезнымъ видомъ спрашивалъ больныхъ:

— Угодно вамъ, чтобы я подвергнулъ васъ акефализаціи? Это единственный способъ возвратить вамъ здоровье.

И, — по собственному его сознанію, — былъ лишь однажды обруганъ за свою неумѣстную остроту какимъ-то «изверженнымъ» дьякономъ, не позабывшимъ греческаго языка.

Зналъ я и управляющаго однимъ большимъ южнымъ имѣніемъ, человѣка необразованнаго, но весьма смышленаго, который позволилъ отрѣзать себѣ ногу, только потому, что ему понравилось слово «ампутація».

— Я тогда на паровой мельницѣ подъ приводной ремень попалъ. Поранило не ахти-какъ, да запустилъ рану — загноилась. Въ Харьковъ, въ клиники. Смотрятъ — самъ Грубе покойный! — головами качаютъ. Спрашиваю: операція, пожалуй, понадобится?.. Нѣтъ, ужъ, говорятъ, какія тутъ операціи! Ампутировать ногу надо. Согласны на ампутацію?.. А я и радъ, что безъ операціи. Ампутація! Слово звонкое! На амбицію даже похоже!.. Согласенъ!.. Ну, дали хлороформу понюхать, — очухался: нѣтъ ноги. Гдѣ нога?! — Отрѣзали! — Да вѣдь не хотѣли рѣзать? Ампутацію обѣщали? — И была вамъ ампутація, да еще какая блестящая…

Если бы г. Модлинскому удалось поставить на ноги больную, за которую его судили, никто бы не поднялъ даже голоса, чтобы спросить его, по какому праву произвелъ онъ операцію, спрашивалъ онъ или не спрашивалъ паціентку и родныхъ. Звѣрь Андрокловъ выздоровѣлъ — только это и требовалось доказать. Молодецъ Андроклъ! Да здравствуетъ Андроклъ. Звѣрь Андрокловъ умеръ, — а, это уморилъ его Андроклъ! Негодяй Андроклъ! Къ звѣрямъ зато самого Андрокла!

Хирургія — наименѣе гадательная область медицины; если прослѣдить статистически, то врачебныя ошибки и несчастія въ ея области рѣже, чѣмъ во всѣхъ другихъ. Но каждая ошибка хирургіи производитъ огромную сенсацію. Ибо хирургъ въ бѣломъ передникѣ ходитъ, сталью сверкаетъ, кровью обливается. Онъ — явленіе яркое, замѣтное, его неудачи трагически бросаются въ глаза. Ихъ характеризуютъ словомъ «зарѣзалъ» — словомъ жуткимъ, болѣе страшнымъ, чѣмъ даже «залѣчилъ», «отравилъ», которыми весьма часто чествуемъ мы неудачи терапевтовъ. Но, на самомъ-то дѣлѣ, какая принципіальная разница существуетъ между положеніемъ хирурга, который чтобы спасти жизнь больного, вынужденъ пустить въ ходъ ножъ, и терапевта, вынужденнаго прописать стрихнинъ, мышьякъ, вообще сильно дѣйствующее средство? Рѣшительно никакой. И здѣсь, и тамъ орудія смерти должны стать въ рукахъ искуснаго и знающаго человѣка орудіями спасенія человѣческихъ жизней. Въ девяносто девяти изъ ста случаевъ, когда врачъ оставляетъ на письменномъ столѣ вашемъ рецепты, вы не знаете: ни что онъ прописалъ, ни на какія ткани и вещества въ организмѣ человѣческомъ составныя части прописаннаго дѣйствуютъ, — ждете только цѣлебнаго дѣйствія отъ лѣкарства по рецепту. И, разумѣется, ни одному врачу не приходитъ въ голову, когда онъ поставилъ діагнозъ, требующій подвергнуть организмъ дѣйствію такихъ-то и такихъ-то лѣкарствъ, спрашивать больного:

— Позволяете прописать вамъ мышьякъ?

— Родители ваши согласны, чтобы я прописалъ вамъ стрихнинъ?

— Угодно вамъ принимать cannabis indica^[1]?

Ибо и больной, и родители, на вопросы эти, хлопали бы только глазами: а почемъ же они-то знаютъ, позволять ли, соглашаться ли, угодно ли? Вопросъ не въ томъ, вопросъ — надо ли; а, надо ли, можетъ рѣшить только врачъ, который для того и призывается, а никакъ не собственное ихъ невѣжество.

— Но, — скажутъ мнѣ, — терапевтамъ указаны предѣлы, въ которыхъ они могутъ прибѣгать къ сильнодѣйствующимъ средствамъ, не рискуя жизнью больного, и за которыми для нихъ тоже начинается уже область преступныхъ злоупотребленій и жестокой уголовной отвѣтственности. Въ хирургической же области рискъ жизнью больного не ограниченъ, почему и произволъ врача стѣсняется въ гораздо болѣе узкія рамки.

1) Это возраженіе практическое, а не принципіальное. 2) Предѣлы риска, о которомъ въ немъ говорится, до такой степени растяжимы, что ихъ въ концѣ-концовъ почти не существуетъ. Почитайте-ка въ великолѣпной и мрачной книгѣ, которою талантливый Вересаевъ^[2] такъ жестоко потрясъ современную русскую медицину, о непостижимыхъ случайностяхъ и qui pro quo^[3] въ этихъ «предѣлахъ». 3) И терапевтъ съ мышьякомъ, и врачъ съ ножомъ подступаютъ къ больному одинаково не за тѣмъ, чтобы его губить, но за тѣмъ, чтобы дать ему выздоровленіе, — оба предполагаются на то имѣющими право и достаточно искусными, — оба имѣютъ регламентацію своего образа дѣйствій, — и обоимъ равно — чтобы точно объяснить паціенту, что и зачѣмъ съ нимъ будутъ дѣлать, пришлось бы, предварительно, мѣсяца два читать ему лекціи по анатоміи, физіологіи.

— Итакъ, спросятъ меня, ваше конечное мнѣніе, что паціентъ въ рукахъ врача — до выздоровленія своего — рабъ, вещь, и долженъ слѣпо подчиняться врачу во всемъ, что тотъ ему ни велитъ и что съ нимъ ни сдѣлаетъ?

— Нѣтъ, это не мое мнѣніе. Сохрани, Господи, чтобы я сказалъ такое «долженъ», — я, всю жизнь свою избѣгавшій докторовъ старательнѣе, чѣмъ черкесовъ въ горахъ, и боявшійся лѣкарствъ больше, чѣмъ самыхъ лютыхъ болѣзней. Нѣтъ. Это только — практическая точка зрѣнія на современное отношеніе между обществомъ русскимъ и его медицинскою помощью. Первое слишкомъ мало развито, чтобы имѣть возможность критиковать своихъ врачей по существу, а, не имѣя возможности критики, пользоваться правомъ ея, значитъ работать не на дѣло, а на форму. Принципіально Модлинскій кругомъ виноватъ, но между принципіальными требованіями и практическою жизнью легла пропасть такого взаимонепониманія, что въ концѣ концовъ вѣдь Модлинскій-то совершенно искренно недоумѣвалъ, а, можетъ быть, и негодовалъ на судѣ:

— За что меня?! Кажется, я старался!

Невѣжество массъ русскаго общества, не говоря уже о народѣ, создаетъ тотъ ученый, медицинскій деспотизмъ, проявленіемъ котораго провинился Модлинскій. Провинился, потому что больная умерла, — и отличился бы, если бы выздоровѣла. А вѣдь, что деспотъ убивающій, что деспотъ излѣчивающій — все деспотъ, все носитель и выразитель начала противообщественнаго. Этотъ научный медицинскій деспотизмъ, конечно, очень нежелательное явленіе, и бороться съ нимъ надо. Но только не такими средствами, какъ обрушились на злополучнаго Модлинскаго, явившагося козломъ отпущенія — единственно за то, что его каста о здоровьи человѣческомъ знаетъ очень много, а сами человѣки не знаютъ ровно ничего.

II

Въ Москвѣ опять хирургическая трагедія, и на этотъ разъ совершенно обратнаго порядка, чѣмъ съ жертвою-Черновою и «злодѣемъ»-Модлинскимъ. Въ больницу поступилъ мальчикъ-крестьянинъ; спасти его жизнь могла только быстрая операція. Врачъ, «памятуя исторію г. Модлинскаго», не рѣшился на операцію безъ согласія родныхъ. Родные въ деревнѣ. Послали письмо въ деревню. Пока пришелъ разрѣшающій отвѣтъ (черезъ четверо сутокъ!), больной умеръ. Кто виноватъ въ его смерти? Вопросъ нетрудный и отвѣтъ ясный: врачъ, который видѣлъ, что операція необходима, но не посмѣлъ ее сдѣлать. Но врачъ — лишь прямое, непосредственное, слѣпое орудіе новаго хирургическаго преступленія, совершеннаго въ Москвѣ. Онъ виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія, какъ человѣкъ, дѣйствовавшій не съ полнымъ разумѣніемъ своихъ правъ и обязанностей. Истинная же виновница дѣянія — та безобразная путаница, что царитъ въ вопросѣ медицинской помощи вообще, хирургической, какъ видимъ, въ особенности, а ужъ съ процесса г. Модлинскаго, сбившаго съ толка и врачей, и паціентовъ, — нарочито.

Говорятъ, что Модлинскій — грубый, самовластный, заносчиво-самонадѣянный человѣкъ. Въ этомъ духѣ говорили о немъ свидѣтели-сослуживцы. Въ этомъ духѣ получилъ я письмо отъ одного читателя, «имѣвшаго несчастье» лѣчить у г. Модлинскаго свою дочь. Все это весьма можетъ быть. Но личныя качества г. Модлинскаго къ данному вопросу очень мало относятся. Можно лишь сожалѣть, что оцѣнка дурныхъ нравственныхъ сторонъ г. Модлинскаго, примѣшавшись къ разбирательству принципіальной стороны «инцидента», до извѣстной степени затемнила послѣднюю, и о дѣлѣ г. Модлинскаго многіе до сихъ поръ судятъ, какъ о частномъ поступкѣ дурного человѣка и злого врача Модлинскаго, а не объ общей возможности такого же поступка для каждаго врача-хирурга, — будь онъ новый Малюта Скуратовъ или ангелъ доброты и невинности, — безразлично.

Между тѣмъ, только этотъ вопросъ принципіальной возможности и интересенъ общественно. Что намъ до г. Модлинскаго? Важенъ врачъ-хирургъ. Пусть онъ будетъ хоть Вельзевулъ характеромъ, — лишь бы хорошо лѣчилъ и лѣчилъ въ объемѣ правъ своихъ и обязанностей. Ужъ болѣе крутого самодура, болѣе типичнаго медицинскаго диктатора, чѣмъ покойный Захарьинъ, не выдумать. Да и вообще, медицинскія знаменитости ни мягкостью характеровъ, ни вѣжливостью не отличаются. Покойный Боткинъ былъ отраднымъ исключеніемъ, — такъ зато и ставятъ же его въ образецъ и поученіе всѣмъ медицинскимъ свѣтиламъ, вотъ уже скоро четверть вѣка: его одного, не находя ему, по сердечности, ни замѣстителя, ни въ уровень товарища. Важенъ не Модлинскій — представитель школы и поколѣнія, щеголяющихъ деспотизмомъ и грубостью — важна даже не самая школа эта, ибо она есть явленіе преходящее и временное, — важно обсудить тутъ вѣчное и неизмѣнное: юридическое и нравственное право врача-практика на необходимую помощь больному.

Врачъ грубый и рѣшительный провинился тѣмъ, что у него умерла больная послѣ операціи, произведенной безъ разрѣшенія родныхъ. Врачъ слабохарактерный и трусливый провинился тѣмъ, что у него умеръ больной оттого, что не была сдѣлана операція, которой осторожный врачъ не хотѣлъ произвести до разрѣшенія родныхъ. Два полюса условной медицинской этики, на которыхъ, однако, какъ и на земныхъ полюсахъ, несмотря на географическую противоположность ихъ, картины и условія одинаковы. И у Модлинскаго — смерть, и у его коллеги-кунктатора — смерть. Но Модлинскій имѣетъ хоть то, если не извиненіе, то объясненіе, что — хотѣлъ помочь больной, былъ увѣренъ, что поможетъ, и, по отзывамъ экспертовъ, до Снегирева включительно, сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы помочь, и мастерски сдѣлалъ. Кунктаторъ же памятовалъ единственно юридическую и нравственную отвѣтственность, которая обрушится на него, «какъ на Модлинскаго», если онъ сдѣлаетъ операцію безъ разрѣшенія родныхъ. Онъ четыре дня смотрѣлъ на задыхающагося мальчика — весьма вѣроятно, что глазами, полными сочувственныхъ слезъ, — и ничего въ помощь больному не сдѣлалъ, хотя очень хорошо зналъ и видѣлъ, что и какъ надо сдѣлать. Г. Модлинскій слишкомъ грубо и круто примѣнилъ къ хирургіи вывернутый имъ на изнанку девизъ, — «fiat mundus, pereat justitia^[4]»: вышла бѣда. Кунктаторъ самоохранительно застылъ на ортодоксальномъ девизѣ — pereat mundus, fiat justitia^[5]: вышла бѣда вящая. Очевидно, гг. медикамъ, юристамъ и представителямъ общественной мысли надо посовѣтоваться и сговориться между собою о какой-нибудь благой срединѣ между полюсами, на которой бы бѣдъ не выходило, или — если будутъ выходить — то ни mundus^[6], ни justitia^[7] не чувствовали бы себя такъ удрученными и сконфуженными, какъ сейчасъ, предъ двумя московскими жертвами.

Не мнѣ, случайно столкнувшемуся съ вопросомъ и случайно имъ заинтересовавшемуся, предлагать проекты къ его разрѣшенію. Тутъ нужны — говоря метафорически —

Häupter in Hieroglyphenmüzen,
Häupter in Turba und schwarzem Barett,
Perückenhäupter und tausend andre…^[8]

Но полагаю, что въ таковыхъ, усердныхъ и охочихъ, головахъ среди россійской интеллигенціи недостатка не окажется — тѣмъ болѣе, что надо разрѣшить дилемму, роковую и кровную для всякаго.

Странно и двусмысленно стоитъ сословіе врачей въ русскомъ обществѣ. Это — какіе-то и поклоняемые нами, и ненавидимые боги. Мнѣ часто кажется, что, когда только еще зарождалась теократія, когда пророки, высшіе носители невѣдомыхъ черни тайнъ духа, ходили по землѣ и властнымъ словомъ покоряли народы своему этическому ярму, — происходилъ тотъ же смѣшанный процессъ общественныхъ умиленія и ярости, какой окружаетъ сейчасъ врачей, этихъ носителей невѣдомыхъ тайнъ плоти, которые, съ каждымъ днемъ, забираютъ надъ нами большую и большую власть. Если мы возьмемъ какую-либо изъ многочисленныхъ современныхъ утопій о будущихъ вѣкахъ человѣческой исторіи, во всѣхъ нихъ безъ исключенія врачъ-естествоиспытатель — господинъ міра, а наука его, питающая, охраняющая и совершенствующая тѣло наше, — новая форма религіи, которою опредѣляются и самыя соціальныя условія, съ ихъ медовыми рѣками въ кисельныхъ берегахъ. Что верхніе слои общественные уже повсюду, сознательно или безсознательно, исповѣдуютъ эту религію и молитвенно подчинены могучимъ жрецамъ ея, несомнѣнно: правила гигіены, санитарія etc.^[9] уже господствуютъ надъ обществомъ и управляютъ имъ, общество пропагандируетъ ихъ, караетъ грѣхи противъ нихъ. Образованные классы увѣровали въ нихъ добровольно, по знанію, разуму и убѣжденію, — въ темныя массы вѣра проводится, какъ всегда, силою: хотя не огнемъ и мечемъ, — зато полицейскими протоколами. Какъ религіи духа почитались отъ народовъ обязанными, въ лицѣ представителей своихъ, производить благія чудеса духа, — такъ и новая медицинская религія плоти, для поклонниковъ ея, имѣетъ цѣлую іерархію чудотворцевъ плоти, съ какимъ-нибудь Захарьинымъ вверху и маленькимъ земскимъ докторкомъ внизу. Захарьинъ — великій чудотворецъ, папа медицины — обязанъ совершать и великія явленія помощи здоровью своихъ вѣрующихъ, кардиналы его — поменьше, прелаты — еще меньше и такъ далѣе до скромныхъ деревенскихъ кюрэ, умѣющихъ лишь, по старому Мольерову рецепту —

Clysterium donare,
Postea purgare!^[10]

И всѣ эти люди большого и маленькаго чуда весьма любимы, чтимы и покланяемы, — покуда чудеса ихъ, большія и маленькія, имъ удаются, и мы видимъ, что они, дѣйствительно, властью своею надъ тѣломъ нашимъ сильнѣе насъ, и мы должны покоряться волѣ ихъ, если хотимъ быть здоровы. Но обязанность этого повиновенія, счеты съ этимъ «если» втайнѣ тяготятъ насъ, и мы несемъ медицинскій гнетъ съ такою же подавленной строптивостью, какъ іудеи въ пустынѣ тайно ненавидѣли Моисея и, въ благоговѣйномъ ужасѣ падая къ ногамъ его послѣ каждаго грознаго и благодѣтельнаго чуда, устраивали ему злѣйшіе скандалы всякій разъ, что пророкъ не торопился и не хотѣлъ свою паству чудомъ ублажить. Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» очень тонко и вѣрно психологически описано злорадство, которое охватило цѣлый городъ, когда умеръ старецъ Зосима, и никакихъ отъ него чудесъ, какъ всѣ ожидали, не произошло, но сталъ онъ, самымъ естественнымъ порядкомъ, разлагаться. Когда старцы Зосимы медицины не оправдываютъ надеждъ нашихъ на чудеса ихъ in verbis, herbis et lapidibus^[11], общество охватываетъ приливъ такой же злорадной ненависти, и нѣтъ для насъ уже существа болѣе противнаго, болѣе достойнаго побіенія камнями, чѣмъ неудачный медицинскій чудотворецъ. Зарѣзалъ! — Залѣчилъ! — Отравилъ!.. Разбойники! шарлатаны!.. подъ судъ! въ тюрьмѣ сгноить!.. — весь этотъ гулъ проклятій приходилось слушать даже самымъ великимъ врачамъ-практикамъ, предъ которыми еще наканунѣ съ благоговѣніемъ преклонялись Парижъ, Лондонъ, Петербургъ, да и завтра — послѣ новаго, очень ужъ ярко удавшагося чуда — опять преклонятся.^[12] У того же Модлинскаго прошло черезъ руки 30.000 больныхъ, 29.999 онъ выпользовалъ, а на одномъ чудо не вышло. И 29.999 чудесъ удачныхъ сразу забыты ради одного чуда неудачнаго, и хуже Модлинскаго нѣтъ уже человѣка на свѣтѣ. Чисто — самоѣдскіе идолы, которыхъ мажутъ саломъ по губамъ, когда самоѣду везетъ на охотѣ, и сѣкутъ розгами, когда у самоѣда ни пера, ни шерсти.

Когда, при холерныхъ и иныхъ эпидеміяхъ, разыгрываются народные бунты, всегда дорого обходящіеся медицинскому сословію, — интеллигенція, обыкновенно, возмущается невѣжествомъ и грубостью темной массы, зачѣмъ она не понимаетъ, что ей хотятъ пользы, и бьетъ тѣхъ, кто несетъ ей помощь и спасеніе. Мужикъ до сихъ поръ видитъ въ докторѣ усовершенствованнаго знахаря, способнаго вылѣчить, способнаго и уморить. Наблюдая смерть въ массовомъ явленіи, онъ, по прямолинейной логикѣ первобытнаго неразвитаго ума, приходитъ изъ ошибочной посылки къ ошибочному выводу: очутившись на попеченіи ученыхъ знахарей, холерные не выздоравливаютъ, а умираютъ, — значитъ, ученые знахари не лѣчатъ, но морятъ. А — коли такъ — бей знахарей! Это ужасно, и интеллигенція хорошо дѣлаетъ, что возмущается и огорчается темнотою народною. Но то остервенѣніе, съ какимъ она сама набрасывается на каждую огласившуюся оплошку врача, — нельзя не сознаться — очень недалеко ушло отъ «холерныхъ бунтовъ» нашего простонародья. Разница есть въ размѣрахъ, формахъ, но не въ принципѣ. Ненависть къ идолу, не умѣвшему произвести цѣлебное чудо, — та же самая, стремленіе уничтожить его или хотя высѣчь въ залѣ суда и на газетныхъ столбцахъ, — пожалуй, даже еще вящее.

III

Опять выплылъ на поверхность жизни вопросъ о врачебной тайнѣ и, главнымъ образомъ, о правѣ или, по мнѣнію другихъ, даже обязанности врача быть не только цѣлителемъ тѣлесъ нашихъ, но и, такъ сказать, «полицейскимъ отъ медицины»: обличать гласно и уличать паціентовъ, къ нему обратившихся, въ случаѣ, если таковые физически вредны для общества, въ которомъ живутъ. Нѣмцы, устами нѣкоторыхъ своихъ авторитетовъ, властно и категорически высказались за право разоблаченія. Именемъ науки о здоровьѣ они желаютъ быть хозяевами народнаго здоровья. Хорошій хозяинъ не допуститъ, чтобы въ его стадо вошла паршивая овца, которая завѣдомо заразитъ и перепортитъ другихъ овецъ. Разъ врачъ становится и признается пастыремъ человѣческаго стада, логическая послѣдовательность требуетъ для него права удалять отъ своей паствы прокаженнаго, сумасшедшаго, т. е. всякаго, кто своимъ физическимъ недугомъ въ состояніи нанести вредъ здоровью ближняго въ настоящемъ времени чрезъ общеніе или въ будущемъ чрезъ больное и порочное потомство.

Требованіе вполнѣ основательное и послѣдовательное, но, въ то же время, ужасно непривычное и даже грозное. Если вдуматься хорошенько въ этотъ, казалось бы, второстепенный общественный вопросъ о врачебной тайнѣ, онъ выростаетъ въ неожиданно громадную величину. Я рискну даже сказать: разрѣшеніе вопроса въ пользу разоблаченія произвело бы столь глубокій этическій и соціальный переворотъ, что съ него исторія могла бы начать новую европейскую эру.

Въ теченіе всего прошлаго года не сходило съ газетныхъ столбцовъ шумное дѣло хирурга Модлинскаго, который погубилъ больную неудачною операціей, сдѣланною безъ разрѣшенія родныхъ паціентки. Врачъ, признавая себя отвѣтственнымъ за случившееся несчастіе, какъ за плачевную нечаянность, съ гордостью отстаивалъ свое профессіональное право распоряжаться жизнью больного, ему ввѣреннаго, какъ знаніе и наука велятъ ему, врачу, а не какъ хотятъ сами больные или ихъ родственники… О Модлинскомъ много писано pro et contra^[13]. Оставимъ въ сторонѣ жалкія слова, разсыпанныя по его адресу, сентиментальные упреки, высокопарныя апологіи, выраженія симпатій и антипатій образу его дѣйствій. Меня поразили въ этомъ человѣкѣ не частныя его достоинства и недостатки, о которыхъ повѣствовалось и на судѣ. и въ печати, какъ врагами Модлинскаго, такъ и его защитниками, въ объясненіе его диктаторскаго своеволія. Я былъ глубоко заинтересованъ тою повелительною силою вѣры въ науку и въ право науки, которая сказалась въ этомъ своевольномъ актѣ. Заинтересовалъ меня жреческій фанатизмъ Модлинскаго къ могучей богинѣ Гигіи, не измѣнившій ему нимало и предъ лицомъ судилища.

Убѣжденная властность Модлинскаго, твердая, искренняя увѣренность его, что, если онъ знаетъ, что надо рѣзать тѣло, то и долженъ его рѣзать, не справляясь, хочетъ-ли тѣло быть изрѣзаннымъ, — твердое исповѣданіе имъ вѣры, что воля науки выше воли ея паціента, таили въ себѣ что-то, какъ я сказалъ уже, жреческое: религіозное, вдохновенное. Мы знаемъ, что Модлинскій не остался одинокимъ: при множествѣ противниковъ и порицателей, онъ имѣлъ не менѣе пылкихъ защитниковъ. Слѣдовательно, врачей-фанатиковъ, для которыхъ медицина сдѣлалась повелительною научною религіей, очень много на свѣтѣ. Они проповѣдуютъ свою вѣру и словомъ, и дѣломъ, и уже требуютъ покорности ей отъ общества. Общество идетъ навстрѣчу ихъ проповѣди и притязаніямъ очень охотно. Вѣкъ нашъ жизнелюбивый и болебоязненный. Храня свои тѣла грѣшныя, мы ни въ какой другой интеллигентной профессіи не нуждаемся такъ часто и настойчиво, какъ въ медицинской, никакому другому контролю надъ собою не подчиняемся съ такою покорностью, какъ врачебному. Могучее теченіе общества подъ медицинскій покровъ стихійно: его не въ состояніи ни остановить, ни задержать даже откровенныя предостереженія такихъ доброжелательныхъ «измѣнниковъ корпораціи», какъ талантливый г. Вересаевъ^[2]. Общество ищетъ положительныхъ ручательствъ за свое здоровье. Ручательства предлагаетъ ей медицинскій контроль. Съ каждымъ днемъ расширяя свои права и претензіи, онъ готовитъ двадцатому вѣку какъ бы новую властную религію плоти, съ такою же священною корпораціей жрецовъ профессіоналовъ, съ такими же повелительными заповѣдями и обрядами, какъ было въ старыхъ религіяхъ духа.

Сейчасъ интервьюируютъ профессоровъ о врачебной тайнѣ: въ правѣ ли докторъ, зная, что женихъ — люэтикъ, предупредить о томъ невѣсту и ея родителей? Но еще въ 1901 году врачи Пироговскаго съѣзда выразили pia desideria^[14], чтобы женихъ и невѣста, до вступленія въ бракъ, обязаны были заручаться медицинскимъ свидѣтельствомъ, что они не больны дурною болѣзнью въ заразительныхъ и вредныхъ для потомства формахъ. Вотъ — лучшее доказательство мысли, что медицина перестаетъ быть только наукою и практикою науки, что она перерождается соціально въ силу высшую, что общество вручаетъ ей понемногу власть и обязательность религіозныя. Всякая религія получаетъ властное общественное значеніе лишь въ то мгновеніе и чрезъ то обстоятельство, когда она накладываетъ руку на формировку семьи, когда бракъ, чтобы стать законнымъ и признаннымъ общественно, нуждается въ непремѣнной его санкціи ею. Сейчасъ бракъ узаконяется чрезъ церковный обрядъ, совершаемый священникомъ, который, чтобы допустить жениха и невѣсту къ вѣнчанію, требуетъ отъ нихъ длинный рядъ условій пригодности къ браку съ религіозно-нравственной точки зрѣнія, установленныхъ неподвижно и очень давно. Освободительный, свободомыслящій духъ восемнадцатаго и девятнадцатаго вѣковъ мало-по-малу расшаталъ авторитетъ этихъ условій, и такъ какъ церковь, въ особенности католическая и православная, не хотѣли уступить въ нихъ обществу ни пяди, то исподволь создался компромиссъ гражданскаго брака. На Западѣ онъ получилъ или получаетъ права законности, у насъ, помимо фактическаго господства своего въ нелегальной или полулегальной семьѣ раскола, начинаетъ перетягивать къ себѣ симпатіи огромныхъ массъ интеллигенціи, громко взываетъ о правахъ для себя, рѣзко и единодушно, устами всей почти печати, протестуетъ противъ отчужденія, создаваемаго для брачущихся граждански и для дѣтей ихъ закономъ государственнымъ и церковнымъ. Хорошо извѣстно всѣмъ, что и правительственная воля отчасти пошла навстрѣчу этимъ протестамъ: въ Россіи нѣтъ болѣе «незаконнорожденныхъ», гражданскія права «внѣбрачныхъ дѣтей» нѣсколько расширены, облегчены способы ихъ узаконенія и т. д. Трудно сомнѣваться, что рано или поздно общество вынуждено будетъ признать равноправіе брака гражданскаго съ бракомъ церковнымъ. Это — вопросъ срока, а не принципа. Церкви, какъ то и было въ первыхъ вѣкахъ ея, останется обрядъ, символически создающій семью, практическая же санкція созданія перейдетъ въ руки государства или, какъ на Западѣ, мѣстнаго самоуправленія, причемъ, конечно, въ корень измѣнятся и условія, и процедура санкціи. Замѣчательная вещь! Мнѣ приходилось говорить на эту тему со многими просвѣщенными представителями нашего духовенства, и, къ удивленію моему, я ни въ одномъ изъ нихъ не встрѣтилъ вражды къ этимъ перспективамъ:

— Наше искреннѣйшее желаніе, — говорили они, — чтобы отъ брака, какъ таинства церковнаго, отпало все, что приноситъ въ него гражданскій законъ; чтобы въ вопросѣ брачномъ священникъ былъ только священникомъ, не примѣшивая къ духовнымъ обязанностямъ своимъ функцій гражданскаго чиновника; чтобы все предварительное слѣдствіе брачнаго процесса (такъ-называемый обыскъ) о правахъ вступленія въ бракъ, со всѣми ихъ гражданскими условіями и послѣдствіями, совершала свѣтская власть, гражданское же учрежденіе, а къ намъ приходили бы вѣрующіе лишь получить просимое таинство, котораго они достойны, въ обрядѣ и духѣ нашей матери-церкви.

Итакъ, семейное начало можно считать уже на пути, хотя, можетъ быть, и не близкомъ, къ эмансипаціи отъ церковнаго контроля, на переходѣ къ контролю общественно-государственному, т. е. къ свободному гражданскому контракту между брачущимися, провѣренному спеціальнымъ государственнымъ учрежденіемъ въ правоспособности сторонъ и освященному, — для людей религіозныхъ, вѣрующихъ, — обрядомъ церковнымъ. Законъ, глаголавшій къ человѣческимъ обществамъ именемъ Бога, ослабляетъ свою принудительную волю, смягчаетъ силу, карающую ослушниковъ, принимаетъ компромиссы и даже ищетъ компромиссовъ.

Но привычка человѣка къ дисциплинѣ, диктуемой силами, высшими его личной воли, не въ состояніи оставить общество безъ пастыря. Ослабѣла власть стремившихся вѣщать духомъ, нарождается власть учителей и жрецовъ, вѣщающихъ религію плоти.

Общество оставляетъ тѣхъ, кто хотѣлъ спасти его душу, и подчиняется тѣмъ, кто обѣщаетъ ему сберечь какъ можно дольше и возможно благополучно его тѣло. Всѣ, кто учитъ видѣть въ тѣлѣ врага человѣковъ, — враги медицины и медиковъ, такъ какъ медицина есть именно наука тѣлолюбія… На зарѣ христіанскаго аскетизма апостолъ Іаковъ запрещалъ вѣрнымъ лѣчиться иначе, какъ молитвою и освященнымъ елеемъ пресвитеровъ церковныхъ. И, почти двѣ тысячи лѣтъ спустя, творецъ религіи самоотреченія, вышедшей изъ христіанскихъ началъ, Левъ Николаевичъ Толстой, обрушился на медицину съ тою же отрицающею ненавистью въ «Крейцеровой Сонатѣ». Враговъ у медицины много, но все враги не сильные, не исключая даже и Льва Толстого. Расшатанный было медицинскій девизъ древней европейской культуры: mens sana in corpore sano^[15] двѣ тысячи лѣтъ боролся за свое существованіе и, наконецъ, вторично покорилъ общество. Corpus sanum^[16] повсемѣстно становится общественнымъ идеаломъ. Наука, обѣщающая превратить членовъ общества въ corpora sana^[17], дѣлается владычицей общества. Она требуетъ непреложной себѣ покорности, — именно религіознаго предъ собою благоговѣнія, — желаетъ получить власть и силу подчинять личность своимъ запросамъ, ищетъ права и возможности карать за неподчиненіе. Сеньёра пятнадцатаго вѣка никто не могъ обязать держать въ чистотѣ дворъ своего замка или отправить въ госпиталь слугу, заболѣвшаго заразительнымъ недугомъ; но, если до ушей инквизиціи доходилъ слухъ, что сказанный сеньёръ произвольно толкуетъ догматъ о Непорочномъ Зачатіи или отрицаетъ существованіе дьявола, его тащили въ судъ, сажали въ тюрьму, сжигали на кострѣ. Сеньёръ двадцатаго вѣка свободно толкуетъ о какихъ угодно глубинахъ духовной религіи, но ежели санитарный осмотръ найдетъ дворъ его палаццо въ свинскомъ видѣ, то сеньёра оштрафуютъ, а при дальнѣйшемъ упрямствѣ въ нечистоплотности онъ можетъ посидѣть и подъ арестомъ. Религія corporis sani^[18] давно уже требуетъ изъ семьи въ свое вѣдѣніе заразительно-больныхъ ея членовъ. Она вмѣшивается въ похоронный ритуалъ, предписывая порядокъ погребенія дифтеритныхъ, оспенныхъ и т. п. мертвецовъ, безопасный для живыхъ и здоровыхъ. Она входитъ въ дома съ дезинфецирующими средствами и брызжетъ сулемою въ углы и стѣны, чтобы убить кишащихъ въ воздухѣ микробовъ совершенно съ тою же энергіей и настойчивостью, какъ изстари въ домахъ вѣрующей паствы кропятъ святою водою, чтобы брызгами. ея освободить жилища людскія отъ нечистой силы.

Контроль брака религіей положилъ начало церковной общинѣ, въ которой благомъ считалась строгая, взыскательная дисциплина духа, зломъ — сильная плоть, торжествующая надъ этою дисциплиною. Контроль брака медицинскою наукою создаетъ общину иного вида. Благомъ въ ней будетъ признаваться сильная, жизнеспособная плоть, зломъ — все, что уменьшаетъ силу и жизнеспособность. Христіанинъ перваго вѣка полагалъ грѣхомъ лѣчиться отъ болѣзни. Культура вѣка двадцатаго объявляетъ грѣхомъ болѣзнь. Въ старомъ греко-римскомъ мірѣ человѣкомъ, угоднымъ божеству, почитался властный богачъ, въ мірѣ христіанскомъ — нищій и больной страдалецъ, измождившій свое тѣло, чтобы возвысить духъ. Любимцемъ боговъ, по взглядамъ наплывающей въ міръ культуры, долженъ почитаться человѣкъ, въ которомъ огромное тѣлесное здоровье станетъ фундаментомъ для огромной мыслительной способности. Задача вѣка — оздоровленіе общества.

Сифилисъ — первая болѣзнь, полицейскую власть надъ которою врачи ищутъ взять въ свое вѣдѣніе: первая, такъ сказать, ересь человѣческаго организма, противъ которой хочетъ учредиться благожелательная медицинская инквизиція. Но вѣдь заразителенъ и способствуетъ вырожденію не одинъ сифилисъ. Страшенъ туберкулезъ, страшна проказа, страшны психозы, да, наконецъ, мало ли болѣзней могутъ быть признаны и объявлены заразительными и вредными для потомства съ теченіемъ времени? Принципъ, что врачъ можетъ налагать veto^[19] на брачную правоспособность жениха и невѣсты по ихъ болѣзненности, не можетъ остаться безъ развитія: ужъ слишкомъ онъ широкъ, даетъ слишкомъ большую власть надъ обществомъ, слишкомъ соблазнительно растить его и укрѣплять и слишкомъ удобно ему расти и укрѣпляться. Въ чьихъ рукахъ власть надъ бракомъ въ обществѣ, та сила и господствуетъ въ немъ. Какъ знать? Быть можетъ на рубежѣ двадцать перваго столѣтія, правнуки наши, влюбясь и мечтая побрачиться, будутъ волноваться уже не тѣми затрудненіями, что вотъ — они кумъ и кума, что его братъ женатъ на ея сестрѣ, что не истекъ срокъ безвѣстнаго отсутствія перваго мужа или первой жены и т. д.

Но:

— Я люблю васъ, Марья Ивановна, будьте моею женою.

— Ахъ, Иванъ Ивановичъ! Не сомнѣвайтесь въ моей взаимности, но, увы! жестокій рокъ разлучаетъ насъ на вѣки. Вѣдь, если не ошибаюсь, ваша маменьки умерла отъ туберкулеза легкихъ?

— Къ сожалѣнію, это такъ.

— А у меня дядя сидитъ въ больницѣ Николая Чудотворца, на попеченіи доктора Томашевскаго-правнука. Сами посудите: возможенъ ли нашъ союзъ? Какой врачъ согласится утвердить наше брачное свидѣтельство? Развѣ мы имѣемъ право на потомство? Это — уголовное преступленіе. Насъ подъ судъ отдадутъ.

Религія духа исходитъ изъ идеи, что духъ человѣческій — дуновеніе Божіе, и человѣкъ не есть собственникъ, но только владѣлецъ души своей, которая должна рано или поздно возвратиться къ Богу, и Богъ спроситъ отвѣтъ съ нея за жизнь на землѣ, въ тѣлѣ, чѣмъ она погрѣшила, чѣмъ она спаслась. Это — идея отвѣтственности за себя. Изъ нея выросло понятіе долга, которое, развиваясь въ благую сторону, породило цивилизацію, а, въ обратной эволюціи, тормозило цивилизацію, создавая косное невѣжественное суевѣріе и духовный деспотизмъ. Не ушли отъ этихъ золъ ни еврейство, ни исламъ, ни христіанство. Послѣднее, какъ скоро восторжествовало въ Европѣ и, дробясь на вѣроисповѣданія, стало въ ней государственною религіей, повсемѣстно и значительно утратило свою первобытную чистоту и кротость. Восемнадцатый и девятнадцатый вѣка усердно работали, двадцатый работаетъ, чтобы снять съ религій своихъ чуждое имъ наслоеніе повелительной властности, — возвратить личности свободу воли.

Добывъ или добывая себѣ право существовать по свободной волѣ, личность, естественно, дорожитъ прежде всего сама собою, заботится о самоохраненіи, которое обезпечило бы ей какъ можно болѣе длинный срокъ наслажденія жизнью: долголѣтіе, силу, здоровье, хорошо работающіе мозги и мускулы. Разъ смыслъ жизни сводится къ физическому самоохраненію, естественно, что господами міра становятся не аскетъ и самоотреченникъ, не идеалистъ и презритель тѣла, не теологъ и философъ-метафизикъ, но тотъ, кто умѣетъ содѣйствовать физическому самоохраненію: ученый естествоиспытатель, какъ теоретикъ, и врачъ, какъ практикъ. Будущее за врачами. Долго ли оно продлится, — Богъ вѣсть; но ближайшее будущее — за ними.

Примѣчанія

1. лат. cannabis indica — конопля индійская
2. См. В. М. Дорошевичъ «О Вересаевѣ»
3. лат. qui pro quo — путаница, недоразумѣніе, одинъ вмѣсто другого (букв.: кто вмѣсто кого).
4. лат.
5. лат.
6. лат.
7. лат.
8. нѣм. Необходим источник
9. лат. etc.
10. лат. Необходим источник
11. лат.
12. См. въ моей книгѣ «Недавніе Люди» некрологъ Захарьина
13. лат. pro et contra — за и противъ
14. лат.
15. лат.
16. лат.
17. лат.
18. лат.
19. лат. veto — запрещаю