Написал я: «Царь, да будешь ты счастливей всех царей!
Мне хатайцы изменили, но прияли тьму скорбей;
Потому вестей отправить я не мог к тебе скорей.
Привезу добычу, пленных и царя Хатайи всей».
Так в Хатайе всё устроив, к возвращению готов,
Все сокровища унес я из Рамазовых дворцов;
Мне верблюдов не хватало, и навьючил я волов;
Я желаемое сделал, славным стал среди бойцов.
Увлечен был царь хатайский мною в Индию, в полон,
И пошел ко мне навстречу Парсадан, покинув трон;
От его похвал безмерных был я, радостный, смущен,
Развязал и мягкой тканью обвязал мне руку он.
Царь на площади раскинул не один большой шатер,
Говорить со мною жаждал, не видавши с давних пор.
Был веселый пир затеян в тех шатрах, что он простер;
Видел я перед собою полный ласки царский взор.
На пиру мы ночь сидели, радость шла тоске взамен;
Поутру, покинув площадь, городских достигли стен.
Царь велел: «Войска сберите. Этот день для нас блажен.
Вы покажете сегодня нам хатайцев, взятых в плен».
Я к царю привел Рамаза, с трона свергнутого мной,
Был он принят Парсаданом, словно сын его родной.
Верноподданным я сделал покривившего душой.
Так выказывает храбрость благородную герой.
Пленный был, как гость, обласкан, принял царь его тепло.
Слово царское хатайца исцеляло, а не жгло.
На заре меня позвали. Молвил царь, подняв чело:
«Враждовавшему доныне, я теперь прощаю зло».
Я ответил: «Как прощает нас владыка неземной,
Так прости того, чьи силы уничтожены войной».
Царь велел ему: «Прощенный, ты отправишься домой,
Но себя таким позором ты вторично не покрой».
Был Рамаз обложен данью в десять тысяч серебром;
Шелк, парчу, атлас он взялся присылать еще притом;
Царь одел его и свиту — засияли в золотом.
Был плененный не задержан, награжден за зло добром.
Благородный, пред владыкой он склонился, прошептав:
«Бог изменника заставил изменить свой низкий нрав,
Страшной казнию казните, если стану вновь лукав».
Смолк Рамаз и удалился, всех своих с собою взяв.
Царский раб ко мне явился, передал приказ такой:
«Я три месяца томился и не виделся с тобой,
Не вкушал я дичи, в поле убиваемой стрелой.
Если ты не утомился, приходи, воитель мой».
Там увидел я гепардов и псарей большую рать,
Столько соколов сидело, что нельзя и сосчитать.
Вышел царь вооруженный, солнцу ясному под стать;
Было радостно владыке стан мой статный созерцать.
От меня таясь, тихонько царь сказал жене своей:
«Тариэль, с войны пришедший, так желанен для очей!
Озарит он даже сердце, что темней густых ночей.
Не откладывая, надо дело сделать поскорей.
Без тебя обдумал это, но узнай и ты о том:
Так как дочери в наследство Индостан мы отдаем,
Да увидит пальма рая, кто судьбою к ней ведом.
Во дворце встречайте обе, как с охоты мы придем».
Поохотились мы в поле, обошли подножье гор,
Много ястребов пускали, много соколов и свор;
Лишь окрестностей ближайших совершили мы обзор,
Не сыгравши в мяч, обратно понеслись во весь опор.
С крыш разубранных и улиц люди зрели облик мой,
После долгого похода я в одежде вырезной
Красовался бледной розой, чей расцвет омыт росой.
Чувств лишался каждый зритель, так хорош я был собой.
Был хатайский шарф чудесный украшеньем удальца,
И вокруг сердца безумных волновались без конца.
Царь сошел с коня. Вошли мы в двери царского дворца.
Оробел я от сверканья лучезарного лица.
Был оранжев солнцеравной огневеющий наряд,
И прислужницы стояли позади, за рядом ряд.
Дом и улицу лучами осыпал слепящий взгляд,
Средь кораллов красовался жемчугов блестящий ряд.
Длань моя повязкой белой перевязана была.
Встала Индии царица и навстречу мне пошла.
Словно сыну, не жалела поцелуев без числа,
Говорила: «Разве может враг сразить тебя, орла!»
Был посажен с ними рядом, и досталась радость мне;
Солнцеликая — напротив; сердце дрогнуло в огне.
Друг на друга наши взоры набегали в тишине;
Отведешь глаза — и снова жизнь со смертью наравне.
Мощи собственной приличный пир устроил властелин.
Кто бы вспомнить мог такое изобилье яств и вин!
Чаша каждая сверкала, бирюза или рубин,
И царем отпущен не был даже пьяный ни один.
Там усладам беспредельным был я предан, близкий к ней;
Только встречусь с нею взглядом, затихает вихрь огней;
Хоть скрывать безумье должно сердцу в обществе людей,
Что блаженней созерцанья обольщающих очей?
Замолчать цари велели музыкантам и певцам;
Мне сказали: «Сын любезный, несказанно сладко нам,
Что тебя имеем ныне мы на зависть всем врагам.
Ты достоин восхваленья, это каждый видит сам.
Хоть должны одеть на славу мы защитника царей,
Но одежды не найдется здесь прекраснее твоей;
Сто сокровищ в дар прими ты, свет, желанный для очей,
И, пред нами не стесняясь, что желаешь, то и сшей!»
Сто ключей от ста хранилищ поднесли в подарок мне;
Поклонился я державным, равным солнцу и луне,
И меня облобызали дорогие всей стране;
Всех осыпали дарами побывавших на войне.
Снова сел владыка славный, стали пить и петь кругом,
Снова пиршество продлилось и веселье за столом.
Пир оставила царица вместе с кончившимся днем.
Мы до часа сна беспечно услаждалися вином.
А потом большие кубки стали тяжкими для нас.
Разошлись. В опочивальню я направился тотчас.
Стал беспомощен, плененный, пламень яростный не гас,
Утешала только память о спасительной для глаз.
Раб вошел в мои покои с вестью радостной такой:
«Видеть вас желает дева, белой скрытая чадрой».
Догадался и вскочил я, от смущенья сам не свой —
То Асмат ко мне явилась, по веленью дорогой.
Ради властного светила и рабыне был я рад.
Ниц упасть я не дозволил, быстро обнял я Асмат;
Усадил с собою рядом эту вестницу отрад
И спросил: «К себе пришла ли пальма, нежащая взгляд?
Расскажи о ней, иного мне теперь не перенесть».
Та ответила: «Услышишь речь правдивую, не лесть.
Друг на друга вы глядели, не могли очей отвесть;
Вновь Нестан меня послала о тебе доставить весть».
