Видение
правитьВ старинном отеле, в улице Гренель, вечером сидел кружок близких друзей, и у каждого была наготове история, за правдивость которой рассказчик готов был ручаться головою.
Восьмидесятидвухлетний маркиз де-ла-Тур-Самуэль встал, прислонился к камину и слегка дрожащим голосом произнес:
— Я также знаю одну странную непостижимую вещь. Происшествие это случилось со мною пятьдесят шесть лет тому назад, а до сих пор не проходит ни одного месяца, чтобы оно не снилось мне. С того дня, в моей душе осталось неизгладимое клеймо страха, понимаете ли вы меня? Да, в течение десяти минут я испытал такой безграничный ужас, который оставил по себе вечный, неизгладимый след. Неожиданный шум заставляет меня вздрагивать; неясные очертания предметов в вечернем сумраке внушают мне безумное желание бежать. Словом, я боюсь ночи. Конечно, я не признался бы в этом, если бы не был стариком. Теперь я могу сказать все. В восемьдесят два года позволительно бояться воображаемых опасностей. Но я никогда не отступал перед опасностями действительными, господа.
Происшествие это до того расстроило и смутило меня, и поселило во мне такой глубокий, таинственный ужас, что я никогда еще не решался даже рассказывать о нем. Я хранил его в глубине моей души, где мы храним наши тяжелые и постыдные тайны и проступки, совершенные нами в жизни.
Я расскажу вам то, что случилось со мною, не пытаясь ничего объяснять, хотя наверное есть ключ к этой загадке; быть может также, что на меня нашел тогда мимолетный припадок безумия. Но нет, это было не безумие, и я докажу вам это. Думайте, что хотите. Вот вам простые факты.
Это было в июле 1827 года. Я состоял в Руанском гарнизоне.
Однажды, прогуливаясь по набережной, я встретил человека, показавшегося мне знакомым, хотя я не мог припомнить наверное, кто он. Инстинктивно я остановился. Прохожий увидал мое движение, посмотрел на меня и бросился мне на шею.
То был друг детства, которого я очень любил. В течение нашей пятилетней разлуки, он постарел на пятьдесят лет. Волосы его совсем поседели, он ходил сгорбившись, как расслабленный. Поняв мое изумление, он рассказал мне свою жизнь. Ужасное несчастие надломило его.
Безумно влюбившись в одну молодую девушку, он женился на ней в чаду счастья. После целого года безумного блаженства и все таки еще неутомимой страсти, она внезапно умерла от болезни сердца, убитая самою любовью. Он покинул замок в день похорон и переселился в свой отель в Руане. Тут он жил, одинокий и тоскующий, снедаемый горем и помышляя о самоубийстве.
— Так как мы встретились с тобою, — сказал он, — я попрошу тебя оказать мне огромную услугу, и отправиться в мой замок, где, в бюро моего кабинета заперты бумаги, которые мне крайне нужны. Я не могу поручить этого никому другому, так как это требует полной скромности и безусловной тайны. Сам же я ни за что в мире не войду опять в этот дом. Я дам тебе ключ от кабинета, который я сам запер, уезжая, и ключ от бюро. Кроме того, ты вручишь записку моему садовнику, который откроет для тебя замок. Приходи завтракать ко мне завтра, и мы еще потолкуем,
Я обещал оказать ему это маленькое одолжение. Поездка верхом в его замок, отстоявший от Руана всего на пять миль, была для меня просто прогулкой, которая заняла бы не более двух часов. _
На другой день, в десять часов, я был у него. Мы завтракали вдвоем, но он едва произнес несколько слов, извиняясь тем, что мысль о моем посещении комнаты, где было похоронено его счастье, глубоко волновала его. Действительно, он показался мне каким-то странным, встревоженным, точно в душе его происходила таинственная борьба.
Наконец он подробно объяснил мне, что мне следовало сделать. Это было очень просто: я должен был достать две пачки писем и связку бумаг из первого ящика справа в бюро, от которого ключ он вручил мне. Он прибавил:
— Конечно, нет надобности просить тебя не читать ничего.
Почти оскорбленный его словами, я ответил ему несколько резко.
— Прости меня, я слишком страдаю, — пробормотал он и заплакал.
Около часу пополудни я ушел от него, чтобы отправиться в замок. Погода была чудесная, и я ехал крупною рысью по лугам, прислушиваясь к пению жаворонков и равномерному бряцанию моей сабли по стремени.
Въехав в лес, я пустил лошадь шагом. Ветки слегка касались моего лица. Иногда я схватывал зубами листок и жадно жевал его, в порыве опьяняющего наслаждения жизнию, охватывающего нас иногда без всякой видимой причины.
Подъехав к замку, я вынул из кармана письмо к садовнику и с изумлением приметил, что оно запечатано.
Это до того поразило и раздражило меня, что я чуть было не вернулся обратно, не исполнив поручения. Но тут же я подумал, что докажу этим лишь обидчивость дурного тона. Мой друг, к тому же, мог запечатать записку машинально, в своем волнении, не сознавая что делает.
Замок казался необитаемым уже лет двадцать. Открытые, развалившиеся ворота еще держались каким-то чудом. Аллеи поросли травою, под которою исчезали цветочные клумбы, лужайки.
Па мой усиленный стук ногою в ставень, из боковой двери вышел старик, видимо изумившийся моему появлению. Я соскочил с лошади и подал ему письмо. Он прочитал его раз, другой, перевернул на все стороны, изподлобья посмотрел на меня, сунул письмо в карман и произнес:
— Ну, так что же вам угодно?
— Вы должны это знать, — резко отвечал я, — ваш господин посылает вам приказание в этом письме; я хочу войти в замок.
Он казался как бы пораженным громом и пробормотал.
— Значит, вы хотите войти… в его кабинет?
Я начинал терять терпение.
— Черт возьми! Вы кажется намерены допрашивать меня?
— Нет, сударь… но дело в том, что эту комнату не отворяли со времени… со времени… смерти. Если вы хотите подождать меня пять минут, я схожу посмотрю… можно ли…
— Что, смеетесь вы что ли надо мною? — с гневом вскричал я. — Ведь вы не можете войти туда, так как вот ключ!
Он не знал, что возразить.
— В таком случае, сударь, я покажу вам дорогу.
— Укажите мне лестницу и оставьте меня одного. Я и без вас найду кабинет.
— Но… сударь… все-таки…
Я окончательно вспылил.
— Замолчите, или я разделаюсь с вами, — крикнул я и, отстранив его, вошел в дом.
Я прошел кухню, потом две маленькие комнаты, в которых этот человек жил со своей женою, потом обширные сени, поднялся по лестнице и увидал дверь, описанную мне моим другом.
Без труда отпер я ее и очутился в комнате до такой степени темной, что сначала я ничего не мог разобрать в ней. В первое мгновение я остановился, охваченный затхлым, приторным запахом, присущим всем давно необитаемым покоям.
Постепенно глаза мои привыкали к мраку и я довольно отчетливо разглядел обширную комнату в беспорядке; на постели не было ни одеяла, ни простынь, но лежали матрацы и подушки, из которых на одной обозначались глубокие отпечатки локтя и головы, точно кто-нибудь только что опирался о нее.
Стулья стояли кое-как. Я приметил, что какая-то дверь, вероятно от шкапа, оставалась полуоткрытой.
Прежде всего я подошел к окну, чтобы отворить его; но задвижки ставня до того заржавели, что я не мог справиться с ними.
Тщетно старался я сломать их с помощью сабли: они не подавались. Раздраженный этой неудачей, и уже совершенно приглядевшись к темноте, я отказался от намерения открыть окно и подошел к бюро.
Сев в кресло, я опустил доску и открыл указанный мне ящик. Он был битком набит. Мне нужны были только три пачки, подробно описанные моим другом, и я принялся отыскивать их.
Пока я напрягал зрение, стараясь разобрать надписи, мне почудился сзади какой-то легкий шелест. Я не обращал на это внимания, полагая, что от сквозняка зашевелились драпировки. Но минуту спустя, новое, почти неприметное, движение пахнуло на меня неприятным холодком. Но так глупо было смущаться такой безделицей, что я из самолюбия не захотел даже обернуться. Я уже нашел вторую из нужных мне пачек, и только что увидал третью, когда глубокий, тяжелый вздох, раздавшийся у самого моего плеча, заставил меня сделать отчаянный прыжок на другой конец комнаты.
Тут я обернулся, ухватившись за рукоятку сабли и право, не чувствуя ее на своем боку, я убежал бы как истинный трус.
За креслом, на котором я сидел секунду тому назад, стояла высокая женщина в белом и смотрела на меня.
Меня пробрала такая дрожь, что я насилу удержался на ногах! Для того, чтобы понять весь ужас этого ужаса, нужно самому испытать его!
Сердце замирает в груди; все тело становится дряблым как губка; сознание исчезает. Я не верю в привидения, но я был уничтожен леденящим страхом перед мертвецом, и в течение нескольких мгновений, выстрадал больше, чем во всю мою остальную жизнь.
Если бы она не заговорила, быть может, я умер бы. Но она начала говорить нежным, страдальческим голосом, от которого у меня задрожали все нервы. Не могу утверждать, что я овладел собою и что рассудок вернулся ко мне. Нет. Я растерялся до того, что не сознавал, что делаю; но врожденная гордость и самолюбие невольно заставляли меня сохранять достойную осанку. Я, так сказать, позировал ради себя, и ради нее без сомнения, кто бы она ни была, женщина или призрак.
Все это я сообразил впоследствии, тогда же, уверяю вас, я не думал ни о чем Мне было страшно.
Она сказала:
— О, вы можете оказать мне большую услугу.
Я хотел отвечать, но не мог вымолвить ни слова. Губы мои произведи лишь какой-то странный звук.
— Вы согласны? — продолжала она. — Вы можете меня спасти, вылечить меня! Я страдаю, о! я так ужасно страдаю!
И она медленно опустилась в мое кресло, не спуская с меня глаз.
— Вы согласны?
Я утвердительно наклонил голову, все еще не владея языком.
Тогда она протянула мне черепаховый гребень и прошептала:
— Причешите меня, прошу вас! Это вылечит меня; мне нужно, чтобы меня причесали. Посмотрите на мою голову… Как я страдаю. И как болят мои волосы!
Ее длинные, черные волосы свешивались со спинки кресла и достигали до полу.
Зачем я послушался ее? Зачем дрожа, взял этот гребень и принялся чесать эти длинные волосы, леденившие мне руки, словно я трогал змей? Не постигаю.
Ощущение это сохранилось у меня в пальцах, и я трепещу при одном воспоминании о нем.
Не знаю, как я умудрился справиться с ее мертвенно холодными волосами; я их чесал, свивал, развивал, заплетал как лошадиную гриву. Она вздыхала, опускала голову, казалась счастливой.
Вдруг, она сказала: «Благодарю»! вырвала у меня из рук гребень и исчезла в полуоткрытой двери, еще раньше замеченной мною.
Оставшись один, несколько секунд я стоял ошеломленный, как бы проснувшись от тяжелого кошмара.
Придя в себя наконец, я бросился к окну и бешенным напором сломал ставень.
В комнату ворвался поток света. Я кинулся к двери, в которую скрылось видение, но она оказалась наглухо запертою.
Тогда мною овладел панический страх, потребность немедленного бегства. Схватив три пачки писем, лежавшие на открытом бюро, я бегом миновал сени, слетел с лестницы, очутился на дворе, сам не знаю как, вскочил в седло и ускакал в галоп.
Я остановился только в Руане, пред своей квартирой. Бросив поводья деньщику, я поспешил к себе и заперся, чтобы хорошенько обдумать случившееся.
В течение целого часа я тревожно спрашивал себя, не был ли я жертвою галлюцинации. Наверное, у меня был припадок нервного расстройства, мимолетная болезнь мозга, порождающие сверхъестественные чудеса. Я уже готов был поверить в обман собственных чувств, когда случайно взглянул на свой ментик: на пуговицах и шитье висели зацепившиеся за них длинные женские волосы!
Я собрал их все и дрожащими пальцами выбросил за окно.
Чувствуя себя слишком расстроенным и взволнованным для того, чтобы сегодня же идти к моему другу, которому я даже еще не знал что сказать, я позвал денщика и велел ему отнести письма. Друг мой прислал расписку в получении и много расспрашивал посланного обо мне. Ему сказали, что я нездоров, что со мною был солнечный удар или что-то вроде этого. Он казался встревоженным.
Я отправился к нему на следующий день, на рассвете, решившись сказать ему всю правду. Он вышел из отеля накануне вечером и не возвращался.
Я зашел к нему снова днем, но его не было. Я подождал неделю. Он не показывался Тогда я известил полицию. Его разыскивали повсюду, но нигде не нашли следов его проезда или его пребывания.
В покинутом замке был сделан самый тщательный обыск, но в нем не оказалось ничего подозрительного и ни малейшего признака присутствия женщины.
Тем это дело и кончилось. С тех пор прошло пятьдесят пять лет, и я ничего не узнал и не знаю.