Визитёр (Дорошевич, Один из нас)
См. также одноимённые страницы.| Визитёр : Один из нас |
| Источник: Дорошевич В. М. Папильотки. — М.: Редакция журнала «Будильник», 1893. — С. 152. |
Проснувшись, Пётр Иванович встрепенулся.
— Семён, одеваться… Живее!..
В такие дни Пётр Иванович живёт двойною жизнью… Обычной апатии, лени нет и самомалейшего признака… Ум работает непрерывно-усиленно, в груди забилась тысяча сердец…
Этот день для него — великий день, нечто вроде экзамена на аттестат зрелости… Он объедет добрых пол-Москвы, и всюду должен поддержать свою репутацию милого, занимательного и интересного молодого человека.
Он всюду явится, чтобы повертеться пять минут в гостиной, сообщить самоновейшую новость, обронить по её поводу какое нибудь bon-mot[1] произвести на всех приятное впечатление и исчезнуть, получив в награду приветливую улыбку, крепкое пожатие руки и приглашение бывать почаще.
А вечером Иваны Семёновичи и Семёны Ивановичи будут меняться друг с другом новостями.
— Кто вам это сообщил?
— Пётр Иванович… а вам?
— Он же.
— Ах, какой приятный, интересный Пётр Иванович, — воскликнут все и хором решат:
— Образцовый молодой человек!..
11 часов… пора… Пётр Иванович ещё раз вспомнил все вычитанные за последние дни из газет новости, заглянул в старый французский альманах, где были отмечены специально на этот случай красными крестиками несколько bons-mots[2] и крикнул Семёну:
— Пальто…
Через минуту, он, как бомба начинённый новостями и остротами, летел делать визиты.
— Ma tante[3], позвольте принести вам своё…
И он трижды облобызал древнюю старуху.
— Спасибо, не забыл старуху, спасибо… Где встретил?..
— Как и всегда, в Кремле… Этот первый удар, величественный, — громкий, он пробуждает в груди человека… пробуждает в груди человека…
Пётр Иванович запнулся, не зная, что именно пробуждает в груди человека первый удар, но глаза его блестели каким-то внутренним огнём, он увлёкся:
— Я даже сам хотел, ma tante[3], лезть и ударить…
— Как, Pierre[4], ударить?.. Что с тобой?.. Кого ударить?..
— В колокол, ma tante[3], ударить… из усердия ударить…
— Ах, Pierre[4], это, мой друг, уж слишком… Ты всегда так увлекаешься…
Она вышла в соседнюю комнату.
Напряжённого слуха Pierr’а[4] коснулось щёлканье замка, стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков старинного комода.
— Тётка тебя не забывает! — снова войдя в комнату, сказала старуха и сунула в руку Pierr’у[4] небольшое деревянное красное яичко.
— Ma tante[3]… — захлебнулся Pierre[4] и снова прильнул к руке старухи.
На глазах его сверкали слёзы.
— Это, брат, хорошо, что стариков не забываешь, — трижды целуя Пьера, говорил г. Дитятин.
Г. Дитятин, один из «обиженных стариков»: ему два года тому назад предложили «почётный отдых» и дали при особой бумаге особую медаль, которой он не снимал даже, когда ходил в халате.
Но, несмотря на награду, он всё же был крайне обижен своим зачислением в инвалиды.
— Очень хорошо, очень хорошо! — твердил он Pierr’у[4], — а то, брат, нас, стариков, все забыли… Теперь, брат, молодые есть на наше место… щелкопёры пошли, мальчишки… а об нас, дураках, и память-то исчезла…
— Пока-с, Семён Семёнович, пока-с… умилительно, но и вразумительно, прошептал Pierre[4].
— Как пока?.. встрепенулся Дитятин, — а разве что слышно?
— Слышно, Семён Семёнович, слышно… Это пока тайна… но… в скором времени предполагается возвращение старых начальников на прежние места…
— Как возвращение?.. Ничего, брат, не понимаю…
— Так-с, возвращение… Всех возвратят… Вообще возвращение…
— Воз-вра-ще-ни-е?.. Так, так, понимаю… Спасибо, брат, утешил… Ну, а новые-то что?.. хе, хе, напутали, небось?.. Так за стариков принимаются…
Pierre[4] конфузливо пожал плечами.
Дитятин ликовал.
— Как здоровье Зои Семёновны? — заикнулся Pierre[4].
— Ничего, спасибо, здорова… К тётке поехала… Нельзя, понимаешь… Тётка ей тут подмосковную, что ли, на приданое готовит… Не знаю, право, это, брат, их дела, бабьи, я в них не мешаюсь… А что?
Pierre[4] как-то слегка сконфузился.
Дитятин рассмеялся и хлопнул по плечу молодого человека.
— Хе, хе, хе!.. Краснеешь?.. Брат, не хитри… Ты думаешь, мы старики?.. Старики, старики, а многое, хе, хе, брат, понимаем… многое… Ну, не держу, поезжай… Чай, визитов много… Не держу… А завтра запросто обедать заезжай, коли будет время… Кстати, Зою поздравишь… Хе, хе, хе!.. Старики, старики, а многое, брат, понимаем…
Дитятин неудержно хохотал над молодёжью, думающей, что старики ничего не понимают.
— Не забыли? — кокетливо спрашивала Pierr’а[4] бойкая, пикантная вдовушка.
— Анна Павловна! Вы приводите меня в ужас… Разве я заслужил такое мнение? — лепетал Pierre[4], так и впившись губами в пухленькую, аппетитную ручку.
— Довольно, шалун! — рассердилась Анна Павловна, — вы имеете право только три раза, а вы уж… Смотрите, начальству пожалуюсь…
— Василий Сергеевич не был? — почтительно спросил Pierre[4].
— Ага, струсили! — рассмеялась собеседница, — нет ещё… такой противный, до сих пор не был… А вы были у него?
— Был-с и расписался! — с комической торжественностью доложил Пьер, — я думал застать его у вас…
— Ду-ма-ли за-стать у ме-ня? Потому, быть может, и приехали?.. Что ж, вы боитесь быть у меня один?.. Да?.. Ах, понимаю, понимаю!.. Вы, вероятно, влюблены… Признайтесь, влюблены в кого-нибудь?..
— Да… — робко отвечал Пьер.
— Самое время… На днях — Красная горка… И кто ж она, властительница ваших дум?..
— Это тайна… глубокая тайна…
— Я её не знаю?
— Быть может…
— В таком случае, хоть портрет… обрисуйте…
— С восторгом…
Пьер внимательно посмотрел на Анну Павловну.
— Она брюнетка… очень красива… у неё прекрасные тёмные глаза… брови…
— Довольно! — расхохоталась Анна Павловна, — недостаёт ещё, чтоб она была одета в такое платье из серого же фая, как я… Что это?.. Объяснение в любви?..
Кто знает, что отвечал бы Pierre[4], но в эту минуту раздался в передней звонок, и Пьер поспешил удалиться.
— По русскому обычаю — трижды… — приятным баритоном пел Николай Николаевич Слащавин.
Пьер расцеловал его в выхоленные, надушенные бакенбарды.
— Рад видеть, рад видеть!.. — повторял Николай Николаевич, — а я. признаться, не визитирую… Устарело, по моему…
Слащавин был либерал, а потому носил бакенбарды и имел на письменном столе пепельницу в виде лаптя.
— Что делать? — грустно пожал плечами Pierre[4], — вполне с вами согласен, что устарело, — но… приходится вступать в компромиссы…
— В компромиссы?.. Да, согласен с вами, приходится вступать в компромиссы… совершенно согласен.
— Пока! — робко добавил Pierre[4].
— Пока? — переспросил Слащавин, — а разве что…
— Носится! — шепотком отвечал Pierre[4], — носится… Ходит слух о зачислении на действительную службу новых сил…
Слащавин сделал большие глаза.
— Во-от ка-к?.. Дорогая весть… Дорогая весть, молодой человек… Спасибо, русское спасибо… Рад, за молодые силы рад… Кстати, можно вас поздравить с повышением к празднику?
— С небольшим, — да…
— Эх, Василий Сергеевич, Василий Сергеевич! — Слащавин укоризненно покачал головой: — он не ценит сил, которые у него под руками… Ну, да вы не огорчайтесь… вы не огорчайтесь… Мы кое-что сделаем… Моя жена, ведь, знаете, его жене свойственницей какой-то что ли, приходится… Дружба между ними… Я скажу, она поговорит… Мы поставим на вид… Эх, Василий Сергеевич, Василий Сергеевич!…
И Слащавин всё укоризненнее и укоризненнее качал головой.
— Весьма приятно-с, весьма приятно-с! — всем своим потным лицом улыбался Сила Пудыч, вводя Pierr’а[4] в свою гостиную.
— И в нам потрудились… приехали, — пела супруга Силы Пудыча.
Остальные домочадцы стояли и кланялись.
— Извините-с, мы по-русски, — проговорил Сила, и лицо Pierr’а[4] трижды окунулось в его влажную бороду.
Он даже зажмурился.
Затем его шлёпнули три раза ещё какие-то сырые пухлые губы, затем ещё и ещё…
Губки сердечком хозяйских дочек коснулись тихо и не слышно, зато губы хозяйского брата покрыли собою и губы, и щёки, и нос, и подбородок Пьера.
Пьер стоял недвижим.
Его сочли долгом три раза смазнуть по лицу слюнявым младенцем. Пятнадцать младенцев побольше — пятнадцать раз обслюнявили его. Кормилица с запахом коровьего масла от головы, сочно чмокнула Пьера в обе щёки, а старушенка-нянька, с запахом масла деревянного, как Пьер ни отстранялся, норовила поцеловать его в уста. В конце концов, послышался запах неимоверной помады, какой-то голос рявкнул над ухом Пьера:
— Рротмистр Отлетаев, зять хозяина…
И Пьера что-то закололо в губы.
Получилось ощущение, как будто он поцеловал дикобраза.
Пьер открыл глаза. С ним началось что-то в роде припадка морской болезни.
Он поспешил распрощаться и, расставаясь, долго держал Силу Пудыча в передней, шепча:
— Так пожалуйста, повремените… Сами понимаете, сейчас нет, но будут… Тётя не нынче — завтра…
Сила кряхтел и говорил: «ладно».
— Бррр!.. Чем это от вас пахнет?.. Маслом каким-то?.. помадой?.. Ха, ха, ха! — взвизгнула шансонетная певица Нинон, когда потянулась поцеловать Пьера.
Она вылила на его голову целый флакон духов и тогда уже сказала:
— Теперь можно…
Pierre[4] стоял с мокрыми волосами и протягивал ей деревянное тётино яичко, в котором заключалось несколько радужных депозиток.
— Ты умник! — заметила Нинон, — все визиты кончил?
— Все! — ответил Пьер и, сидя у её ног, говорил о будущем наследстве, женитьбе, повышении по службе, отсрочке кредиторской и о своей любви к ней, Нинон.