Читал я то газеты, то романы Вальтера Скотта, но главным образом — «Историю Государства Российского» Карамзина, в то время книгу еще свежую и, по своей серьезности, едва ли кому, кроме моего графа, доступную во всем уезде… После гимназической суши, после кайдановщины и казенной переделки «Краткой Российской истории», — рапсодия Карамзина, освещаемая и расцвечиваемая в моем уме чудотворным воображением Шотландского Барда, делала на меня впечатление, не изгладившееся и впоследствии. Но всего сильнее напечатлелся во мне великий, мощный образ Киевского Владимира, с его героическими, почти Язоновскими походами и с его просветительною славою… И всего глубже запал мне тогда в душу факт присоединения к родной мне Киевской и Волынской земли соплеменных нам Червенских городов…
Не с кем было мне, в детском патриотизме моем, радоваться, не с кем по-детски горевать, что родственная мне по языку и обычаю Владимирия подпала под иноземную власть… И вот передо мною тот народ, который по соплеменности с днепровскими Полянами, не захотел быть в зависимости от Полян вислянских, и отдался Киевскому Владимиру, как отдались потом родственному нам Московскому михаилу днепровские Поляне, ополяченные до потери материнского языка… Называют этот край по древней великокняжеской столице его, Галициею, иначе Галичиною, Галицкою Русью, называют по расположению вдоль Карпатских гор, и Подгорьем. Но Червоная Русь приятнее всех этих имен в слухе Малоруссов, собственно говоря Староруссов, от которых он отторгнут чужеядною политикою по присоединении их к Великоруссам или Новоруссам, называемым ревниво и завистливо Москалями…
И вот я вижу во Львове собственными глазами захудалых представителей двух великих наций, Старопольской и Старорусской, которые сделали друг друга мизерными противниками России, так названной у них Московии, сделали друг друга ночным отблеском Австро-Германии, воспользовавшейся их беспутною борьбою… На крутой, косматой от заросли горе, чернеют остатки Верхнего Замка. С этого стратегического пункта 240 лет назад текли ручьи человеческой крови. Кто точил горячую кровь? Точили ее наши козаки с козаками татарскими. Из кого точили они ее? Из защитников города Льва. А кто были эти защитники? Были они так называемые Поляки, то есть ополяченные и неополяченные Русины, охотно становившиеся под польское знамя, лишь бы не быть такими освободителями Русской Земли, какими явили себя козаки Хмельницкого, или — не сделаться ясыром козацких побратимов Татар, которым Хмельницкий обыкновенно выплачивал условную дань людьми.
Немудрено, что в числе Львовских улиц, носящих чуждые имена, я с трудом отыскал единственную во всем городе Русскую улицу, в которой однако ж родные нам звуки заглушает речь польская. Козаки, спасаясь от боевой польской силы посредством освобождения по-татарски, вогнали нашу Червоную Русь еще глубже в польщизну. Идете вы забвенною, грязною, тесною Русской улицей во Львове и видите тусклую надпись: Ставропигия… В ХVI ст. ставропигиальное (самоуправляющееся) Львовское Братство было нашим набатом против папизма, смешавшего русский язык с польским до неразличимости посредством сочиненной иезуитами церковной унии; но теперь, когда русское православие, вместе с русскою народностью, восторжествовало над польским католичеством во всем… в этом правительствовавшем по полномочию восточных патриархов синоде правительствуют не православники, а просто бритые по ксендзовски душпастыри-униаты, в своих ксендзовских реверандах. В то время, когда всюду древняя вера Киевского Владимира возсияла вновь на русских займищах из-под развалин польщизны — наша Владимирия остается поди властью преемников Пизоня, Поссевина, Скарги, Кунцевича, Рутского…
При обстоятельствах, убийственных для развития и даже существования русского элемента в Червоной Руси, он все-таки не поддался здесь польскому. Правда, он вдался невежественно, подобно нашим украиноманам, в козатчину, от которой сторонился 250 лет назад; он, можно сказать, отатарился, подобно предкам хмельничанам, но уже не при звуках оружия, а под скрипом первых своих беллетристов и публицистов, но тем не менее борется с элементом польским…
В 1648 козаки, подкрепляемые Татарами, вторгнулись в ограду СВ. Юра прежде, чем приступили к достопамятной осаде Львова. Современный поэт, львовский Армянин, Зиморович, перестроил свою идиллистическую лиру на тревожный лад, чтоб воспеть ужасные подвиги Запорожского и Украинского рыцарства. По его повествованию, козаки обобрав на церковной паперти соплеменных им и единовременных тогда Русинов, вломились и к тем, которые заперлись в церкви, а для этого пробили дырья в стене и стреляли в церковь из самопалов. Православные падали от руки православных в православном святилище. При виде кровавых трупов, овладевшие церковью добытчики устыдились было разбойного лыцарства своего и выволакивали побитых на паперть, прикидываясь Татарами. Они кричали: «Галай! Галай! (Аллах), бре, джевур!» Но скоро освоились в безбожном деле своем и принялись пытать старика игумена, чтобы сказал, где спрятаны деньги. Запорожцы облили ему голову горелкою и подожгли свечами. «Гей, пробi! християне! віра! віра!» — вопил несчастный. — «Батеньку! (отвечали ему козаки) не треба нам твоєї віри, лише дідчих (т. е. бесовских) грошей». Вслед за тем новые прибежане принялись, ради наживы, взламывать гробницы, в которых борцы за их родное православие. Наконец добрались и до Св. Юра, блиставшего своим окладом. Сдирая с него драгоценную шану, козаки приговаривали: «Не здивуй Святий Юру! Прости нам се». Все это пишет иноверец. Но мы знаем, как обобрало христолюбивое наше воинство родную Русь и в самом городе князя Льва для вознаграждения Татар за их опустошительную помощь; как оно потом, даже под царским православным владычеством, ограбило в полтавской Прилуке свою полковую церковь, расхитило церковные сосуды и вылило на землю дары; как оно бросило в пылающую печь полкового судью своего Горленка и, в пьяной ярости, зарывало в землю живых людей — не Ляхов, а единоверных прилучан.
Все это и многое другое мы знаем за козаками документально… Горестно мне было видеть древний образ Св. Юра, облеченный новою шатою, в то время как герои древнего русского благочестия пропивали воспетой в думах Насте Горовой, кабатчице степовой, а не то — продавали налетевшему из-за московского рубежа купечеству, как бы в отплату за оклады московских икон, ободренных в безгосударное время козаковавшею вместе с козаками шляхтою.
История разделившейся Руси томила меня в обители Св. Юра больше, нежели в самом городе. Здесь яснее, нежели где-либо, я понимал, как в силу реакции козакам с их побратимами Татарами, едва и вся южная Русь не превратилась в такую польско-русскую помесь, какую видел я во Владимирии.
«Это не русская церковь, — думал я, — не русские священнослужители: это костел, в котором метириесают полурусские священнослужители: это Ляхи в православном облачении. Вот чего домогались в Брест-Литовском паписты от наших предков! Они хотели уподобить всю Малороссию Польше и навсегда оторвать нас от великого Русского Мира». На чужой стороне, вдали от родной жизни сильнее чувствуется то, что все миллионы православного народа связывают в одну великую семью, способную стоять за свою национальность. Я истосковался в церкви Св. Юра о России. Как далека она отсюда! Как все здесь ей чуждо! И неужели наша славная Владимирия отчуждалась этак от нас навсегда?..