Пѣсня изъ времёнъ древняго Рима.
Плебеи, люди съ любящей
И вѣрною душой,
За васъ трибуны смѣлые
И вы за нихъ—горой!
Ко мнѣ, въ кружокъ! и слушайте
Съ вниманьемъ мой разсказъ
О томъ, что Римъ терпѣлъ и что
Потерпитъ онъ не разъ.
Не басни разскажу я вамъ,
Какъ напримѣръ о томъ,
Что гдѣ-то есть ключи, всегда
Кипящіе виномъ,
О чудныхъ косахъ дѣвичьихъ,
Подобныхъ кольцамъ змѣй,
О томъ, какъ были моряки
Превращены въ свиней...
Нѣтъ, рѣчь о происшествіи
Кровавомъ поведу,
Случившемся на форумѣ
У римлянъ на виду.
Тому ужь семьдесятъ семь лѣтъ,
Но старцы есть у насъ,
Что видѣли тотъ страшный день
И подтвердятъ разсказъ.
Мы проклинаемъ имена
Всѣхъ децемвировъ злыхъ,
Но Аппій Клавдій[1] — самый злой
И худшій былъ изъ нихъ.
Онъ гордо, какъ Тарквиній самъ,
По форуму шагалъ,
Конвой изъ ликторовъ всегда
Его сопровождалъ,
Идя съ сѣкирами вокругъ
Владыки своего.
И разбѣгались граждане,
Завидѣвши его,
Косясь на этотъ низкій лобъ,
Что вѣчно хмурилъ онъ,
На этотъ ротъ, что былъ всегда
Насмешкой искривлёнъ...
И слуги стоили его:
Вездѣ, гдѣ Аппій былъ,
За нимъ подобострастно Маркъ,
Его кліентъ, ходилъ;
И, шею вытянувъ вперёдъ,
Въ глаза ему смотрѣлъ,
Готовый тотчасъ исполнять
Всё, что патронъ велѣлъ.
Такихъ рабовъ межь греками
Видали мы не разъ:
Они играютъ роль шутовъ
И сводниковъ у насъ,
За деньги дерзкая толпа
Такихъ рабовъ кричитъ,
Когда достойный нашъ трибунъ
Люциній говоритъ.
Гдѣ пролитъ мёдъ, навѣрно тамъ
И мухи закишатъ,
Гдѣ падаль брошена, туда
И вороны летятъ.
Всегда есть жадные багры,
Гдѣ требуха плывётъ,
Всегда подобный господинъ
Подобныхъ слугь найдётъ.
Обычною тревогою
Взволнованъ форумъ былъ;
Съ ужасной свитою своей
Тамъ Аппій проходилъ.
Случилось такъ на этоть разъ,
Что тою же порой
Прекрасная Виргинія
Изъ школы шла домой.
Безпечно шла она вблизи
Сверкающихъ сѣкиръ,
Которыми былъ окружёнъ
Надменный децемвиръ.
Въ своей невинности рѣзва
Безпечна, весела,
Увы! не знала дѣвушка,
Что много въ мірѣ зла;
Не вѣдала, что значитъ въ нёмъ
Безчестье и позоръ,
И непонятенъ былъ для ней
Мужчины наглый взоръ...
Весёлой беззаботности
И рѣзвости полна,
Дорогой пѣла пѣсенку
Старинную она.
Вспорхнувъ изъ зелени хлѣбовъ
Такъ жавронокъ поётъ,
Направивъ къ яснымъ небесамъ
Стремительный полётъ.
И Аппій увидалъ её...
И вдругъ зажгла въ нёмъ кровь
Проклятыхъ этихь Клавдіевъ
Проклятая любовь.
И къ дѣвушкѣ свои глаза
Онъ жадно приковалъ
И взглядомъ коршуна её
Чрезъ форумъ провожалъ...
Верхи албанскихъ тёмныхъ горъ
Свѣтъ утра озарилъ;
Изъ трубъ домовъ Семи Холмовъ
Дымъ къ небу восходилъ;
Ворота города, стуча,
Давно ужь отперлись.
Купцы и покупатели
На форумъ собрались, —
И ожилъ онъ и закипѣлъ
Ихъ пестрою толпой,
Шумя, гудя и суетясь
Какъ пчёлъ жужжащій рой,
И громко зазвенѣла мѣдь
У мѣдника въ рукахъ,
И раздавался весело
Тотъ звонъ и шумъ въ ушахъ;
Рѣзва, игрива пѣсенка
Фруктовщицы была,
И весело Виргинія
Изъ дома въ школу шла.
Не шла она, а прыгала
Подъ радостный напѣвъ...
Увы! тебѣ, Виргинія,
Краса всѣхъ римскихъ дѣвъ!
Идётъ она, подобная
Сяющей звѣздѣ,
Идётъ она, не думая
О горѣ и стыдѣ,
Всё напѣвая пѣсенку
Старинную свою,
И ужь дошла до точки той,
Гдѣ я теперь стою.
Какъ вдругъ явился этоть Маркъ,
Но не таковъ, какъ былъ,
Когда съ улыбкою раба
За Аппіемъ ходилъ:
Теперь онъ гордо выступалъ,
Съ нахмуреннымъ челомъ,
Съ надутой важностью въ лицѣ
И сжатымъ кулакомъ.
И на пути Виргинію
Холопъ остановилъ
И съ дерзкой наглостью её
Вдругъ за руку схватилъ.
И закричала дѣвушка, —
Былъ страхъ ея великъ, —
Народъ бѣжалъ со всѣхъ сторонъ
На этотъ громкій крикъ:
Сѣдой мѣняло Криспъ, за нимъ —
Торговецъ Ганно тожь,
И Волеро мясникъ, держа
Окровавленный ножъ,
Кузнецъ Мурена, съ полосой
Желѣзною въ рукахъ...
Всѣ, кто какъ былъ, къ Виргиніи
Сбѣжались въ попыхахъ:
Всѣ знали это милое,
Прекрасное дитя,
И кланялись ей каждый день,
Привѣтливо шутя. —
И здоровеннѣйшій кузнецъ
Нанёсъ ударъ такой
Холопу Марку гнусному
Тяжёлою рукой,
Что тотъ пустилъ Виргинію
И на земь полетѣлъ;
Однако всталъ, взглянулъ вокругъ
И злобно прохрипѣлъ:
«Она моя! я требую
Лишь своего: она
Моей рабою родилася
И тайно продана
Въ тотъ годъ, когда былъ страшный моръ
Всѣ помнятъ этотъ годъ:
Какъ мухи гибнулъ кучами
Напуганный народъ.
Её украли у меня, —
Въ тотъ день лишились мы
Двухъ авгуровъ и консула,
Погибшихъ от чумы.
Теперь я Аппію служу,
Отцу его служилъ, —
О, горе тѣмъ, кто Клавдіевъ
Кліента оскорбилъ!»
Такъ говорилъ негодный Маркъ,
И страхъ всѣхъ оковалъ,
При грозномъ словѣ: «Клавдіи»,
Народъ затрепеталъ.
Тогда вѣдь было некому
Вступиться за него.
Теперь Лициній доблестный
И Секстій есть у насъ,
Они спасали бѣдняковъ
Отъ гибели не разъ,
И могутъ слово грозное
За нихъ произнести, —
Тогда жъ весь Римъ покоренъ былъ
Жестокимъ Десяти.
Но не пришлось опять схватить
Кліенту-наглецу
Виргинію прильнувшую
Въ испугѣ къ кузнецу:
Изъ-за безмолвныхъ зрителей,
Стѣснившихся толпой,
Пробился съ нетерпѣніемъ
Ицилій молодой.
Онъ въ гнѣвѣ разорвалъ свою
Одежду на груди,
И, топнувъ въ бѣшенствѣ ногой,
Сталъ смѣло впереди,
На столбъ, который многими
Пѣвцами былъ воспѣтъ,
Гдѣ три заржавѣвшихъ меча
Висятъ ужь съ давнихъ лѣтъ,
И подалъ знакъ, чтобы толпы
Вниманіе привлечь,
И громкимъ, яснымъ голосомъ
Сказалъ такую рѣчь:
«Квириты! заклинаю васъ
Красой родныхъ полей,
Костями вашихъ прадѣдовъ
И жизнію дѣтей,
Возстаньте, чтобъ избавиться
Отъ тягостныхъ оковъ,
Не то — вы вѣчно будете
Носить клеймо рабовъ.
Затѣмъ ли мудрость Сервія
Законы намъ дала
И кровь свою Лукреція
Невинно пролила?
...................................
...................................
Ужели духъ отцовъ погасъ
Въ испорченныхъ сынахъ?
Отцы сражались много лѣтъ
Въ защиту правъ своихъ,
Мы жь потеряли всё, что намъ
Завещано отъ нихъ!
Всё, съ бою ими взятое,
Исчезло точно тѣнь,
И плодъ шестидесяти лѣтъ
Погибъ въ единый день!
Ликуйте же, патриціи!
Жестокая борьба
Окончилась — и торжествомъ
Вѣнчала васъ судьба:
Сражались мы за почести —
Напрасная война!
Свободы добивалась мы —
Но гдѣ теперь она?
Ужь нѣтъ глашатаевъ, чтобъ насъ
На форумъ созывать,
Трибуновъ нѣтъ, чтобъ слабаго
Отъ сильныхъ защищать;
Подъ вашимъ гнётомъ преклонясь,
И волю и умы
И свой, когда-то гордый, духъ —
Вамъ покорили мы!
Богатства, земли, блескъ и власть
Въ тотъ злополучный часъ
Достались вамъ — такъ пусть же всё
Останется при васъ:
Одежды пышныя жрецовъ
И пурпуръ на плечахъ,
И ликторы съ сѣкирами
И связками въ рукахъ,
Курульныя сѣдалища,
Лавровые вѣнки...
Насильно забирайте насъ
Опять въ свои полки,
Пусть будутъ ваши житницы
Наполнены зерномъ
Той почвы, что пріобрѣли
Мы собственнымъ мечомъ.
Какъ злая язва, что ростётъ
Черна и глубока,
Пусть ваша алчность гнусная
Пьётъ соки бедняка.
Терзайте, мучьте вы своихъ
Несчастныхъ должниковъ,
Какъ некогда вы мучили,
Терзали ихъ отцовъ,
Въ тѣхъ клѣткахъ, гдѣ такъ холодно
Суровою зимой,
И душно и нѣтъ воздуха
Въ палящій лѣтній зной;
Гдѣ кандалы и къ этому
Пукъ розогъ не одинъ
Припасены заботливо
Для нашихъ ногъ и спинъ...
Замучьте насъ оковами,
Пусть льётся наша кровь,
Но прочь отъ насъ жестокая
Патриціевъ любовь!
Или красавицъ молодыхъ
У васъ недостаётъ,
Которыя отъ консуловъ
Ведутъ свой знатный родъ,
И созерцаютъ, съ гордою
Улыбкой на губахъ,
Свою надменную красу
Въ коринѳскихъ зеркалахъ;
Что въ колесницахъ, разрядясь,
По улицамъ летятъ
И на глазеющую чернь
Съ презрѣніемъ глядятъ?
Плебеевъ вы уже и такъ
Ограбили давно.
Вы взяли всё почти у нихъ —
Оставьте жь имъ одно...
Одно, чѣмъ жизнь ихъ горькая
Становится сноснѣй:
Любовь отрадную ихъ жёнъ,
Сестёръ и дочерей...
Избавьте отъ позора насъ,
Избавьте насъ отъ той
Обиды неизгладимой,
Которая порой
Способна сердце робкое
Отвагой закалить
И въ пламя кровь холодную
Лѣнивца превратить...
Когда жь у насъ последняя
Надежда пропадётъ —
Отчаянье въ насъ мужество
Безумное вдохнётъ.
И вы тогда узнаете,
Изъ нашихъ страшныхъ дѣлъ.
Какъ человѣкъ озлобленный
И угнетённый смѣлъ!»
..........................................
Старикъ Виргиній подошёлъ:
Нахмуренный какъ ночь,
И тихо въ сторону отвёлъ
Трепещущую дочь
Къ той аркѣ, гдѣ багряною
Струёю кровь бѣжитъ,
И куча безобразная,
Роговъ и кожъ лежитъ,
И тамъ онъ взялъ широкій ножъ
Со стойки мясника...
Стѣснясь, дыханье замерло
Въ груди у старика;
Глаза его померкнули
Отъ подступившихъ слёзъ
И голосомъ прерывистымъ
Онъ тихо произнёсъ:
«Прощай, моё сокровище,
Прощай, — всему конецъ!
Ты знаешь, какъ любилъ тебя
Несчастный твой отецъ...
О, какъ любилъ, Виргинія!
Хоть я порой суровъ,
Но для тебя, дитя моё,
Я не бывалъ таковъ.
И ты любила старика:
Я помню, прошлый годъ,
Когда вернулся я домой.
Окончивъ свой походъ,
Какъ ты на встрѣчу бросилась,
Обрадовавшись, мнѣ!
Мой мечъ тяжёлый убрала,
Повѣсивъ на стѣнѣ;
Какъ раздавался весело
Твой звонкій голосокъ!
Какъ прыгала ты, видя мой
Цивическій вѣнокъ!
Теперь — исчезло всё: твой смѣхъ,
Твой ласковый привѣтъ,
Твоё шитьё, твой разговоръ
И пѣсни древнихъ лѣтъ:
Никто не будетъ горевать,
Прощаяся со мной,
Иль улыбаться радостно,
Когда вернусь домой,
Иль у постели старика
Сидѣть въ тиши ночей,
Иль тихо слёзы проливать
Надъ урною моей...
И будетъ пустъ и мраченъ мой
Осиротѣвшій домъ,
Не будетъ слышно голоса
Моей голубки въ нёмъ,
И для него свѣтъ глазъ твоихъ
Угаснетъ навсегда...
Взгляни, какъ Аппій устремилъ
Свой жадный взоръ сюда!
Вотъ онъ рукою указалъ...
Глаза его горятъ,
Какъ будто скорбію твоей
Насытиться хотятъ.
Въ слѣпой надменности своей
Не вѣдаетъ глупецъ.
Что презрѣнный, обиженный,
Поруганный отецъ
Ещё имѣеть у себя
Прибѣжище одно,
Что надъ тобой торжествовать
Тирану не дано,
Что я могу избавить дочь
Отъ участи рабовъ —
Отъ грубаго ругательства,
Побоевъ и толчковъ
И отъ того, что хуже ихъ...
О! этого стыда
Не знала ты, дитя, и знать
Не будешь никогда!
Прижмись ко мнѣ, и поцалуй
Меня въ послѣдній разъ!
Теперь, дитя моё, одно
Осталося для насъ...»
И вдругъ, поднявъ свой ножъ, старикъ
Её ударилъ въ бокъ,
И, вся въ крови, Виргинія
Упала на песокъ.
Тогда, на мигъ одинъ, народъ
Дыханье притаилъ,
Какъ будто форумъ вдругь объятъ
Молчаньемъ смерти былъ;
Потомъ пронёсся, точно громъ,
Всеобшій крикъ надъ нимъ,
Какъ будто Волски ворвались
Внезапно въ самый Римъ.
Кто въ страхѣ побѣжалъ домой,
Кто — лекаря позвать,
Толпа къ убитой бросилась,
Чтобъ помощь оказать.
Кто трогалъ, слушалъ, чтобъ открыть
Хоть искру жизни въ ней,
Кто рану ей обвязывалъ
Одеждою своей...
Напрасно хлопотали всѣ
И суетились тамъ:
Увы! не дрогнула рука,
Привыкшая къ боямъ.
Самъ Аппій Клавдій поражёнъ
Былъ зрѣлищемъ такимъ,
Онъ вздрогнулъ и закрылъ себѣ
Глаза плащомъ своимъ
И въ онѣмѣніи стоялъ.
Согнувшись, наконецъ,
Къ нему, шатаясь, подошёлъ
Озлобленный отецъ.
И предъ курульною скамьёй
Виргиній сталъ, и тамъ
Свой кровью обагрённый ножъ
Онъ поднялъ къ небесамъ:
«О, боги преисподнихъ странъ,
Гдѣ вечный мракъ живётъ,
Къ вамъ эта дорогая кровь
О мщеньи вопіётъ!
Тиранъ нанёсъ мнѣ, старику,
Безчестье и позоръ,
Постановите же надъ нимъ
Свой правый приговоръ:
Какъ Аппій Клавдій погубилъ
Ребёнка моего,
Такъ погубите Аппія
И подлый родъ его!»
Такъ опозоренный отецъ
О мщеніи взывалъ,
И бросилъ изступлённый взоръ
Туда, гдѣ трупъ лежалъ,
И испустилъ онъ страшный стонъ,
И съ сумрачнымъ челомъ
Пошёлъ чрезъ площадь шумную
Въ свой опустѣвшій домъ.
Очнулся Аппій Клавдій вдругъ
Отъ страха своего:
«Я десять тысячъ мѣди дамъ
За голову его!»
И на кліентовъ онъ взглянулъ —
Недвижно тѣ стоятъ;
Взглянулъ на ликторовъ — они
Блѣднѣютъ и дрожатъ.
Межъ тѣмъ Виргиній молча шёлъ
Къ жилищу своему,
И разступалася толпа,
Чтобъ мѣсто дать ему;
И тотчасъ сѣвши на коня,
Онъ въ лагерь поскакалъ,
И обо всёмъ случившемся
Тамъ войску разсказалъ.
Толпа росла, какъ раннею
Весной потокъ ростётъ,
И приливалъ со всѣхъ сторонъ
Взволнованный народъ.
А возлѣ тѣла дѣвушки
Собрался тѣсный кругъ
Друзей, родныхъ Виргиніи
И дорогихъ подругъ;
Онѣ носилки принесли,
Заботливо потомъ
Вѣтвями кипарисными
Убрали ихъ кругомъ,
И бережно, какъ мать кладётъ
Ребёнка въ колыбель,
Переложили дѣвушку,
На смертную постель...
И Аппій вдругъ нахмурился
И побагровѣлъ весь,
И закричалъ: «что дѣлаетъ
Вся эта сволочь здѣсь?
Иль дома нѣтъ заботъ у нихъ,
Чтобъ шляться день и ночь?
Эй, ликторы! прогнать толпу,
Да трупъ возьмите прочь!»
До этихъ поръ народъ свой гнѣвъ
Не громко выражалъ,
Лишь ропотъ сдержанный, глухой
Въ толпѣ перебѣгалъ.
Когдажь двѣнадцать ликторовъ,
Всѣхъ гражданъ бичъ и страхъ,
По слову Аппія, пошли
Съ сѣкирами въ рукахъ,
То форумъ такъ забушевалъ,
Что никогда на нёмъ
Такого шума не было
Ни прежде, ни потомъ.
Проклятья, вопли, стоны, крикъ...
Весь этотъ страшный громъ
Былъ слышенъ за заставами,
За Пинційскимъ холмомъ.
Но возлѣ тѣла, гдѣ стоялъ
Угрюмо тѣсный кругъ
Родныхъ убитой дѣвушки,
И близкихъ и подругъ, —
Всё было тихо, не смотря
На гвалтъ со всѣхъ сторонъ;
Ни разу тамъ не вырвался
Ни крикъ, ни громкій стонъ, —
Но гнѣвъ и скорбь глубокая
Заметны были тамъ
По сдержанному шопоту,
По сдвинутымъ, бровямъ.
Счастливы были ликторы,
Что имъ не удалось
Пробиться къ трупу: иначе
Имъ плохо бы пришлось.
И рады были ужь они,
Что вырвалися вновь
Изъ этой свалки, хоть ручьёмъ
Съ ихъ лицъ бежала кровь...
Отъ ихъ сѣкиръ осталися
Лишь щепки въ ихъ рукахъ,
Ихъ платье грязнымъ рубищемъ
Висело на плечахъ.
И Аппій губы закусилъ
И страшно поблѣднѣлъ
И трижды подалъ знакъ рукой
И говорить хотѣлъ.
Но крики бѣшеной толпы
Въ отвѣтъ ему неслись:
«Взгляни, что сдѣлалъ съ нами ты —
И въ тартаръ провались!
Ты женщинъ въ рабство хочешь взять,
Возьми мужчинъ вперёдъ!
Прочь десять, прочь! трибуновъ намъ!»
Ярясь кричалъ народъ.
И вдругъ осыпали, какъ градъ,
Какъ тучи стрѣлъ въ бою,
Полѣнья, камни, кирпичи
Курульную скамью.
И ужасъ Аппія объялъ,
Забилось сердце въ нёмъ:
Трусливо племя Клавдіевъ,
Лишь стыдъ имъ ни по чёмъ.
Насъ важныя фамиліи
Не любятъ, но онѣ,
За исключеніемъ одной,
Всѣ храбры на войнѣ.
Таковъ былъ Кай Короланъ:
Предъ лагернымъ огнёмъ
О славѣ, бѣдствияхъ его
Донынѣ мы поёмъ;
Подъ игомъ Фурія не разъ
Былъ Тускъ и Галлъ смирёнъ...
Римъ можетъ вынесть гордость тѣхъ,
Кѣмъ самъ гордится онъ.
Но Клавдій, подлый трусъ, въ бою
Трепещетъ и дрожитъ,
Какъ девочка блѣднѣетъ онъ,
Завидѣвъ мечъ и щитъ;
Онъ въ городскихъ стѣнахъ свои
Трумфы получилъ,
Не вражьи, наши шеи онъ
Ярмомъ своимъ давилъ.
Коссъ прыгаетъ какъ дикій котъ
Въ лицо враговъ своихъ,
А Фабій? Какъ гонимый вепрь
Бросается на нихъ.
Но подлый Клавдій не таковъ:
Онъ точно пёсъ ворчитъ
И лаетъ на бѣгущаго,
Отъ сильнаго жь бѣжитъ.
Такъ было съ Аппіемъ. Когда
Градъ камней сталъ летать,
Онъ задрожалъ и съёжился,
И руки сталъ ломать.
«Спасите, братья-ликторы!
Кліенты-земляки,
Скорѣй домой! не то меня
Чернь изорвётъ въ куски.»
Такъ онъ вопилъ, и подняли
На шею на свою
Четыре дюжихъ ликтора
Курульную скамью,
Кліенты, сжатою толпой,
Стѣснилися кругомъ —
И двинулися съ палками,
Съ мечами на проломъ.
Но и безъ палокъ и мечей
Такъ бѣшенъ былъ народъ,
Что свита Аппія съ трудомъ
Могла идти вперёдъ.
Толпа съ ожесточеніемъ
Кидалась на него,
Чтобы на части разорвать его —
Тирана своего.
И камни полетѣли вновь,
И яростенъ и дикъ,
«Трибуновъ намъ, трибуновъ намъ?»
Звучалъ всё громче крикъ.
Скамья качалась надъ толпой.
Какъ въ бурю мелкій чолнъ
Надъ бездной Адріатики,
Средь возмущённыхъ волнъ,
Когда Мысъ Грома чёрной мглой
И тучами одѣтъ,
И въ брызгахъ пѣны пропадётъ
Вѣхъ калабрійскихъ слѣдъ.
Два камня Аппію въ лицо
Попали съ двухъ сторонъ,
И къ дому на полупути
Ужь чувствъ лишился онъ.
И голова проклятая,
Что не привыкъ онъ гнуть,
Качалась какъ у пьянаго
И свесилась на грудь.
Когда же принесли его
Приверженцы домой,
Недвижнымъ трупомъ онъ лежалъ
Съ разбитой головой...
