Вильямъ Вильсонъ.
авторъ Эдгаръ По (1809-1849), переводчикъ неизвѣстенъ
Оригинал: англ. William Wilson, 1839. — Источникъ: Вильямъ Вильсонъ. Сочиненiе Эдгара По. Санктпетербургъ. Изданiе А. Смирдина (сына) и комп. 1858.

ВИЛЬЯМЪ ВИЛЬСОНЪ.
__________
СОЧИНЕНІЕ


ЭДГАРА ПО.


__________


САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНIЕ А. СМИРДИНА (сына) И КОМП.
1858.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 3 августа 1858 года.

Ценсоръ П. Новосильскій.


ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ.


ВИЛЬЯМЪ ВИЛЬСОНЪ.
__________

 

Что она повѣдаетъ — эта страшная совѣсть — пугалище, вездѣ слѣдующее за мною?

 

Я назовусь Вильямомъ Вильсономъ. Чистая страница, лежащая передо мною, не должна оскверниться моимъ настоящимъ именемъ, которое было такъ часто предметомъ омерзенія и ужаса для моей фамиліи. Но развѣ шумные вѣтры не разнесли объ ней страшной извѣстности во всѣ концы міра? О, несчастный скиталецъ! Не умеръ ли ты навсегда для свѣта, для его почестей и наслажденій? Не раздѣляетъ ли тебя отъ лучезарнаго неба вѣчно тяготѣющая, непроницаемая завѣса?

Я бы не хотѣлъ, если бы даже и могъ, заключить въ этихъ запискахъ воспоминаніе моихъ послѣднихъ лѣтъ, исполненныхъ невыразимыхъ бѣдствій и неискупимаго преступленія. Я желаю показать только причины развитія порока. Вотъ моя единственная цѣль. Люди вообще падаютъ постепенно, но отъ меня добродѣтель отшатнулась вдругъ, однимъ ударомъ, какъ скинутая одежда. Отъ малаго порока я внезапно перешелъ къ злодѣянію. Да будетъ мнѣ позволено принести здѣсь строгую исповѣдь и показать, по какому несчастному случаю я навлекъ на себя это страшное проклятіе судьбы. Смерть моя близко, и предшедствующая тѣнь ея проникла уже благотворно въ глубоко уязвленное мое сердце. Я жажду сочувствія, жалости моихъ ближнихъ. Я бы хотѣлъ увѣрить ихъ, что я былъ жертвою обстоятельствъ, находящихся внѣ человѣческаго правосудія. Я желаю, чтобы они открыли въ моей жизни хоть одну свѣтлую, утѣшительную сторону. Я бы хотѣлъ, и въ этомъ мнѣ не могутъ отказать, я бы хотѣлъ удостовѣрить всѣхъ, что какія бы ни были искушенія въ мірѣ, человѣкъ никогда не былъ такъ искушаемъ, и не упадалъ такъ какъ я. Не потому-ли, что никто никогда не зналъ подобныхъ страданій? Не провелъ ли я жизнь въ какомъ-то странномъ снѣ, и не умираю ли я жертвою заблужденія и тайной вражеской силы?

Я происхожу отъ фамиліи, которая всегда отличалась пламеннымъ и раздражительнымъ воображеніемъ; еще съ младенчества видно было, что я вполнѣ наслѣдовалъ эту отличительную черту нашего рода. Когда я началъ входить въ возрастъ, качество это обрисовалось во мнѣ сильнѣе; по многимъ причинамъ, оно начало безпокоить моихъ близкихъ, и навлекло на меня справедливое осужденіе. Я сталъ своеволенъ, страненъ. Я началъ предаваться страстямъ. Родители мои, характера слабаго, и подверженные тѣмъ же самымъ природнымъ недостаткамъ, не имѣли столько воли, чтобы остановить во мнѣ эти дурныя наклонности; были съ ихъ стороны сдѣланы нѣкоторыя усилія, ничтожныя, худо направленныя, которыя совершенно не удались и оставили полную побѣду на моей сторонѣ. Съ этой минуты голосъ мой раздавался повелительно въ домѣ, и мнѣ была предоставлена совершенная свобода дѣйствій въ тѣ годы, когда другихъ дѣтей еще водили за руку.

Первыя впечатлѣнія моей ученической жизни связаны съ воспоминаніемъ объ огромномъ неправильномъ домѣ, во вкусѣ Елисаветы, и построенномъ въ мрачной англійской деревнѣ, которой всѣ зданія были старинныя и окружены чрезвычайно высокими и суковастыми деревьями. Почтенное мѣсто это представляется мнѣ какъ сонъ и очаровываетъ воображеніе. Еще и теперь, при одномъ воспоминаніи, я какъ будто чувствую прохладу глубокихъ рощей, вдыхаю свѣжесть зелени, и съ невыразимо сладостнымъ потрясеніемъ, кажется, слышу густой, протяжный звонъ колокола, который, звуча каждый разъ съ зубчатой башни, пробуждалъ на мгновеніе ея тихое спокойствіе.

Въ воспоминаніи этихъ подробностей моей ученической жизни и ея мечтаній, я нахожу столько удовольствія, сколько мнѣ возможно чувствовать его въ настоящія минуты. Погруженному въ бездну несчастій, несчастій слишкомъ дѣйствительныхъ, — мнѣ вѣроятно простятъ, что я ищу утѣшенія въ этихъ слабыхъ, мимолетныхъ думахъ. Впрочемъ какъ ни смѣшны и ни просты кажутся подобныя воспоминанія, для меня они имѣютъ, такъ сказать, случайную важность, тѣсно соединяясь съ мѣстомъ и временемъ, въ которомъ я усматриваю теперь первыя неясныя предостереженія враждебной судьбы, окружившей меня впослѣдствіи своимъ непроницаемымъ мракомъ.

Жилище мое, какъ я уже сказалъ, было старое и неправильное, съ обширнымъ дворомъ и огромной каменной стѣной — вокругъ. Стѣна эта, какъ тюремная, была нашей границей, за которую только три раза въ недѣлю проникали наши взоры; именно — каждую субботу послѣ обѣда, когда, подъ присмотромъ двухъ учителей, намъ позволялось немного прогуляться по сосѣдней деревнѣ, и два раза по воскресеньямъ, когда съ военною точностію, насъ водили утромъ и вечеромъ къ церковнымъ службамъ въ единственный деревенскій храмъ. Начальникъ нашъ былъ пасторомъ въ этой церкви. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ уваженія и страха я обыкновенно смотрѣлъ на него съ нашей скамейки на хорахъ, когда онъ входилъ медленнымъ и торжественнымъ шагомъ на каѳедру! Неужели эта почтенная особа, съ кроткимъ и благочестивымъ взоромъ, въ волнистой длинной рясѣ и въ огромномъ напудренномъ парикѣ, была та же самая, которая, неболѣе часа тому назадъ, съ сердитымъ лицомъ, въ грязномъ платьѣ, замаранномъ табачнымъ сокомъ и съ плёткой въ рукахъ, расхаживала быстро по классамъ, отщелкивая непослушныхъ вправо и влѣво? О странная противуположность, исключающая всякое сравненіе.

Въ одномъ углу стѣны находилась толстая дверь, накрѣпко запертая, вся въ замкахъ и острыхъ желѣзныхъ штукахъ. Какой глубокій страхъ вселяла она! Она отворялась только въ трехъ вышесказанныхъ случаяхъ для нашего входа и выхода; скрыпъ ея огромныхъ петель былъ исполненъ для насъ таинственностію, и давалъ поводъ къ большимъ и важнымъ размышленіямъ.

Обширный внутренній дворъ училища имѣлъ неправильную форму и раздѣлялся на нѣсколько частей, изъ которыхъ рекреаціонное отдѣленіе составляло самую большую. Этотъ послѣдній дворъ былъ гладокъ какъ полъ и усыпанъ мелкимъ и твердымъ пескомъ. Я очень хорошо помню, что тутъ не было ни деревьевъ, ни скамеекъ, однимъ словомъ ничего. Только передъ фасадомъ находился небольшой партеръ, усаженный кустами, но намъ не позволялось проникать въ этотъ рай, кромѣ какъ при особенныхъ рѣдкихъ случаяхъ, напримѣръ въ первый день поступленія въ училище или въ послѣдній день выхода изъ него, или еще, если пріятель или родственникъ присылалъ за кѣмъ нибудь изъ насъ на праздникъ Рождества.

А самый домъ заведенія. Какой онъ былъ древней, удивительной постройки. Для меня онъ составлялъ настоящій очарованный замокъ. Его переходы, раздѣленія, непостижимые закоулки — не имѣли конца; никакъ нельзя было сказать утвердительно, гдѣ кто находился, въ первомъ или во второмъ этажѣ, потому-что изъ одной комнаты въ другую, всегда приходилось сойти или войти нѣсколько ступеней. Боковымъ отдѣленіямъ тоже не было числа; всѣ они были до того запутаны и перепутаны корридорами, что мы составляли объ этомъ строеніи точно такую же идею, какъ о безконечности. Во все время моего пятилѣтняго пребыванія въ заведеніи, я никакъ не могъ понять, въ какой именно части дома находилась маленькая горница, назначенная мнѣ вмѣстѣ съ восемнадцатью или двадцатью другими учениками.

Зала для классовъ была самая большая во всемъ домѣ, даже въ цѣломъ мірѣ, покрайней мѣрѣ мнѣ такъ казалось. Она была чрезвычайно длинная, узкая, съ готическими окнами и съ мрачнымъ низкимъ дубовымъ потолкомъ. Въ одномъ углу, изъ котораго вѣяло страхомъ, находилось отдѣленное рѣшеткою четырехъ-угольное мѣсто футовъ въ десять, изображающее sanctum, гдѣ присутствовалъ нашъ главный, почтенный докторъ Брансби. Крѣпкая рѣшетка эта затворялась толстой дверью. Мы бы, кажется, согласились лучше умереть отъ наказанья, чѣмъ отворить ее въ отсутствіи достопочтеннаго Domine. Въ другихъ двухъ углахъ были тоже устроены двѣ подобныя ложи, вселяющія равно враждебное чувство, но менѣе подобострастія: въ первой находилась каѳедра учителя юридическихъ наукъ, во второй — англійскаго языка и математики. По всей залѣ во всѣхъ возможныхъ направленіяхъ стояло безчисленное множество скамеекъ и пюпитровъ, заваленныхъ книгами, почернѣвшими отъ рукъ; столы эти были до того стары, дряблы и изрѣзаны заглавными буквами, цѣлыми именами и другими странными фигурами, согнутыхъ надъ ними учениковъ, что дерево казалось потеряло свою первоначальную форму. На одномъ концѣ залы стояло большое ведро съ водою, на другомъ помѣщались страшной величины часы.

Заключенный въ толстыхъ стѣнахъ этого почтеннаго училища, я провелъ первые юные годы безъ особенной скуки и отвращенія. Изобрѣтательный дѣтскій умъ не требуетъ разнообразной внѣшней обстановки, чтобы заниматься или проводить время весело; въ мрачномъ, по видимому, однообразіи школы, таилось для меня болѣе подстрекающей силы, чѣмъ впослѣдствіи на свободѣ, когда я предался необузданнымъ страстямъ. Впрочемъ я полагаю, что мои умственныя способности развились съ необыкновенной силой. Вообще происшествія дѣтства не оставляютъ ясныхъ впечатлѣній для взрослой жизни; все представляется въ какомъ-то темномъ, смутномъ свѣтѣ, вмѣстѣ съ воспоминаніемъ ничтожныхъ радостей и воображаемыхъ мукъ. Но со мной было другое. Вѣрно я могъ чувствовать въ дѣтствѣ, съ силою взрослаго человѣка, если и теперь нахожу все въ своей памяти, неизгладимо врѣзанное, какъ глубокій отпечатокъ на древнихъ медаляхъ.

А между тѣмъ, по общепринятымъ понятіямъ, — какъ тутъ мало для воспоминанія! Просыпаніе утромъ, приказаніе идти спать, ученіе уроковъ, повторенія, полуотпуски въ назначенныя времена, и прогулка; игры на дворѣ, ссоры, интриги — и все это давно исчезнувшее, заключало въ себѣ цѣлый міръ сладостныхъ ощущеній самыхъ разнообразныхъ, подстрекающихъ. О! славно вспомнить это желѣзное время!

Правду сказать, по моему пламенному повелѣвающему характеру я скоро сталъ отличенъ ото всѣхъ моихъ товарищей, и мало-по-малу получилъ преимущество надъ моими сверстниками — исключая одного. Это былъ воспитанникъ, называвшійся одинаковымъ со мной именемъ и фамиліей, хотя вовсе мнѣ не родня: обстоятельство это само по себѣ не имѣло ничего особенно удивительнаго, потому-что мое имя, несмотря на древній родъ мой, было одно изъ тѣхъ весьма обыкновенныхъ, которыя съ незапамятныхъ временъ и какъ бы вынужденно, сдѣлались достояніемъ простаго народа. Въ этомъ разсказѣ я назвалъ себя Вилліамомъ Вильсономъ — именемъ выдуманнымъ, которое довольно близко къ моему настоящему. Одинъ мой соименникъ, изо всѣхъ составляющихъ нашъ классъ, говоря школьнымъ языкомъ, смѣлъ соревноваться со мною въ наукахъ, въ играхъ, въ спорахъ; не вѣрилъ слѣпо моимъ рѣшеніямъ и не хотѣлъ подчиниться моей власти, — однимъ словомъ противустоялъ моему вліянію гдѣ и какъ только могъ. Если существуетъ на землѣ верхъ безграничнаго самовластія, такъ это въ ребенкѣ, который превосходитъ своихъ товарищей умомъ и силою воли.

Соперничество Вильсона начало меня сильно безпокоить; не смотря на отважность мою снаружи, я внутренно его боялся, сознавая преимущество этого юноши надъ собою именно въ томъ, что я постоянно дѣлалъ усиліе отъ него избавиться. Впрочемъ это преимущество, или лучше сказать соревнованіе, я замѣчалъ только одинъ; товарищи мои, по какому-то странному ослѣпленію, не подозрѣвали ничего. И дѣйствительно всѣ поступки Вильсона, особенно его дерзкое вмѣшательство во всѣ мои намѣренія, не имѣли никакого притязанія на гласность. Въ немъ казалось не было ни честолюбія, подстрекающаго меня къ самовластію, ни энергіи, дающей мнѣ къ тому средства. Можно было узнать, что это соперничество происходило единственно изъ желанія сдѣлать мнѣ оскорбленіе и досаду, даже въ нѣкоторыхъ случаяхъ я долженъ былъ сознаться, что его колкія обиды принимали нѣкоторый видъ дружелюбія, что раздражало меня еще болѣе.

Можетъ быть эта послѣдняя черта въ характерѣ Вильсона, наше одинаковое имя и случайное вступленіе въ школу въ одно и то же время, дало поводъ думать ученикамъ старшихъ классовъ, что мы были братья. Вообще они судятъ о младшихъ весьма поверхностно. Кажется, я уже сказалъ, или хотѣлъ сказать, что Вильсонъ не былъ мнѣ даже дальній родственникъ. Но если бы мы были дѣйствительно братья, то вѣрно были бы двойники, потому что, оставивъ заведеніе доктора Брансби, я случайно узналъ, что мой соименникъ родился 19 января 1813 г. — замѣчательное стеченіе обстоятельствъ, — именно въ день моего рожденія.

Можетъ показаться весьма страннымъ, что несмотря на постоянно-раздражительное состояніе, въ которомъ я находился отъ соперничества и невыносимаго противорѣчія Вильсона, я однако не чувствовалъ къ нему ненависти. Не проходило дня, чтобы мы не ссорились, и всякій разъ онъ признавалъ публично меня побѣдителемъ, хотя въ то-же время давалъ мнѣ чувствовать, что настоящая побѣда принадлежитъ ему; гордость съ моей стороны, и истинное достоинство съ его, держали насъ всегда въ тѣсныхъ границахъ учтивости, и при многихъ сходственныхъ чертахъ нашихъ характеровъ, только наши обоюдныя отношенія мѣшали чувству моему переродиться въ дружбу. Мнѣ чрезвычайно трудно определить, даже выразить мои чувства; они составляли какое-то странное противурѣчащее смѣшеніе; тутъ была бѣшенная вражда, но еще не ненависть, невольное уваженіе, много подобострастія и безграничное, безпокойное любопытство. Всякій моралистъ пойметъ, что я и Вильсонъ были неразлучными товарищами.

Вѣроятно скрытая эта недружественность и странность нашихъ отношеній были причиною, что я наносилъ ему удары, разными колкостями, гдѣ только могъ, — а какъ онѣ бываютъ подъ часъ убійственны! — избѣгая другаго рода мести. Но усилія мои съ этой стороны не всегда увѣнчивались успѣхомъ; даже когда планы мои были придуманы самымъ хитрѣйшимъ образомъ; и это потому, что мой соименникъ имѣлъ въ характерѣ своемъ много строгости и спокойствія, и наслаждаясь своимъ собственнымъ превосходствомъ, никогда не выказывалъ ни слабости, ни смѣшной стороны. Я въ немъ могъ найти только одинъ недостатокъ, и то тѣлесный, можетъ быть слѣдствіе простой случайности, и всякій противникъ, менѣе ожесточенный чѣмъ я, вѣроятно пощадилъ бы его въ этомъ случаѣ. Вильсонъ имѣлъ слабый органъ произношенія, такъ что голосъ его всегда выходилъ шопотомъ.

И въ этомъ недостаткѣ я искалъ выказать надъ нимъ все мое жалкое преимущество.

Нападки со стороны Вильсона были тоже разнообразны. Я не понимаю какъ, но онъ всегда умѣлъ подмѣчать, что мнѣ было непріятно, какъ бы оно ни было ничтожно; это, разумѣется, выводило меня изъ терпѣнія; напримѣръ, я чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ моему имени, совершенно незвучному и тривіальному, что всегда терзало мою гордость. Встрѣтясь же въ первый день моего поступленія въ школу со вторымъ Вилліамомъ Вильсономъ, я возненавидѣлъ моего противника еще болѣе за наше общее имя, которое онъ произносилъ съ какимъ-то особенно злымъ удовольствіемъ.

Къ довершенію несчастія, я замѣтилъ, что мы были одинаковаго роста, и даже имѣли нѣкоторое сходство въ общихъ чертахъ. Даже разговоръ мой и движенія — онъ умѣлъ удивительно подмѣтить. Объ одеждѣ моей и говорить нечего — подражать ей было легко; но и самый звукъ моего голоса не ускользнулъ отъ его вниманія. По недостатку въ произношеніи онъ не могъ возвышать голоса, но когда говорилъ совершенно тихо, то казалось я слышалъ свое собственное эхо!

До какой степени терзало меня это сходство — не могу выразить. Я однимъ утѣшалъ себя: это постоянное подражаніе не было замѣчено ни кѣмъ, какъ мнѣ казалось, и потому я могъ въ-тихомолку выносить насмѣшки моего соименника. Довольный своимъ вліяніемъ на меня, онъ казалось самъ началъ жить двойной жизнію. Какъ всего этого не замѣчали наши товарищи — не понимаю! Можетъ быть, мысль о нашемъ родствѣ, или постоянныя усилія его скрывать свое поведеніе, были тому причиной.

Я уже нѣсколько разъ упомянулъ о томъ, какъ онъ поступалъ со мной съ видомъ унижающаго покровительства и какъ часто поперечилъ моимъ желаніямъ, давая притомъ всегда совѣты, неявно, для другихъ, но всегда понятные мнѣ, и которые съ умноженіемъ лѣтъ сделались для меня невыносимы. Однако я не могу не сознаться, вспоминая это отдаленное время, что если бы я слѣдовалъ наставленіямъ моего противника, въ которомъ никогда не было заблужденій молодости, я бы былъ вѣроятно лучше и потому счастливѣе.

Но въ то время, я возненавидѣлъ его за совѣты еще болѣе, глядя на это какъ на невыносимую заносчивость. Я уже сказалъ, что въ первые годы нашего товарищества, отношенія мои къ нему могли перейдти въ дружественныя, но въ послѣднее время нашей школьной жизни, хотя его притязанія ко мнѣ не имѣли уже прежней неотвязчивости, я чувствовалъ къ нему открытую ненависть. Въ одномъ случаѣ, онъ, какъ видно, очень хорошо это понялъ, и съ тѣхъ поръ, казалось, началъ меня избѣгать.

Около этого же времени, сколько я теперь помню, случилось, что въ одномъ спорѣ со мною, когда онъ потерялъ свое обыкновенное хладнокровіе, говорилъ и дѣйствовалъ съ несвойственнымъ ему жаромъ, я вдругъ открылъ въ немъ, можетъ быть, это было только просто воображеніе, — въ его голосѣ, во всей его физіономіи, что-то такое, что заставило меня содрогнуться сначала, потомъ глубоко меня затронуло, воскресивъ въ моемъ умѣ темныя воспоминанія моего дѣтства; то были какія-то смутныя толпящіяся мысли о времени, существовавшемъ еще прежде памяти. Я ничѣмъ не могу лучше обозначить этого ощущенія, меня гнетущаго, какъ мыслію, что я когда-то, весьма давно, зналъ человѣка, котораго теперь видѣлъ передъ собою. Впрочемъ этотъ обманъ также быстро исчезъ какъ и явился, и я вспоминаю объ немъ только для того, чтобы замѣтить послѣдній день моего пребыванія подъ одной крышей съ моимъ страннымъ соперникомъ.

Въ нашемъ старинномъ огромномъ зданіи съ безконечными подраздѣленіями, было много комнатъ, имѣвшихъ между собою сообщеніе, и которыя для большей части учениковъ служили дортуарами. Кромѣ того (какъ это и должно было случиться въ такомъ неправильномъ строеніи) было множество угловъ и закоулковъ, которые экономія доктора Брансби превратила тоже въ дортуары; какъ эти кельи были слишкомъ малы, то и могли только служить помѣщеніемъ одному человѣку. Въ одной изъ нихъ жилъ Вильсонъ.

Однажды ночью, въ концѣ пятаго года моего пребыванія въ училищѣ и вслѣдъ за непріятной сценой съ Вильсономъ, о которой сказано выше, я, пользуясь всеобщимъ сномъ, всталъ съ постели и съ лампою въ рукахъ, прокрался сквозь лабиринтъ узкихъ переходовъ и комнатъ, въ спальню моего противника. Я давно замышлялъ, чтобы сдѣлать ему большую непріятность, что мнѣ до-сихъ-поръ никакъ не удавалось. Теперь я намѣренъ былъ исполнить давно задуманный планъ. Я прокрался къ его комнатѣ и тихо вошелъ въ нее, поставивъ у дверей лампу закрытую колпакомъ. Я сдѣлалъ шагъ впередъ, прислушиваясь къ его мѣрному и спокойному дыханію. Увѣрясь, что онъ крѣпко спалъ, я воротился къ двери, взялъ лампу и подошелъ снова къ его кровати. Занавѣски были опущены; я ихъ тихо раздвинулъ…. но въ эту минуту яркій свѣтъ упалъ на лицо спящаго и глаза мои остановились на немъ… Я взглянулъ на Вильсона и — остался какъ скованный какимъ-то тягостнымъ чувствомъ. Сердце мое забилось, колѣни подкосились, вся душа моя была поражена неизъяснимымъ ужасомъ. Я дышалъ съ усиліемъ и придвинулъ лампу еще ближе къ лицу. Это ли были черты Вилліама Вильсона? Я видѣлъ, что это былъ дѣйствительно онъ, но я дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, воображая противное. Что же было въ нихъ такого, что такъ смущало меня? Я смотрѣлъ на него, и голова моя кружилась подъ вліяніемъ тысячи безсвязныхъ мыслей. Онъ не такимъ казался мнѣ во время своего бодрствованія…. То же имя! тѣ же черты лица! тотъ же день, въ который мы поступили въ заведеніе! Потомъ это непонятное, докучливое подражаніе моей походкѣ, голосу, плачу и движеніямъ! Существовало ли точно въ предѣлахъ человѣческой возможности, чтобы то, что я видѣлъ теперь передъ собою, было простымъ слѣдствіемъ обыкновеннаго подражанія? Пораженный ужасомъ при этой мысли, дрожа всѣмъ тѣломъ, я потушилъ лампу, вышелъ потихоньку изъ комнаты моего врага и на другой же день оставилъ навсегда наше училище.

Проведя въ совершенномъ бездѣйствіи нѣсколько мѣсяцевъ у моихъ родителей, я былъ помѣщенъ въ Этонскую школу. Этого краткаго времени было достаточно, чтобы ослабить во мнѣ воспоминаніе о заведеніи доктора Брансби, или, по-крайней-мѣрѣ, измѣнить чувства, порожденныя этими воспоминаніями. Видимая дѣйствительность, трагическая сторона драмы, не существовала уже болѣе, и я находилъ теперь причины сомнѣваться въ показаніи моихъ собственныхъ чувствъ; я рѣдко вспоминалъ о Вильсонѣ, безъ того чтобы не удивляться до какой степени могло дойти мое заблужденіе, и насмѣхался надъ моимъ воображеніемъ, видя въ немъ наследственный недостатокъ. Жизнь моя въ этомъ немало способствовала моему скептицизму. Омутъ безумныхъ наслажденій, въ который я кинулся вдругъ, похоронилъ въ своемъ странномъ вертѣлѣ все, что было во мнѣ пріобрѣтено строгими правилами ученической жизни; въ воспоминаніи моемъ удержались только заблужденія протекшихъ лѣтъ.

Я не имѣю впрочемъ намѣренія, описывать здѣсь исторію моихъ проступковъ. Три года безумія, потерянные безъ всякой пользы, послужили только къ преждевременному развитію во мнѣ дурныхъ наклонностей и тѣлесныхъ силъ. Однажды, проведя цѣлую недѣлю въ безумныхъ удовольствіяхъ, я пригласилъ къ себѣ буйныхъ товарищей на тайную оргію. Мы собрались поздно ночью, потому-что положено было пировать до утра. Вино текло въ изобиліи; въ другихъ соблазнахъ тоже не было недостатка, и когда заря начала румянить небо, оргія наша дошла до разгара. Воспламененный виномъ и картами, я непремѣнно хотѣлъ выпить какой-то страшно неприличный тостъ, какъ вдругъ вбѣжавшій въ двери лакей отвлекъ мое вниманіе. Онъ сказалъ, что какой-то человѣкъ, который казалось весьма спѣшилъ, желаетъ говорить со мною и дожидается въ пріемной. Эта неожиданная остановка, меня, отуманеннаго виномъ, болѣе заинтересовала чѣмъ раздосадовала. Я кинулся шатаясь изъ комнаты и чрезъ минуту дошелъ до пріемной. Въ этой узкой и низенькой комнатѣ не было лампы и она освѣщалась только слабымъ дневнымъ свѣтомъ, едва проникавшимъ сквозь единственное окно. Войдя въ эту горницу, я увидѣлъ фигуру молодаго человѣка почти съ меня ростомъ, и одѣтаго въ бѣлый казиміровый халатъ, точно такой, какой былъ на мнѣ. Слабый свѣтъ позволилъ мнѣ оглядеть его одежду; я только не могъ разсмотрѣть черты его лица. Едва я вошелъ, какъ онъ кинулся ко мнѣ, и схвативъ меня за руку съ видомъ повелительнаго нетерпѣнія, произнесъ тихо мнѣ на ухо: — Вилліамъ Вильсонъ!

Въ одно мгновеніе я протрезвился.

Въ движеніи незнакомца, въ судорожномъ дрожаніи его угрожающаго пальца, поднятаго передъ моими глазами, было что-то наполнившее меня совершеннымъ удивленіемъ, но не это меня поразило: меня поразила торжественность остереженія, сокрытая въ этихъ простыхъ, тихо произнесенныхъ словахъ, и болѣе всего въ тонѣ голоса, таинственно прозвучавшаго знакомымъ шепотомъ, который съ тысячью воспоминаніями потрясъ всю душу мою какъ электрическимъ ударомъ. Прежде чѣмъ я могъ прійдти въ себя, онъ исчезъ.

Какъ ни было сильно впечатлѣніе, произведенное на меня этой встрѣчей, но и оно скоро испарилось изъ памяти. Правда, нѣсколько недѣль сряду я дѣлалъ старательные поиски и предавался глубокой задумчивости объ этомъ происшествіи. Я не обманывался въ дѣйствительности лица, которое такъ неотвязчиво вмѣшивалось въ мои дѣла и преслѣдовало меня своими докучными предостереженіями. Но что это за существо Вильсонъ? Откуда онъ? Какая его цѣль? Ни одинъ изъ этихъ вопросовъ я не могъ разрѣшить. Я только вспомнилъ, что необходимыя обстоятельства заставили его оставить заведеніе доктора Брансби въ тотъ же день, въ который и я бѣжалъ оттуда. Но какъ я уже сказалъ, я скоро пересталъ объ немъ думать и все мое вниманіе обратилось на предположенный отъѣздъ мой въ Оксфордъ. По пріѣздѣ туда мнѣ скоро удалось соревноваться въ роскоши и въ расточительности съ самыми богатѣйшими фамиліями Великобританіи, — жизнь, которую поощряла къ несчастію гордость моихъ родителей.

Не входя въ подробности моего безпутнаго поведенія, я скажу только, что я превзошелъ всѣхъ въ этомъ университетѣ, извѣстномъ въ то время безнравственностью студентовъ.

Трудно повѣрить до какого униженія я дошелъ. Я сдѣлался шулеромъ, чтобы увеличить состояніемъ довѣрчивыхъ пріятелей, и безъ того огромные мои доходы. И кто могъ предполагать низкій расчетъ и предательство въ веселомъ, беззаботномъ, роскошномъ Вилліамѣ Вильсонѣ, котораго пороки казались простительными шалостями, отважнымъ остроуміемъ?

Такимъ образомъ я провелъ два года въ университетѣ, когда поступилъ туда богатый молодой человѣкъ, по имени Глендинингъ. Я тотчасъ увидѣлъ, что онъ былъ ограниченнаго ума и назначилъ его себѣ въ жертву. Съ обыкновенной хитростію записнаго игрока, я сначала проигрывалъ ему большія суммы, чтобы удобнѣе вовлечь его въ мои сѣти. Наконецъ, когда планъ мой совершенно созрѣлъ, я встрѣтился съ этимъ молодымъ богачемъ (съ намѣреніемъ на этотъ разъ съ нимъ кончить), у одного изъ нашихъ общихъ товарищей, у Перстона, но который, я долженъ отдать ему справедливость, не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія о моихъ преступныхъ намѣреніяхъ. Желая выставить все это въ самомъ благопріятномъ свѣтѣ, я пригласилъ еще человѣкъ десять, и старался подвести такъ, чтобы карты явились совершенно нечаянно и по желанію того, котораго я намѣревался обыграть. Разумѣется съ моей стороны были употреблены всѣ возможныя хитрости, которыми дѣйствуютъ въ подобныхъ случаяхъ, и я удивляюсь только одному, какъ люди до такой степени просты, чтобы всегда попадать въ одинъ и тотъ же обманъ.

Мы просидѣли долго за полночь, когда я устроилъ наконецъ такъ, что Глендинингъ очутился одинъ моимъ противникомъ. Мы играли въ экарте, любимую игру мою. Прочее общество, занятое страшнымъ размѣромъ нашей игры, бросило карты и окружило нашъ столъ. Мой богачъ, котораго удалось мнѣ напоить въ началѣ вечера, игралъ съ необыкновенной запальчивостію, которую даже не совсѣмъ могло объяснить его полупьяное состояніе. Весьма въ скоромъ времени онъ мнѣ задолжалъ довольно большую сумму, какъ выпивъ еще вина, онъ сдѣлалъ то, на что я давно хладнокровно расчитывалъ — онъ предложилъ мнѣ удвоить кушъ и безъ того уже огромный. Притворно несоглашаясь сначала, что заставило его выйти изъ себя и насказать мнѣ колкостей, такъ что въ глазахъ всѣхъ я долженъ былъ согласиться, — я удовлетворилъ наконецъ его желанію. Результатъ вышелъ ожидаемый, несчастный былъ въ моихъ рукахъ; менѣе чѣмъ въ часъ долгъ его учетверился. Съ нѣкотораго времени лицо его потеряло красноту, бывшую слѣдствіемъ винныхъ паровъ, и тогда, я съ удивленіемъ замѣтилъ, что онъ страшно поблѣднѣлъ. Я говорю: съ удивленіемъ, потому что я собралъ подробныя свѣдѣнія о состояніи Глендининга: меня увѣрили, что онъ былъ несмѣтно богатъ, такъ что проигранныя имъ дѣйствительно большія суммы не могли однако до такой степени поразить его. Я все приписалъ дѣйствію вина и, желая оградить себя отъ всякаго подозрѣнія прочаго общества, болѣе чѣмъ изъ состраданія, началъ настаивать, чтобы кончить игру, какъ вдругъ нѣсколько словъ, произнесенныхъ возлѣ меня и страшное восклицаніе Глендининга ясно удостоверили, что онъ потерялъ все свое состояніе и долженъ былъ сдѣлаться предметомъ жалости для всѣхъ неучаствовавшихъ въ обманѣ.

Что мнѣ было дѣлать въ этомъ случаѣ? Отчаянное положеніе моей жертвы стѣснило невольной грустію всѣхъ присутствующихъ; наступило глубокое молчаніе, въ продолженіе котораго я чувствовалъ какъ лицо мое горѣло отъ взглядовъ презрѣнія и нѣмаго упрека, обращенныхъ на меня менѣе закоренѣлыми изъ нашего общества; и признаюсь, точно камень свалился съ души моей отъ неожиданнаго, внезапнаго произшествія, которое прервало это невыносимое для меня положеніе. Тяжелыя двери залы, гдѣ мы сидѣли, мгновенно растворились и съ такой необычайной силою, что отъ ворвавшагося воздуха, потухли всѣ свѣчи разомъ. Но въ этотъ моментъ я успѣлъ однако увидѣть, что кто-то посторонній появился между нами — это былъ мужчина почти съ меня ростомъ, плотно закутанный въ плащъ. Однако въ комнатѣ была такая темнота, что мы могли только чувствовать его присутствіе между нами. Прежде чѣмъ кто либо изъ насъ могъ прійти въ себя отъ крайняго удивленія, мы услышали слѣдующія слова:

— Мм. гг.! произнесъ онъ весьма тихимъ, но явственнымъ, незабвеннымъ для меня голосомъ, который проникъ меня до костей. Мм. гг.! я не хочу оправдывать моего поступка, потому-что исполняю долгъ свой. Вы вѣроятно не знаете хорошо человѣка, который сегодняшнюю ночь выигралъ огромную сумму въ экарте у лорда Глендининга. Я могу вамъ указать ближайшій путь къ удостовѣренію въ истинѣ. Осмотрите хорошенько подкладку его лѣваго рукава, и широкіе карманы его шитаго халата….

Въ то время какъ онъ говорилъ сдѣлалась такая тишина, что кажется можно бы было услышать паденіе булавки на коверъ. Окончивъ эти слова, онъ скрылся такъ же быстро, такъ же неожиданно, какъ и вошелъ. Я не могу описать моихъ чувствъ. Я выстрадалъ въ эти минуты адскія мученія; но мнѣ не дали времени опомниться. Я почувствовалъ нѣсколько сильныхъ рукъ на своихъ плечахъ; свѣчи были тотчасъ же зажжены и постыдный обыскъ начался. Нужно ли говорить, что въ рукавѣ у меня нашли всѣ главныя фигуры для экарте, а въ карманахъ нѣсколько колодъ фальшивыхъ картъ, ни чѣмъ неотличавшихся по наружности отъ обыкновенныхъ.

Громъ ругательства и криковъ вѣроятно менѣе бы поразилъ меня, чѣмъ презрительное молчаніе и насмѣшливое спокойствіе, которыми было встрѣчено это постыдное открытіе.

— Господинъ Вильсонъ, произнесъ тогда нашъ хозяинъ, нагибаясь, чтобы поднять съ полу дорогую шубу, — это вашъ плащъ?

Время было холодное, и я, выходя изъ своей комнаты, одѣлъ сверхъ утренняго платья меховой плащъ, который снялъ, войдя въ игорную залу. Я думаю, продолжалъ онъ, взглянувъ съ горькой усмѣшкой на эту мѣховую одежду, что тутъ будетъ лишнимъ отыскивать слѣды вашего искусства. Намъ довольно того что мы видѣли. Вероятно вы понимаете необходимость оставить Оксфордъ, по крайней мѣрѣ домъ мой, сію же минуту.

Осрамленный, униженный, втоптанный въ грязь, я бы можетъ быть въ то же мгновеніе отвѣчалъ на эти слова смертельной обидой, если бы все мое вниманіе не было устремлено совершенно на другое. Плащъ, въ которомъ я вошелъ, былъ неслыханной цѣны, — объ этомъ нечего и говорить, фасона совершенно особеннаго и моей собственной выдумки; въ отношеніи выбора одежды я былъ чрезвычайно труденъ и доходилъ иногда точно до сумазбродства. Когда г. Престонъ подалъ мнѣ плащъ, который онъ поднялъ съ полу у дверей, я съ удивленіемъ, исполненнымъ ужаса, замѣтилъ, что мой плащъ былъ у меня на рукѣ, вѣроятно я взялъ его нечаянно, — а что этотъ былъ на него похожій, но похожій во всѣхъ подробностяхъ. Непостижимый человѣкъ, такъ ужасно меня обличившій, былъ завернутъ въ плащъ, въ ту минуту когда вошелъ, я это очень хорошо помнилъ; другой же никто изъ нашего общества не вошелъ въ залу въ плащѣ. Я довольно умѣлъ сохранить присутствіе духа, взялъ плащъ изъ рукъ Престона, накинулъ его незамѣтно на свой, и вышелъ изъ комнаты, бросивъ на всѣхъ взглядъ, исполненный злобы и дерзости. Въ это же утро я бѣжалъ изъ Оксфорда съ ужасомъ и стыдомъ въ сердцѣ.

Но я бѣжалъ напрасно. Страшная судьба моя слѣдовала за мною повсюду, и доказала мнѣ, что ея таинственная власть только что началась. Едва я пріѣхалъ въ Парижъ какъ получилъ новое доказательство, что ненавистный Вильсонъ и тамъ вмѣшивался въ мои дѣла. Годы проходили и я не имѣлъ отдыха! Несчастный! Въ Римѣ, съ какой неотвязчивой услужливостью привидѣнія, онъ сталъ между мною и моими замыслами честолюбія! А въ Вѣнѣ! въ Берлинѣ! въ Москвѣ! Есть-ли мѣсто, гдѣ бы я не нашелъ какой нибудь грустной причины проклинать его? Пораженный паническимъ страхомъ, я наконецъ бѣжалъ отъ него, какъ отъ чумы, бѣжалъ на край свѣта, но все напрасно.

И вѣчно, вѣчно заглядывая внутрь души моей, я спрашивалъ: Кто онъ? Какая его цѣль? Но отвѣта не было. И тогда я разбиралъ старательно форму, методу, всѣ отличительныя черты его оскорбительныхъ поступковъ; но и тутъ не могъ найдти ни какой ясной причины. Странно, что во всѣхъ весьма частыхъ случаяхъ, гдѣ я находилъ его на своемъ пути, онъ растроивалъ мои планы и предположенія, которые, если бы они удались, непремѣнно привели бы меня къ какому нибудь страшному результату! Жалкое оправданіе, по истинѣ, для такого самовластія! Жалкая насмѣшка надъ правами человѣка, надъ его свободной волей, отверженной съ такой злобной настойчивостію!

Я еще замѣтилъ, что гонитель мой, уже съ давняго времени поддѣлываясь съ непостижимымъ искусствомъ къ моей одеждѣ, походкѣ и проч., старался всякій разъ скрывать отъ меня свое лице. Кто бы ни былъ этотъ Вильсонъ, подобное скрывательство казалось мнѣ верхомъ причудливаго сумашествія. Могъ ли онъ думать, что въ остерегателѣ въ Этонѣ, что въ обличителѣ моего безчестія въ Оксфордѣ, что въ разрушителѣ моихъ честолюбивыхъ замысловъ въ Римѣ, моей мести въ Парижѣ и моей страстной любви въ Неаполѣ, въ Египтѣ, — что въ этомъ существѣ, въ моемъ злѣйшемъ врагѣ и зломъ геніѣ, — я бы не узналъ Вилліама Вильсона, школьнаго товарища и соперника, ненавидимаго и страшнаго соперника изъ училища доктора Брансби? Нѣтъ, невозможно!… Но поспѣшимъ къ страшной развязкѣ этой непостижимой драмы.

До-сихъ-поръ въ унизительномъ страхѣ я подчинялся его неограниченной волѣ. Чувство невыразимаго подобострастія, съ которымъ я привыкъ глядѣть на возвышенный характеръ, глубокую мудрость и наружное всемогущество Вильсона, соединенное съ ощущеніемъ безотчетнаго ужаса, происходившаго во мнѣ отъ разныхъ особенностей его непостижимаго существа, поселили во мнѣ идею моего совершеннаго безсилія, и потому слѣпаго, боязливаго повиновенія, хотя исполненнаго горечи и отвращенія къ его тягостному господству. Но въ послѣднее время, я совершенно предался вину и его адское вліяніе на мой наследственный темпераментъ, поджигало меня болѣе и болѣе, чтобы свернуть съ себя это ненавистное иго. Я началъ внутренно сопротивляться. И было ли то просто плодъ моего воображенія, не знаю; но я началъ думать, что настойчивость моего палача уменьшится по мѣрѣ увеличиванія моей собственной крѣпости. Во всякомъ случаѣ, я ощутилъ въ себѣ вдохновеніе какой-то пламенной надежды и хранилъ въ душѣ моей отчаянное рѣшеніе избавиться на всегда отъ владычества моего врага.

Это случилось въ Римѣ, во время карнавала въ 18…; я былъ на маскарадномъ балѣ во дворцѣ неаполитанскаго герцога ди-Брогли. Я пилъ въ этотъ вечеръ болѣе обыкновеннаго, а удушливая атмосфера комнатъ, наполненныхъ народомъ, и трудность протискаться сквозь толпу, раздражили меня еще сильнѣе. Я искалъ (не скажу съ какимъ гнуснымъ намѣреніемъ) молодую, прекрасную супругу стараго, сумашедшаго ди-Брогли. Она по необдуманной довѣрчивости открыла мнѣ тайну своего костюма, и какъ я узналъ ее изъ-дали, то и старался достичь до нея сквозь толпу какъ можно скорѣе. Въ это мгновеніе я почувствовалъ какъ чья-то рука тихо опустилась на мое плечо и знакомый страшный шепотъ раздался въ ушахъ моихъ.

Въ бѣшенствѣ я быстро оборачиваюсь назадъ и хватаю за горло моего вѣчнаго преслѣдователя. Какъ я и ожидалъ, онъ былъ точно въ такомъ же костюмѣ какъ и я: голубой бархатный испанскій плащъ, съ пунцовымъ кушакомъ, на которомъ была привѣшена шпага. Черная атласная маска совершенно закрывала его лице.

— Несчастный! закричалъ я голосомъ, исполненнымъ бѣшенства и злобы, и каждое слово, которое я произносилъ, разжигало меня еще болѣе. Несчастный обманщикъ! Проклятый злодѣй! Ты не будешь болѣе за мной слѣдовать, ты не загоняешь меня до смерти! Пойдемъ, или я тебя убью на мѣстѣ!

И я, не выпуская его изъ рукъ, продрался сквозь толпу, въ небольшую комнату, находящуюся возлѣ маскарадной залы.

Войдя туда, я съ бѣшенствомъ оттолкнулъ его отъ себя, такъ что онъ полетѣлъ на другой конецъ комнаты. Я заперъ дверь и закричалъ врагу моему, чтобы онъ сталъ въ оборонительное положеніе. Онъ колебался съ минуту, потомъ со вздохомъ, молча, обнажилъ шпагу.

Поединокъ длился не долго. Я былъ въ страшно-воспаленномъ состояніи и чувствовалъ въ руке своей неотразимую силу. Въ нѣсколько минутъ я его придвинулъ къ стѣнѣ, а тамъ, съ жестокостію дикаго звѣря, вонзилъ въ грудь его несколько разъ мою шпагу.

Въ это мгновеніе кто-то дотронулся до ручки дверей. Я кинулся предупредить всякаго рода вмешательство и тотчасъ же оборотился къ моему умирающему врагу. Но можетъ ли человеческій языкъ выразить мое удивленіе, мой ужасъ при виде, который представился глазамъ моимъ! Краткое мгновеніе, въ продолженіи котораго я оборачивался къ двери, было достаточно, повидимому, чтобы произвести некоторое измененіе на другомъ конце комнаты. Огромное зеркало вдругъ очутилось тамъ, где я прежде не видалъ и слѣдовъ его; и когда, пораженный ужасомъ, я приближался къ этому зеркалу — мое собственное изображеніе, но бледное, окровавленное, двигалось ко мне на встречу медленными неверными шагами.

Я сказалъ: мне это такъ показалось; но въ самомъ делѣ это было иначе. То былъ мой страшный двойникъ Вилліамъ, стоящій передо мною въ предсмертныхъ судорогахъ. Его маска и плащъ свалились. И что же? Не было нитки въ его остальной одежде, ни черты въ его открытомъ лице, которыя бы не были мои, торжественно мои, въ неотразимой действительности!

То былъ Вильсонъ, но Вильсонъ, котораго голосъ уже не исходилъ шепотомъ, такъ что я думалъ, что слышу себя, когда онъ сказалъ мнѣ:

— Ты побѣдилъ, я умираю. Но съ этой минуты и ты тоже умеръ, умеръ для свѣта, для неба и для надежды! Во мнѣ ты жилъ. Пойми же, что моею смертію, что въ этомъ изображеніи, которое есть твое собственное, ты убилъ самаго себя.


К О Н Е Ц Ъ.