Виктор Гюго (Полонский)/РМ 1885 (ДО)

Виктор Гюго
авторъ Леонид Александрович Полонский

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru

ВИКТОРЪ ГЮГО.

I.

Нашему вѣку «было два года», когда въ Безансонѣ родился великій поэтъ, котораго теперь лишилась Франція. Вѣкъ успѣлъ съ нимъ состарѣться и, притомъ, состарѣлся скорѣе Виктора Гюго, хотя переживетъ его еще пятнадцатью годами. Менѣе энтузіазма, менѣе юношескаго яшра сохранилось въ нашемъ вѣкѣ, чѣмъ сколько еще оставалось въ этомъ старцѣ, какъ будто все человѣчество испытало за равный періодъ времени болѣе разочарованій и горя, чѣмъ ихъ выпало на долю единичнаго человѣка. Поэтому и отношеніе современности къ поэту измѣнялось. Эмиль Ожье въ рѣчи передъ гробомъ Виктора Гюго сказалъ, что для Гюго теперь уже наступило «потомство», что Франція справляла теперь не похороны его, но «коронованіе», и примѣнилъ къ нему стихи, которыми Гюго привѣтствовалъ останки «своего предшественника подъ тріумфальной аркой», Наполеона:

Maître, en ce moment — là vous aurez pour royaume

Tous les fronts, tous les coeurs qui battront sous le ciel;

Les nations feront asseoir votre fantôme

Au trône universel.

Les nuages auront passé dans votre gloire;

Rien ne troublera plus son rayonnement pur,

Elle же posera sur toute notre histoire

Comme un dôme d’azur! *).

• ) Тамъ склонятся, предъ тобой всѣ головы, забьются тобой всѣ сердца, народы вознесутъ твой призракъ на тропъ всемірный. Въ то время исчезнутъ въ славѣ твоей преходящія тучи и ничто не будетъ затемнять твоей чистой лучезарности; она осѣнитъ всю нашу исторію, какъ лазоревый сводъ.

Но въ дѣйствительности для Гюго потомство наставало уже нѣсколько разъ; такъ смѣнялись поколѣнія, приливы и отливы общественныхъ настроеній. Съ двадцатыхъ до конца пятидесятыхъ годовъ Викторъ Гюго жилъ въ несмущаемой ничѣмъ атмосферѣ славы. Когда послѣ дѣятельнаго участія въ борьбѣ съ государственнымъ переворотомъ и послѣ двухъ книгъ, въ которыхъ онъ заклеймилъ это преступленіе, вызвавѣ вмѣстѣ страстное сочувствіе къ себѣ, Гюго поселился на Джерси, то островъ этотъ сдѣлался чѣмъ-то вродѣ о. св. Елены. Гюго представлялся еще выше въ изгнаніи и національный восторгъ уже въ то время, казалось, окончательно увѣнчалъ его.

Но съ шестидесятыхъ годовъ въ литературѣ сказалось новое направленіе и романтизму пришлось выдерживать такую же борьбу, столь же безусловное отрицаніе, съ какими онъ въ свое время отнесся къ лжеклассицизму. Настроеніе постепенно измѣнялось и по отношенію къ Гюго, главѣ французскаго романтизма. Contemplations, вышедшія въ 1856 году, были послѣднимъ безусловнымъ его тріумфомъ. Первые два тома Légende des Siècles въ 1859 году вызвали уже замѣтно скептическое отношеніе. Далѣе, Misérables, (1862), эта краснорѣчивая манифестація духа всепрощенія, любви къ бѣднымъ и падшимъ, произвела большое впечатлѣніе, но уже въ самой французской критикѣ не оказалось прежняго безусловнаго поклоненія.

Затѣмъ, Travailleurs de la Mer (1866) и L’Homme qui rit (1869) подали поводъ ко многимъ нареканіямъ. Оказалось, что поэтъ не намѣренъ нисколько принимать въ разсчетъ новыхъ требованій, смутно отражавшихся въ такъ называемомъ «натурализмѣ», и упорно хочетъ пребывать въ своей легендарности. Новые писатели относились уже нетерпѣливо къ столь долговременной диктатурѣ, когда вдругъ произошелъ погромъ 1870—71 годовъ. Возвращеніе Гюго въ Парижъ, его Année Terrible (1872), въ которой выразились со всей силою, свѣжестью таланта патріотическая скорбь, страстная, слѣпая любовь къ Франціи, негодованіе противъ покушеній на нее — возвратили поэту всю симпатію, все безусловное удивленіе націи, прочувствовавшей то же, что и онъ, нашедшей въ великолѣпныхъ стихахъ Гюго выраженіе для своего горя, своего негодованія, своихъ надеждъ въ будущемъ.

Это возложило на голову Виктора Гюго обновленный вѣнецъ царствованія въ современной французской литературѣ. Никто болѣе не покушался на его власть, на его престижъ. Онъ перешелъ въ безсмертные и современность съ тѣхъ поръ окончательно обратилась для него въ потомство. Романъ Quatre-vingt-treize (1874), Histoire d’un Crime (1878), Les quatre vents de l’Esprit (1883) принимались уже, такъ сказать, безъ разбора, какъ нѣчто такое, къ чему мѣрки общей, современной прилагать нельзя.

Вотъ это-то необходимо имѣть въ виду при оцѣнкѣ произведеній Гюго — и намъ, намъ тѣмъ болѣе, такъ какъ насъ не только отдѣляетъ время отъ большей части произведеній поэта, настроеніе современности — отъ духа того историческаго періода, который произвелъ его, но еще и племенное различіе во вкусахъ, во внѣшнихъ свойствахъ литературы. Цѣль первой половины настоящей статьи, останавливающейся на первыхъ по времени созданіяхъ Гюго, и заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, чтобы указать на эти различія, уяснить ихъ и настоять на необходимости учета ихъ при оцѣнкѣ поэта, при самомъ чтеніи его произведеній. Мы будемъ говорить на этотъ разъ преимущественно о самомъ характерѣ поэзіи другаго народа, иного времени.. Это не выведетъ насъ изъ рамки общаго литератунаго очерка, посвященнаго Виктору Гюго, такъ какъ, для достиженія нашей цѣли, намъ необходимо будетъ представить тѣ условія, среди которыхъ его дѣятельность началась и которыя создали его такимъ, а не инымъ.

Только принимая въ разсчетъ эти условія и устраняя племенное различіе, національныя особенности литературнаго воспитанія, вш будемъ въ состояніи участвовать, такъ сказать, въ международной оцѣнкѣ великаго поэта. Произведя все это дифференцированіе, русскіе читатели должны составить себѣ о немъ понятіе свое, самостоятельное, не поддаваясь тому отрицанію великаго французскаго лирика, которое имѣетъ источникъ въ положительной враждебности къ самой Франціи. Этимъ мы хотимъ сказать, что не слѣдуетъ подчиняться тому, что пишутъ о Гюго нѣмцы. Германія -одна осталась совершенно безучастной къ его смерти. Наиболѣе литературная изъ большихъ нѣмецкихъ газетъ, мюнхенская Allgemeine Zeitung, которая чуть ли не въ каждой своей Beilage подноситъ на удивленіе свѣту многоглаголивые некрологи самыхъ посредственныхъ, никому неизвѣстныхъ нѣмецкихъ величинъ, девять дней послѣ смерти великаго французскаго и величайшаго во всякомъ случаѣ изъ современныхъ намъ во всемъ свѣтѣ поэта не помѣщала никакой статьи, посвященной Гюго. Наконецъ, она выступила съ короткимъ, отрицательнымъ разборомъ, въ которомъ Гюго поставленъ ниже Ламартина, и съ видимымъ самодовольствомъ произносится такой приговоръ, что представителемъ Франціи во всемірной поэзіи останется, все-таки, Мольеръ. Другая большая нѣмецкая, Фоссова газета проводила даже ту мысль, что въ почестяхъ, воздаваемыхъ Франціей покойному Гюго, выражается намѣреніе сдѣлать что-нибудь «въ пику Германіи», похвалиться передъ нею такимъ колоссомъ и тѣмъ величіемъ, какое онъ бросаетъ на свое отечество.

Нелишне будетъ указать при этомъ случаѣ мимоходомъ (хотя это заслуживало бы особаго изслѣдованія) на медленную, но упорно-систематическую работу, посредствомъ которой нѣмцы, находившіеся въ прошломъ вѣкѣ подъ полнымъ вліяніемъ французской литературы, подкапывались подъ ея всемірное значеніе, возвеличивая съ этой цѣлью англійскихъ авторовъ, начиная съ Шекспира, продолжая Теккереемъ, Диккенсомъ и кончая Элліоттомъ, — работѣ, которой у насъ несознательно поддался Бѣлинскій. При этой работѣ какъ ловко они присосѣдили къ Шекспиру Шиллера и Гёте, хотя сами испустили бы вопли негодованія, если бы кто-нибудь (кромѣ французовъ, конечно,) поставилъ Виктора Гюго наряду съ Шиллеромъ. А, между тѣмъ, собственно какъ лирическій поэтъ и по лирической именно силѣ, Гюго, несомнѣнно, не только равняется Шиллеру, но во многихъ произведеніяхъ превосходитъ германскаго пѣвца.

Съ какимъ филистерскимъ самодовольствомъ нѣмцы распространяются о преувеличеніяхъ и странныхъ сопоставленіяхъ, свойственныхъ Виктору Гюго! Оно равняется только съ тѣмъ слѣпымъ, безусловнымъ культомъ, съ какимъ они относились къ непонятнымъ мѣстамъ у Гёте и съ тѣмъ наивнымъ подобострастіемъ, съ какимъ Вагнеры, современные этому доктору Фаусту, приставали къ нему съ просьбами о разъясненіи темныхъ изреченій. Нѣмецъ, находя рѣзкія историческія сопоставленія у Гюго, безъ дальней церемоніи называетъ ихъ вздоромъ; но передъ второй частью поэмы Фаустъ, гдѣ сопоставленія не менѣе рѣзки, — благоговѣетъ; даже когда не понимаетъ, то вѣруетъ.

Здѣсь не мѣсто долго останавливаться на этомъ обстоятельствѣ. Но, чтобы сдѣланное замѣчаніе не оставалось совсѣмъ голословно, я напомню о пренебреженіи, съ какимъ нѣмцы относились къ Корнелю и Васину, и приглашу желающихъ — припомнить только, въ какомъ смыслѣ и съ какимъ явнымъ намѣреніемъ превозноситъ, напр., Гервинусъ Шекспира. Онъ восхваляетъ Шекспира не безъ цѣли какъ бы присвоенія его отчасти Германіи и вмѣстѣ приравниванія германскаго творчества къ творчеству величайшаго изъ всемірныхъ драматурговъ. «По силѣ рѣдкаго соединенія универсальности, какою хвалимся охотно мы, нѣмцы, съ цѣльностью (Totalität), которая есть природой англичанъ, Шекспиръ является посредникомъ (steht vermittelnd) между двумя націями- для каждой изъ нихъ онъ одинаково великій примѣръ и образецъ, для каждой — съ другой стороны, ибо въ немъ соединяется то, чего недостаетъ той и другой изъ нихъ».

Затѣмъ, Гервинусъ высказываетъ надежду, что у нѣмцевъ еще будетъ свой, нѣмецкій Шекспиръ, но покамѣстъ приглашаетъ радоваться на англійскаго, тѣмъ болѣе, что онъ, «все-таки, по крайней мѣрѣ, принадлежитъ къ нашему племени». Далѣе, Гёте и Шиллеръ сопоставляются и сравниваются съ Шекспиромъ и Гете прямо и безусловно названъ «величайшимъ поэтомъ, бывшимъ послѣ Шекспира», и указывается на нераспространенность послѣдняго среди романскихъ народовъ. Замѣчательны заключительныя слова книги Гервинуса: «Но германское племя достаточно велико духомъ и тѣломъ, чтобы самостоятельно противу поста вить свой вкусъ вкусамъ южному и древнему (antiken), а развитію этого племени предстоитъ еще столь неизмѣримая перспектива, что, во всякомъ случаѣ, нашему Шекспиру предназначена не меньшая доля вліянія, чѣмъ величайшимъ изъ поэтовъ греческихъ и романскихъ».

Вотъ такой-то именно самостоятельности и въ сужденіи о Викторѣ Гюго мы ждемъ отъ русскаго общества. У насъ до сихъ поръ Гюго признавался великимъ поэтомъ только тѣми, кто самъ, съ дѣтства, непосредственно знакомился съ иностранными литературами. Но число-такихъ читателей не велико. Для всей же публики, составляющей свои мнѣнія при помощи критики русской, значеніе Гюго представлялось спорнымъ. На русскую критику дѣйствовало, съ одной стороны, національно-враждебное умаленіе поэта нѣмцами, которыхъ мнѣнія у насъ имѣютъ какую-то привилегію считаться наиболѣе «серьезными». Съ другой стороны, наша всегдашняя склонность ухватываться за «послѣднее слово» во всемъ и носиться съ нимъ напоказъ изъ страха, чтобы насъ не заподозрили въ «отсталости», сдѣлала то, что въ увлеченіи «натурализмомъ» мы опередили самихъ французовъ. При мнѣ, на одномъ литературномъ обѣдѣ въ Парижѣ, П. Д. Боборыкинъ провозглашалъ, въ присутствіи В. Гюго, тостъ За процвѣтаніе французскаго натурализма, которому-де въ Россіи наиболѣе сочувствуютъ.

При такомъ предварительномъ настроеніи нашей печати относительно Гюго, весьма скромны были первыя строки, посвященныя его памяти русскими газетами. Нѣсколько словъ робкой похвалы пробивались въ нихъ сквозь рѣшительныя оговорки. Умеръ, молъ, писатель со значеніемъ въ исторіи литературы, но давно устарѣвшій, пережившій свою славу. Талантъ его не подлежитъ сомнѣнію, хотя въ немъ слишкомъ много ходульности, слишкомъ мало естественности: Онъ былъ главой французскаго романтизма, которому на смѣну давно уже явился реализмъ.

Вдругъ газеты увидѣли, какъ будто это не совсѣмъ такъ, какъ будто вышеприведенная характеристика не совсѣмъ полна. Палата народныхъ представителей, муниципальные совѣты Парижа, Бордо, Ліона, всѣхъ главныхъ городовъ Франціи прервали засѣданія при вѣсти о кончинѣ великаго поэта; провинціальныя газеты вышли въ траурѣ; въ первые же дни болѣе ста обществъ разнаго рода заявили о присылкѣ депутацій на похороны; правительство постановило, ради его, возвратить церковь св. Женевьевы ея первоначальному назначенію — служить «пантеономъ великихъ людей» и рѣшило похоронить Гюго тамъ, гдѣ хоронили Вольтера и Ж.-Ж. Руссо; въ портахъ Франціи всѣ суда и въ городахъ ея всѣ общественныя зданія спустили флаги въ половину флагштоковъ. Наконецъ, похороны получили характеръ исключительно грандіозный: гробъ поэта провелъ послѣднюю ночь подъ тріумфальною аркой въ Елисейскихъ поляхъ, которая видна въ Парижѣ почти отовсюду, такъ какъ длинный, прямой путь къ ней съ площади Согласія идетъ значительнымъ подъемомъ; тамъ, подъ аркою побѣды, воспѣтой поэтомъ, стояло тѣло его въ саркофагѣ, высотой въ десять саженъ; войска, съ зажженными факелами, окружали гробъ всю ночь; вокругъ на вазахъ вродѣ жертвенниковъ сожигались ароматы; оркестръ Оперы, консерваторія, всѣ военные и частные оркестры и хоры изъявили желаніе участвовать въ отданіи почестей, такъ что пришлось дѣлать выборъ только по необходимости. Наконецъ, два милліона народу дефилировало передъ его гробомъ съ непокрытыми головами.

Народъ осаждалъ домъ умирающаго Гюго; люди, выходившіе изъ этого дома, плакали; въ газетахъ французскихъ всѣ вопросы внутренніе и внѣшніе на нѣсколько дней отодвинулись на задній планъ; ихъ заслонила смерть поэта. Погребальное же шествіе, по участію въ немъ не только всѣхъ учрежденій, но массъ народныхъ, было, вмѣстѣ, и національной скорбью, и національнымъ торжествомъ. А, сверхъ того, стали приходить и отклики англійскихъ изданій. Times отозвался, что изъ всѣхъ писателей нашей эпохи нѣтъ ни одного, который бы равнялся Виктору Гюго по геніальности, краснорѣчію, возвышенности мысли и ея выраженія. Daily News сказалъ: «Геній Гюго такъ великъ, энергіею своею такъ превышаетъ обычно-человѣческое, такъ похожъ скорѣе всего на силу стихійную, что ему слѣдуетъ удивляться, не подвергая его обсужденію». Но наши газеты чутки. Еще и не дождавшись англійскихъ отзывовъ, онѣ по вторымъ, по третьимъ телеграммамъ изъ Парижа уже убѣдились, что первоначальный тонъ взятъ былъ ими слишкомъ низко, и сразу взяли вверхъ, кто на терцію, кто на квинту, а кто и цѣлою октавой.

II.

Не надо преувеличеній, которыя заключали бы въ себѣ фальшь. Сѣвернаго читателя Гюго не можетъ такъ увлекать, какъ онъ увлекаетъ южанина. Тѣмъ болѣе для русскаго онъ не можетъ быть тѣмъ, чѣмъ онъ былъ и есть для француза. У насъ можетъ показаться и то, что десятисаженный саркофагъ для гроба, хотя бы великаго человѣка, слишкомъ высокъ, что это — преувеличеніе и «битье на эффектъ». Такъ и въ самыхъ формахъ искусства вообще, а особенно «искусства слова», — того искусства, въ которомъ всего непосредственнѣе отражаются всѣ особенности національнаго духа. Если нужны сравненія, то для правильной оцѣнки необходимо помнить, что на югѣ, если можно такъ выразиться, лиры строятся выше; болѣе высокій строй находится въ соотвѣтствіи съ большею раздражительностью нервовъ, большею живостью воображенія.

Взгляните въ лицо южанину, когда онъ говоритъ съ увлеченіемъ: какъ горятъ его глаза, въ какое движеніе приходятъ мускулы; прислушайтесь къ разнообразію и порывчатости его говора, замѣтьте живость его жестикуляціи. Жало того: если вы были на югѣ, припомните, насколько тамъ ярче, чѣмъ у насъ, самыя краски природы. Не только въ глазахъ людей тамъ болѣе блеска, но вспомните, какъ тамъ сверкаютъ звѣзды, какъ сине небо, какъ ослѣпительно солнце. Цвѣты, даже тѣ, которые и мы имѣемъ, напр., розы, бываютъ тамъ рѣзко ярки, для сѣвернаго глаза даже непріятно ярки.

Тамъ, на югѣ, болѣе высокій строй и нервовъ, и струнъ, большая яркость красокъ, тамъ коренная антитеза свойственна не поэзіи только, но сопоставленію ослѣпительнаго дня съ ночью темною, быстротѣ какъ бы искусственной самаго этого суточнаго перехода. На югѣ жизнь вся наружу, мысль вся выражается въ словѣ, слово почти безъ разстоянія отъ дѣйствія, дѣятельность широко-общественная, жизнь на форумѣ, и самая мысль человѣка также постоянно на форумѣ, даже передъ нимъ самимъ, въ уединеніи. Удивляться ли, что всѣ эти свойства вы найдете и въ южной поэзіи?

Природа тамъ слишкомъ сильна надъ человѣкомъ. У него болѣе впечатлѣній, чѣмъ грезъ, болѣе воображенія, чѣмъ мечтательности, мысль его пластичнѣе, онъ боготворитъ красоту формъ. Тотъ же христіанскій культъ, который у методиста вызываетъ сухую проповѣдь, мрачную простоту и иконоборство, у южанина выражается всей живостью пѣсни, всѣмъ разнообразіемъ инструментовъ, всѣмъ богатствомъ цвѣтовъ, которые онъ несетъ къ алтарю. Не художники только — святые двигаютъ для него впередъ и покровительствуютъ искусства, какъ св. Францискъ Ассизскій, обновитель живописи, и св. Цецилія, покровительница музыки.

Силѣ, качествамъ, которыя отсюда проистекаютъ, соотвѣтствуютъ недостатки. На югѣ чувство не укрывается, а громко заявляетъ себя. Чувству тамъ менѣе свойственна стыдливость. Мы, которымъ наружная природа даетъ менѣе впечатлѣній, которыхъ она гонитъ къ очагу, замыкаетъ въ дома, оставляетъ наединѣ самихъ съ собой, мы въ самомъ выраженіи чувства, въ самомъ увлеченіи сохраняемъ болѣе «мѣры». Сѣверная поэзія болѣе похожа на дѣвственницу, южная — на вакханку. Намъ надо, чтобы самое выраженіе чувства оставляло еще многое угадывать, дополнять, чтобы оно только возбуждало, настроивало слушателя. На югѣ же этого не хотятъ. Воображеніе тамъ идетъ дальше вашего намека и возбужденіе дальше вашего усилія. Говорятъ: южанинъ любитъ «фразу». Да:, но это не всегда есть пустое, холодное фразерство, какое встрѣчается и на сѣверѣ. Южанинъ любитъ «фразу» потому, что ему нужна пластичность, а не неопредѣленный вздохъ. Увлеченіе ему столь свойственно, что оно само по себѣ не составляетъ для него ничего необыкновеннаго. Возьмемъ въ примѣръ хоть тотъ подъемъ духа, который называется веселостью. Англичанинъ и шведъ только при помощи крѣпкихъ напитковъ могутъ дойти до того веселаго настроенія, которое для итальянца и француза есть нормальное, здоровое состояніе.

И такъ, если въ поэзіи, особенно въ поэзіи лирической, видѣть отраженіе восторженнаго состоянія души, то ясно, каково будетъ различіе ея на сѣверѣ и на югѣ: сѣверная поэзія старается настроивать слушателя къ восторгу, южная будетъ преимущественно формулировать восторгъ, который самъ по себѣ возникаетъ слишкомъ естественно и быстро. Она тамъ должна почти исключительно давать образы, сравненія, пластическія формулы, въ которыхъ собственное, искреннее настроеніе слушателей узнавало бы себя. Вотъ то, что не понимающіе различія народныхъ темпераментовъ называютъ «фразой».

Возьмите не романтиковъ, возьмите реалистовъ, но французскихъ. Развѣ они, имѣющіе претензію одного точнаго анализа дѣйствительности, не пишутъ тѣмъ, что мы называемъ антитезами и фразами? Въ переводахъ приходится ихъ сглаживать. У Золя вы найдете въ описаніяхъ на каждомъ шагу гюговскіе пріемы. Только предметы иные, но пріемы тѣ же, и тѣ рѣзкія противупоставленія, то злоупотребленіе (на нашъ глазъ) красками, то обиліе антитезъ и яркихъ, законченныхъ опредѣленій (фразъ), которыми Гюго изображаетъ борьбу титана съ небомъ или пришествіе антихриста, Золя растрачиваетъ на живописаніе кучъ капустныхъ кочановъ, кормящихъ брюхо Парижа, или полокъ, заваленныхъ «панскими» товарами, составляющими дамское счастіе.

Признаемъ за каждымъ племенемъ, за каждымъ народомъ особенности его духа, за каждою эпохой — ея миссію въ исторіи, и только тогда будемъ въ состояніи понимать значеніе отдѣльнаго явленія, единичнаго дѣятеля, съ вѣрностью научной, съ принятіемъ въ разсчетъ среды дѣйствія, соотношенія силъ, обстоятельствъ мѣста, обстоятельствъ времени. Wer den Dichter will verstehn, muss in Dichter’s Lande gehn.

III.

Викторъ Гюго до такой степени націоналенъ, что намъ нѣтъ нужды судить о немъ, какъ о субъективномъ мыслителѣ. Въ этомъ смыслѣ онъ — прямая противуположность Гёте. Если можно представить себѣ, отдѣльно отъ всего, что написалъ Гюго, — геній самой Франціи отъ эпохи реставраціи до эпохи коммуны, геній, выражающійся въ формѣ лирической поэзіи, — то это и будетъ Викторъ Гюго. И не могъ онъ быть инымъ, несмотря даже на его самопротиворѣчія. Что же такое этотъ рядъ революцій, какъ не самопротиворѣчія самой Франціи? Вѣдь, не партіи же, въ самомъ дѣлѣ, не различныя «крамолы» создаютъ исторію, какъ поочередно полагали полицейскіе коммиссары всѣхъ правленій. Ее создавали общій ходъ умственнаго и экономическаго развитія человѣчества, увлеченія, надежды, ошибки, разочарованія самой французской мысли, которая въ томъ общемъ развитіи имѣла такую громадную и столь славную долю.

Гюго не только впадалъ въ увлеченія вмѣстѣ съ Франціею, но, сверхъ того, сама Франція была его увлеченіемъ, безусловнымъ, безконечнымъ. Она была для него не только родиной, она была любовью этого поэта, его Лаурой, Беатрисой. Она представлялась ему совершенствомъ, чѣмъ-то священнымъ но призванію, жрицею успѣховъ человѣчества, культа его свободы и, вмѣстѣ, жертвою на алтарѣ этого культа.

Это было преувеличеніе патріотизма, да. Но совершенно понятное, естественное, если сообразить, чѣмъ была Франція въ то время, когда ею увлекся первостепенный поэтъ ея. Вѣдь, она была увлеченіемъ всего міра. Вѣдь, и Байронъ, и Уго Фосколо, и Шиллеръ, и Гёте явились съ отблескомъ того колоссальнаго огня, который зажегся во Франціи на рубежѣ нашего вѣка. Когда началъ писать Гюго, Франція уже болѣе, чѣмъ въ теченіе цѣлаго поколѣнія, положительно сосредоточивала на себѣ самое напряженное вниманіе всего образованнаго міра и была именно лабораторіей идей. Это названіе болѣе всего шло къ тогдашней Франціи, которая хотя и не создавала сама всѣ новыя идеи, но производила именно опыты надъ ними. Все старинное, освященное временемъ, представлявшееся ненарушимымъ, тысячелѣтняя монархія, 1800-ти лѣтняя вѣра, вѣковыя сословныя институціи, остатки феодальныхъ среднихъ вѣковъ, самое дѣленіе года и мѣсяцевъ, перешедшее еще отъ римлянъ, — все было истолчено въ революціонной ступѣ, перегнано въ философской ретортѣ или развѣяно по вѣтру, какъ прахъ королей, выброшенныхъ изъ Сенъ-Дени.

Повторимъ, что не въ одной Франціи зародились тѣ идеи, которыя вели къ перевороту въ міровоззрѣніи. Авторъ Философскихъ писемъ, Вольтеръ, и авторъ Общественнаго договора, Ж. Ж. Руссо, оба были въ Англіи, и вліяніе Локка отразилось и на д’Аламберѣ, и на Дидро. Но именно во Франціи идеи вышли изъ книгъ на улицу и, прежде чѣмъ успѣли перевоспитать людей, побудили ихъ дѣйствовать, потому что, въ силу стеченія обстоятельствъ, онѣ сдѣлались собственно знаменами для возстанія, которое и безъ нихъ было экономически и политически неизбѣжно. Только знамена эти довели возстаніе гораздо дальше, чѣмъ было можно предвидѣть сперва, придали ему неожиданно широкое, міровое значеніе — политической ломки, слѣдующей за философскимъ отрицаніемъ. Толпа страстно за нихъ ухватилась, потому что страдала отъ банкротства, бѣдствовала отъ своеволія, изнемогала подъ бременемъ податей. Но въ складкахъ тѣхъ знаменъ содержалось безконечно больше, чѣмъ простое исправленіе экономическихъ и политическихъ недостатковъ. Въ нихъ былъ полный поворотъ отъ преданій къ импровизаціи по чистому разуму и отъ наслѣдственнаго нрава — къ отысканію природныхъ правъ человѣка.

Заря этихъ новыхъ идей не была ясной и миротворной, какъ самое ихъ содержаніе. Она была заревомъ революціоннаго пожара, сопровождавшагося ужасами и абсурдами. Дѣятели для примѣненія этихъ идей не были готовы и первая французская революція относится къ провозглашеннымъ ею великимъ гуманитарнымъ началамъ почти такъ же, какъ парижская коммуна къ предполагаемому началу организаціи труда.

Только дѣло разрушенія въ первомъ случаѣ приняло гораздо большіе размѣры. Какъ бы то ни было, но поле было расчищено, хотя почва не вдругъ измѣнила свои свойства, и многое изъ прежняго стало вновь вырастать на ней, несмотря на то, что это прежнее и казалось вырваннымъ съ корнями. Отсюда общимъ впечатлѣніемъ, какое непосредственно оставила по себѣ революція, было глубокое разочарованіе. Разочарованіе по тремъ причинамъ: по той душевной пустотѣ, какая всегда чувствуется, когда поколебались прежнія убѣжденія; по тѣмъ ужасамъ, какіе, казалось, компрометтировали самыя идеи новыя, приходившія на смѣну старымъ; наконецъ, по той легкости, съ какой свобода, только что провозглашенная, была вдругъ взнуздана, а на мѣстѣ эфемернаго робеспьерова храма разума возвысилась колоссальная наполеоновская казарма.

Испытанное громадное потрясеніе, приведшее къ сомнѣнію какъ въ старомъ, такъ и въ новомъ, самому себѣ противорѣчащемъ, ѣдкое разочарованіе, какая-то злость на самое бытіе окрасили мрачнымъ колоритомъ всю европейскую литературу и, надо замѣтить, гораздо болѣе внѣ Франціи, чѣмъ въ ней самой. Страданія Вертера Гёте, Яковъ Ортисъ Уго Фосколо, Чайльдъ-Гарольдъ Байрона были жгучими проявленіями того пессимизма, который, несомнѣнно, былъ вызванъ французскою революціей, но во Франціи отразился уже только рефлективно, позже и слабѣе, напр., въ Альфредѣ Мюссе.

Дѣло въ томъ, что Франція, истерзанная ужасами революціи и войнами имперіи, прежде всего, устала. Впечатлѣніемъ, въ ней преобладавшимъ въ то самое время, когда сталъ писать Гюго, были именно усталость, жажда успокоенія во что бы ни стало, хотя бы даже съ Бурбонами. Жажда эта чувствовалась, такъ сильно, что тотъ же Шатобріанъ, который въ Refié и Atala уже отражаетъ и во Франціи тогдашній пессимизмъ, назвавшійся въ Германіи Weltschmerzen", самымъ вліятельнымъ изъ массы своихъ произведеній по справедливости могъ считать Геній христіанства, эту художественную апологію не только религіознаго вѣрованія, но и обрядоваго католицизма.

Надъ всѣмъ во Франціи преобладала при началѣ реставраціи усталость. Страна утомилась и отъ революціонныхъ спазмъ, и отъ тамерлановскихъ походовъ Наполеона, и отъ непріятельскаго нашествія, отъ униженія послѣ славы, отъ громадныхъ денежныхъ пожертвованій какъ на славу, такъ и на униженіе. Обществу хотѣлось просто жить, вздохнуть свободно и спокойно. Наступила естественная реакція послѣ столькихъ порывовъ и напряженій. Реакція сказывалась и въ политическомъ настроеніи. Эпоха имперіи — это былъ, такъ сказать, вооруженный вывозъ изъ Франціи революціонныхъ идей. Онѣ вызвали національныя движенія въ Италіи и Германіи. Призракъ итальянскаго единства не хотѣлъ отречься вмѣстѣ съ королемъ Рима, а Германія сдѣлала реальный шагъ къ, объединенію усиленіемъ Пруссіи и Австріи и вновь возникшихъ королевствъ на счетъ мелкихъ владѣній, сметенныхъ съ лица земли завоевательной революціонной волною изъ Франціи. Когда волна отступила, она оставила позади себя слѣды этого орошенія. Владѣтели, поднимая народное движеніе противъ иноземцевъ, обѣщали своимъ народамъ конституціи и хотя большею частью не сдержали обѣщанія, но за то создались вокругъ нихъ — стремленія и надъ ними — право домогательства.

Революція была вывезена изъ Франціи, по крайней мѣрѣ, на 15 лѣтъ. Страна желала успокоенія, а правленіе реставраціи было свободой сравнительно съ наполеоновскимъ. Но этой дѣйствительной потребности въ отдыхѣ было еще недостаточно. Нельзя же было примириться съ реставраціею и счесть ее окончательной потому только, что иноземцы-непріятели возстановили тронъ Бурбоновъ, которые до того времени жили у нихъ на пенсіи. Необходимо было чтобы нужда въ отдыхѣ, довольство спокойной свободой узаконены были соотвѣтствующимъ нравственнымъ движеніемъ, чтобы мысль Франціи адаптировала вновь Бурбоновъ, которыхъ Франція матеріально принять была принуждена.

IV.

Ботъ бѣглый обзоръ тѣхъ обстоятельствъ времени и мѣста, среди которыхъ долженъ былъ развиваться необычайный лирическій талантъ, случайно выпавшій на долю одного юноши. Природныхъ талантовъ бываетъ многое множество, какъ сѣмянъ, которыя бросаетъ сѣятель на ниву. Но приняться и получить полное развитіе могутъ только тѣ, которыя попадаютъ въ такую среду, въ такую комбинацію условій, которая какъ разъ соотвѣтствуетъ развитію тѣхъ личныхъ элементовъ, изъ какихъ сами они, эти сѣмена, эти дарованія, сложились.

Указавъ на окружавшія условія и подвергнувъ краткому анализу самую личность Гюго, мы убѣдимся, что все способствовало къ развитію случайнаго поэтическаго дара его въ сторону лирической восторженности, пиндарической оды, эпической величавости. «То былъ вѣкъ богатырей», и если для поэтическаго выраженія эпохи нуженъ былъ равный богатырь лиризма, то нельзя не согласиться, что всѣ обстоятельства сложились для личности поэта благопріятно въ смыслѣ такого именно призванія. Отецъ его происходилъ изъ народа, былъ сынъ мецскаго столяра, пошелъ охотникомъ въ ряды той арміи, какую вызвала революція, когда монархическая Европа стала угрожать ей. Въ самомъ происхожденіи поэта какъ бы нужно было то соединеніе крайностей, та антитеза, которая была такъ сродна его генію. Сижизберъ Гюго, волонтеръ революціи, женился на дочери нантскаго купца, Софьѣ Требюше, которая была волонтеркой въ роялистскомъ возстаніи Вандеи. Онъ — республиканскій солдатъ, она — brigande въ отрядѣ Ларошжаклена.

Въ потомствѣ ихъ проявилась психическая необыкновенность, несерединность. Викторъ Гюго — лирическій геній съ такой силой полета, которую не превышаетъ ни одинъ поэтъ міра, а братъ его, Евгеній, умеръ безумнымъ въ шарантонскомъ убѣжищѣ; дочь самого поэта, Адель, и теперь содержится въ частномъ пріютѣ для умалишенныхъ.

Викторъ Гюго родился 16 февраля 1802 года, въ Безансонѣ, гдѣ стоялъ въ то время полкъ его отца, который былъ уже капитаномъ. До пяти лѣтъ ребенокъ слѣдовалъ за полкомъ. Капитанъ Гюго проводитъ жизнь въ войнахъ; служитъ королю Іосифу въ Неаполѣ, потомъ тому же королю въ Испаніи. Капитанъ Гюго производится въ полковники и губернаторы провинціи Авеллино. А когда король неаполитанскій производится приказомъ въ короли испанскіе, то и полковникъ Гюго производится въ бригадиры и гофмаршалы испанскаго двора. Отправляясь драться въ Калабрію, наполеоновскій солдатъ отсылаетъ семью въ Парижъ, потомъ вызываетъ ее въ свое губернаторство, затѣмъ, «переводясь» въ Испанію, опять отсылаетъ своихъ въ Парижъ, такъ какъ ему еще неизвѣстно, что будетъ въ Испаніи. Наконецъ, зоветъ семью уже въ Мадридъ. Пятилѣтній мальчикъ ходитъ, между тѣмъ, уже въ школу въ Парижѣ, затѣмъ ѣдетъ въ Италію, возвращается на домашнее воспитаніе въ Парижъ и здѣсь до 9-ти лѣтъ учится въ саду.

Семья Гюго поселилась въ Парижѣ въ закоулкѣ, въ опустѣвшемъ монастырѣ «des Feuillantines», съ огромнымъ садомъ «profond, mystérieux». Въ этомъ саду дѣти жили, терялись, дѣлали открытія. Садъ этотъ, какъ видно изъ сочиненій Гюго, имѣлъ большое вліяніе на развитіе въ немъ мечтательности. Кто же училъ его? Опять и наставники точно подобраны нарочно судьбою. Мать — вандейка, фанатически-набожная, аббатъ Ларивьеръ и генералъ Лагори. И такъ, съ одной стороны, сильнѣйшее вліяніе религіозности, страстной, вынесенной матерью и однимъ наставникомъ изъ личной борьбы; съ другой стороны, вліяніе солдата революціи, притомъ, такого солдата, который не примирялся съ насиліемъ Бонапарта надъ этой революціей. Гененералъ Лагори участвовалъ въ заговорѣ Моро, который убитъ потомъ въ рядахъ русской арміи, и доселѣ лежитъ въ Петербургѣ. Лагори скрывался у m-me Гюго, въ этомъ пустомъ монастырѣ, а послѣ вступилъ въ новый заговоръ противъ императора, съ генераломъ Мале, и былъ разстрѣлянъ на Гренелльской площади.

Вотъ каковы были первые наставники Виктора Гюго. Для настоящаго очерка нужны только тѣ черты жизни его, безъ которыхъ невозможенъ литературный его портретъ. Дѣтство для этого очень важно. Самъ Гюго сказалъ, что онъ весь таковъ, какимъ сдѣлало его дѣтство. Переѣздъ въ Испанію и пребываніе тамъ оставили въ немъ неизгладимое впечатлѣніе. На встрѣчу m-me Гюго былъ высланъ чуть ли не цѣлый полкъ, даже съ пушками, такъ какъ страна вся горѣла подъ ногами ненавидимыхъ завоевателей.

Въ Мадридѣ Гюго былъ помѣщенъ въ дворянскій коллегіумъ, откуда вынесъ близкое знакомство съ испанскимъ языкомъ и съ ненавистью угнетаемыхъ къ притѣснителямъ. Впрочемъ, дѣйствительное посвященіе его въ особенности испанскаго характера произошло скорѣе посредственно, черезъ разговоры въ семьѣ. Въ дѣтствѣ на воображеніе его могли дѣйствовать мрачный палаццо Масеерано, гдѣ жило его семейство, угрюмые портреты грандовъ на его стѣнахъ, чопорныя доньи въ траурѣ, которыя пріѣзжали въ коллегіумъ; ему могли быть тогда доступны только матеріальныя впечатлѣнія.

Но уже въ 1812 году эта дѣйствительность превратилась для него въ сонъ. Іосифова монархія рушилась и генералъ Гюго, утративъ свое положеніе и титулы въ Испаніи, явился драться въ свое отечество и отразилъ нападеніе на Тіонвилль, который вслѣдствіе того по мирному трактату 1814 года остался за Франціей. M-me Гюго съ дѣтьми съ 1812 года снова проживала въ Парижѣ и сынъ ея Викторъ помѣщенъ былъ въ высшій пансіонъ Кордье, въ которомъ собственно и окончилось его школьное ученье.

Знаніе испанскаго языка и важное мѣсто, какое должно было занять въ воспоминаніяхъ всей семьи Гюго ея пребываніе въ Испаніи среди почестей, при дворѣ, хотя и новомъ, но шедшимъ во слѣдъ преданій, а затѣмъ чтеніе испанскихъ писателей оказали большое вліяніе на литературный вкусъ, вырабатывавшійся въ юношѣ. Въ пансіонѣ онъ уже сочиняетъ; тринадцати лѣтъ отъ роду пишетъ множество одъ, идиллій, элегій и прозаическую драму, — произведенія, изъ которыхъ нѣсколько приложены къ біографіи поэта, написанной его женою^[1]. И вотъ первая эта драма, въ духѣ Вальдерона, имѣетъ сюжетъ испанскій; она называется Inez de Castro. Напомнимъ, что и первая игранная драма зрѣлаго уже молодаго человѣка Еетапі написана на испанскую тему и съ совершенно испанскими аллюрами.

Величавость и нѣкоторая напыщенность, наивная, впрочемъ, а вовсе не холодно-эффектированная, какъ думаютъ многіе, не знающіе близко людейюжныхъ, несомнѣнно, развились въ Гюго именно подъ испанскимъ вліяніемъ. Тотъ родъ «высокаго» (sublime), который поразилъ и чистаго классика, автора Cid, Корнеля, навсегда запечатлѣлъ вкусъ великаго романтика Гюго. Это былъ еще одинъ составной элементъ въ томъ талантѣ, котораго образованію содѣйствовали необыкновенныя, такъ сказать, «богатырскія» обстоятельства и времени, и личнаго происхожденія, и перваго воспитанія.

Біографы разсказываютъ, что тулузская академія признала достойнымъ преміи разсужденіе Avantages de l’Etude, присланное этимъ мальчикомъ, но не рѣшилась выдать ее только потому, что авторъ говорилъ о себѣ, что ему только что минуло «три люстра»; академія заподозрила мистификатора въ сочинителѣ, который выдавалъ себя за пятнадцатилѣтняго. Между тѣмъ, никакой мистификаціи не было. Первыя оды Гюго напечатаны въ 1820 году, но нѣкоторыя изъ нихъ, какъ видно изъ подписей подъ каждою, написаны годомъ или двумя раньше, когда автору было всего восемнадцать-девятнадцать лѣтъ. Эти, напечатанныя въ то время оды уже не ребяческія, слабыя, подражательныя попытки, какъ тѣ, которыхъ отрывки приведены его женою. Отдѣльнымъ изданіемъ оды вышли въ первый разъ въ 1822 году.

Оды эти запечатлѣны духомъ религіознымъ и легитимистскимъ. Воспитанный подъ полнымъ вліяніемъ матери, которую онъ обожалъ и которой лишился въ 1821 году, поэтъ-юноша былъ подготовленъ именно къ тому, чтобы выразить національную потребность того момента, потребность успокоенія и нѣкоторой идеализаціи, нѣкотораго оправданія Бурбоновъ, приведенныхъ внѣшнимъ врагомъ. Послѣдними замѣтными поэтами во Франціи были братья Шенье — Андрей, пѣвецъ чувствительный, жертва революціи, и Іосифъ, менѣе талантливый, драматургъ, а не лирикъ, самъ проникнутый духомъ революціи. Не стоило бы и упоминать о Дюси, который передѣлывалъ Шекспира.

Литература имперіи была жалкая. Гнетъ не допускалъ ничего самостоятельнаго. Книга m-me Сталь L’Allemagne, въ которой она впервые знакомила французское общество съ самымъ существованіемъ Шиллера, Гёте, философовъ германскихъ, наконецъ, самаго нѣмецкаго общества, была конфискована, причемъ министръ полиціи Фуше сказалъ автору столь понятную намъ фразу: «ваша книга имѣетъ анти-національное направленіе» (votre livre n’est pas franèais). Ничего не было политически нецензурнаго; но книга, содержавшая нѣчто иное, чѣмъ задоръ и похвальбу, отдававшая справедливость сосѣднему народу, доказывавшая необходимость учиться, оказывалась анти-національвой, и m-me Сталь приглашена даже была выѣхать изъ Франціи.

Затѣмъ, въ литературѣ наличной оставался Шатобріанъ. Апологія христіанства Шатобріаномъ, курсы Ройо-Коллара въ Collège de France, направленные противъ тогдашняго англійскаго эмпиризма, предшественника будущаго позитивизма, и возстановлявшіе идеалистическую традицію Декарта; затѣмъ, теократическія воззрѣнія Іосифа де-Местра и де-Бональда, — вотъ то движеніе мысли, которое соотвѣтствовало реставраціи и въ которомъ Гюгоюноша былъ лично подготовленъ принять участіе.

Онъ былъ въ то время очень набоженъ, подписывался обоими своими крестными именами «Викторъ-Марія» и исповѣдывался у знаменитаго, впослѣдствіи осужденнаго Римомъ, аббата Ламенне. Хранителями этого направленія остались потомъ еще надолго Шатобріанъ и Монталамберъ.

Гюго воспѣлъ Вандею, смерть наслѣдника престола, герцога Беррійскаго, павшаго жертвою убійства, «чудесное» рожденіе сына его, послѣдняго представителя лигитимизма, герцога Бордосскаго (графа Шамбора). Съ отцомъ онъ разошелся. Отецъ хотѣлъ сдѣлать изъ него военнаго, хотѣлъ опредѣлить его въ политехническое училище. Но было уже поздно. Шатобріанъ, прочтя одну изъ одъ Гюго, уже назвалъ его «l’enfant sublime».

Старшій братъ, Абель Гюго, въ тайнѣ отъ Виктора, отдалъ его рукопись книгопродавцу и первыя оды появились въ свѣтъ. Король Людовикъ XVIII, безъ просьбы поэта, назначилъ ему пенсію въ тысячу франковъ, что дало Виктору Гюго возможность жениться на дѣвушкѣ, которую онъ любилъ съ дѣтства, Адели Фуше. Пенсія ему была удвоена, но въ обоихъ этихъ королевскихъ дарахъ не было ничего унизительнаго для поэта. Наоборотъ, король далъ ему вторую пенсію вслѣдствіе полицейскаго доноса, что В. Гюго предложилъ убѣжище въ своей квартирѣ одному изъ заговорщиковъ, своему другу. «Молодой человѣкъ поступилъ честно», — отозвался король, когда ему показали перехваченное письмо, и положилъ резолюцію — назначить ему еще первую вакантную пенсію. Такая черта выставляетъ и самого этого короля въ нѣсколько иномъ видѣ, чѣмъ онъ представляется нѣкоторымъ нѣмецкимъ критикамъ, презрительно относящимся и къ французскому легитимизму, и къ тогдашнему молодому пѣвцу его. Едва ли имъ было бы легко подыскать у себя нѣчто аналогичное не только поэтическимъ красотамъ нѣкоторыхъ роялистскихъ одъ Гюго, но и приведенной чертѣ Людовика XVIII. Во всякомъ случаѣ, иронизировать надъ пенсіями Гюго не приходится тамъ, гдѣ въ то время всѣ выдающіеся писатели получали жалованье. Ни тайный совѣтникъ Гёте, ни вновь испеченный дворянинъ фонъ-Шиллеръ не были пожалованы за укрывательство заговорщиковъ, какъ Гюго. Точно такъ же странно, со стороны нѣмцевъ, укорять В. Гюго тѣмъ, что король Людовикъ-Филиппъ назначилъ его, какъ члена академіи, членомъ палаты пэровъ, въ которой должны были засѣдать tontes les illustrations du pays. Соотечественникамъ тайнаго совѣтника Гёте и дворянина Шиллера гораздо было бы естественнѣе обратить вниманіе на тотъ фактъ, что Гюго предавалъ полному забвенію «графство» -своего отца, пожалованное первою имперіей.

V.

Теперь, по поводу первыхъ же произведеній Гюго, бросимъ взглядъ на самый характеръ его творчества. Онъ не стыдился своихъ роялистскихъ одъ, и въ предисловіи къ изданію ихъ въ 1853 году замѣчаетъ: «Если справедливо, что Мюратъ могъ показывать съ нѣкоторой гордостью свой прежній ямщичій бичъ рядомъ съ позднѣйшимъ скипетромъ, то и мнѣ позволено указать, откуда я вышелъ, и съ гордостью, быть можетъ, даже болѣе законной, показать на роялистскія оды мальчика и юноши рядомъ съ демократическими стихотвореніями и книгами человѣка зрѣлаго, тѣмъ болѣе, когда, поднявшись на верхъ этой лѣстницы, найдено на послѣдней ея ступени гоненіе и когда настоящее предисловіе пишется изъ ссылки».

Въ одахъ ни темы, ни форма еще не предвѣщаютъ романтика. Но въ нѣкоторыхъ изъ этихъ произведеній поэта проявляется уже вся его сила. Силы въ нихъ даже такъ много, что нельзя ихъ признать «классическими» во французскомъ смыслѣ этого слова, въ смыслѣ «поэтическаго искусства» Боало. Самая музыкальность лучшихъ одъ Гюго, даже при соблюденіи наиболѣе классическихъ формъ, звучитъ какъ-то непохоже, ново, по сравненію съ прежней французской поэзіею. Музыка его, такъ сказать, оркестрована иначе, въ ней прибавлено металла. Гюго дѣйствительно пересоздалъ французскую поэзію, и съ этимъ согласны всѣ, даже и враждебные ему судьи. Не говоря о разнообразіи формы и духѣ, который сталъ впослѣдствіи именно духомъ романтизма, Гюго внесъ въ поэзію этого народа элементъ силы, котораго ей не доставало. У старыхъ французскихъ поэтовъ было болѣе вкуса, чѣмъ силы, болѣе правильности рисунка, чѣмъ богатства красокъ. Относительно «оркестровки», если позволено повторить это сравненіе, Гюго сдѣлалъ для французской поэзіи то, что Берліозъ и Вагнеръ сдѣлали въ музыкѣ.

Но это еще только вопросъ формы, вопросъ второстепенный. Главная, существенная черта его творчества именно сила. Если поэзія есть образное мышленіе, образное чувствованіе, то нѣтъ лирическаго поэта, у котораго эта существенная черта поэзіи была бы доведена до такой грандіозности, какъ у Гюго. Для Франціи же особенно это было дѣйствительнымъ откровеніемъ. До того времени, напримѣръ, въ числѣ «общихъ мѣстъ» критики было мнѣніе, что французамъ не свойственны ни ода, то-есть именно сильный лирическій порывъ, ни эпическая величавость.. Les Franèais n’ont pas la tête épique — Вольтеръ упоминаетъ объ этомъ въ предисловіи къ Генріадгь и хотѣлъ опровергнуть это мнѣніе, но вовсе не опровергъ. Что такое вся эпичность вольтеровской героической поэмы въ сравненіи съ полетомъ мысли у Гюго въ его эпическихъ сюжетахъ? То же, что садовой каскадъ въ сравненіи съ водопадомъ.

Недостатки этого же порывчатаго, могучаго полета, который уноситъ васъ сразу на необычную высоту, легко угадать и тому, кто никогда не читалъ Гюго. Во-первыхъ, читатель, у котораго сперва захватываетъ дыханіе, скоро устаетъ отъ самыхъ усилій удержаться въ этой заоблачной сферѣ, гдѣ, впрочемъ, нѣтъ ничего туманнаго, а, наоборотъ, все ярко, даже рѣзко, такъ что иногда глазамъ больно. Во-вторыхъ, самъ поэтъ, поднявшись на такую высоту внезапно, безъ градаціи, безъ той спирали, по какой восходятъ на горы, но, наоборотъ, почти въ прямой линіи, не можетъ уже болѣе ослабить тона, долженъ держаться самаго верхняго регистра дольше, чѣмъ бы слѣдовало по соображенію силъ человѣческой впечатлительности. Наконецъ, иногда ему все еще кажется мало и онъ положительно нагромождаетъ Пеліонъ на Оссу.

Несправедливо, однако, хотѣть видѣть у Гюго только эти недостатки. Надо имѣть нѣсколько доброй воли; невозможно къ Пиндару примѣнять мѣрку Кольцова; надо въ простотѣ духа отдаться поэту и не смущаться испытываемымъ чувствомъ постояннаго удивленія. Поэзія Гюго, повторю, чисто южная; она даже южнѣе, чѣмъ французская поэзія вообще, и мнѣ случалось замѣчать, что итальянцы поддаются увлеченію Гюго болѣе цѣльно, чѣмъ сами французы.

Чтобы показать на живомъ обращикѣ, какимъ явился Викторъ Гюго съ самаго начала, приведемъ нѣсколько стиховъ изъ оды: Антихристъ, написанной, когда автору былъ 21 годъ. Она начинается такъ:

Il viendra — quand viendront les dernières ténèbres;

Que la source des jours tarira ses torrents;

Qu’on verra les soleils, au front des nuits funèbres,

Pâlir comme des yeux Aourants.

Il viendra — quand la mère, au fond de ses entrailles,

Sentira tressaillir son fruit épouvanté;

Quand nul ne suivra plus les saintes funérailles

Du juste, en sa tombe attristé…

Il viendra — quand l’orgueil, et le crime, et la haine

De l’antique alliance auront enfreint le voeu;

Quand les peuples verront, craignant leur fin prochaine,

Du monde décrépit se detacher la chàine;

Les astres se heurter dans leurs chemins de feu;

Et dans le ciel, — ainsi qu’en ses salles oisives

Un hôte же promène, attendant ses convives, —

Passer et repasser l’ombre immense de Dieu *).

• ) Придетъ онъ въ ту пору, когда настанетъ послѣдній мракъ; когда въ истопникѣ дней изсякнутъ ихъ потоки; когда на челѣ траурныхъ полей начнутъ свѣтила меркнуть, какъ умирающіе глаза… Когда придетъ онъ, плодъ содрогнется въ утробѣ матери, а праведникъ печально ляжетъ въ могилу, всѣми оставленный… Придетъ — когда гордость, преступленіе, ненависть нарушатъ древній завѣтъ и народы, страшась близкаго конца, почувствуютъ, что обрывается цѣпь, державшая одряхлѣвшій міръ… Когда звѣзды встрѣтятся и столкнутся въ огненныхъ путяхъ своихъ, а въ небесахъ, подобно тому, какъ хозяинъ, ожидая позванныхъ гостей, обозрѣваетъ пустые еще свои хоромы, пройдетъ неизмѣримая тѣнь Бога.

Здѣсь, въ этихъ нѣсколькихъ стихахъ, которые не особенно даже выдѣляются среди произведеній Гюго, несомнѣнно, отражаются уже всѣ тѣ особенности, о которыхъ мы говорили: чисто-южный характеръ его поэзіи, необычайная, несравненная сила лирическаго полета, богатство красокъ, нѣкоторая неточность рисунка, наконецъ, величавость самыхъ звуковыхъ аккордовъ.

Затѣмъ дѣло національнаго вкуса — предпочитать ли эту картинность, это необузданное воображеніе, эти поразительныя сравненія, или большую задушевность, скромность, стыдливость «музы». Мы предпочтемъ послѣднее; мы скажемъ, пожалуй, что то слишкомъ риторично. Но за то же романскіе народы, когда мы приведемъ имъ обращикъ послѣднихъ свойствъ, взятый все равно у Шиллера, или Пушкина, или Некрасова, могутъ возразить намъ, съ своей точки зрѣнія, что обращикъ нашъ не поэзія, а просто проза, положенная на музыку звучнаго стиха. Такъ, переведите французской прозою извѣстное, такъ нравящееся намъ описаніе украинской ночи въ Полтавѣ^, и французъ, и итальянецъ могутъ сказать вамъ, что тутъ ровно ничего нѣтъ (съ ихъ точки зрѣнія), кромѣ простаго, только красиво-ритмическаго перечня самыхъ общихъ явленій ночи. Ночь тиха, небо южное прозрачно, звѣзды всегда блещутъ, если не закрыты тучами, листья тополей обыкновенно трепещутъ и безъ вѣтра, и единственное личное ощущеніе, личный помыслъ поэта заключается въ томъ подобіи, что воздухъ «не хочетъ превозмочь своей дремоты». А вотъ единственно въ такихъ, субъективныхъ ощущеніяхъ, выражающихся чаще всего подобіями, южный темпераментъ и признаетъ поэзію.

На такомъ основномъ различіи взглядовъ и вкусовъ необходимо было остановиться, такъ какъ въ немъ-то и заключается трудность для француза оцѣнить вполнѣ Пушкина, напримѣръ, а для насъ — вмѣстить столько удивленія къ Виктору Гюго, сколько вмѣщаетъ въ себя французъ, итальянецъ, испанецъ.

Для сравнительнаго уясненія этого различія во взглядахъ на самое свойство поэзіи можно взять еще въ примѣръ не менѣе извѣстное и прелестное на нашъ слухъ стихотвореніе Лермонтова: «Въ минуту жизни трудную». Переведите прозою, дайте прочесть самому безпристрастному французу, и онъ, навѣрное, скажетъ вамъ, что въ этихъ стихахъ поэзіи нѣтъ вовсе. «Въ трудную минуту жизни, когда сердцу грустно, я повторяю наизусть (отчего наизусть?) одну чудесную молитву; въ созвучіи ея словъ заключаются благодатная сила и непонятная прелесть; при нихъ сомнѣніе исчезаетъ, вѣруешь, плачешь и тебѣ дѣлается легко». «Гдѣ же здѣсь поэзія?» — спроситъ человѣкъ, привыкшій къ поэзіи образности, движенія, неожиданныхъ порывовъ, субъективныхъ сочетаній свѣтовой призмы. И если вы будете увѣрять, что это — вещь прелестная, производящая на васъ впечатлѣніе, то собесѣдникъ вашъ принужденъ будетъ сказать, что, «должно быть, стихъ очень музыкаленъ»; но вотъ и все, что онъ признаетъ.

Легко было бы сдѣлать такія же выписки изъ Шиллера. Напр.: «Drei Worte, nenn’ich euch inhaltshhwer; sie gehen von Munde zu Munde», или даже изъ Гейне (хотя онъ по характеру «южнѣе»): «О, Deutschland, meine ferne Liehe, gedenk’ich deiner, wein’ich fast; das munfre Frankreich wird mir trübe, das leichte Volk wird mir zur Last». Это прелестное мѣсто въ переводѣ совершенно исчезаетъ и вы никогда не докажете итальянцу, что здѣсь есть поэтическое творчество. «Когда вспомню о родинѣ, то почти плачу; веселая Франція представляется мнѣ грустной, и легкій народъ становится мнѣ въ тягость». — «Въ этомъ нѣтъ творчества, — скажутъ итальянецъ и французъ, — за исключеніемъ двухъ маленькихъ и самыхъ ординарныхъ антитезъ: противупоставленія веселому — грустнаго и легкому — тяжелаго. Но поэтъ ничего здѣсь не создалъ вновь, не создалъ самъ, не далъ никакой субъективной формы чувства;, онъ ограничился голымъ констатированіемъ всѣмъ изи стной тоски по родинѣ; стало быть, творчества въ искусствѣ олова здѣсь нѣтъ. А если стихи, тѣмъ не менѣе, производятъ впечатлѣніе своимъ складомъ, размѣромъ, то этотъ эффектъ входитъ въ область музыкальности». Вотъ что намъ скажутъ.

Само собою разумѣется, что у каждаго изъ выдающихся поэтовъ Сѣвера и юга можно найти произведенія или отдѣльныя мѣста, въ которыхъ такое различіе въ воплощеніи ихъ мыслей менѣе сказывается. Мѣстами, и Манзони, и Гюго, и въ особенности Ламартинъ берутъ только музыкальнымъ складомъ стиха, дѣйствуютъ на душу только мелодичностью, а не пластичностью формы. И у Пушкина, Шиллера, Гёте, Гейне есть и богатыя картины, и великолѣпныя сравненія. Но для того, чтобы уяснить основное различіе въ самомъ направленіи, мы должны останавливаться именно на крайностяхъ, сопоставлять такіе примѣры, въ которыхъ два поэта разныхъ странъ свѣта сильно дѣйствуютъ на своихъ соотечественниковъ, а, между тѣмъ, совершенно безсильны надъ другимъ народомъ.

Намъ казалось, что представлять современному русскому читателю опредѣленіе Виктора Гюго, какъ одного изъ поэтовъ всемірныхъ, невозможно было безъ нѣкотораго комментарія, безъ разъясненія различія во взглядахъ на основныя свойства самой поэтической формы. Мы слишкомъ много слышали, — особенно отъ нѣмцевъ, которые далеко не такъ безпристрастны, какими себя выставляютъ, — о преувеличеніяхъ, ходульности и риторичности Гюго и не можемъ, говоря о немъ, оставить поэта подъ всею тягостью подобнаго предубѣжденія. Часть, но только часть этихъ упрековъ справедлива въ отношеніи лично къ нему. Значительнѣйшая часть такихъ обвиненій относится, — надо помнить это, — ко всей поэзіи народовъ романскихъ. Когда Манзони, о «ходульности» котораго нѣмцы молчатъ, а у насъ не говорятъ, потому что его не знаютъ, сравниваетъ міръ, пораженный изумленіемъ при вѣсти о смерти Наполеона, съ неподвижнымъ тѣломъ самого героя, отъ котораго отлетѣлъ духъ, то это тотъ же Гюго. И такъ, упрекая послѣдняго за преувеличенія, говорите только о тѣхъ, какія свойственны ему лично, о тѣхъ, въ которыхъ поражаетъ какая-либо случайная несообразность. Но не обвиняйте самый родъ его поэзіи, иначе это будетъ предубѣжденіе мѣстное, національное, провинціализмъ "въ сужденіи объ одной изъ высшихъ формъ проявленія мысли общечеловѣческой.

VI.

Послѣ крайняго увлеченія — охлажденіе; послѣ великой борьбы — отдыхъ, а тамъ опять, когда народъ собрался съ силами, — шагъ впередъ по тому пути, какой отыскивается народной потребностью, куда нація влечется болѣе или менѣе ясно сознанными стремленіями. Самыя эти стремленія, тѣмъ болѣе крайности, ими вызванныя, отрицаются въ моменты роздыха; въ моменты Историческихъ приваловъ толпа разбродится въ стороны, а иногда и усомнится, вѣрна ли дорога. Вспомнимъ исходъ евреевъ; не одинъ разъ они предавались желанію возвратиться назадъ, и въ такія минуты мясная пища, брошенная въ Египтѣ, сильнѣе манила къ себѣ народное воображеніе, чѣмъ мистическія прелести обѣтованной земли. Впереди были обѣщаны всѣ блага и величіе; позади было рабство и тяжкая работа. Однако, священное писаніе удостовѣряетъ, что евреи не шли твердо впередъ, по пути прямому, но маловѣрно блуждали въ пустыняхъ и въ Ханаанъ привели ихъ уже не первые вожди.

Такъ жизнь и развитіе народовъ идетъ впередъ зигзагами, съ уклоненіями въ стороны и отступленіями назадъ. Только съ высоты историческаго наблюденія видна та общая, магистральная линія, которая результируетъ изъ самыхъ уклоненій, если народный инстинктъ въ общемъ угадалъ-таки ее. Въ противномъ случаѣ, видно, по которому изъ невѣрныхъ путей онъ пришелъ въ гибели, а путь спасенія, какой для него открывался, остается безъ слѣдовъ и бываетъ затерянъ для самого историка. Однимъ изъ отдыховъ, однимъ изъ моментовъ реакціи въ исторіи французскаго народа была эпоха реставраціи. Вторая имперія такимъ моментомъ не была, по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ нравственномъ. Лучшіе, люди никогда не поддались ей, на защиту ея не всталъ ни одинъ замѣчательный писатель, кромѣ нѣсцолькихъ обласканныхъ публицистовъ, въ числѣ которыхъ дѣйствительно замѣтнымъ и былъ одинъ Эдмонъ Абу.

Но реставрація — это было дѣло иного рода: это была не матеріальная только задержка, не одно внѣшнее насиліе. Нѣтъ, она сопровождалась еще нравственнымъ усиліемъ вернуться къ прошлому, увѣровать снова въ неподвижность, въ окончательность порядка, созданнаго вѣками, поддерживаемаго церковью и разрушеннаго, казалось, только посягательствомъ высокомѣрныхъ софистовъ и корыстныхъ злодѣевъ.

Выше замѣчено, что В. Гюго націоналенъ, а не субъективенъ. Гёте признавалъ только природу, угадываемую великимъ поэтическимъ я, которое возвышается надъ человѣчествомъ и презираетъ его. Гюго — прямая противуположность такому опредѣленію поэта. Это геній самаго народа, находящій въ поэтѣ голосъ для выраженія всѣхъ своихъ стремленій, вѣрованій, надеждъ и колебаній. Самопротиворѣчія такого поэта неизбѣжны, потому что это — самопротиворѣчія его народа. Гюго отразилъ въ себѣ нѣсколько нравственныхъ движеній своего народа, вызвавшихъ постепенно тѣ пять перемѣнъ правленія, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ.

Онъ не воспѣлъ всѣ эти перемѣны — безразлично; наоборотъ, къ однѣмъ отнесся холодно, противъ другихъ протестовалъ всею своей силою; но тѣ нравственныя движенія, которыми эти политическія перемѣны были вызваны, онъ отражалъ въ себѣ всѣ. Не то что мирился съ ними, нѣтъ, самъ поддавался имъ, вѣровалъ въ нихъ вмѣстѣ съ Франціею, увлекался ими, всегда сливая свою душу съ ея душою и будучи самъ ничто иное, какъ «уста, глаголавшія отъ полноты» души народной.

Въ увлеченіяхъ своихъ онъ не былъ бы искрененъ, если бы впередъ считалъ ихъ преходящими, если бы этотъ пѣвецъ народныхъ настроеній зналъ, что нѣкоторыя изъ прославляемыхъ имъ событій исторія вскорѣ должна была упразднить, а нѣкоторыя побѣды, представлявшіяся ему въ смыслѣ успѣховъ прочныхъ, пріобрѣтеній окончательныхъ, были именно только привилами, съ которыхъ вскорѣ приходилось сняться и идти далѣе.

Такъ, В. Гюго совершенно искренне воспѣлъ «реставрацію», которая означала «возстановленіе» всего, что было священнаго въ преданіи вѣковъ. Въ предисловіи къ, написанномъ въ 1824 году, Гюго высказывалъ безусловно то убѣжденіе, которое лежитъ на днѣ его поэтическаго творчества въ ту эпоху, именно, что «современная литература (Шатобріанъ, М-me Сталь, Ламенне) служитъ предвозвѣстіемъ обществу религіозному и монархическому, которое, безъ сомнѣнія, возникнетъ изъ среды столькихъ древнихъ остатковъ и столькихъ развалинъ недавняго времени». Роль поэта, писателя вообще, представлялась ему какъ священное призваніе «стражей, поставленныхъ на башняхъ Іерусалима» и указывающихъ народамъ пути Божіи. Въ ходѣ событій онъ видитъ «единство причинности» и «гармонію результатовъ». Философія исторіи представляла для него въ ту пору какъ бы откровеніе. «Духъ народовъ, въ умиленномъ молчаніи, внемлетъ, какъ въ историческихъ катастрофахъ, смѣняющихъ одна другую, раздается то таинственное слово, „иже свидѣтельствуетъ во мракѣ и увѣщеваетъ: admonet et magna testatur voce per umbras“. Нѣкоторыя избранныя души собираютъ это слово; оно даетъ имъ силу, и когда громъ его въ событіяхъ умолкаетъ, тогда оно проявляется въ ихъ вдохновеніяхъ, и поученія, идущія съ неба, продолжаются въ пѣсняхъ поэтовъ».

Воззрѣніе — чисто религіозное, которое, приложенное на практикѣ, вело бы прямо къ теократіи, какъ вся политическая философія Ж. де-Местра и де-Бональда. «Въ нынѣшнее же время, — продолжаетъ Гюго, — поэтъ обязанъ особенно стараться о томъ, чтобы загладить зло, причиненное софистами… Онъ не долженъ быть ничьимъ эхомъ, развѣ только божественнаго слова; онъ долженъ помнить то, о чемъ слишкомъ забывали его предшественники, то-есть, что у него самого есть вѣра и есть родина. Пѣсни его будутъ непремѣнно прославлять успѣхи и несчастій его страны, обязанности и восторги, истекающіе изъ его вѣрованій, дабы и современники воспользовались чѣмъ-нибудь отъ души его, и въ потомствѣ другіе народы не сказали о немъ, что писалъ онъ въ странѣ, въ которой ничего своего не было: in qua seribebat, barbara terra fuit».

Вспомнимъ, что Виктору Гюго было въ то время 22 года и что воспитанъ онъ былъ въ духѣ набожности страстной, — набожности, претерпѣвшей жестокія гоненія. Что касается взгляда на высокое призваніе поэта, то Гюго сохранилъ этотъ взглядъ во всю свою жизнь, хотя міровоззрѣніе его значительно измѣнилось. Но основная невѣрность въ приведенномъ опредѣленіи роли поэта является въ примѣненіи лично въ. самому тому, кто давалъ это опредѣленіе." Гюго самъ былъ именно эхомъ національнаго французскаго духа, а вовсе не пророкомъ, возвѣщающимъ своему народу новое откровеніе.

Русскій читатель, при видѣ приведенныхъ сейчасъ строкъ будущаго республиканскаго поэта, быть можетъ, все-таки, поморщится, несмотря на предшествующія объясненія. Это будетъ даже естественно, такъ какъ стоитъ только вспомнить, какое злоупотребленіе дѣлалось впослѣдствіи изъ примѣненія подобныхъ теософическихъ взглядовъ къ политикѣ, даже къ наукѣ. Но если и винить двадцатые годы во Франціи за все то, что происходило въ то время тамъ и еще тридцать лѣтъ спустя въ Германіи, а въ Россіи еще болѣе долгое время, то, все-таки, справедливо оцѣнивать каждую эпоху и каждаго писателя, бывшаго подъ ея вліяніемъ, можно только при строгомъ различеніи, въ какихъ размѣрахъ гдѣ что было. Правильное сужденіе здѣсь тѣмъ болѣе затруднено, что въ тѣхъ литературахъ, которыя у себя дома не могли открыто осуждать тѣхъ или другихъ воззрѣній, а тѣмъ болѣе связанныхъ съ ними учрежденій, приходилось преувеличенно, порицать то, что бывало въ томъ же родѣ въ иной странѣ, хотя оно тамъ было въ гораздо меньшей степени.

Если порядки, существовавшіе во Франціи при реставраціи, сравнить съ тѣми, какіе одновременно и даже гораздо позже держались въ иныхъ континентальныхъ странахъ, то французская реставрація покажется еще въ значительной степени либеральною. Существовала цензура — это правда. Но гдѣ же она не существовала въ то время? Однако, и печать, и гражданская личность были безъ всякаго сравненія болѣе обезпечены въ то время во Франціи, чѣмъ въ остальной континентальной Европѣ, не только въ то, но и въ гораздо позднѣйшее время. Разумѣю здѣсь такіе порядки, при которыхъ въ патріархальной и не клерикальной будто бы Пруссіи вполнѣ процвѣтали дореволюціонныя lettres de cachet, только безъ этого названія. Крѣпость Шпандау бывала переполнена людьми, не угодившими правительству, и такъ продолжалось вплоть до сороковыхъ годовъ. А философическіе нѣмцы, которые и въ то время смотрѣли на французскую реставрацію свысока и зачитывались такими либеральными сужденіями о чужой странѣ, какъ корреспонденціи Генриха Гейне изъ Парижа въ Allgemeine, у себя дома философически разсуждали, что нельзя же всего требовать вдругъ; что король Фридрихъ-Вильгельмъ III уже старъ; что во всякомъ случаѣ онъ отразилъ непріятельское нашествіе и что достаточно съ него и этой заслуги. Всѣ надежды возлагались на слѣдующее царствованіе. Но настало оно, и оказалось, что слѣдующій король ровно ничего новаго не сдѣлалъ, кромѣ безсильныхъ попытокъ въ смыслѣ опоздавшей реставраціи феодальной идеи, готики и какого-то протестантскаго клерикализма, въ которомъ онъ самъ хотѣлъ быть чѣмъ-то вродѣ папы.

А если бы мы хотѣли припомнить, что происходило въ двадцатые, въ тридцатые годы въ Кургессенѣ, въ Австріи, въ Неаполѣ, въ Моденѣ, въ самой Сардиніи, то французская реставрація представилась бы намъ въ совсѣмъ иномъ свѣтѣ.

Все это сказано мною, чтобы выставить въ истинномъ свѣтѣ, почему В. Гюго могъ, вмѣстѣ съ большинствомъ французовъ, не только мириться съ реставраціею, въ томъ видѣ, какъ она дѣйствительно явилась на первыхъ порахъ, но даже и увлекаться ею, считать ее прочнымъ «возстановленіемъ», воспѣвать Вандею, смерть герцога Беррійскаго, рожденіе герцога Бордосскаго, коронованіе Карла X, даже походъ герцога Ангулемскаго въ Испанію для «возстановленія» династіи, — походъ, въ которомъ Бурбоны помогали Бурбонамъ, но французская нація играла, въ сущности, унизительную роль — орудія въ рукахъ составленнаго противъ нея же священнаго союза. Дѣйствительно, это увлеченіе Гюго требуетъ объясненія, извиненія. Онъ самъ впослѣдствіи не иначе относился къ тому, какъ съ просьбою простить ему заблужденіе молодости, восторженности, всосанной съ молокомъ матери-вандейки. Вспомнимъ, все въ оправданіе или, лучше, въ объясненіе, что не онъ одинъ изъ избранныхъ умовъ подвергся этому увлеченію. Реставраціи считали возможнымъ искренно служить при Людовикѣ XVIII не только такіе почтенные аристократы, какъ Шатобріанъ и герцогъ Ришелье (основатель Одессы), но и такой прямодушный плебей, какъ Гизо, очень похожій по характеру и убѣжденіямъ на Вилліама Гладстона. Гизо былъ товарищемъ министра, когда возвратился съ Эльбы Наполеонъ, и Гизо послѣдовалъ за своимъ королемъ въ Генгь, во время его дней. Ламартинъ, впослѣдствіи трибунъ республиканскій, какъ и Гюго, служилъ въ гвардіи при реставраціи; Альфредъ де-Виньи, третій изъ наиболѣе выдавшихся поэтовъ той эпохи, также былъ гвардейцемъ при реставраціи.

Судя по однимъ этимъ именамъ, читатель смѣяо можетъ предположить, что порядки французской реставраціи выдерживаютъ сравненіе не только съ тогдашнимъ порядкомъ въ Пруссіи, но и съ бисмарковскимъ, наступившимъ черезъ полвѣка. Что реставрація была болѣе, чѣмъ дѣломъ внѣшняго насилія, что она была дѣйствительно нравственнымъ и умственнымъ движеніемъ, это доказывается необыкновеннымъ разцвѣтомъ при ней литературы. К. Делавинь, Ламартинъ, Гюго, А. де-Виньи, Беранже, Скрибъ, Гизо (какъ писатель), Бональдъ, Ламенне, Виллеменъ, Амперъ, Поль-Луи Курье, — эти родоначальники новой французской/ литературы всѣ начали писать при реставраціи.

Оды Гюго издавались отдѣльными книгами, но не въ томъ хронологическомъ порядкѣ, какъ онѣ были написаны. Такъ, въ послѣдней книгѣ, изданной въ 1828 году, есть вещи, написанныя въ 1820, даже въ 1819 годахъ. Повидимому, поэтъ сперва строго придерживался «героическаго» понятія объ одѣ, но впослѣдствіи включилъ въ ихъ число и такія произведенія, которыя ничего историческаго и религіознаго не заключаютъ, и въ которыхъ проявлялась въ выступившемъ съ такимъ блескомъ и такой силою молодомъ поэтѣ другая сторона, болѣе задушевная, нѣжная. Сюда принадлежатъ такія прелестныя по формѣ вещи, какъ Moïse (чисто въ классическомъ родѣ), Эпитафія, Мое дѣтство, и нѣсколько проникнутыхъ тихимъ чувствомъ стихотвореній, какъ тѣ, которыя посвящены его женѣ, Тѣни ребета и т. д.

Приведя, въ видѣ примѣра лирической силы Гюго, нѣсколько стиховъ, я ограничусь теперь обращиками другаго рода. Таково, напримѣръ, заключеніе пьесы Мое дѣтство, въ которой, разсказавъ впечатлѣнія войны и чужихъ краевъ и неясныя мечтанія, въ его умѣ возникавшія, онъ кончаетъ такъ:

Mes souvenirs germaient dans mon ûmo échauffée;

J’allais, chantant des vers d’une voix é'touffée;

Et ma mère, en secret observant tous mes pas,

Pleurait et souriait, disant: «C’est une fée

Qui lui parle et qu’on ne voit pas». *).

• ) Въ согрѣтой душѣ моей всходили сѣмена воспоминаній; а бродилъ, напѣвая себѣ въ полголоса стихи, а мать втихомолку слѣдившая за мной, сквозь слезы улыбалась и говорила: это волшебница съ нимъ говоритъ, невидимо для насъ.

Въ стихахъ Къ тѣни ребенка, набросавъ самыми блестящими красками счастье чистой души одного изъ тѣхъ существъ, которыхъ Христосъ «звалъ ближе къ себѣ», поэтъ, кончаетъ вопросомъ:

Oh! dans le monde auguste, où rien n’est éphémère,

Dans ces flots de bonheur que ne trouble aucun fiel,

Enfant! loin du sourire et des pleurs de ta mère,

N’es-tu pas orphelin au ciel? *).

• ) Дитя, ты въ мірѣ величія безконечнаго, гдѣ преходящаго нѣтъ ничего, ты — среди волнъ счастья, безъ горькой примѣси. Но, вдали отъ улыбки и отъ слезъ твоей матери, не сирота ли ты въ небѣ?

Или въ Эпитафіи, которая по величественной простотѣ и законченности стиховъ, дѣйствительно, какъ будто вырѣзана въ мраморѣ, есть такая строфа:

Passant, comme toi j’ai passé.

Le fleuve est revenu же perdre dans за source,

Fais silence; assieds-toi sur ce marbre brisé.

Pose un instant le poids qui fatigue ta course;

J’eus de même un fardeau, qu’ici j’ai déposé *).

*) Прохожій, я прошелъ уже. Рѣка возвратилась и втекала въ истокъ свой. Въ молчаніи присядь на этомъ разбитомъ мраморѣ. Скинь на минуту ношу, которая утомляетъ тебя въ пути; и у меня было бремя, и я сложилъ его здѣсь

Выше уже однажды замѣчено, что первыя поэтическія произведенія Гюго ни по направленію, ни по формѣ не были «романтическими». Но этотъ характеръ уже, несомнѣнно, имѣютъ первые его романы; написанные одновременно съ одами. Онъ проявляется и въ Балладахъ (1826), такъ какъ самый этотъ родъ относится къ романтизму. Въ Балладахъ представляются уже и всѣ аксессуары романтизма: сюжеты древне-германскіе и испанскіе, шабашъ вѣдьмъ, элементъ національный, но средневѣковой и т. п. И рифма здѣсь — невиданная у «классиковъ»; она скорѣе напоминаетъ дю-Белле, Ронсара, то-есть XVI вѣкъ, — Ронсара, котораго такъ не любилъ Буало, этотъ непогрѣшимый папа классической поэтики. И не даромъ; въ его отзывѣ о Ронсарѣ^[2], — странно сказать, — какъ будто звучитъ нота ненависти къ будущему Виктору Гюго. Точно «правильный» семнадцатый вѣкъ, вѣкъ подстриженныхъ деревьевъ, «храма дружбы» — въ архитектурѣ я «испанскаго шага» — въ верховой ѣздѣ, злобно осуждаетъ обоихъ своихъ сосѣдей, изъ которыхъ втораго какъ будто предугадываетъ и впередъ осмѣиваетъ:

Réglant tout, brouilla tout, fit unzart à sa mode…

Vit dans l'àge suivant, par un retours grotesque

Tomber de ses grands mots le faste pédantesque…

Въ Балладахъ Гюго, такъ сказать, ломаетъ, разбиваетъ прежнюю форму французскаго стиха, и если не «выковываетъ» новую, то, во всякомъ случаѣ, вырабатываетъ свободу. Какъ въ одахъ онъ доказалъ, что французскій языкъ годится для самыхъ сильныхъ лирическихъ порывовъ, такъ въ балладахъ онъ обнаружилъ, что французскій стихъ можетъ быть гораздо разнороднѣе по формѣ, чѣмъ было принято у «классиковъ». Этимъ разнообразіемъ и смѣлостью формы онъ какъ будто бросаетъ имъ перчатку. Несомнѣнно, его увлекало, отчасти даже къ злоупотребленію, мастерство, съ какимъ онъ «дѣлалъ» стихъ. Такъ, напримѣръ, въ одной балладѣ всѣ четные стихи составляютъ только повтореніе послѣдняго слога стиховъ нечетныхъ. Выходитъ какъ будто эхо:

Mon page, emplis mon escarcelle,

Selle

Mon cheval de Calatrova;

Va!

Иногда эти шалости выходятъ естественны. Такъ, въ другой баіладѣ трехмѣрный стихъ, слишкомъ короткій, производитъ впечатлѣніе молодечества и веселья, которыя соотвѣтствуетъ предмету:

Les quadrilles,

Les chansons,

Mêlent filles

Et garèons

Quelles fêtes!

Que de têtes

Shr les faites,

Des maisons!

Но есть такая баллада, первая строфа которой состоитъ изъ стиховъ двусложныхъ, вторая изъ трехсложныхъ, третья — четырехсложныхъ и т. д., до 10 слоговъ, которыми написана девятая строфа; потомъ, въ томъ же порядкѣ, стихи сжимаются и послѣдняя строфа — опять двухсложная. Сама по себѣ баллада эта красива^[3], но рифма ея, намѣренно искусственная, уже напоминаетъ стихи, которые были въ модѣ въ Италіи въ XVII вѣкѣ и писались такихъ размѣровъ, что цѣлое стихотвореніе представляло рисунокъ, напр., пирамиды, круга, рюмки. У Гюго это — шалость генія.

Можно себѣ представить, какъ злились на это любители «чистоты вкуса» или «парики», какъ ихъ вскорѣ прозвали романтики. Намъ надо теперь поговорить о Гюго, какъ о «главѣ французскаго романтизма». Баллады, романы Han d’Islande (1823) и Bug Jargal (1825), передѣланный изъ прежняго, совсѣмъ юношескаго произведенія, затѣмъ Notre Dame de, о которомъ упомяну особо, предисловіе къ драмѣ Кромвеллъ (1827), новый сборникъ стихотвореній Orientales (1829), — всѣмъ этимъ Гюго рѣшительно уже сломалъ всѣ условныя преграды, проложилъ новый путь и даже сразу успѣлъ зайти по немъ слишкомъ далеко. Въ балладахъ онъ впервые мобилизировалъ французскій стихъ, въ названныхъ затѣмъ произведеніяхъ онъ широко раскрылъ передъ французской публикой совершенно новый міръ или, точнѣе сказать, новые міры, такъ какъ романтизмъ искалъ своихъ сюжетовъ повсюду, лишь бы это было въ области необычнаго, а еще лучше — необычайнаго. Далекія, невѣдомыя, но угадываемыя эпохи и страны, какъ, напр., Индія или Исландія, средніе вѣка, элементы германскій и испанскій, христіанство, сближеніе съ народной. (національной) жизнью, необузданность страсти, яркость красокъ, смѣлость рифмы вообще, эффектность, — вотъ тотъ аггломератъ разнородныхъ данныхъ и идей, вотъ тотъ магазинъ театральныхъ декорацій, которыя доставляли сюжеты и самый характеръ романтизму, съ спеціальнымъ примѣненіемъ къ Франціи.

Начало этой литературной революціи было естественно-законно. Необходимо слѣдовало сложить условныя преграды и ширмы, стѣснявшія кругозоръ, исключавшія правдивый языкъ страсти — во имя академической умѣренности, эти «три единства», выгнать этихъ римлянъ и грековъ во французскихъ кафтанахъ, въ парикахъ и при шпагахъ, этихъ вѣчныхъ Дамоновъ, Филидъ, Клеонтовъ и Жеронтовъ, которые были псевдонимами современности, такъ какъ говорили иногда другъ другу marquis и chevalier при классическихъ своихъ именахъ. Надо было заняться своей исторіей, приблизить искусство къ жизни своей и чужой, но реальной. Романтизмъ, по одному изъ своихъ направленій, представлялся въ свое время реализмомъ!, какъ ни далекъ отъ требованій реализма по формѣ, по самому духу своему, который есть необычайность.

VII.

Романтизмъ, какъ извѣстно, не явился въ это время какъ нѣчто совсѣмъ новое во Франціи. Виктора Гюго слѣдуетъ признавать не творцомъ романтизма, но главнымъ дѣятелемъ этого новаго направленія въ литературѣ французской и однимъ изъ главныхъ послѣдователей его — въ литературѣ всеобщей. Сверхъ того, его еще спеціально можно признавать величайшимъ изъ лирическихъ поэтовъ, вышедшихъ изъ европейской романтической школы, и завоевателемъ французскаго театра для романтизма. Вотъ нѣсколько пространное опредѣленіе; но оно, какъ мнѣ кажется, довольно точно объясняетъ, въ какомъ именно смыслѣ и до какой степени Гюго правильно называть главою французскаго романтизма.

Большинство вспоминающихъ нынѣ о романтизмѣ и склонныхъ относить чуть не главнымъ образомъ къ Гюго всѣ вины, всѣ преувеличенія этого направленія, забываютъ, что романтизмъ явился первоначально какъ начало не только нс-французское, но анти-французское, лишившее французскую литературу той безусловной диктатуры, какая ей принадлежала съ XVII и до послѣдней четверти XVIII столѣтія. Возводить романтизмъ приходится къ Шекспиру, въ смыслѣ образца, но не въ смыслѣ вліянія. Величайшій драматургъ, возникшій на рубежѣ XVI и XVII в., долго стоялъ одиноко. Къ этому образцу обратились, когда пришла потребность обратиться къ нему. Собственно «школа» романтическая возникла въ Германіи, какъ результатъ подъема національнаго духа во время семилѣтней войны. При Фридрихѣ II въ самой Германіи французское направленіе еще господствовало; самъ король, какъ извѣстно, признавалъ только ее. Вольтеръ, изгнанный изъ Франціи, торжествовалъ въ Санъ-Суси. Но подъемъ патріотизма, національнаго духа произошелъ въ нѣмецкой литературѣ того времени внезапно и произвелъ сразу большіе результаты. Лессингъ, Гёте, Шиллеръ, Гердеръ выступили одинъ близко къ другому и были даже сотрудниками въ буквальномъ смыслѣ. Разбойники Шиллера написаны за 11 лѣтъ до смерти Фридриха II. Гёте, не признававшій слова «романтизмъ», сказавшій, что «классично то, что здорово, а романтично то, что не здорово», самъ, тѣмъ не менѣе, былъ совершеннымъ романтикомъ въ смыслѣ литературнаго преобразованія, такъ какъ онъ осудилъ знаменитыя «три единства» псевдоклассической сцены.

И такъ, романтизмъ возникъ внѣ Франціи, въ концѣ XVIII вѣка, причемъ, однако, идеи французскихъ энциклопедистовъ и начало революціи не только поддержали французское вліяніе въ литературѣ всемірной, но и подчинили себѣ и самихъ нѣмецкихъ романтиковъ, и величайшаго поэта Англіи Байрона. Шиллеръ въ Донъ-Карлосѣ, Вильгельмѣ Теллѣ является поборникомъ политической свободы. Гёте — въ Байронъ во многихъ произведеніяхъ представляются съ оттѣнкомъ того пессимизма, какой былъ навѣянъ потрясеніемъ старыхъ вѣрованій. Фаустъ и первыя произведенія Байрона явились въ первые годы нашего вѣка, когда Гюго былъ еще четырехъ-пятилѣтнимъ ребенкомъ; онъ былъ мальчикомъ, когда вышли главные романы Вальтера Скотта.

Въ самой Франціи, то отпаденіе литературы отъ классическихъ формъ и приближеніе ея къ сюжетамъ національнымъ, которое внѣ Франціи возникло какъ реакція національнаго духа противъ французскаго, псевдо-классическаго господства, имѣло представителей до Гюго, въ романѣ — Шатобріана, въ лирикѣ и въ театрѣ — Казиміра Делавиня. Его, это патріотическія оды, вызванныя разгромомъ Франціи въ 1818 году; онѣ имѣли тотъ же смыслъ, что И Année Terrible Гюго, явившаяся въ 1872 году. Въ театрѣ до Гюго имѣли успѣхъ совершенно романтическія пьесы Делавиня: Vêpres Sic, Paria. Наконецъ, не надо упускать изъ вида, что за семь лѣтъ до появленія въ печати первыхъ одъ Гюго были уже изданы первыя пѣсни Беранже (1815). Литература, стало быть, уже значительно склонялась въ сторону отъ классицизма въ самой Фрацціи.

Затѣмъ выступаютъ одновременно: Ламартинъ, Гюго, Виньи, не упоминая о меньшихъ. Религіозный духъ, какъ одинъ изъ составныхъ элементовъ романтизма (Шиллеръ, Шатобріанъ, Ламартинъ), проявился у Гюго, какъ мы видѣли, съ большой силою въ одахъ и балладахъ, въ которыхъ торжествуетъ также и духъ національный. Въ романахъ Bug Jargal и Han d’Islande и въ лирическомъ сборникѣ Orientales Гюго, какъ уже упомянуто, пустился на поиски за чужимъ, далекимъ, необычайнымъ, яркимъ и вмѣстѣ таинственнымъ. Такимъ образомъ, онъ соединилъ уже въ себѣ, для дальнѣйшаго творчества и для вліянія своего на литературу, все многоразличное содержаніе того, что называется романтизмомъ.

Orientales, появившіяся въ 1829 году, имѣли большой успѣхъ и нѣкоторые критики (не особенно благосклонные видятъ въ этомъ сборникѣ чуть ли не лучшую часть лирическаго творчества Гюго. Мнѣніе это я долженъ признать совершенно несправедливымъ. Признаюсь даже, что лично не люблю Orientales. Онѣ кажутся слишкомъ навѣянными внѣшней причиной — греческимъ возстаніемъ. Гюго никогда не оставался безъ отклика на вопль угнетеннаго народа и греческія палаты вотировали ему хвалу, при извѣстіи о его смерти, именно за Но, все-таки, этотъ сборникъ производитъ такое впечатлѣніе въ полномъ собраніи сочиненій Гюго, какъ будто прежде Востока не было, но вдругъ поэтъ сказалъ: да будетъ, и бысть Востокъ. И бысть не только Востокъ, но исключительно — адмиралъ Канарисъ, города: Миссолонги, Наваринъ, султанъ Ахметъ и т. д., а потомъ Востокъ какъ будто прошелъ и его опять нѣтъ.

Слѣдуетъ, однако, признать, что въ Orientales заблудились нѣкоторыя прелестныя вещи, ничего восточнаго не имѣющія; таковы, напр., Призраки. Чтобы дать понятіе о совершенствѣ формы, о музыкальности, какой достигъ стихъ Гюго въ то время, приведу здѣсь цѣликомъ изъ Orientales маленькое стихотвореніе: Упоеніе (l’Extase):

J'étais seul près des flots, par une nuit d'étoiles.

Pas un nuage aux deux, sur les mers pas de voiles.

Mes yeux plongeaient plus loin que le monde réel.

Et les bois, et les monts, et toute la' nature

Semblaient interroger dans un confus murmure

Les flots des mers, les feux du ciel.

Et les étoiles d’or — légions infinies,

А voix haute, à voix basse, avec mille harmonies,

Disaient, en inclinant leurs couronnes de feu;

Et les flots bleus, que rien ne gouverne et n’arrête,

Disaient, en recourbant l'écume de leur crête:

C’est le Seigneur, le Seigneur Dieu! *).

• ) Я былъ одинъ у волнъ въ лунную ночь. Ни одного облака на небѣ, ни одного паруса на морѣ. Взоры моя проникали далѣе міра видимаго.

И вотъ, лѣса, и горы, и природа вся, казалось, въ смутномъ шепотѣ вопрошали у волнъ морскихъ, у огней небесныхъ.

А золотыя звѣзды въ безчисленныхъ легіонахъ, то громко, то тихо, тысячами сочетаній и склоняясь огненными вѣнцами, вѣщали;

И волны голубыя, ничѣмъ не управляемыя, ничѣмъ не удерживаемыя, сгибая пѣну гребней своихъ, говорили:

— Это Господь, Господь Богъ!

Нѣтъ сомнѣнія, что эти чудесные стихи, по красотѣ формы и по вѣрности, съ какою передаютъ они самое образованіе впечатлѣнія, самое движеніе чувства, принадлежатъ къ наиболѣе безупречнымъ перламъ всемірной поэзіи.

Опредѣленіе Гюго, какъ романтика, приводитъ насъ къ его драмѣ Кромвелль, вышедшей въ 1827 году, или, вѣрнѣе сказать, къ знаменитому предисловію, какимъ она была снабжена, такъ какъ самая драма слаба и не была играна. Но предисловіе это было настоящимъ манифестомъ о войнѣ романтизма, о войнѣ на сценѣ театральной. Въ этомъ именно предисловіи, настоящемъ документѣ въ исторіи литературы, безусловномъ и высокоторжественномъ, какъ прилично манифесту, Гюго произносилъ окончательное осужденіе надъ классицизмомъ. Послѣ этого документа, можно сказать, въ его именно руки достается предводительскій жезлъ въ борьбѣ, и поэтъ становится «главою французскаго романтизма».

Но прежде чѣмъ обратиться къ Гюго-драматургу, мы должны свести счеты съ Гюго-роялистомъ, легитимистомъ, какимъ мы его знали доселѣ. Ошибки реставраціи, преклоненіе ея передъ «священнымъ союзомъ», этой ширмой, которая была придумана для того, чтобы въ пользу нѣмецкихъ державъ унизить Францію, закабалить Россію и разстрѣливать Италію, отвратили отъ Бурбоновъ сочувствіе французской интеллигенціи. Что касалось массы народной, то народъ-фабричный ихъ и прежде не любилъ, а народъ-крестьянинъ смутно опасался при слухахъ о возможности отобранія «національныхъ имуществъ», то-есть, земель, отнятыхъ революціею у дворянства и удѣловъ и положившихъ основаніе французскому мелкому, крестьянскому землевладѣнію. Милліардъ вознагражденія, дарованный эмигрантамъ, цензура, высокомѣрное отношеніе Карла X къ парламентаризму подкапывали Бурбоновъ. А въ это время почву, столь еще нетвердую подъ ними, подсасывала быстро возрождавшаяся на зло имъ, въ совершенно сказочномъ видѣ, наполеоновская легенда. Забывали гнётъ, вспоминали славу.

Поль-Луи Курье въ добродушно-ядовитыхъ, образцовыхъ по народной силѣ и чистотѣ языка памфлетахъ, язвилъ людей реставраціи, дворянство, и по поводу національной подписки на пріобрѣтеніе замка Шамбора для наслѣдника престола, напоминалъ о самыхъ безславныхъ сторонахъ придворнаго режима дореволюціонныхъ Людовиковъ. Беранже припѣвалъ:

Lord Vilain-ton а tout pris

I’n’у а plus d’argent dans c’gueux d’Paris….

а вмѣстѣ усиленно работалъ для возрожденія славной былины о побѣдоносномъ французскомъ цезарѣ. Извѣстно, что демократъ Беранже и будущіе злѣйшіе враги втораго изданія имперіи — Викторъ Гюго и Адольфъ Тьеръ — явились представителями и орудіями этой реакціи въ умахъ въ смыслѣ сочувствія къ наполеоновской эпохѣ.

Любопытно видѣть постепенно видоизмѣняющееся отношеніе Гюго къ Наполеону, какъ исторической фигурѣ. Даже въ легитимистскихъ одахъ, какъ только онъ касался Наполеона, всегда съ осужденіемъ въ стихѣ его отражалось какое-то особое волненіе. Уже тамъ предчувствуешь то, что онъ сказалъ впослѣдствіи, въ изгнаніи: «странный этотъ человѣкъ смутилъ справедливость». Въ одахъ Наполеонъ — убійца герцога Ангіенскаго, преступникъ. Но, все-таки, фигура его слишкомъ величава и поэтъ не разъ къ ней возвращается. Въ извиненіе ему укажемъ на другіе, болѣе сторонніе примѣры той фасцинаціи, какою обладалъ этотъ образъ на современниковъ и на ближайшіе къ нему поколѣнія, укажемъ на Байрона, страстнаго любителя свободы, на прямаго, честнаго Александра Манцони, автора одного изъ лучшихъ стихотвореній, посвященныхъ Наполеону — Il Cinque Magio. Оно такъ славилось, что Наполеонъ III, черезъ нѣкоторыхъ посредниковъ, предлагалъ итальянскому поэту разныя милости за оду для себя. Добрый Манцони, скажу мимоходомъ, не хотѣлъ указать на невозможность такого сравненія и отказалъ въ такой формѣ: «son vecchio»^[4].

Уже въ 1825 году Гюго нѣсколько охладѣлъ къ реставраціи, иначе не могъ бы написать Les deux, блестящую оду въ честь Наполеона. У итальянцевъ съ французами бываетъ споръ, чья ода лучше: Манцони или Гюго. Мнѣ самому случалось, въ молодости, доказывать итальянцамъ, что ода Гюго лучше. Но это было въ пору столь незрѣлую, что картинность и порывъ въ поэзіи нравились мнѣ еще болѣе, чѣмъ самимъ итальянцамъ. Les deux iles, это — Корсика и Св. Елена.

Là fut son berceau! — Là за tombe!

Pour les siècles c’en est assez.

Ces mots, qu’un monde naisse on tombe,

Ne seront jamais effacés.

Sur ces iles, à l’aspect sombre.

Viendront, à l’appel de son ombre,

Tous les peuples de l’avenir;

Les foudres qui frappent leurs crêtes,

Et leurs écueils, et leurs tempêtes,

Ne sont plus que son souvenir… *).

• ) Здѣсь была его колыбель, тамъ — могила. Вѣка не забудутъ этихъ словъ. Міръ новый можетъ возникнуть, можетъ упасть, но тѣ слова не изгладятся. Къ грознымъ островамъ будутъ стекаться, на зовъ его, тѣни, всѣ народы будущаго. Мракъ этихъ скалъ, и молніи, бьющія въ ихъ вершины, и бури, ихъ окружающія, — все это говоритъ уже только о немъ.

Въ 1827 году оскорбленія, какими еще осыпалась память Наполеона въ глубоко ненавидѣвшихъ его чужихъ краяхъ, вызвали со стороны Гюго оду Вандомской колоннѣ: Нѣкоторыя модуляціи этой оды, очевидно, произвели впечатлѣніе на Пушкина, такъ какъ онѣ повторяются въ его отповѣди Клеветникамъ Россіи.

Все это было уже совсѣмъ въ сторону отъ похода герцога Ангулемскаго въ Испанію. Ода въ честь колонны вызвала неудовольствіе на Гюго въ кружкахъ правительственныхъ. Самый романтизмъ, со всѣми его смѣлостями, не былъ одобряемъ при дворѣ; это, все-таки, пахло какой-то революціей. Въ 1827 году, тотчасъ послѣ Orientales, появляется страстный, дѣйствительно потрясающій протестъ противъ смертной казни — Le dernier jour d’un condamné. Все это вело Гюго къ неизбѣжному разрыву съ реставраціею, который, какъ мы сейчасъ увидимъ, вскорѣ и послѣдовалъ. Для того, чтобы не прерывать далѣе обзора драматическаго творчества Гюго, можно здѣсь сдѣлать небольшой скачекъ въ порядкѣ постепенности его произведеній и упомянуть о романѣ Notre Dame de Paris, хотя онъ былъ написалъ уже въ 1830 году, послѣ іюльской революціи и послѣ двухъ первыхъ игранныхъ драмъ.

Въ Notre Dame проявляются всѣ стороны его таланта, всѣ качества, кромѣ блеска стиховъ, и всѣ недостатки, кромѣ нѣкотораго «усилія», какое у него иногда обнаруживалось въ позднѣйшихъ произведеніяхъ: монументальность описаній, яркость средневѣковаго колорита, интересъ дѣйствія и тотъ духъ мрачнаго, необычайнаго, таинственнаго, который сообщается читателю и оставляетъ въ немъ особое впечатлѣніе навсегда. Прибавлю, что мрачнаго здѣсь даже больше, чѣмъ въ самомъ архитектурномъ храмѣ Богоматери парижской. Громадный, старинный, какъ онъ кажется легокъ, даже воздушенъ, когда вечернее солнце освѣщаетъ его верхнія подпоры и придаетъ имъ видъ парусовъ. Но мракъ, искаженія, страданія вполнѣ соотвѣтствуютъ общему характеру среднихъ вѣковъ. Напр., затворница въ Notre Dame, это — фигура совершенно въ томъ же духѣ, какъ L’homme qui rit.

Недостатки романа — чрезмѣрная чудовищность Квазимодо, который представляется иногда существомъ сверхъестественнымъ, и нѣкоторая сухость, превосходнаго, впрочемъ, по наглядности рисунка, стараго Парижа. Гюго могъ оживить это описаніе и если не сдѣлалъ такъ, то, быть можетъ, просто по спѣшности работы. Для исполненія обязательства передъ издателемъ, Гюго долженъ былъ окончить этотъ романъ въ пять мѣсяцевъ, а романъ вышелъ не такой, какой въ пять мѣсяцевъ можетъ быть вполнѣ законченъ; онъ вышелъ грандіознымъ.

Авторъ одной изъ нѣмецкихъ статей о Гюго^[5] приводитъ неблагопріятный отзывъ Гёте о Notre, которую авторъ Фауста прямо называетъ «das abschenlichste Buch das je geschrieben worden». Гёте находитъ, что въ этомъ романѣ нѣтъ природы и правды и что дѣйствующія въ немъ лица — не живые люди, а искаженія. Но въ этомъ отзывѣ можно видѣть, за исключеніемъ справедливости, все, что угодно, даже старческую зависть къ молодой славѣ и крохотно-министерское не благоволеніе къ вольному духу.

То, что выше сказано о спѣшности работы по поводу вступленія въ Notre Dame, не должно быть понимаемо въ такомъ смыслѣ, что если бы авторъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи не 5, а 10 мѣсяцевъ или два года, то романъ вышелъ бы совсѣмъ иной. Я говорилъ только о недостаткѣ нѣсколькихъ штриховъ, для наведенія которыхъ достаточно было двухъ дней; при спѣшности работы ихъ не оказалось. Но въ общемъ романъ вылился цѣльнымъ и едва ли выигралъ бы отъ вылеживанія. Нѣкоторые писатели сильнѣе въ импровизаціи, чѣмъ въ медленномъ гравированіи; то, что импровизируется, выходитъ иногда и ярче, и цѣльнѣе. За годъ до Notre Dame, въ 1829 году, Гюго написалъ въ три недѣли драму Marion Delorme, которая можетъ служить доказательствомъ тому, что сейчасъ сказано. Она вылилась совершенно цѣльною, такъ сказать, однимъ почеркомъ. Самъ авторъ въ предисловіи къ ней говоритъ, что въ теченіе двухъ лѣтъ, которыя протекли между окончаніемъ этой драмы и постановкой ея на сцену, онъ сдѣлалъ въ ней только незначительныя измѣненія. Въ теченіе двухъ лѣтъ онъ не нашелъ нужнымъ ввести существенныя перемѣны въ то, что было создано въ три недѣли.

Здѣсь отступимъ нѣсколько отъ хронологическаго порядка и соберемъ вмѣстѣ все драматическое творчество Гюго. Какъ уже сказано въ началѣ, величіе Гюго — въ поэзіи лирической. Въ ней онъ, если имѣетъ равныхъ, то, все-таки, ни одинъ поэтъ не превышаетъ его. Въ драмѣ онъ во многихъ отношеніяхъ уступаетъ, не говоря уже о Шекспирѣ, — котораго самъ признавалъ идеаломъ своимъ и учителемъ, — но и Шиллеру. Драматизированная поэма Гёте не идетъ при этомъ въ сравненіе. Въ драматическихъ картинахъ Шиллера полотно большихъ размѣровъ. На немъ умѣщается народъ, которому въ драмахъ Гюго не хватаетъ мѣста. И тѣ, и другія картины — историческія, но картина можетъ быть въ четыре квадратныхъ аршина или во всю стѣну. Въ большой живописной эпопеѣ можно изобразить, какъ въ Валленштейнѣ и въ Теллѣ Шиллера, и массу фигуръ, и, такъ сказать, фигуру массъ, не только дѣятелей, но и среду дѣйствія. Но возьмите иную картину Поля Делароша, представляющую всего двѣ фигуры, и она изображаетъ эпоху, она производитъ «историческое» впечатлѣніе. У обоихъ поэтовъ, у Шиллера, какъ и у Гюго, есть одинъ недостатокъ общій", лирикъ постоянно хватаетъ драматурга за руку, останавливаетъ дѣйствіе и начинаетъ пѣть. Оба поэта злоупотребляютъ монологами. Такъ, всѣ знаменитыя «рѣчи», которыя встрѣчаются въ драмахъ Гюго — рѣчь Сильвы передъ портретомъ предковъ (Эрнаны), рѣчь Нанжиса противъ Ришелье (Marion Delorme), рѣчь Сен-Валлье (Roi s’amuse), рѣчь Мильтона Бромвеллю, рѣчь Ру и Блаза министрамъ — превосходныя лирическія тирады; онѣ годятся болѣе всего въ Legende des siècles. Но при данныхъ обстоятельствахъ онѣ не могли быть произнесены.

У Шиллера это встрѣчается также, особенно въ

Да возьмемъ хоть такой примѣръ изъ: человѣку объявляютъ, что отецъ его ослѣпленъ тираномъ. Какъ выразится чувство любящаго сына, въ какихъ словахъ выльется негодованіе патріота? Отрывистымъ воплемъ, затѣмъ проклятіями, быть можетъ. Но мыслимо ли, чтобы человѣкъ въ такомъ положеніи сталъ пространно разсуждать о томъ, какой великій даръ Божій есть Зрѣніе и какъ много потерялъ отецъ, лишившись его? Не увидитъ онъ завтра ни цвѣтовъ, ни того, ни другаго, ни третьяго. Очевидно, здѣсь уже нѣтъ правды драматической; здѣсь чувство запѣло, лирикъ взялъ верхъ надъ драматургомъ.

Ни Карлъ V, ни Францискъ I, ни Людовикъ XIII не стерпѣли бы тѣхъ проповѣдей о предкахъ, о порокахъ, о казняхъ, которыя авторы преподносятъ имъ въ лицѣ трехъ смѣлыхъ стариковъ. Гюго, прибавимъ, впадаетъ въ этотъ недостатокъ гораздо въ большей степени, чѣмъ Шиллеръ, по личному своему пристрастію къ формѣ «перечня», къ номенклатурнымъ поясненіямъ мысли.

Перейдемъ къ другимъ недостаткамъ драмъ Гюго. Нѣтъ въ нихъ единичныхъ фигуръ изъ народа, какъ нѣтъ народныхъ группъ. У Шиллера гораздо болѣе разнообразія: и бюргерская семья, и пастухи-охотники, разбойники, солдатѣ. Гюго также выводить иногда людей изъ народа, но дѣлаетъ это съ большей тенденціею; ему нужна нота протеста. Но о нихъ и можно сказать только то, что они вышли изъ народа, совсѣмъ вышли. Эти люди, министръ и любовникъ королевы, бывшій лакей Блазъ), Дидье мрачный разночинецъ среди маркизовъ и кавалеровъ (Marion Delorme), даже Трибулё, шутъ (Roi s’amuse) одушевлены рыцарскими чувствами и говорятъ рыцарскимъ языкомъ. Великодушіе, неустрашимость, гордость, культъ женщины, болѣе чѣмъ любовь къ ней, — вотъ тѣ душевные мотивы, которые онъ любитъ преимущественно приводить въ дѣйствіе. Гюго призывалъ себѣ въ учители Шекспира, но онъ, все-таки, болѣе — Корнель и по изображаемымъ характерамъ, и по пренебреженію ко всему не геройскому.

Достоинства, кромѣ безподобныхъ стиховъ, съ лирическими вставками, сценичность, быстрота дѣйствія, неожиданность развязки, крѣпость постройки этихъ драмъ (за исключеніемъ Кромвелла и Бурирафовъ). Нагляднымъ подтвержденіемъ этихъ качествъ драмъ Гюго служитъ то, что большая часть его сценаріевъ цѣликомъ взята для оперъ, въ которыхъ главная потребность дѣйствія — крупность чертъ, быстрота, живописность, сопоставленіе. Эрнани, Лукреція, Руи Блазъ, Королевскія забавы, — все это взято въ оперы и либретто списаны съ драмъ и только мѣстами подѣланы пропуски. Характеристическія черты героевъ у Гюго выступаютъ не въ разговорахъ (какъ то бываетъ у Шиллера), но въ самомъ дѣйствіи.

Мы упоминали о нѣкоторыхъ лирическихъ отступленіяхъ. Но что же было дѣлать, когда они такъ просятся наружу изъ души автора-лирика? Драматургъ является слишкомъ снисходительнымъ цензоромъ и пропускаетъ ихъ, пропускаетъ тѣмъ легче, что и публика, и критика поощряютъ такое "злоупотребленіе и неестественность. Критика, положимъ, указываетъ, что они замедляютъ дѣйствіе, но сама же любуется ими до такой степени, что именно они попадаютъ въ хрестоматіи. Недавно вышла довольно хорошо составленная брошюрка съ извлеченіями изъ разнородныхъ произведеній Гюго и продается издателемъ Гетцелемъ на сооруженіе памятника. Есть тамъ кое-что и изъ драмъ; но что же, главнымъ образомъ? — три изъ тѣхъ самыхъ рѣчей, которыя мы принуждены осудить, какъ неестественныя. А публика? Вѣдь, она апплодируетъ именно послѣ тирады, не иначе. Каждой изъ перечисленныхъ выше чисто-лирическихъ рѣчей она рукоплещетъ и восторгается. А вотъ такая сцена у того же Гюго: Дидьё и Саверни въ тюрьмѣ, ожидаютъ смерти. Саверни проситъ: «скажи мнѣ что-нибудь объ этомъ?» И вотъ, Когда Дидьё, въ простыхъ и не длинныхъ словахъ, напоминаетъ товарищу, чтобы онъ не поддался въ послѣднюю минуту слабости, что отвѣчаетъ Саверни? Онъ спитъ. Развѣ такому мелкому и простому, но мастерскому штриху въ изображеніи характера станутъ апплодировать?

Это взято изъ Marion Delorme, — пьесы, въ которой есть всѣ достоинства драмъ Гюго и почти нѣтъ недостатковъ. Положимъ, въ ней нѣтъ философской глубины Шекспира; но какое обиліе, какая ясность и какая вѣрность типовъ! Сама Марія Делормъ, эта «благородная барышня», превратившаяся въ куртизанку, лицо историческое, но въ исторіи не представляющее ничего типическаго, — куртизанка увлекательная и ничего болѣе. Личность ея блѣдна въ мемуарахъ, которые свидѣтельствуютъ только о ея красотѣ и модности. Гюго одушевилъ ее искренней любовью; Marion — прототипъ Маргариты Готье Дюма. Типъ сложный, превосходно выдержанный. Она любитъ въ самомъ дѣлѣ, прежней жизнью гнушается; она нѣжна, робка. Но посмотрите, когда случайно появившійся маркизъ напоминаетъ ей о ея знакомыхъ въ той, прежней жизни, какъ вѣрна та черта, что она два раза смѣется, сама невольно спрашиваетъ о двоихъ и потомъ гонитъ все это прочь, вмѣстѣ съ маркизомъ.

Онъ самъ, этотъ блестящій маркизъ де-Саверни, для котораго всякій пустякъ важенъ, а жизнь — копѣйка, разговоръ его, въ которомъ столько шаловливой легкости и простоты, а вмѣстѣ изящнаго нахальства, — типъ совершенно художественный. Разговоры между аристократами офицерами анжуйскаго полка, мрачность, отсталость и достоинство британскаго барона, старика Нанжиса, этого обломка отъ феодальной скалы, которую добиваетъ Ришелье, наконецъ, Людовикъ XIII, король робкій передъ министромъ и передъ женщинами, но недовольный, ненавидящій всесильнаго кардинала и, прежде всего, смертельно скучающій, — все это чудесная галлерея историческаго «жанра».

Людовику такъ горька жизнь, такъ тосклива зависимость; онъ готовъ свергнуть иго, знаетъ, что одного его слова достаточно для этого и вмѣстѣ онъ же предостерегаетъ любимаго придворнаго не говорить слишкомъ громко о Ришелье. Людовика мучитъ мысль, что жизнь его безъисходна; онъ любитъ говорить даже съ шутомъ о смерти, которая не хуже жизни, хотя страшна, а, между тѣмъ, такая тоска, дождь идетъ…

Быстрота дѣйствія, образцовая простота остроумнаго діалога, въ которомъ стихъ, всегда художественный, изгибается согласно съ естественностью хода, нерѣдко отрывистыхъ разговоровъ, такъ что онъ и замѣтенъ только тѣмъ, что все выходитъ какъ-то складнѣе, эффектнѣе, чѣмъ въ прозѣ, — вотъ остальныя качества Marion Delorme. Тѣмъ, кто наслышался о «ходульности», «неестественности», «напыщенности» Гюго, совѣтую прочесть Marion Delorme. Нивъ одной пьесѣ ни Шиллера, ни Шекспира нѣтъ такой простоты и столь художественной техники.

Это была первая, по времени, драма Гюго; написана она еще въ послѣдній годъ реставраціи. Вокругъ Гюго въ это время собиралась группа молодыхъ писателей, которыхъ прозвали le cénacle. При чтеніи Marion Delorme передъ директоромъ «французской комедіи» къ членамъ дружескаго кружка присоединились и другіе писатели. Имена присутствовавшихъ тамъ стоитъ назвать, хотя бы съ цѣлью напомнить, что вырасло въ литературѣ при реставраціи. При чтеніи находились: Виньи, Сент-Бёвъ, Мюссе, Дюма, Бальзакъ, Делакруа, Вилльменъ, Мериме, Сулье. Marion Delorme называлась въ то время Un duel sous Richelieu.

Цензура воспретила представленіе этой пьесы. Ее «шокировала», конечно, «неморальность». Во французской литературѣ, а согласенъ, можно болѣе чѣмъ въ каждой иной встрѣтить вещей, написанныхъ съ не особенно нравственною цѣлью. Таковы, напр., нѣкоторыя произведенія г. Зола. Положимъ, и онъ будто бы castigat describendo, если не ridendo. По вещи, имъ осуждаемыя, онъ такъ размазываетъ, такъ самъ въ нихъ смакуетъ, снабжаетъ такъ усиленно животность своего рода поэзіею, что какъ-то не особенно вѣрится въ его цѣль нравственную, а болѣе вѣроятной цѣлью кажется просто «успѣхъ». Иначе, собственно въ видахъ простаго реализма, для чего же понадобилось бы придавать реальности столько добавочныхъ красокъ, даже возсоздавать что-то вродѣ земнаго рая (Paradou) для двойнаго грѣхопаденія, изображать столь нерѣдкій случай подъ особо-предназначеннымъ для него, что-то прообразующимъ собою деревомъ познанія и называть по именамъ всѣ цвѣтки, которые при этомъ присутствовали?

Ничего подобнаго нѣтъ ни въ Marion Гюго, ни въ Маргаритѣ Дюма-младшаго. Оба просятъ только допустить, что въ женщинѣ, которую судьба сгубила, можетъ, все-таки, остаться хоть какое-нибудь человѣческое чувство, что она можетъ возненавидѣть позоръ и обновиться любовью. И оба, Дюма и Гюго, не рѣшились даже примирить такой фактъ съ жизнью, допустить возможность побѣды этого факта надъ дѣйствительностью. Обѣ эти женщины терпятъ оскорбленія отъ тѣхъ, кого любятъ, отталкиваются ими и слышатъ «прощеніе» при смерти. Неужели и это, все-таки, еще безнравственно?

В. Гюго обратился къ королю. Карлъ X подтвердилъ запрещеніе цензуры; быть можетъ, ему было непріятно видѣть на сценѣ предка не очень отдаленнаго. При этомъ король сказалъ смѣшную вещь: «Я очень люблю ваши стихи; для меня есть только два поэта: вы и Дезожье». Нѣсколько напоминаетъ комплиментъ Григорія XVI Ламартину, послѣ каковаго комплимента папа спросилъ его: «et comment va М. Paul de Kock?»

Чтобъ «утѣшить» «своего поэта», Карлъ X хотѣлъ возвысить его пенсію до 4 тысячъ франковъ. Но Гюго отказался отъ пенсіи. Запрещеніе цензурою его пьесы было послѣднимъ ударомъ роялистскимъ иллюзіямъ поэта. Ровно черезъ годъ (въ іюлѣ 1830 г.) онъ привѣтствуетъ революцію. Отмѣтимъ при этомъ черту деликатности. Послѣ іюльскихъ дней 1830 года, когда цензура была уничтожена, театръ тотчасъ предложилъ автору поставить Marion, разсчитывая на успѣхъ тѣмъ большій, что нѣкоторыя черты Людовика XIII могли быть отнесены зрителями къ королю только что изгнанному; Marion могла имѣть успѣхъ de circonstance. Но Гюго отказалъ и, только когда прошелъ еще годъ и публика уже перестала заниматься Карломъ X, онъ позволилъ играть Marion.

Прежде нея былъ представленъ Hernani. Когда цензура запретила первую пьесу, авторъ тотчасъ принялся за Hernani, такъ какъ этотъ сюжетъ давно уже былъ имъ намѣченъ. Надъ Эрнани онъ работалъ больше, а именно мѣсяца полтора, такъ какъ 1 октября 1829 года уже состоялось представленіе.

Это первое представленіе Эрнани составило событіе въ борьбѣ романтизма съ классицизмомъ. Я какъ-то сказалъ въ началѣ статьи, что у южныхъ народовъ идея очень скоро выходитъ изъ книги на улицу, а между южнымъ словомъ и южнымъ дѣйствіемъ почти нѣтъ разстоянія. Это буквально примѣнимо къ борьбѣ романтизма съ классицизмомъ. Борьба эта выразилась при первомъ представленіи Эрнани всеобщей свалкой въ партерѣ. Романтизмъ, такъ романтизмъ, и à bas les perruques! Восторженные воины романтизма, въ ихъ числѣ извѣстные писатели и художники, на зло этимъ «мѣщанамъ» классикамъ, одѣлись, такъ сказать, во всѣ литературные элементы, изъ которыхъ складывался романтизмъ: кто пришелъ въ театръ въ короткомъ плащѣ Генриха III и въ соотвѣтствующемъ беретѣ, другой пришелъ матросомъ, третій — революціоннымъ incroyable’емъ, четвертый — средневѣковымъ монахомъ. И «такихъ» пришли многіе десятки. Всѣ, во славу романтизма, давно отростили себѣ бороды и длинныя гривы. Буржуа, приличные, гладко выбритые, съ ужасомъ и ненавистью смотрѣли на вторженіе этихъ косматыхъ и необыкновенныхъ людей. Теофиль Готье, напримѣръ, этотъ поэтъ изящества во что бы то ни стало, этотъ ювелиръ слога, пришелъ съ цѣлой папахой взъерошенныхъ волосъ и въ багровомъ жилетѣ — цвѣта крови.

«Филистимляне», то-есть буржуа, предводимые академическими старичками, съ отвращеніемъ отнеслись и къ пьесѣ, и къ ея сторонникамъ. Гдѣ только былъ стихъ слишкомъ смѣлый, по ихъ понятіямъ, они громко смѣялись. Напримѣръ, когда Эрнани, догадавшись, что старикъ Сильва — его соперникъ, произнесъ совершенно натуральный стихъ: «старый дуракъ, онъ самъ ее любитъ» —

Vieillard stupide, il l’aime,

то это былъ взрывъ «адскаго» хохота. Или: вотъ самъ Эрнани произноситъ свою тираду (не изъ длинныхъ и совсѣмъ умѣстную), послѣ того какъ донъ-Карлосъ (императоръ Карлъ V) спасъ ему жизнь, сказавъ, что «этотъ сеньоръ принадлежитъ къ моей свитѣ»… Тогда Эрнани въ слѣдъ ему:

De ta suite о roi! Oui, de ta suite; j’en suis;

Nuit et jour pas à pas je te suis….

то-есть, что онъ, сынъ разореннаго, опальнаго гранда, разбойникъ, высматриваетъ короля, чтобы убить его. Смѣхъ начался съ «деликатныхъ», которымъ показалось безграмотнымъ повтореніе: «къ твоей свитѣ, я принадлежу». Но и всѣ буржуа-классики засмѣялись на вѣру и зашикали. При другихъ мѣстахъ стали свистать. Понятно, что тѣ необычайныя существа, которыя пришли въ театръ для того, чтобы истоптать ногами классицизмъ, не могли остаться равнодушными. Они начали бить «филистимлянъ», и Теофиль Готье билъ… Романтики оказались сильнѣе, потому что вѣрили въ будущность, мѣшавшихъ представленію выгнали, и оно дошло до конца, среди неистоваго восторга. Но за этой битвой послѣдовали другія, при слѣдующихъ представленіяхъ.

Разсказываютъ, что тутъ же, въ театрѣ, издатель Бодуэнъ купилъ рукопись Hernani и отсчиталъ 6 тысячъ франковъ Виктору Гюго, у котораго было въ карманѣ всего 50 франковъ.

Довольно соблазнительно остановиться на, а затѣмъ и на другихъ драмахъ Гюго, представить нѣчто вродѣ этюда о его «театрѣ». Но для соблюденія нѣкоторой пропорціональности въ статьѣ надо отказаться отъ этого. Пусть то, что сказано выше по поводу Marion, замѣнитъ болѣе подробную характеристику.

Скажу только, что лучшія пьесы Гюго, послѣ Marion, это Lucrèce Borgia и Hernani, лучшія въ смыслѣ драматическомъ.

Въ Marion и въ Lucrèce больше всего движенія, правды въ развитіи дѣйствія и простоты въ словахъ дѣйствующихъ лицъ. Въ нихъ же, а, сверхъ ихъ, еще въ Roi s’amuse и въ Ruy Blas есть и правда историческая. Здѣсь приходится сдѣлать двойное различеніе. Во-первыхъ, повторяю, что Marion и Lucrèce — лучшія пьесы въ смыслѣ драматическомъ, но въ Hernani и въ Roi s’amuse есть за то превосходныя лирическія вставки, которыя, положимъ, вредятъ дѣйствію и неправдоподобны на сценѣ, но, все-таки, представляютъ такія поэтическія красоты, которыхъ тѣ двѣ пьесы (Marion, Lucrèce) лишены.

Во-вторыхъ, упомянувъ объ исторической правдѣ, приходится, замѣтить мимоходомъ, что эта правда бываетъ двоякая: соотвѣтствіе лицъ, изображаемыхъ на сценѣ, съ тѣмъ, какими ихъ представляетъ исторія, и затѣмъ вѣрность передачи духа, нравовъ, манеръ дѣйствовать и говорить въ данную эпоху. Первая правда можетъ быть соблюдена въ самомъ блѣдномъ, ничтожномъ произведеніи; вторая — важнѣе; однако, отступленіе отъ фактовъ историческихъ, все-таки, можетъ быть включено въ недостатокъ и во всякомъ случаѣ требуетъ оговорки.

Великіе драматурги вообще не особенно церемонились съ правдою фактовъ. Вѣдь, если провѣрить по исторіи шекспировскихъ Коріолана, Брута и Кассія, Генриха VIII, то окажется совершенно произвольная идеализація. Не говорю уже о томъ, что у Шекспира Коріоланъ имѣетъ артиллерію, въ Богемію ѣдутъ моремъ, а Дельфы оказываются островомъ. У Шиллера Johannes parricide является въ Теллѣ, хотя преданіе относитъ Телля къ другому времени, и такъ далѣе. У Гюго идеализирована Marion Delorme; положимъ, это фигура ничтожная въ исторіи и съ нею можно было обращаться по произволу. Но Лукреція, дочь Александра Борджіа, очернена всѣми клевета мы ея враговъ. Поэтъ представилъ намъ тотъ образъ Лукреціи, какой созданъ былиной, но не исторіей.

Но историческая правда въ смыслѣ вѣрнаго колорита эпохи и въ Лукреціи, и въ Эрпани, и въ Блазѣ поразительна.

Есть неправдоподобія. Такъ, въ Лукреціи дважды отравляютъ; въ Эрнани разбойникъ, который поставилъ себѣ цѣлью жизни месть королю, оказывается вдругъ великодушнымъ грандомъ, когда можетъ убить его; Руи Блазъ, по чужому приказанію, старается влюбить въ себя королеву, забывая, что тотъ, кто ему приказалъ это, можетъ всегда выдать его тайну. Но сходныя, хотя, быть можетъ, и меньшія невѣроятности можно указать и у Шекспира, и Шиллера. У нихъ же найдется излишній анализъ чувствъ въ самые критическіе моменты дѣйствія. Этимъ недостаткомъ страдаютъ отчасти Hernani, въ особенности Roi s’amuse. Есть и высокопарность въ обѣихъ этихъ пьесахъ, высокопарность романская, не свойственная великому англичанину и великому нѣмцу. Напр., когда шутъ Трибуле ставитъ ногу на трупъ Франциска I (какъ онъ думаетъ) и произноситъ сперва нѣсколько отрывочныхъ, простыхъ словъ, а потомъ говоритъ:

Maintenant, monde, regarde moi.

Ceci c’est un bouffon, et ceci c’est un roi!

то это вовсе не высокопарность; это истинный, потрясающій драматическій аффектъ. Но когда, затѣмъ, онъ на цѣлой страницѣ расписываетъ, какъ великъ тотъ король, который у него подъ ногой, вспоминаетъ при этомъ мариньянскую битву, то это несомнѣнная фальшь.

Не будемъ останавливаться на драмахъ Marie Tudor и Angelo (1835), написанныхъ прозою. Марія «кровожадная» изображена вѣрно, но средою авторъ не владѣетъ, какъ владѣлъ въ ціи, въ испанскихъ и французскихъ драмахъ. Въ Angelo есть характеристическое мѣсто, которое доказываетъ, что не только стихъ иногда увлекалъ Гюго къ пространнымъ изложеніямъ: Анжело, тиранъ падуанскій, на двухъ страницахъ въ прозѣ объясняетъ свою зависимость отъ Венеціи.

Остается упомянуть о томъ порядкѣ, въ какомъ появились драмы Гюго. Послѣ Hernani и Marion написанъ былъ Le Boi s’amuse. Эта пьеса была играна въ 1832 году одинъ разъ; несмотря на іюльскую революцію, она оказалась, все-таки, нецензурною. Дальнѣйшія представленія были воспрещены министерскимъ распоряженіемъ, которое было вызвано соображеніями, весьма разнородными. Во-первыхъ, нецензурнымъ казалось «разоблаченіе» короля Франциска I, который признается одной изъ національныхъ славъ и обыкновенно называется «Мариньянскимъ героемъ», хотя онъ же былъ павійскимъ плѣннымъ, то-есть имѣлъ свой Седанъ послѣ своего Сольферино. Во-вторыхъ, признавалось неудобнымъ выставлять покушеніе на жизнь короля въ то время, какъ въ Людовика Филиппа однажды уже стрѣляли. Roi s’amuse былъ игранъ во второй разъ уже только въ 1882 году и, надо сказать, безъ особеннаго успѣха. Но Hernani, возобновленный въ 1880 году, былъ принятъ восторженно.

Лукреція Борджіа была поставлена въ 1833 году и Марія Тюдоръ въ томъ же году, Анжело — въ 1835, Бургграфы — въ 1843 г. Всѣ драмы имѣли большой успѣхъ, кромѣ послѣдней. Слово burgrave (Burggraf), повидимому, очень нравилось Виктору Гюго; оно часто у него встрѣчается, когда онъ хочетъ изобразить темную эпоху среднихъ вѣковъ, высшее развитіе феодализма (особенно въ Legende des siècles). Но въ пьесѣ, которая носятъ это названіе, дѣйствующія лица не столько живыя лица, сколько готическія олицетворенія пороковъ и добродѣтелей. Вообще В. Гюго въ области германизма «былъ въ гостяхъ» и напрасно онъ ходилъ туда въ гости. въ домъ-Карлосѣ Шиллера хотя и духъ, и языкъ очень мало напоминаютъ Испанію, но, все*таки, есть знакомство съ исторіею, какъ у Гюго въ Маріи Тюдоръ. Но каждый драматургъ лучше у себя дома: Гюго въ романскомъ, Шиллеръ въ германскомъ мірѣ. Только Шекспиру удавались Венеція, Верона; даже расположеніе городовъ вѣрно: онъ или былъ въ нихъ, или много слышалъ о нихъ отъ очевидцевъ. И, сверхъ того, онъ — Шекспиръ.

Боюсь, чтобы читатель не увидѣлъ въ тѣхъ пояснительныхъ сопоставленіяхъ, которыя встрѣчаются выше, намѣреніе возвысить В. Гюго, какъ драматическаго поэта, на мѣсто, ему не принадлежащее въ этой области. Желая выразиться короче, повторю только, что въ общемъ я и не думаю отрицать превосходство Шиллера надъ Гюго — въ драмѣ. Главная сила и высшее мѣсто его въ лирикѣ.

VIII.

Битву «при Эрнани» можно признавать за видимую побѣду романтизма. Эта литературная революція предшествовала, такимъ образомъ, — въ фактахъ наружныхъ, — революціи политической, іюльской революціи 1830 года, всего нѣсколькими мѣсяцами. Обѣ онѣ назрѣвали въ теченіе половины періода реставраціи. Франція скоро разочаровалась въ Бурбонахъ, которые въ изгнаніи «ничему не научились и ничего не забыли», такими и сошли со свѣта въ лицѣ графа Шамбора, съ его пресловутымъ бѣлымъ знаменемъ, которое буквально помѣшало ему воцариться во время септенната 1877 года.

В. Гюго воспѣлъ восторгъ, возбужденный знаменитыми тремя іюльскими днями, которымъ поставленъ новый памятникъ на мѣстѣ, гдѣ въ старину возвышалась Бастилья. Въ Feuilles d’automne, вышедшихъ въ 1831 году, преобладаетъ нота интимная, радость на дѣтей своихъ, и есть прелестныя вещи, внушенныя этимъ чувствомъ. Но въ томъ же сборникѣ есть сильное стихотвореніе, изъ котораго можно привести нѣсколько характеристическихъ строкъ:

Je suis fils de ce siècle! une erreur, chaque année,

S’en va de mon esprit, d’elle meme étonnée,

Et, détrompé de tout, mon culte n’est resté,

Qu’il vous, sainte patrie et sainte liberté.

Затѣмъ послѣ перечня разныхъ современныхъ событій, онъ оканчиваетъ такъ:

Oh, la muse же doit aux peuples saus défense,

J’oublie alors l’amour, la famille, l’enfance,

Et les molles chansons, et le loisir serein,

Et j’ajoute а ma lyre une corde d’airain *).

• ) Я сынъ своего вѣка; одно заблужденіе за другимъ, какъ годъ за годомъ, уходятъ отъ меня, само какъ бы удивляясь тому, какъ оно могло быть. Освободясь отъ всего обманчиваго, я сохранилъ культъ только тебѣ, святая родина, и тебѣ, святая свобода…. Да, муза обязана служить беззащитнымъ народамъ; я забываю тогда любовь, и семью, и дѣтей, и нѣжныя пѣсни, и свѣтлый отдыхъ, я въ лирѣ своей прибавляю страну желѣзную.

Въ Chants de crépuscule, изданныхъ въ 1835 году, есть нѣсколько стихотвореній, посвященныхъ «тремъ днямъ», которые Гюго, довольно не кстати приравниваетъ къ побѣдамъ Наполеона. Но энтузіазмъ, возбужденный успѣхами революціи, которые казались вмѣстѣ и освобожденіемъ отъ иностранной указки, былъ дѣйствительно великъ, и не могъ не увлечь Гюго, бывшаго Тиртеемъ славы народной. Іюльскихъ героевъ онъ приравниваетъ къ солдатамъ революціи и имперіи:

Vous êtes bien leurs fils! c’est leur sang, c’est leur âme

Qui fait vos bras d’airain et vos regards de flamme,

Ils ont tout commencé: vous avez votre tour.

Votre mère c’est bien cette France féconde

Qui fait, quand il lui plait, pour l’exemple du monde,

Tenir au siècle dans un jour *).

• ) Да, вы ихъ дѣти; ихъ кровь, ихъ душа даютъ рукамъ вашимъ силу и взглядамъ вашимъ огонь. Они положили начало, теперь ваша очередь. Вы достойны своей матери, этой Франціи плодотворной, которая, когда захочетъ, вмѣщаетъ въ одинъ день цѣлое столѣтіе.

Несмотря на восторженное отношеніе къ новой революція, Гюго, въ превосходной одѣ Sunt lacriniae, воздалъ честь памяти Карла X, умершаго въ 1836 году. Ода эта помѣщена въ сборникѣ стихотвореній, носящемъ названіе Voix intérieures и посвященномъ памяти отца поэта, генералъ-лейтенанта графа Гюго, умершаго въ 1828 году. Этотъ сборникъ вышелъ въ 1837 г. Въ немъ замѣчательна небольшая поэма L’arc de triomphe, въ которой поэтъ представляетъ себѣ развалины Парижа, засыпанныя временемъ, и среди нихъ тріумфальныя ворота, какъ тысячелѣтнюю руину. Въ Chants de crépuscule и въ Voix intérieures сказывается, во многихъ мѣстахъ, мимоходомъ, какъ бы вздохъ поэта надъ отлетѣвшимъ догматическимъ вѣрованіемъ. Любовь въ дѣтямъ также продиктовала здѣсь поэту прелестныя вещи, наприм., А des oiseaux envolés. Въ предисловіи къ послѣдующему собранію стихотвореній, Les rayons les ombres, появившемуся въ 1840 году, самъ поэтъ называетъ тогдашнее свое настроеніе «вторымъ періодомъ мысли автора». Просматривая теперь эти предисловія, которыхъ обыкновенно не читаешь, пробѣгая знакомые томы, останавливаюсь на такой авто-характеристикѣ поэта, которую я могъ бы принять за эпиграфъ для начала настоящаго, посвященнаго ему очерка: «Кому угодно было читать мои стихи, тотъ знаетъ, что хотя авторъ ихъ и допускаетъ иногда, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, неопредѣленность и полусвѣтъ въ мысли, но въ выраженіи ея это случается съ нимъ гораздо рѣже. Не отказывая въ признаніи великой поэзіи сѣвера, которая въ самой Франціи имѣетъ превосходныхъ представителей, онъ лично всегда имѣлъ сильную склонность къ формѣ южной, точной. Онъ любитъ солнце, любимая книга его библія. Виргилій и Данте — его божественные учители. Все его дѣтство было ничто иное, какъ долгій періодъ мечтанія, перемѣшаннаго съ изученіемъ наукъ точныхъ».

Для освѣщенія преобладавшей въ Гюго стороны — объективности, проникновенія національнымъ чувствомъ, намъ необходимо часто справляться съ тѣми его произведеніями, которыя имѣютъ характеръ политическій. Духъ народный, согласно съ призваніемъ поэта, по его представленію, подчинялъ себѣ въ Гюго его личное, человѣческое чувство, его субъективныя стремленія, однако же. вовсе не уничтожилъ въ поэтѣ этотъ внутренній міръ. Такъ, въ Rayons dies ombres, рядомъ съ новымъ стихотвореніемъ о Карлѣ X, можно указать прелестную элегическую пьесу: Pust esse d’Olimріо, одну изъ лучшихъ у Гюго. Мысль та, что человѣкъ освоиваетъ свои чувства и важнѣйшія событія своей жизни съ природою (мысль — чисто-«южная»), а, между тѣмъ, эта обстановка природы и кажущаяся ея отзывчивость даются человѣку только на время, какъ бы ссужаются на срокъ, а потомъ отбираются назадъ:

Dieu nous prête un moment les près et les fontaines,

Les grands bois frissonnants, les rocs profonds et sourds

Et les cienx azurés, et les bois, et les plaines,

Pour у mettre nos coeurs, nos rêves et nos amours.

Puis il nous les retire. Il souffle notre flamme.

Il plonge dans la nnit l’antre on nous rayonnons;

Et dit à la vallée, oü s’imprima notre âme.

D’effacer notre trace et d’oublier nos noms *).

• ) Богъ ссужаетъ намъ на время луга и ключи, трепещущіе лѣса, глубокія и глухія ущелья, лазоревые небеса, озера и долины, и мы помѣщаемъ въ нихъ наши сердца, наши мечты и привязанности. Потомъ онъ отнимаетъ ихъ. Задуваетъ нашъ огонь, погружаетъ во мракъ ту пещеру, въ которой мы блистали, и той долинѣ, въ которой запечатлѣлась душа наша, велитъ изгладить нашъ слѣдъ и забыть наше имя.

Это естественное противорѣчіе идеи безконечности, какою запечатлѣвается каждое глубокое чувство, съ фактомъ непрочности, съ которымъ мы должны считаться, съ большой силою и съ чудесной нѣжностью передано здѣсь на отношеніи природы къ человѣку, или, лучше сказать, на диссонансѣ въ ея измѣнчивости тамъ, гдѣ онъ самъ не измѣнился, на ея неизмѣнности тамъ, гдѣ у него радость смѣнилась на горе.

Къ этому же періоду творчества относится замѣчательный очеркъ Mirabeau, котораго поэтъ, впрочемъ, слишкомъ идеализировалъ, видя въ немъ, главнымъ образомъ, не личность трибуна, но образъ самой революціи. Замѣтимъ, что и самую революцію Гюго не только почиталъ за провозглашенныя при началѣ ея идеи, но и обожалъ за то, что она была одной изъ «славъ» Франціи. Повторяю, онъ былъ народный бардъ, а не самостоятельный мыслитель. Упомянемъ еще о превосходныхъ описаніяхъ природы въ книгѣ Rhin, вышедшей въ 1842 году.

Такъ какъ призваніе поэта Гюго видѣлъ въ дѣятельномъ участіи въ народныхъ дѣлахъ, приглашая поэта не удаляться въ пустыню, но жить съ людьми, участвовать въ борьбѣ за дѣло свободы и справедливости, раздѣлять ихъ радости и горе, то было естественно, что онъ желалъ участвовать въ политическихъ дѣлахъ. Но при іюльской монархіи условіемъ такого участія былъ имущественный цензъ, довольно высокій, такой, во всякомъ случаѣ, что его могъ имѣть épicier, но не имѣлъ Гюго. Король Людовикъ Филиппъ открылъ ему доступъ въ сферу законодательную, назначивъ его въ 1845 году членомъ палаты пэровъ. Гюго не состоялъ ни въ какихъ отношеніяхъ къ новому правленію. Оно обезпечивало свободу, оно возстановило статую Наполеона на вандомской колоннѣ, перевезло прахъ Наполеона съ острова св. Елены и помѣстило въ отелѣ Инвалидовъ, оно возстановило и трехцвѣтное знамя, знамя республики, — однимъ словомъ, старалось опереться на всѣ «славы». И хотя само оно никакой славы вновь не создавало, кромѣ той, весьма существенной, что Франція при немъ была счастлива, но Гюго не имѣлъ поводовъ и возставать противъ этого порядка. Голосъ его раздавался и тогда въ защиту гонимыхъ, хотя бы цѣлямъ этихъ гонимыхъ онъ и не сочувствовалъ.

Такъ, въ палатѣ онъ произнесъ увлекательную рѣчь противъ законовъ объ изгнаніи и потребовалъ возвращенія права жить во Франціи Бонапартамъ, которые современемъ отплатили ему за это изгнаніемъ. Такъ, онъ обратился къ королю съ просьбой о помилованіи одного изъ виновниковъ покушенія на жизнь Людовика-Филиппа. Покушеній этихъ было не менѣе 11-ти, но Людовикъ-Филиппъ продолжалъ держаться своей системы. Однацо, онъ отвергъ ходатайство Гюго о помилованіи преступника. Наканунѣ дня казни, поэтъ дважды пріѣзжалъ къ королю и не засталъ его или не былъ принятъ. Въ послѣдній изъ этихъ напрасныхъ пріѣздовъ, въ полночь, когда онъ думалъ встрѣтить короля при возвращеніи во дворецъ, Гюго, расписываясь на поданномъ ему листѣ бумаги, вздумалъ обратиться къ королю во имя умершей его недавно дочери и недавно же родившагося внука, графа Парижскаго, и вотъ, къ имени своему онъ прибавилъ стихи:

Par votre ange envolée ainsi qu’une colombe,

Par ce royal enfant, doux et frêle roseau, —

Grâce encore nne fois! Grâce au nom de la tombe!

Grâce un nom du berceau! *).

• ) Во имя твоего ангела, отлетѣвшаго, какъ голубь, во имя царственнаго ребенка, нѣжнаго и ломкаго, какъ стебелекъ, еще разъ — помилуй! Помилуй ради могилы, помилуй ради колыбели!

Болѣе дѣятельное участіе въ политическихъ дѣлахъ Гюго принялъ въ законодательныхъ собраніяхъ республики 1848 года. Замѣчательно, что на выборахъ въ учредительное собраніе В. Гюго явился кандидатомъ консервативной партіи; по числу голосовъ, поданныхъ за него въ Парижѣ, онъ былъ седьмымъ, и имя его стояло непосредственно передъ именемъ Людовика-Наполеона Бонапарта. Но поэтъ, какъ человѣкъ убѣжденія и независимости, не принадлежалъ ни къ какой партіи и вотировалъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, какъ внушала ему совѣсть. Вслѣдствіе того, партіи, эти котеріи программъ, поочередно обвиняли его въ невѣрности. Такъ, само собою разумѣется, что онъ, вмѣстѣ съ «красными», подавалъ голосъ за отмѣну смертной казни, за неразрѣшеніе судебныхъ преслѣдованій противъ Луи Блана и Ледрю-Роллена, за отклоненіе благодарности диктатору Каваньяку, который не только разгромилъ баррикады соціалистовъ въ кровопролитные іюньскіе дни 1848 года, — въ этотъ моментъ проглянула «коммуна» за 23 года до поднятаго ею надъ Парижемъ зарева, — но и разстрѣливалъ безоружныхъ людей десятками на улицахъ. Въ то же время, Гюго голосовалъ за одно съ консерваторами противъ тѣхъ мѣръ, которыя клонились къ перевороту соціальному, противъ національныхъ мастерскихъ и «права на трудъ», противъ прогрессивнаго налога на имущество и капиталъ.

Газета Evénement, которую основалъ Гюго въ 1848 же году и въ которой участвовали его сыновья, Карлъ и Францискъ, Поль Мёрисъ и Августъ Вакери, братъ Карла, мужа одной изъ его дочерей, также высказывалась за безусловныя начала справедливости, великодушія, свободы, но съ устраненіемъ законодательной передѣлки общественныхъ условій. Въ силу того обаянія, какое имѣла для поэта наполеоновская легенда, онъ, довѣрчивый къ людямъ, защищалъ въ своей газетѣ кандидатуру принца Людовика-Наполеона въ президенты республики. Исповѣданіе своихъ политическихъ воззрѣній онъ изложилъ въ своемъ воззваніи въ избирателямъ въ національное собраніе въ 1848 году.

Не мѣшаетъ сдѣлать извлеченіе изъ этого воззванія, во-первыхъ, потому, что Гюго, сравнивая здѣсь «двѣ» республики, могъ дать полный просторъ любимой своей антитезической формѣ, и превосходно ею воспользовался; во-вторыхъ, и потому еще, что сдѣланное имъ сопоставленіе ярко выражаетъ различіе между партіей, хотя и радикальной даже, но только либеральной, и, съ другой стороны, партіей насильственныхъ соціальныхъ опытовъ. «Возможны двѣ республики, — говоритъ Гюго, — одна сорветъ трехцвѣтное знамя и вывѣситъ красное, передѣлаетъ вандомскую колонну на мѣдные гроши, въ словамъ: свобода, равенство, братство прибавитъ: „или смерть“; произведетъ банкротство, разоритъ богатыхъ, не обогативъ бѣдныхъ, уничтожитъ кредитъ, который есть общее достояніе, и трудъ, который каждаго кормитъ, разрушитъ собственность и семью, выставитъ человѣческія головы на пикахъ, подозрѣніемъ станетъ наполнять тюрьмы и убійствомъ опорожнять ихъ; убьетъ свободу, задушитъ искусство, обезглавитъ народную мысль, отринетъ Бога; введетъ снова въ дѣйствіе двѣ роковыя машины, которыя бываютъ неразлучны — ассигнаціонный станокъ и гильотину, — однимъ словомъ, станетъ дѣлать хладнокровно то, что люди 93 года дѣлали въ изступленіи. Другая республика можетъ быть союзомъ всѣхъ французовъ, а современемъ и другихъ народовъ, на началѣ демократическомъ; учредитъ свободу безъ похищенія и насилій и такое равенство, которое не будетъ препятствовать естественному развитію каждаго, наконецъ, братство не монаховъ, но свободныхъ людей; всѣмъ дастъ даромъ образованіе, какъ солнце даетъ свѣтъ; внесетъ милосердіе въ законъ уголовный и примиреніе въ законъ гражданскій; умножитъ желѣзныя дороги, возростить лѣса, увеличитъ цѣнность почвы; она будетъ исходить изъ того принципа, что каждый человѣкъ долженъ начинать съ труда и кончать собственностью; будетъ уважать наслѣдство, которое есть только рука помощи, протягиваемая отцомъ своимъ дѣтямъ изъ могилы; потрудится мирно надъ рѣшеніемъ великой задачи общаго благополучія и, не сходя съ реальной почвы, постарается осуществить великія мечтанія мудрецовъ — поставить власть на томъ же основаніи, какъ свободу, то-есть на правѣ; подчинитъ силу уму; упразднитъ мятежъ и войну, эти двѣ формы варварства; сдѣлаетъ изъ порядка законъ для гражданъ, а изъ мира законъ для націй; будетъ жить и просіяетъ, возвыситъ Францію и подчинитъ себѣ міръ, — представитъ, однимъ словомъ, величественныя объятія человѣчества передъ взорами удовлетвореннаго Бога. Изъ этихъ двухъ республикъ вторая называется — цивилизаціей, первая — терроромъ, Я готовъ посвятить жизнь одной, чтобы стала невозможной другая».

Въ своей домашней жизни Гюго испыталъ въ 1843 году большое горе. Дочь его Леопольдина утонула вмѣстѣ съ своимъ мужемъ, Карломъ Вакери, катаясь въ лодкѣ съ парусомъ на Сенѣ. Гюго былъ въ это время въ Испаніи. Поэтъ страстно любилъ своихъ дѣтей, и изъ-за нихъ, конечно, полюбилъ дѣтей вообще; онъ перенесъ эту приверженность на внуковъ — Жоржа и Жанну, дѣтей сына его Карла, который умеръ въ 1871 году. Второй сынъ поэта, Францискъ-Викторъ, умеръ въ 1873 году. О другой дочери, Адели, которая живетъ въ убѣжищѣ умалишенныхъ, уже упомянуто. Горе при потери старшей дочери внушило лучшія стихотворенія въ сборникѣ, носящемъ названіе Contemplattons, появившемся не скоро, а именно уже въ 1856 году, во время изгнанія.

Идея «великодержавности», дѣятельной роли въ международныхъ дѣлахъ не дала республикѣ 1848 года установиться настолько, насколько установилась нынѣшняя. Потребовались страшныя несчастія для того, чтобы принудить Францію довольствоваться внутреннимъ успѣхомъ, не соединяя двухъ стремленій, несовмѣстимыхъ. И то Франція едва ли еще примирилась съ этой мыслью — быть примѣромъ политическаго самоуправленія. Дальнія экспедиціи, предпринятыя нынѣшней республикою, и страстность, съ какой ниспровергаются въ ней министерства именно по поводу внѣшнихъ неуспѣховъ, какъ бы свидѣтельствуютъ о чемъ-то иномъ. Римская экспедиція 1848 года — вотъ та ошибка правленія диктатора Каваньяка, изъ которой истекло и избраніе претендента на ворону въ вожди народовластія.

Смутно, но, все-таки, почувствовалось, что для успѣха такихъ дѣлъ, какъ соперничество съ Австріей въ Италіи, съ одной стороны, устраненіе возможной коалиціи монархической Европы — съ другой, слѣдовало обратиться въ военный лагерь. Для итальянской кампаніи, хотя она уже привела въ Римъ, требовался, однако, Наполеонъ, для поддержанія папской власти внѣ Франціи и сдерживанія элементовъ, совершенно противуположныхъ въ самой Франціи, нужно было «сильное правительство». Такое правительство уже и явилось въ каваньяковской диктатурѣ. Избраніе Наполеона — это былъ только дальнѣйшій шагъ въ томъ же смыслѣ. Думали придать «силѣ» еще «прочность» и «авторитетъ» унаслѣдованнаго имени. Изъ обломковъ іюньскихъ баррикадъ въ Парижѣ и гарибальдійскихъ баррикадъ въ Римѣ состроились президентскія кресла втораго Наполеона, логически, хотя и преступно преобразившіяся послѣ въ престолъ его.

Самый составъ втораго народнаго собранія, законодательнаго, которое явилось на смѣну учредительному, былъ консервативнѣе. Консерватизмъ былъ, такъ сказать, въ воздухѣ, еще, пахнувшемъ порохомъ Каваньяка. Поэтъ, который въ учредительное собраніе явился въ качествѣ кандидата консервативнаго, въ законодательномъ собраніи перешелъ окончательно къ «краснымъ», къ демократамъ, на крайнемъ флангѣ у которыхъ были соціалисты. Въ 1850—1851 годахъ явились попытки ограничить всеобщую подачу голосовъ и подвергнуть пересмотру только что вотированное прежнимъ собраніемъ уложеніе. Викторъ Гюго и Ламартинъ оба возставали противъ этихъ мѣръ и оба почерпали свои аргументы изъ соображеній историческихъ, а не изъ паролей разныхъ партій. Рѣчи Гюго бывали сильны, какъ его лирическая поэзія, особенно когда онъ являлся въ роли обличителя. Такова была знаменитая рѣчь по поводу пересмотра конституціи, въ которой поэтъ клеймилъ консерваторовъ за ихъ вѣчный страхъ передъ державами, клеймилъ тѣхъ, «кто при малѣйшемъ стукѣ бросается внизъ, прикладываетъ ухо въ землѣ и прислушивается, не ѣдетъ ли иностранная артиллерія».

Однако, ей дѣйствительно суждено было придти, суждено было громить дорогой Виктору Гюго Парижъ; черезъ 20 лѣтъ послѣ его ораторскаго обличенія ему пришлось быть Іереміею своей страны, написать L’аппее Terrible. Но еще прежде, въ самой Франціи, Виктора Гюго должна была обмануть любимая имъ и украшенная имъ наполеоновская легенда; «традицій славы» должна была начать съ преступленія и окончить безславіемъ, а пѣвца своей богатырской лиры, Виктора Гюго, она обрекла на изгнаніе.

Леонидъ Полонскій.

"Русская Мысль", кн. VI—VII, 1885

---

1. Victor Hugo par un témoin de sa vie. Жена поэта умерла въ 1868 г., но сочиненіе ея останавливается на 1841 г.
2. Art poétique.
3. Она, впрочемъ, помѣщена не въ Ballades, но въ Orientales.
4. Я старъ.
5. Я долженъ отдать справедливость Allg. Ztg, о которой упоминалъ въ началѣ своего очерка. Позднѣе въ этой газетѣ явился вполнѣ приличный essay о Викторѣ Гюго г. Гуго Клейва.