Белый крест
правитьПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.
Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой — не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: «Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват».
Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.
Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.
Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.
— Ну что скажешь? — и пристав ковырнул где-то далеко во рту.
— С добрым утром! — сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.
Пристав опять заглянул и поморщился:
— Вчера ж… я тебе сказал, — и пристав стал тереть губы салфеткой, — говорил уж… куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? — и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.
Сорокин снова сморщил улыбку.
— Конечно-с.
— Что «конечно»? — подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. — Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?
— Да никак нет, — Сорокин попробовал посмеяться.
— Ну вот, — сказал пристав с расстановкой, — никак нет. На стенку ты не влезешь, — пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.
— Позвольте подсоблю, — и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.
— Да пусти ты… а, черт! — и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. — А, дьявол! Тьфу! — Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.
Сорокин пятился к двери.
Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.
— В чем мой грех? — крикнул Сорокин.
Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.
— Грех мой в чем? — крикнул еще громче Сорокин.
— Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, — скороговоркой заговорил пристав.
— Не можешь сказать? Нет? — крепким солдатским голосом гремел Сорокин. — А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?
Пристав краснел.
— Взятки кто брал? — Сорокин топнул ногой вперед. — Не я! Вот он крест и икона, — Сорокин махнул шапкой на образа, — поджигательством я не грешен, сам ты, сам ты… — задыхался уж Сорокин, — сам ты… знаешь, сукиного сына, кто поджигает. Не знаешь? Сказать, сказать? Я двух арестантов поставлю — они тебя в плевке, прохвоста, утопят! Господину прокурору! Что? Сам, стерва, на стенку полезешь! Полезешь! Ах ты, рвань! — и Сорокин замахнулся фуражкой.
Пристав, красный, с ярыми глазами, мигом махнул сапогом, и сапог стукнул по крепкому плечу, отскочил, а Сорокин уж толкнул, и пристав сел с размаху, и ахнула кровать. Сорокин уж ступил коленом на толстую ляжку, но пристав, плюя словами, кричал:
— А зятя, зятя твоего? Кто? Кто? А?
Сорокин вздохнул всем телом и выпученными глазами глядел на пристава.
— Что? Что? — кричал уж пристав, вставая. — А ты в морду лезть. Сол-дат!
У Сорокина были слезы в глазах.
— Вон! — заорал всем нутром пристав и размахнулся ботфортом, и полетела чернильница со стола.
Сорокин бросился в двери, в сенях уж торчали двое городовых. Сорокин нахлобучивал фуражку.
— Вон его! — орал вслед пристав, и сапог пролетел в сени. Городовой звякнул дверью, и Сорокин махнул одним шагом через всю лесенку.
Сорокина понесли ноги по улице, завернул в переулок, еще влево, на людей не глядя, где б их поменьше. Сзади как ветром холодным мело и гнало. И вот уж липкая грязенка и мокрые прутики, голые кустики. Сорокин не узнал городского сада, как по чужому месту заходил, и, когда три раза прошел мимо заколоченной будки, увидал, что кружит. Сел на скамейку, отломил прутик, зажевал, закусал вместе с губами. Опять вскочил и уж не по дорожке, а сквозь кусты пошел напролом. Но идти было некуда — черная решетка расставилась за кустами, а за ней проходят люди. И глядят. Сорокин повернул назад, цеплялся полами за кусты, вышел вон из сада и пошел наискось по площади, в глухую улицу, зашагал по ней ходко, вниз. И вдруг сзади:
— Петр Саввич!
Сорокин прибавил шагу и вобрал голову в воротник, по самые уши.
«Бежит сзади. Не признаюсь, — решил Сорокин, — дураком так и пойду, будто не я».
— Петр Саввич! — совсем забежала вперед, в самое лицо. Какая-то… улыбается.
Петр Саввич моргал бровями и не узнавал.
— Ну? Не узнали? Тайку Вавич не узнали? — и Тайка бежала, пятясь задом, и глядела в самые глаза Сорокину. — Вы не к нам, Петр Саввич? Идемте… Это ничего, что никогда не бывали!
Сорокин вдруг встал. Он узнал Тайку. И сразу покраснело серое лицо. Он замахал рукой вперед:
— Я туда, туда… Туда мне надо.
У Тайки осунулось лицо.
— Куда? — тревожным шепотом спросила Тая.
— Туда… к чертям! — и Сорокин шагнул решительно. Застукал тяжелыми сапогами по мосткам. Он вышел на порожнее место. Двойным звоном постукивал молоток в черной кузнице на отлете, и тощая лошаденка на привязи стояла недвижимо, как деревянная. Петр Саввич стал загибать влево, топтал грязь по щиколотку.
«Губернатору сказать. Прийти и сказать: ваше превосходительство… все напраслина…» — И тут вспомнился сапог. «Никуда, никуда! А вот так и иди, сукин сын, — думал Сорокин, — иди, пока сдохнешь. Идут вон тучи: куда-нибудь, к себе идут. И церковь вон стоит — при месте стоит и для чего… А ты иди, иди и все тут! — подгонял себя Сорокин. — Никуда, иди, сукин сын. Греха нет, а все равно сапогом».
Он сам заметил, что взял направление на церковь — белую на сером небе. Он уж шел по кладбищу, по скользкой дорожке, и смотрел на понурые, усталые кресты. И вот решетчатый чугунный знакомый крест. Женина могилка. Спокойно и грустно стоял крест, раскрыв белые объятия.
— Серафимушка! — сказал Сорокин и снял шапку.
Холодный ветер свежо обдул голову. Он смотрел на белый крест, казалось, что стоит это Серафима, стоит недвижно из земли и без глаз глядит на него: что, дескать, болезный мой?
Сорокин сел на край могилы. И вдруг показалось, что один, что нет Серафимы, а просто крест чугунный, и белая краска облезла. Он сидел боком и глядел в грязь дорожки. И вспомнил, как в родильном лежала уж вся простыней закрыта. Как туда вез и руку ему жала от боли, «Петруша, Петруша» — приговаривала. И опять боком глаза видел белые Серафимовы объятья и — двинься ближе и обоймет. И слезы навернулись, и дорожки не стало видно, а вот близко-близко руки Серафимушкины.