У потока сидя, чуждый, чудный юноша рыдал,
Льву подобный, в поводу он тьмы темней коня держал,
Удила, седло и сбрую крупный жемчуг покрывал,
Слезный дождь из сердца хлынул, и на розу иней пал.
Шкуры тигра одеянье стан прекрасный облекло,
И шелом из той же шкуры облачал его чело.
С длани мощного героя плеть свисала тяжело.
Это видящих виденье увидать вблизи влекло.
Раб отправился, чтоб слово молвить юноше тому,
Что склонил чело и плакал, недоступный никому.
Озарил хрустальный ливень желобов гишерных тьму.
Раб растерянный не властен передать приказ ему.
Раб дерзнуть не смел; от страха в столбняке стоял без сил,
Долго силился промолвить, очарован и уныл;
Доложил: «Велел...» Вплотную подошел и вновь застыл.
Тот не чует и не чает, целый мир ему не мил.
Так раба и не услышал сокрушенный скорбью лев,
Шума войск не замечая, он сидел, оцепенев,
И рыдало сердце, словно в нем огней свершался сев.
Слезы, будто сквозь запруду, просочились, покраснев.
Грозных мыслей вихрь отсюда в область грез его отнес.
Повеление владыки раб еще раз произнес,
Но не внял ему чудесный, не унял теченья слез:
Он, увы, раскрыть не властен красный куст прекрасных роз.
Раб дерзнул, представ пред очи государя своего:
«Я узнал, от вас тот витязь не желает ничего.
Ослеплял он, словно солнце, дивен, будто колдовство.
Слух его был глух к призывам: я промешкал оттого».
Царь немало удивился, стал надменен и суров
И послал к ручью двенадцать сопричисленных рабов:
«Вы оружие возьмите! Не идущего на зов,
Там сидящего, схватите, и узнаем, кто таков».
Подошли рабы, раздался гром оружья в тишине,
И тогда лишь вздрогнул юный с сердцем, плачущим в огне.
Огляделся и увидел рать, готовую к войне,
Молчаливый и угрюмый, только крикнул: «Горе мне!»
Очи вытер, удаляя застилавший их покров,
Укрепил колчан и меч свой, в путь таинственный готов,
Сел на лошадь, не желая даже выслушать рабов.
Не внимая, повернул он и поехал вдаль без слов.
Протянуть посмели руки, пересечь дерзнули путь.
Он же — каждый пожалел бы, даже недруг злейший будь, —
Перебил одним другого, не хотел мечом взмахнуть,
А иных ударил плетью, рассекая их по грудь.
Пуще прежнего разгневан, царь погнал рабов за ним;
Тот же, словно их не видит, равнодушен вовсе к ним.
Лишь когда его догнали, он сразил их, несразим,
Вмиг, раба в раба швыряя, всех рассеял, нелюдим.
На коней тогда вскочили Автандил и Ростеван;
Уходил тот горделиво, колыхая статный стан.
Солнце по полю несется, конь героя — как Меран.
Слышит юноша погоню, весь, как зарево, багрян.
Своего коня внезапно лишь коснулся плетью он,
В тот же миг исчез, от взоров неприметно схоронен.
Словно в бездну провалился иль взлетел на небосклон
Вкруг нигде следа не видно с четырех со всех сторон.
След его ища, дивились, что нигде не обретен,
Только дэвы так бесследно исчезают, словно сон.
Всюду павшие остались, всюду плач стоял и стон.
Царь промолвил: «Этой встречей светлый праздник омрачен.
Я, досель счастливый, богу надоел, и оттого
Мне печалью увенчал он дорогое торжество.
Днесь до смерти уязвлен я, не спасет и волшебство.
Что ж! Хвала творцу — то было провидение его».
Так промолвив, опечален, вспять он путь направил свой,
Не продолжил он потехи, отточил тоску тоской.
Все ушли, и той охоты был расстроен стройный строй.
Кое-кто подумал: «Прав он», а иной: «О, боже мой!»
Царь вошел в опочивальню, раздосадован, устал,
Автандил его в покой, словно сын, сопровождал,
Из семейства ни единый Ростевана не встречал.
Все расстроилось веселье, лютня смолкла и кимвал.
Тинатин тотчас узнала, что отца печаль мрачит,
Подошла к дверям, имея непосильный солнцу вид,
Тихо стольника спросила: «Ныне бодрствует иль спит?»
Доложил: «Сидит, страдает, гаснет цвет его ланит.
Автандил при нем один лишь, там сидит он перед ним.
Царь был очень опечален странным юношей одним»
Дева молвила: «Не в пору я пришла. Коль спросят, им
Скажешь: „Здесь была, к покоям в тот же миг ушла своим”».
Скоро царь спросил о дочке: «Что с единой, что с одной,
Что с моим утешным лалом, с милой жизненной водой?»
Стольник молвил: «Приходила, схожа с бледною луной,
Всё узнав, ушла, чтоб снова скоро свидеться с тобой»
Царь велел: «Терпеть нет силы. Ты ступай, осмелься ей
Доложить: „Зачем вернулась, жизнь отца и свет очей?
Приходи, спасенье сердца, горе нежностью развей!
Расскажу я, чем затмилась ясность радости моей”»
Повелению послушна, Тинатин пришла одна,
Лик ее светился, словно неущербная луна.
Царь, целуя, слово молвил, тихо слушала она.
Он сказал: «Неужто зова моего ты ждать должна?»
Доложила дева: «Царь мой, в час, когда ты омрачен,
Кто дерзнет тебя увидеть — пусть гордится этим он
Скорбь твоя светила свергнет, сотрясет и небосклон,
Но решимость в деле лучше, чем страдание и стон»
Молвил царь: «Хотя и ранен я свирепою судьбой,
Оживаю, лик твой милый лицезрея пред собой.
Ты, целительная, тучи разгоняешь красотой:
Всё узнав, ты оправдаешь скорбь и стон унылый мой.
Некий юноша чудесный взор мой странностью привлек,
Шел сияньем над вселенной от него лучей поток.
Он рыдал, а я не ведал, чем его измучил рок.
Не меня пришел он видеть, я за ним бежал, жесток.
Слезы вытер, сел на лошадь, чуть меня завидел он,
Я схватить его пытался — был я войска им лишен.
Не приветствуя, пропал он, словно бесом схоронен;
Так доныне и не знаю, явь я видел или сон.
Что увидел, удивило: кто он был — я не пойму;
Словно вихрь кровавый, мчался он по войску моему,
Из телесных так исчезнуть невозможно никому.
Разлюбил меня создатель, погрузил меня во тьму.
Так даров его сладчайший вкус мне горек стал потом,
О былых счастливых летах я забыл, бедой ведом.
Всё мне скорбью угрожает, нет отрады мне ни в чем,
И вовеки я сжигаем буду горестным огнем».
Дочь осмелилась: «Лукавый сердце отчее мрачит.
На судьбу зачем твой ропот? Или бог тебе не щит?
В чем винишь того, чей миру животворный взор открыт?
И зачем добра создатель злое чудо сотворит?
Царь царей, дозволь поведать думу дочери родной:
Ты владеешь беспредельной, безграничною страной!
Пусть пойдут искать повсюду отягченного виной
И узнают о безвестном, неземной он иль земной».
На восток, на север, запад и на юг людей тогда
Разослали, приказали: «Не боясь беды, труда,
Всюду юношу ищите, что сокрылся без следа,
А куда и не дойдете, письма шлите вы туда».
Диво-юношу искали эти люди целый год
И расспрашивали всюду ими встреченный народ,
Но не встретили видавших, был напрасен их поход,
И вернулись, огорчаясь тщетной тягостью забот.
Те рабы дерзнули молвить: «Обошли мы лик земли,
Но того, кого искали, мы увидеть не смогли.
Кто б на свете с ним встречался — и такого не нашли.
Мы ничем помочь не можем. Средств иных искать вели!»
Молвил царь: «Наверно, правду отгадала дочь моя:
В самом деле, злую силу у ручья увидел я.
Знать, явилось то виденье для затменья бытия.
Ни о чем уж не заботясь, грусть отрину я, друзья».
Так на радостях он молвил и умножил ряд затей:
И певцов и лицедеев повелел собрать скорей.
Раздарил подарков много верной челяди своей,
Ведь создал его создатель всех властителей щедрей.
Автандил в опочивальне был в одежде распашной,
Легкой песней услаждался, вторя арфе золотой.
Появился негр царевны передать приказ такой:
«Облик солнца, стройный тополь, склонен свидеться с тобой!»
И досталось Автандилу дело всех желанней дел.
Встал и лучшее из лучших платье быстро он надел;
Торопясь увидеть розу, был он радостен и смел.
Приближения к желанной сладко ждать себе в удел!
Горделивый, без смущенья устремился Автандил
И увидел ту, которой столько слез он посвятил.
Дева молнии подобна, блеск обличья грозен был,
Расстилаемый до неба, он и свет луны затмил.
Горностай нагое тело тяготил ей снеговой,
Ниспадало покрывало, злату равное ценой,
Сердце рать ресниц разила, черных копий строгий строй,
Шею белую ласкали кудри пышные волной.
Так пурпурно покрывало, так нахмурен, чуден взгляд.
Автандилу сесть велела, тихих слов был ровен лад;
Раб ему скамью придвинул; сел он, робостью объят...
Заглянул в глаза ей витязь, преисполненный услад.
«На устах я чую горечь, нахожу слова с трудом;
Что сказать я не хотела, умолчать нельзя о том:
Я должна тебе поведать, почему призвала в дом
Почему мрачна сижу я с помутившимся умом».
Он сказал тогда: «Ты сердце огорчить не можешь мне.
Перед солнцем лучезарным как сиять еще луне?
Догадаться я не в силах, словно вижу всё во сне...
О, поведай все тревоги и доверься мне вполне».
Как достойно, к Автандилу обратилась дочь царя:
«Хоть вдали досель держала от себя богатыря,
Ныне радости сердечной приближается заря,
Но сперва скажу о горе, скорбным пламенем горя.
Помнишь день, когда с владыкой ланей стрелам ты обрек,
Диво-юноша был виден, но мгновенно стал далек...
Чтобы доблестей спаспета не коснулся наш упрек,
Вслед бесследному обследуй землю вдоль и поперек.
От тебя хотя видала я почтительность одну,
Но любви твоей безмолвной понимала тишину.
День за днем слезами розе придавал ты белизну
И, подавленный любовью, сердцем был у ней в плену.
Ты служить теперь обязан мне прилежнее вдвойне:
Ни единого с тобою мы не ставим наравне,
А к тому же, как влюбленный, пребываешь ты в огне,
Так найди ж его, хотя бы в отдаленнейшей стране!
Это сделай ты и в чувстве неизменном укрепись,
Чтобы, скорбью омраченной, мне опять открылась высь.
Мне надежд фиалки в сердце насади и возвратись,
И с тобой соединюсь я, ты со мной соединись.
Ты ищи его три года по окраинам земным,
Коль найдешь, приди с победой, провидением храним.
Убедимся в чародействе, коль не встретишься ты с ним.
Мною, розой неотцветшей, будешь встречен и любим.
Я, клянусь, твоей останусь, безупречною во всем.
Даже солнце, став мужчиной, если в мой проникнет дом,
Пусть лишусь тогда Эдема, поглощенная огнем,
Пусть любовь твоя во гневе поразит меня мечом!»
Молвил он: «Твои ресницы обратил в гишеры бог.
Что сказать еще дерзну я, и какой я дам зарок?
Я погибели страшился, ты продлила жизни срок.
Ведь себя уже издавна я рабом твоим нарек».
Вновь дерзнул: «Тебя, о солнце, бог светлейшей сотворил.
Оттого тебе подвластны все движения светил.
Слыша сказанное слово, снова радость я вкусил.
Цвет ланит моих не блекнет, мне лучи придали сил».
Поклялись тогда друг другу посвятить себя они,
Стали речи их потоку полноводному сродни.
Он не чует больше горя, что досель мрачило дни.
Зубы, перлами сверкая, мечут молнии огни.
Сели вместе и шутили, разговор их нежным стал,
И свою вкусили радость, свив гишер, хрусталь и лал.
Молвил юноша: «Безумен, кто хоть раз тебя видал.
В грудь огонь, тобой зажженный, мне стократно проникал».
Хоть не мог разлуки вынесть, хоть в очах стоял туман,
Он ушел, не обернулся, был безумьем обуян.
Град побил цветок хрустальный, зашатался статный стан,
Посвятил он сердцу сердце и горенье жгучих ран.
Он сказал: «Не может роза жить без солнечных лучей.
Был хрусталь и лал обличьем, янтаря я стал желтей.
Что же делать, коль надолго разлучаюсь ныне с ней?
Я скажу себе: ты жизни для единой не жалей».
Он прилег в опочивальне, падал долго слезный град,
Будто в бурю тополь гнется, статный стан бедой объят,
Будто милую он видит, грезы дразнят и казнят.
То он вздрогнет, то застонет, то к земле он клонит взгляд.
Он, с желанной разлученный, пожелал ее втройне,
Перлы сыпал, уподобил розу блекнущей луне.
А когда настало утро, подготовленный вполне,
Ко дворцу, к собранью свиты устремился на коне.
И послал он царедворца к повелителю послом,
Поручил сказать: «Осмелюсь доложить перед царем:
Все края земли раздольной покорили вы мечом,
Если надо, пусть узнают снова недруги о том.
Я пойду границы ваши защищать от злых племен.
Будет в честь державной девы каждый недруг усмирен,
Будет весело покорным непокорных слышать стон.
Дань царю пускай подносят, низкий делая поклон».
Царь изрек в ответ на это благодарственную речь:
«Знаю, лев, что никогда ты не боялся ратных встреч,
И твое решенье славно, как воинственный твой меч.
Но старайся гнет разлуки снять пораньше с наших плеч».
Автандил к царю явился, низко кланяясь ему:
«Царь, излишне благосклонны вы к спаспету своему.
Если снова мне создатель осветит разлуки тьму,
К вам, веселому, веселый взор я снова подыму!»
Целовались, словно были нежным сыном и отцом.
Воспитатель и питомец где такие в мире сем?
Встал спаспет и вышел; день тот черным стал разлуки днем,
Слезы лить царю досталось мягкосердному о нем.
Вышел юноша походкой величавою своей,
Двадцать дней он ехал кряду, ехал столько же ночей.
Он, подобный утру мира, был всех радостей светлей;
Неотвязно мучил сердце знойный свет ее очей.
Он к своим владеньям прибыл; шла хвала ему вослед,
Знать дары несла навстречу, говоря ему привет;
Солнцеликий не отвлекся тем от шествия спаспет,
Мимолетный, тешил встречных, словно радостный рассвет.
Пограничная твердыня всем врагам была видна,
Ей скала была оградой, не на извести стена.
Лев три дня был на охоте — там была она славна, —
И решил он Шермадину сердцем ввериться сполна.
«Шермадин, мне стыдно стало, что лежит меж нами мгла.
Хоть, со мной ходя повсюду, знаешь все мои дела,
Но не знаешь ты, что роза от бессонных слез бела;
Та, чей блеск меня измучил, днесь утеху мне дала.
Тинатин меня сразила, жизнь мою сожгла любовь.
Ливни слез цветущей розе останавливали кровь.
Лишь теперь себе я молвил: «Сердце к счастью приготовь!
Днесь дана надежда ею, оттого я весел вновь».
Мне рекла: «Ищи повсюду ты о витязе вестей.
Всё разведаешь, вернешься, назовешь меня своей.
Не отдам иному сердца, будь он тополя стройней!»
Солнце страждущую душу исцелило от скорбей.
Как подвластный, я обязан этот выполнить зарок,
Подчиненный властелину дань уплачивает в срок.
Уняла она тот пламень, что на смерть меня обрек,
Твердый сердцем, не склоняясь, должен встретить грозный рок.
Из господ и слуг с тобою мы дружнее всех друзей.
Ты, внимая этой речи, всё в душе запечатлей.
Уходя, тебя оставлю править вотчиной моей.
Всё тебе я доверяю — от сокровищ до мечей.
Заставляй войска и знатных на врагов идти войной,
Во дворец к царю с вестями пусть гонец приходит твой,
За меня царю шли письма и казну его удвой.
Скрой мое исчезновенье, замени меня собой!
Уподобься мне повсюду — на охоте, на войне,
Жди меня три года, тайну сохраняя в тишине.
Покажусь, быть может, снова я в родимой стороне.
Коль не будет возвращенья, то заплачешь обо мне.
Доложи царю о деле, не желанном для него,
Доложи ему, что тело Автандилово мертво,
Что утратил на чужбине я земное естество.
Нищим выдай медь и злато, не жалея ничего.
Там в помощнике нуждаться буду я еще сильней,
Не изгладь меня, прошу я, ты из памяти своей,
О душе моей заботься, горячо молись о ней
И, горюя, плачь о смерти преждевременной моей!»
Ужаснулся раб, услышав о решении таком;
Слезы-перлы уронил он, застонал, клонясь челом,
И дерзнул: «Тебя утратив, сердцу чем дышать потом?!
Не останешься ты, знаю, — потому молчу о том.
Заменить тебя могу ли? И на что приказ такой?
Как господствовать сумею? Как сравняюсь я с тобой?
Без тебя я исстрадаюсь и в земле найду покой.
Лучше скроемся мы оба потаенною тропой!»
Тихо юноша ответил: «Слушай, верь и не забудь:
Коль бежит в поля влюбленный, то один свершает путь.
Разве перл дается даром, без затрат, кому-нибудь?
Ведь изменник вероломный должен пасть, пронзенный в грудь.
Коль не ты, то кто бы тайну охранить достойно смог?
Без тебя кому спокойно вверю власть на долгий срок?
Укрепи границу, чтобы враг не ведал к нам дорог.
Возвращусь я невредимый, коль того захочет бог.
Одного иль сотню року погубить не всё ль равно?
Одиночество не губит, коль погибнуть не дано.
Не вернусь — твое да будет одеяние черно.
Дам тебе письмо, отныне власть отдаст тебе оно».
