Визитка от Арона Бибера (Крюков)

Визитка от Арона Бибера
автор Федор Дмитриевич Крюков
Опубл.: 1919. Источник: az.lib.ru

«Донские ведомости», № 84. 11/24 апреля 1919. С. 1-2

Визитка от Арона Бибера

править

Чудное качество — простота. Простота души, ясность и доверчивость. В детях оно особенно трогательно — бесхитростное, открытое отношение к миру, к людям, скотам и зверям, доверчивый отклик на голос родной матери и на мягкий шелест гада ползущего.

И русской народной душе оно очень свойственно. Не плохая душа: честная, широкая, и… простоватая. Сколько остроумных поговорок и смешных рассказов об этой простоватости русского человека сложено! О том, как рязанцы или тамбовцы соломой огонь тушили, огурцом телушку резали, а пошехонцы в трех соснах блуждали.

Все это свидетельствует не то что о темноте нашей, а о нашем бесхитростном ротозействе, о склонности доверчиво и всерьез прислушиваться к мошенническим посулам, кидаться на приманки и попадаться на удочку в мало-мальски сложных и запутанных отношениях жизни. Порой это бывает смешно. Но больше — обидно и огорчительно.

Житейская практика на протяжении тысячелетней истории много раз жестоко учила слепо доверчивый народ русский. Дорого платил он за эту науку. И все-таки не научился мерить и взвешивать, вдумываться и вглядываться в тех, кто сулит голодному хлеб и рыбу, а дает змею и камень.

Но никогда, кажется, такой дорогой ценой не приходилось расплачиваться за доверчивую слепоту и ротозейство, как ныне, в полосу углубленной революции. Советское владычество и коммунистические опыты развалили великое наше отечество, залили кровью все его углы, самые отдаленные, глухие и смирные, оголодили, оголили, всех уравняли — и стариков и младенцев — горем горьким и слезами. Живешь в нынешней кровавой мгле — окаменело сердце от обилия горя и страдания, живешь — не живешь, тоскливо озираешься кругом, неведомо кого вопрошаешь: что же это за будущее, что за беспросветная и бескрайняя темь? В чем ее вековечная тайна? В какой глубине таятся ее могучие корни?..

И невольно мыслью обращаешься назад. В прошлом, пережитом ищешь ответа и объяснения. Помню, это было лет шесть назад, до войны. В теплый апрельский день копался я в саду, а мой приятель Агафон Синицын, швец и шерстобит по ремеслу, безземельный гражданин Шацкого уезда, но родившийся на Дону (ныне запропал где-то в Царицынской коммуне), сидел на пне старой груши и читал обрывок старой газеты. Читатель он был неторопливый, серьезный, солидный, а в газете одинаково интересовало его все: и политический отдел, и статья о театре, и объявление о продаже породистых щенков. В то время нельзя было очень распространяться насчет того рая на земле, о котором сейчас так много говорят разные советские «Известия», «Борьбы», «Правды» и «Коммуны». Писалось тогда больше о разных житейских случаях, веселых и печальных.

— Самоубийство… ново… новобрачного, — прочтет с запинкою Агафон и задумается. Под весенним солнышком хорошо сидеть неподвижно и не спеша обмозговывать события большие и малые.

— Гм… что же это ему не понравилось? — соображает вслух Агафон.

Поле для догадок просторное. Мимоходом — глядишь — завернет еще станичник-другой, и идет себе мирная, неспешная беседа в звенящей тишине весеннего дня.

Помню, в этот день был нашим собеседником еще Тихон Семибратов. Послушал он о самоубийстве новобрачного и обратился ко мне с вопросом:

— Вы про Арона Бибера читали?

— Нет.

— Да про него во всех газетах пишут.

— Впервой слышу.

— Про Арона Бибера?!

— Ей-Богу, впервой. Каюсь в своем невежестве, но не читал.

— Да во всех газетах! У него в Варшаве собственный дом. Пятиэтажный.

— А кроме дома, чем знаменит Арон Бибер?

— Чем знаменит?

Семибратов немного запнулся, задумался.

— Как видать, знаменит брехней. Чистой брехней. Описывает он в газетах про себя такую публикацию: «За четыре рубля девяносто девять копеек высылаю пятьдесят предметов»… Пятьдесят предметов! Часы-будильник, дюжину иголок, дюжину конвертов и разные другие вещи… бруслеты, броши, цепки, гармонью… За 4 руб. 99 копеек.

— Не дорого.

— Цифра-то дешевая, да на поверку выходит чистейшее мошенничество, жульничество, словом сказать…

— Неисправно высылает?

— И высылает без задержки, но только предметы — одна видимость… жульничество.

Догадался я, что Арон Бибер, вероятно, — один из королей варшавско-лодзинской рекламы, и отчасти подивился, как глубоко, в какие девствен­ные, глухие степные уголки проникла известность его при содействии печатного слова. Ведь, пожалуй, действительно во всех газетах писалось, что у Арона Бибера пятиэтажный дом в Варшаве и в доме этом склад «предметов», высылаемых по первому требованию сотнями и полусотнями за такую оригинальную сумму, как 4 руб. 99 коп., — ни больше, ни меньше. А я по лености мысли и отсутствию любознательности никогда не взглянул в тот отдел печати, где процветает литература Аронов Биберов.

— Догадываюсь, что поднадул вас Арон Бибер на пятидесяти предметах? — смеясь, говорю своему станичнику.

— Никак нет, не на пятидесяти предметах. Я визитку от него выписывал.

— Визитку?

Поглядел я, признаться, не без удивления на Тихона Семибратова, на его ватный потитух, сооруженный не очень искусной иглой Агафона Cиницына, нa чирики, солидными своими размерами напоминавшими дредноуты английского флота, запыленные и выпачканные дегтем шерстяные чулки. Взглянул на почтенную пегую его бороду с былками соломы в ней — самый хуторской, простецкий облик… И визитка от Арона Бибера. Фасон как будто не к лицу.

— Визитку, говорите?

— Сказать даже — не одну визитку, а всю тройку: при визитке — жилетка и брюки. За семь целковых полный кустюм. И публиковал Арон Бибер так, что — из чистого чевиота… — Дешевка…

— То-то вот. Цена-то дюже подходящая для нашего кармана, ценой-то и скружил голову. Выписал я визитку, жилет, словом — всю тройку… Ко Святой. И концы в концов вот… самый наш природный пиньжак на вате отвечает и зиму, и весну… Вот тепло Господь посылает, а я все в нем хожу… для прилику…

— А визитка?

— А визитка — жульничество, больше ничего. Первым долгом публиковал в газетах Арон Бибер, что визитка из чистого чевиота, а колер — какой кому угодно. Приказал я Лукьян Григоричу написать: колер наподобие офицерского сукна-трика. Концы в концов присылает — полосатую… До того страмно, что ребятенки вследки шумели: «зебра полосатая! зебра!» По улице нельзя было пройтить… Ну, это бы не в счет, перенесть можно. А вот: на третий день попал под дожжик, и визитка моя тут же вся пятнами пошла, а через неделю расползлась врозь, как мочало, — прелая оказалась… Голос?

— Н-да…

Помолчали мы, задумались. Ловкий плут Арон Бибер, да ведь очень уж прост и Тихон Семибратов. Даже не жаль: дураков учить надо, а за науку обычно плату берут… Вслух этого мы с Агафоном Синицыным не сказали Тихону, а после между собой в этом смысле перекинулись словцом.

— А нельзя ли будет его к ответности притянуть? — прервал молчание Семибратов.

— Кого?

— Арона Бибера.

— Да как же вы это сделаете?

— Нельзя? А почему мои семь целковых — трудовые! — должны пропадать, когда у него дом о пяти этажах? Чистейшей брехней набрехал и то, и это… разве это можно допускать?

Долго-таки судили-рядили мы: нельзя ли при наличности у Арона Бибера дома о пяти этажах стянуть с него трудовые семь целковых Тихона Семибратова? Визитка-то ведь явно недоброкачественная… Агафон Синицын, положим, приводил в интересах беспристрастия и то соображение, что «в товар не влезешь». Но Тихон Семибратов возражал на это резонно и с формальной стороны: был указан цвет шевиота «наподобие офицерского сукна», а визитка выслана была до неприличия полосатая.

Все это было резонно, и все-таки, в конце концов, пришли мы к неутешительному выводу, что семь целковых пропали: скользка, как угорь, порода Аронов Биберов, ничем не ухватишь ее…

— Носи, брат, потитух на вате, свой, природный, — сказал Агафон Синицын, — тижаловат, да надежен, а визитка от Арона Бибера — она, конечно, может, по журналу сделана, да не по нашим костям…

На том и порешили.

Вспомнил я этот случай с визиткой от Арона Бибера и думаю: как будто недавно было это и как давно все-таки… Сколько событий, сколько перемен — печальных и горьких… Сгинул где-то Агафон Сини­цын — увлекся керенками, пошел в Царицын. Сменил Арона Бибера Леон Троцкий и новую визитку напялил на доверчивого казака Тихона Семибратова. И знаю: кается уже мой простоватый станичник ныне и проклинает и гнилую визитку, и Леона Троцкого, и свою слепую доверчивость простофили. Тоскует по своему казачьему бешмету и чекменю, прочному, уютному, веками обношенному и сердцу милому…

И в чем тайна обаяния той паскудной визитки Арона Бибера, спрятавшегося, может быть, под псевдоним этого самого Льва Троцкого (право, не умею я отличать эти распространенные русские фамилии — Нахамкесов[1], Биберов, Кацов, Бронштейнов, — путаю, кому какая принад­лежит)? «Мир без аннексий и контрибуций»? — «Интернационал»? — «Циммервальдская программа»? — «Российская коммунистическая федеративная республика?»

Все это — визитка от Аронa Бибера, сшитая, может быть, «по журналу», но гнилая, полосатая и негодная для плеч казацких…

И нам дорого пришлось заплатить за эту визитку… Заплатить великой родиной-матерью Россией, растерзанной на куски, заплатить потоками родной крови казачьей, морем слез казачьих осиротелых семей… Подлый мир «без аннексий и контрибуций» заключен был лишь для того, чтобы разжечь братоубийственную гражданскую войну, опустошить страну, оголить доверчивых пошехонцев «советской республики». От свободы осталась одна «стенка»: хочешь — лицом становись, хочешь — спиной, это свободно допускается перед отшествием к праотцам… Вместо старого, не очень совершенного порядка — новый, и никогда еще мир не видел такого бесшабашного казнокрадства, грабежа, бесследной расточительности, как при советском правительстве…

Не могу выразить всей беспредельности своего горя, когда думаю, зачем мой сородич-казак и станичник, простой, хороший, трудящийся, ходивший в привычном казацком платье, в чекмене, в бешмете, дубленом тулупе, вздумал напялить на свои казацкие плечи гнилую, расползающуюся визитку от Арона Бибера, он же — Леон Троцкий? Обидно до слез. Горько без конца.

Но верю: поймет все-таки казак и уразумеет, что его родной чекмень и прочней, и уютней, и благородней гнилой лодзинской визитки. И вернется к национальному своему облику…

[1] Нахамкес — фамилия видного меньшевика, участника революции 1917 г., редактора «Известий» Ю.?М.?Стеклова (1873—1941). После октября 1917-го перешел к большевикам и проводил пропаганду классовой борьбы и ненависти. Его имя в те годы стало нарицательным.

Оригинал здесь