В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Пробираясь сквозь толпившихся в околотке солдат, младший врач надворный советник Сикоров думал: «Каждый день одно и то же, не глядел бы! Сегодня именинница Анна Петровна приглашала на пирог — не забыть коробку шоколада; к двенадцати постараюсь отделаться»… Спросил фельдшера, нет ли чего нового, через перевязочную прошел в полковую аптеку.
Среднего роста, с крутым высоким лбом, серыми глазами, в очках, лет тридцати пяти, с продолговатым лицом, окаймленный русой бородкой, с выстриженной «бобриком» головой, и теплое сером пальто с барашковым воротником, он казался усталым. Оглядывая через очки толпившихся солдат, равнодушием кольни, с глазами с одной головы на другую: мелькала однообразная серая человеческая масса, десять лет изо дня в день проходившая перед глазами в неизменных формах. Состоя младшим врачом, был «на счету» как «исполнительный», аттестовался «выдающимся, к повышению на должность старшего врача полка, батальона, лазарета достойным». Затянутый в форменную одежду, с шашкой через плечо, Сикоров давно потерял молодой задор «для пользы-счастья человеческого не жалеть живота своего».
— Сколько перевязочных? — выйдя из аптеки одетым в санитарный халат, спросил он фельдшера Зарубина.
— Девятнадцать, г-н доктор! Один с жалобой на побои, тринадцатой роты.
— Где ушибся? — осматривая затекший глаз и окровавленное ухо, спросил Сикоров.
— Ротный, вашескородие, и фельдфебель сапогом под скулу! — выкрикнул солдат.
— Чего кричишь? Глухих нет! Не врешь на ротного?.. Как фамилия?..
— Сидоров, вашескородие, тринадцатой роты, понижая голос, ответил солдат.
— Рассказывай, Сидоров, правду.
— Ротный, вашескородие, истинный бог!.. Да и фельдфебель сапогом!.. Рота видела.
Исследуя ушибы, Сикоров думал: «Солдат старослужащий — пожалуй, выйдет неприятность».
— Обожди старшего врача, — сказал он громко.
— Защитите, вашескородие, — скороговоркой, дрогнувшим голосом заговорил Сидоров, — невмоготу, в петлю полезай.
— Не волнуйся, Сидоров! Без старшего врача сделать ничего не могу; садись на кровать, дожидайся. Показывай, Зарубин, хирургических, — закуривая папиросу и усаживаясь на табурет, обратился он к фельдшеру.
Перед ним проходили солдаты, показывая оголенные язвенные ноги, нарывы, порезы, царапины. Сикоров ловко и скоро вырывал болевшие зубы, вскрывал нарывы; при криках пациента от боли шутливо говорил: «Эх ты, Марья Ивановна! Солдатом царской службы считаешься, а хнычешь от пустяковины». Осматривая, вырешал: «Показать завтра», «Оставить в околотке», «В лазарет», «Здоров», «Положить повязку», «Прижечь ляписом», «Давящую повязку».
— Трахоматозных осматривать не буду: пустить в глаза цинковые капли, отправить в казарму! — выходя из перевалочной, отдал он приказание: — Иван Бунин, поворачивайся! Набралось вас сегодня, — сидя у стола в приемной, говорил Сикоров. Приготовиться к осмотру, — вставая на ноги, сказал он громко. — Шинели, шаровары, рубашки, — не задерживайте. Ермаков, объясни, покажи; каждый день одно и то же, хуже баранов. — Чем болен? — спросил он подошедшего Бунина.
— Ломота, вашескородие, кость грызет… на часах… у будки.
— Не ври, не ври! Говори правду!
Озадаченный солдат срывался с рассказа, растерянно, беспомощно мигал глазами.
— Смазать йодом, отходи, — мельком взглянув на оголенную ногу, сказал Сикоров, отметив в журнале: «Подано пособие».
— Семен Цыганов! Иван Крикун! Степан Яблонский! Григорян Передеркин!
Вызываемые подходили с расстегнутыми шинелями, спущенными шароварами; фельдшер Боркин с одной, Вахрушев с другой стороны помогали подходившим: повертывали оголенной спиной, нагибали головы осматриваемых. Сикоров выворачивал веки, надавливал шпаделем на язык, заглядывал в рот, прикладывая ухо к солдатской груди, торопливо говорил:
— Вдохни сильнее! Еще раз! Еще раз! Повернись спиной! Пробеги до печки! Подними руки на голову! Покажи язык. Нагни голову! Поворачивайся!
Солдаты подходили, вытягивались, — повертывались, бегали, нагибались, высовывали языки; обычно издалека начиная рассказ о болезни:
— Ходили, вашескородие, на прогулку, ротный с нами, фельдфебель… во рту ни маковой росинки. Шел я в третьей шеренге, мороз, вашескородие.
Сикоров ставил диагнозы, отмечал в журнале назначения.
— Срул Зильберберг, давно появился, что скажешь новенького? Покажи пархатую голову. — Взглянув, досадливо сказал: — Снова здорово! Дожидайся старшего врача. — Ты чем болен?
— Кровью харкаю, вашескородие… в писарях… в штабе… Минут десять Сикоров выслушивал, выстукивал…
— Давно на службе?
— Третий год, вашескородие. В писарях… с утра до вечера…
— Фамилия Культяпов?
— Так точно, одышка, бессонница.
— Смирпо-о-о! — раздалась громкая команда.
Солдаты вытянулись; фельдшера оправляли рубашки; сидевшие вскочили на ноги. Размашистой походкой к столу подошел заведующий околотком поручик Пулькин. Высокий, сухощавый, с закрученными в колечко усами, серыми глазами, на продолговатом бритом лице, он зорко следил глазами за стоявшими навытяжку солдатами.
— Докторинусу Николаю Петровичу — наше глубочайшее! Как живется, можется, — здороваясь, усаживаясь, дружески, фамильярно говорил Пулькин.
— Мешать не буду, посижу для отвода глаз. Рвет и мечет сегодня командир, на глаза не попадайся; подполковника Жирнова, заведующего нестроевой ротой распечатал на все корки, досталось адъютанту. По околотку надо быть в курсе дела; вдруг полюбопытствует.
— Какая его муха укусила? — спросил Сикоров.
— Не муха-с, законнейшая супруга! — наклонившись, шепнул Пулькин Сикорову на ухо.
— Ха-ха-ха! — засмеялись они дружно.
— Не может быть! — воскликнул смеявшийся Сикоров.
— Все может быть, докториссиме, все может быть! Случается, девка родит: невозможного по сим статьям не бывает на свете; командирша — человек горячий, в соку, с норовом.
— Ну тебя! Сиди смирно, не мешай, видишь, какая орава собралась в околотке.
— Известные лодыри, лентяи, сам даешь потачку, допусти меня, приведу к одному знаменателю.
— Сиди, не воинствуй!
— Слушаюсь! — привскакивая, выпячивая грудь, опуская по швам руки, паясничал Пулькин; усевшись, занялся пересмотром стоявших на столе банок.
— Последнее слово, докториссимус, ей-богу, последнее! Бабников-«стрелков» в лазарете много? Симпатичная болезнь, службу не спросишь, караула не забудешь.
— Василий Сидоров! Петр Темников! Иван Цыбуля! — вызывал Сикоров.
Вызываемые не подходили.
— Сидоров! Темников! Цыбуля! — вскакивая на ноги, громко крикнул Пулькин. — Подходи в одну минуту!
— Нет их, ваше благородие, на двор вышедши, — послышался ответ.
— Как нет! Почему нет?! Кто позволил выходить? Которой роты? Кто старший? — выкрикивал поручик.
— Брось, Михайло Васильевич, ну их… к чертям! Кровь не стоит портить, — успокаивал Сикоров. — Вернутся со двора — осмотрим, не вернутся — нам легче, потеря не большая.
— Как бросить! По-вашему бросить, по-нашему — под арест, на хлеб и воду; строгим арестом, месяц без отпуска — будет неповадно: имею полное право.
— Не горячись, присаживайся, сообщу новость.
— Ну, ну, какая новость? — садясь на табурет, торопливо спрашивал Пулькин.
— На Чумазова жалоба; солдата побил.
— Неужели-и? Когда? Как? Вот тебе Чумазко! Третьего дня в карты играли, водку пили: проигрался он в пух и прах; супруга прибегала выручать. Командир полка знает?
Лицо поручика горело, глаза блестели, не сиделось на месте.
— Зайди в перевязочную, полюбопытствуй, — советовал Сикороы, — от самого избитого узнаешь подробности — не скрывает
Пулькин вышел.
— Ты чем болен? — обратился Сикоров к вошедшему солдату.
— Здоров я, вашескородие! От ее благородия капитанши Чулковой прислан к вашескородию! Записка, вашескородие! Бутыль… прикачали доложить вашескородию! — не мигая, без передышки отчеканивал подошедший солдат.
— Подавай записку.
«Господин доктор, милостивый государь! Посылаю бутыли, пришлите спринцевательной сулемы, запас вышел, просьба и Дементия Петровича. Покорнейшая слуга А. Чулкова».
— Обожди, приготовят лекарство.
— Слушаю, вашескородие!
В течение пребывания в околотке Сикоров получил не менее полдюжины записок с просьбами, не говоря о словесных приказаниях, передаваемых денщиками.
«Милый доктор! Колечка спал хорошо, съел два яйца всмятку с двумя сухариками, вымоченными в молоке. Грудочку натерли скипидаром, зайдите взглянуть на Колечку, в ожидании, известная вам подполковница А. Пестерева. Не забывайте, заходите»
«Господин младший врач, прошу обязательно заехать. Валя, Коля, Настя, Петя, Галя кашляют со вчерашнего мороженого, виновата сама, погорячилась. Демка ушиб палец, прилаживаю тертую морковь, может вывихнул, может переломил. С мужем идем в театр, успокойте нас с Всеволодом. Обязательно заходите. Подполковница Серебрушкова; весьма нужное».
«Господин доктор, пришлите касторового масла на все приемы, у детей запор, М. Ч. Укропица. Муж просит от себя».
«Любезный доктор! Иван Петрович после вчерашнего собрания лежит с недомоганием желудка, с очень большим расстройством. Не откажите зайти взглянуть страждующего. Уважающая: капитанша Сморчкова».
Пробегая записку, Сикоров невольно вспомнил вчерашний визит в квартиру подполковника Куркина по просьбе его встревоженной супруги.
— Не умрет Валечка, доктор? Не умрет? Боже мой! Боже мой! Доктор! Миленький! Хорошенький! Голубчик! Как он напугал нас с Сергеем… Девять их у меня; смерть одного убьет отца с матерью, — волновалась Мария Андреевна.
— Пустяки, Мария Андреевна, объелся малец; десертная ложка касторового масла, как рукой снимет.
— Матери не до шуток, Николай Петрович! Олечке снова плохо, кашляет, у Пети глазок покраснел, у Феди с Васей — хрипота в грудке.
— Ей-богу, не шучу, Мария Андреевна; ваши детки здоровы: материнская мнительность.
— Матери лучше знать про здоровье детей: буду жаловаться командиру полка, обществу господ офицеров…
— Быть бычку на веревочке, — выходи из перевязочной, — говорил Пулькин. — Какая жалость! Надо выругать Чумазку; вы, доктора, не особенно налегайте, с офицерами не ссорьтесь, мало ли чего случается на службе! Иного мерзавца, кроме оплеушины, ничем не проберешь, ангела из терпения выведет. До свидания, докторинус! Повидаю Чумазку, следует ободрить человека; забегу в штаб, позондирую почву. Не забежать ли к командирше? Ха-ха-ха! — смеялся он, выходя из околотка.
— Будем заканчивать осмотр, — обратился к фельдшерам Сикоров, — осталось не больше десятка.
- ) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано с подзаголовком «В полковом околотке» в газете «Русские ведомости», 1911, № 197.