Викитека

Видение суда (Байрон; Балтрушайтис)

Видение суда
автор Джордж Гордон Байрон (1788—1824), пер. Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873—1944)
Оригинал: англ. The Vision of Judgment См. andromeda.rutgers.edu. — Перевод созд.: 1821[1], опубл: 1822. Источник: Байронъ. Т. 2, 1905.[2] • Поэма вышла под псевдонимом Quevedo Redivivus[3]

Видение суда

Евгений Тарле: «Видение суда»

Едва ли нуждалось бы в особых объясненияхъ Байроновское «Видение Суда», если-бы мы даже ничего не знали о ядовитой личной полемике и пререканиях между Соути и Байроном. У этой сатиры есть два центра, два объекта, — и из нихъ Георг III больше приковывает к себе внимание Байрона, нежели «поэт-лауреат», несмотря на личное против него раздражение автора сатиры, несмотря также на то, что самая сатира непосредственно вызвана бестактностью и грубою, низкопоклонною лестью Соути.

Нельзя сказать, чтобы Байрон когда-либо склонен был причислять Георга III к числу тех «исторических злодеев», для которых его муза оказывалась столь беcпощадною: слишком мелка, слишком несамостоятельна была для этого фигура третьего представителя Ганноверскаго дома. Но в глазах не только Байрона, a и всей передовой части современнаго ему поколения, сошедший в могилу король, по справедливости, мог казаться и казался на самомъ деле — олицетворениемъ старого, отживающего режима, как раз в эту эпоху, в конце второго и начале третьего десятилетия XIX в. обнаружившего всюду, не исключая Англии, неожиданно сильную живучесть. Старый, помешанный, ослепший король давно уже был не похороненным трупом, задолго до смерти он перестал оказывать какое бы то ни было влияние на дела, — но когда он умер, когда внезапно оживился интерес к нему, когда и реакционеры, и прогрессисты безпрестанно обращались к воспоминаниям и подводили итоги шестидесятилетнего царствования, — личность Георга в этой «некрологической» литературе стала всё более и более принимать характер олицетворения или, вернее, эмблемы старого века и старых порядков. Именно в эти годы, до самоубийства главнаго столпа реакции лорда Кэстльри (12 августа 1822 года) и до занятия министерскаго поста Каннингом, реакция носила особенно агрессивный, вызывающий характер. «Певец свободы» при таких условиях не мог не чувствовать, что люди, превозносящие память Георга III, делают это вовсе не затем только, чтобы воздать покойному хвалу. Их, главным образом, интересовали пропаганда и возвеличение старых принципов, которые при Георге процветали почти безраздельно, a теперь, в 1820—22 г.г., вынуждены были вести отчаянную борьбу за существование против приверженцев парламентской реформы, эмансипации католиков и тому подобных ненавистных покойному королю стремлений.

В самом деле, за всё царствование Георга III общественные условия сказывались так, что личным — всегда реакционным — тенденциям короля был предоставлен полнейший простор. Виги по традиции всегда являлись в XVIII в. «династическою» партией, неизменно верной ганноверскому дому — и только к самому концу XVIII столетия стало замечаться среди некоторыхъ элементов этой партии желание кое в чём подчеркнуть освободительный характер основного своего политическаго символа веры. Но и их французский террор 1793—1794 гг. отбросил в реакцию. Что же касается ториев, — то они при первых Георгах ещё пребывали в некоторой (чисто-династической) оппозиции, или, точнее, несколько будировали против «германских выходцев» и вздыхали по Стюартам, по претенденту Карлу-Эдуарду, скитавшемуся за границей. Но после неудачной попытки претендента овладеть престоломъ всякие надежды на изгнание ганноверской династии, конечно, рухнули навсегда и с этих пор, т. е. с конца 1740 г., тории быстро превращаются в то, чем они и должны были стать во имя своей политической программы. При Георге III не с их стороны, разумеется, мог быть услышан протест против застоя или реакции. Таковы были обе большие партии, между которыми делился английский правящий класс. Широкие круги буржуазии, не принимавшие непосредственного участия в парламентской жизни, могли лишь к самому концу царствования Георга III выступить сколько-нибудь решительно на путь агитации в пользу парламентской реформы. Но и тут революционные и наполеоновские войны на четверть века отдалили в Англии всякую возможность широкого всенародного движения в защиту этой, требуемой буржуазным классом и вместе с тем желательной демократическим слоямъ нации — реформы парламентскаго избирательнаго закона.

При подобных благоприятно для реакции складывавшихся обстоятельствах протекло долгое царствование Георга III, — и только этим можно объяснить, что личная инициатива короля имела полную возможность проявляться почти беспрепятственно. По характеру своему Георг мало кому из знавших его был симпатичен. Он был упрям, груб, всегда резок в своих суждениях о других, полон нелепых предрассудков и суеверий, бесспорно эгоистичен и совершенно равнодушен к чужим страданиям. Никакие высшие моральные критерии не имели над ним никогда ни малейшей власти. Свои капризы, свои предрассудки, свои интересы, соображения об упрочении и усилении своего могущества и влияния, свои ханжеские суеверия касательно всех несогласных с англиканством религий — Георг III всегда ставил выше всего и с ними только считался. Он был, как верно говорит лучший историк этой эпохи (Лекки), «невежествен, узок, склонен к произволу», обладал необычайным самомнением, всеми способами стремился заставить своих министров сделаться послушными пешками в его руках, a если они не соглашались, тогда он не щадилъ усилий, чтобы всячески затруднить ихъ положение и принудить их к отставке. И в известном смысле Байрон ещё снисходителен к Георгу, когда обвиняет его, главным образом, не в тиранстве, a в защите тиранов. Если «тиранами» были некоторые министры и парламентская олигархия, — то король всею душою за них стоял; если среди министров и парламентского большинства (в редкие минуты) замечалась тенденция к более гуманному, справедливому решению кое-каких государственных вопросов, — король пускал в ход всё свое влияние, чтобы этому противодействовать.

Байрон, между прочим, упоминает об Америке: в деле североамериканских колоний душою и вдохновителемъ той политики, которая привела к восстанию колонистов, был именно король, a не лорд Норс или кто иной. Конечно, восстание обусловлено было (как и самая возможность именно такой королевской политики) сложными общими причинами, — но насколько от английского короля зависело, всё было сделано, чтобы вывести колонии из последняго терпения. Что касается Франции, освободительных, гуманных идей, шедших оттуда, то король Георг всегда был исступленным и слепым врагом «французской заразы», врагом всего того чистого, великаго и вечнаго, что дала миру французская революция. И Байрон прав, когда говорит, что кто только ни произносил слово «свобода»,— первого противника встречал всегда в Георге III. Был далее один вопрос серьезнейшей государственной важности, вопрос, решение которого в весьма большой степени затормозилось яростным противодействием короля. Освобождение католиков от действия исключительного закона, лишавшего их всех политических прав, встретило в воле короля Георга III непреодолимое препятствие. Мелочный деспотизм, ханжество, нелюбовь к каким бы то ни было новшествам — всё это соединилось в раздражительном, упрямом и ограниченном человеке, чтобы создать из него убежденнейшего врага всех проектов эмансипации католиков. Даже воля Вильяма Питта ничего не могла тут поделать; даже отчаянное ирландское возстаніе 1798 года, приведшее к уничтоженію ирландскаго парламента, не заставило короля согласиться на допущение католиков в парламент английский, хотя именно это было обещано ирландцам, чтобы заставить их примириться с утратой законодательной автономии. Байрон и эту сторону деятельности Георга III оттенил в своей сатире.

Все народы во владенияхъ Англии и вне ея владений могут, по мнению поэта, порицать и обвинять покойного короля за его политику; частные же добродетели автор иронически оставляет за Георгом, подчеркивая, что до этих добродетелей, в сущности, никому нет никакого дела.

Среди дефилирующих пред читателем обвинителей короля Георга III особенно резко выделяется поэтом фигура Юния, знаменитаго автора «Юниевыхъ писем». Едва ли в истории памфлетической литературы возможно указать на другое произведение, посвященное злобам политическаго дня, которое имело бы столь громкий и блестящий успехъ, как «Юниевы письма». С 21 ноября 1768 года по 21 января 1772 года появлялись эти письма, подписанныя «Юнием» и содержавшие самую желчную, резкую и остроумную критику деятельности короля, его министров и приближенных. Кто скрывался подъ этим псевдонимом? Псевдоним никогда не был раскрыт самим автором и, хотя большинство изследователей отождествляют автора писем с сэром Фрэнсисом, — но до сих пор это мнение встречаетъ кое-какие возражения и не может считаться вполне безраздельно господствующим. Было множество лиц, которых подозревали в написании «Юниевыхъ писем»; Байрон склонялся в пользу мнения, отождествлявшаго Юния с Фрэнсисом, но называет в своей сатир ещё двухъ лиц — Борка и Джона Горна-Тука, — которымъ (в числе других пяти десятков людей слишком) молва также приписывала составление этих писем. Вообще, подобно знаменитому средневековому религиозному памфлету «De tribus impostoribus», Юниевы письма долго относились на счет самых разнообразных деятелей науки, политики и литературы.

Письма поразили и захватили внимание общества не только блестящими литературными своими качествами, но и точным и глубоким знанием целой массы весьма существенных тайн тогдашнего правительственного механизма и тонким пониманием главных фигур, вращавшихся в те года на политической авансцене. Ненависть автора к королю Георгу III, ничем не сдерживаемая и не смягчаемая, брызжет из-под его пера. Он называет Георга самым низким и гнусным человеком во всей Англии, обвиняет его в подлости и трусости, пишетъ о немъ так, что не все решались печатать издатели. Многие из современников (а ещё больше из потомков) обвиняли Юния в слишком уж большой несдержанности языка, в слишком бурной страстности, побуждавшей его иногда к преувеличениям и к сгущению красок. Но Байрон не примыкает к этому обвинению. Когда архангел Михаил спрашивает Юния, не можетъ ли он покаяться в преувеличениях, в том, что им слишком завладела страсть и побудила его кое-где извратить истину, — Юний отвечает: «я любил свою страну и я ненавидел — его». Мощные строфы, посвященные в сатире появлению Юния, особенно выделяются после предшествующего им шутливого эпизода с Уильксом. Уилькс ещё лет за пять до «Юниевыхъ писем» произвёлъ большую сенсацию, напечатавши в 45-м No своего органа «North Briton» за 1763 год чрезвычайно резкую статью против внешней и внутренней политики короля Георга III; но при всех нападках Уилькс в своей статье старался не обидеть лично Георга III, отдавал честь его характеру, достоинствам и т. д., называл его имя священным и всё сваливал на министров. За эту статью Уилькса судили, но оправдали; в дальнейшей своей литературной карьере этот талантливый журналист не раз обращал ещё на себя внимание публики, но его личная нравственность и политическая честность в глазах многих стояли под некоторым сомнением. Легко заметить из относящихся к нему строф, что и Байрон весьма далёк от того, чтобы отнестись к нему так серьезно, как к Юнию.

Естественно и умело от журналистов-обвинителей короля автор сатиры переходит к литератору-панегиристу, к «поэту-лауреату» — Соути. Прогрессивные круги английского общества в периодъ предреформенной агитации относились к Соути не только враждебно, но и явно презрительно. Они видели в нём не зауряднаго «laudatorem temporis acti», но ренегата, который таким «хвалителем минувшего времени» сделался, по распространенному тогда мнению, из-за почестей, денег, личных выгод и т. д. Передовая публицистика не переставала указывать на разительные противоречия между руководящими идеями и мотивами в поэзии Соути до и после его «обращения». Его любили иронически называть бунтовщикомъ, демагогомъ, Уотомъ Тайлоромъ (вождь крестьянскаго возстанія начала 1380 г.г.), — намекая на те тенденции и «революционные» темы, которыми было отмечено начало его литературной деятельности. Вспоминали при этом охотно также об одном из стихотворений Соути, в котором он, во дни своей юности, сочувственно говорил о цареубийцах. Панегирист цареубийц, обратившийся в панегириста короля Георга III — эта метаморфоза определяла отношение к Соути его политических противников.

Гордый революционный дух Байрона в такую эпоху обостренных-общественных противоречий, как годы между Ватерлоо и смертью Кэстльри, совершенно не согласовался бы с мало-мальски дружелюбным отношением к Соути, — даже если-бы между автором «Дон-Жуана» и «поэтом-лауреатом» никогда не было никаких личных пререканий. Но обстоятельства сложились так, что самая острая полемика возникла между поэтами ещё за несколько лет до «Видения Суда» и к принципиальной вражде прибавила личное раздражение, или, быть может, точнее — личную ненависть.

Ещё в 1818 году Байрон узнал, что Соути распространяет среди лондонскаго общества позорящий слух об имевшей будто бы место в Швейцарии развратной и даже кровосмесительной связи Байрона. Едва ли, конечно, можно было с полною точностью установить степень активного участия Соути в распространении этой клеветы, но Байрон поверил виновности Соути, — и под таким впечатлениемъ с резкой иронией высказался о Соути в посвящении к первой песни «Дон-Жуана». Хотя в первом издании, появившемся в 1819 г., это посвящение и не было напечатано, но Соути с ним успел ознакомиться, раздражился и выражал презрение по адресу обидчика. Вскоре после этого умер (в начале 1820 года) король Георг III, и Соути почтил его память напыщенной хвалебной одой поэмой, которую назвалъ «Видением Суда» и напечатал в апреле 1821 года. Если y Соути, бесспорно, был поэтический дар, вообще, то в этом произведении и тени поэзии нет. Неискреннее, до курьеза лгущее славословие по адресу Георга III перемежается то там, то сям руганью, обращаемой к его мертвым врагам и особенно к представителям освободительных принципов. И со стороны содержания, и со стороны изложения — это нечто жалкое, безвкусное, фальшивое, топорное…

Произведение Соути, как уже сказано нами выше, могло бы возмутить Байрона прежде всего и больше всего потому, что в этом панегирике вместе с королём Георгом обожествлялись и восхвалялись все темныя силы реакции, все принципы, не желавшие сходить со сцены и в лице лорда Эльдона, Кэстльри, новаго короля (Георга IV) и др. ещё имевшие упорных защитников. Но Соути в предисловии к своему «Видению Суда» прямо затронул Байрона, какъ бы вызвал его на единоборство. Прямо намекая на автора «Донъ-Жуана», Соути говоритъ об его испорченном воображении, о ненависти его к божественному откровению, о бунте его против священных установлений и правил человеческого общества; он далее называет всю новую литературную школу, во главе которой стоял Байрон, «сатанинскою школою», утверждает, что в развращенных и ужасных образах, которые эта школа рисует, царит духъ Велиала и Молоха, сатанинская гордыня, наглое нечестие и т. д.

Байрон ответил на это весьма неудачно. Отвечая руганью на ругань (в добавлении к «Обоим Фоскари». См. примеч. к этой трагедии), он ни с того, ни с сего заговорил о клеветнических обвинениях и слухах, «которые распространял м-р Соути, возвратившись из Швейцарии». Соути тотчасъ же (в январе 1822 года) печатно на это возразилъ, что никакихъ клеветъ насчетъ Байрона он не распространялъ, но что относительно нравственных качеств произведений своего противника он остаётся при прежнем мнении. Выражено всё это было в том же оскорбительном тоне, в каком велась вся полемика. Соути обвинял Байрона в писании пасквилей, в сознательном очернении людей и т. д. и т. д. Байрона и всю его «сатанинскую школу» Соути обвинял в вражде к религии, учреждениямъ и нравственности, царящим в их отечестве. Кроме того Соути с явною насмешкою просил лорда Байрона в другой раз напасть на него, Соути, в стихах (а не в прозе), ибо это послужит известной сдержкой для человека, который, как видно, «столь мало владеетъ собою».

Соути говорил о стихотворном размере, как об узде для байроновскаго темперамента, но он плохо знал средства, какими располагал его противник. Правда, в первой ярости Байрон, живший тогда в Равенне, послал через одного из своих друзей вызов на дуэль Соути, но этот вызов передан Соути не был. Тогда он обратился к более подходившему образу действий и стал торопить печатание отосланнаго ещё в октябре 1821 года в Лондон своего сатирического «Видения Суда» (начатаго вскоре после появления одноименного произведения Соути и законченнаго к осени того же года). Скорое появление в печати этой сатиры, конечно, было бы самым удачным ответом на ироническую выходку Соути, приглашавшего Байрона вести борьбу в стихах. Но времена стояли не такие, чтобы можно было сразу найти издателя для такой резкой и ядовитой филиппики против покойного короля и его панегириста. Только в вышедшем 15 октября 1822 года номере журнала «Либерал» байроновская сатира увидела свет. Байрон подписался «Quevedo Redivivus», имея в виду испанскаго автора XVII века Кеведо-и-Виллегаса, «Видения» котораго в фантастической форме давали сатирическое изображение житейских пороков и безобразий.

О главном содержании сатиры мы уже говорили; нам остаётся лишь отметить, сколько и политическаго такта, и уменья, не увлекаясь остротою личных чувств, соблюсти масштаб, — проявил Байрон, посвятивши Соути только несколько последних строф: «поэтъ-лауреат» в общественном отношении, конечно, был менее характерной и менее интересной фигурой, нежели воспетый им монарх, — и Байрону подсказало чувство меры, кому сколько места отвести в своей сатире.

Байроновское «Видение Суда» имело громкий успехъ; этому успеху не повредил, конечно, и процесс, затеянный правительством против издателя сатиры (Джона Гонта) и кончившийся, уже после смерти Байрона, в июле 1824 года, присуждениемъ Гонта к штрафу в сто фунтов стерлинговъ.

ВИДЕНИЕ СУДА

написанное Quevedo Redivivus в ответъ на поэму под таким же заглавием автора «Уота Тэйлора».
Он Даниил второй, я повторяю.
Спасибо, жид, что подсказал ты мне
Сравнение такое.

    Венецианский Купец, д. IV, сц. 1.

Говорят очень верно, что «один дурак порождаетъ многих» (что глупость заразительна), a y Попа есть стих, где сказано, что «дураки вбегаютъ туда, куда ангелы едва решаются вступить». Если бы м-р Соути не совался туда, куда не следует, куда он никогда до того не попадал и никогда более не попадет, нижеследующая поэма не была бы написана. Весьма возможно, что она не уступает его поэме, потому что хуже последней ничего не может быть по глупости, прирожденной или благоприобретенной. Грубая лесть, тупое бесстыдство, нетерпимость ренегата и безбожное лицемерие поэмы автора «Уота Тэйлора» до того чудовищны, что достигают своего рода совершенства — как квинтэссенция всех свойств автора.

Вот всё, что я могу сказать о самой поэме, и я прибавлю только несколько слов о предисловии к ней. В этом предисловии благородному лауреату угодно было нарисовать картину фантастической «сатанинской школы», на которую он обращает внимание представителей закона, прибавляя таким образом к своим другим лаврам притязания на лавры доносчика. Если где-нибудь, кроме его воображения, существует подобная школа, то разве он не достаточно защищен против неё своим крайним самомнением? Но дело в том, что м-р Соути, как Скруб, заподозривает нескольких писателей в том, что они «говорили о нём, потому что они сильно смеялись».

Я, кажется, достаточно знаю большинство писателей, на которых он, повидимому, намекает, чтобы утверждать, что каждый из них сделал больше добра своим ближним в любой год, чем м-р Соути навредил себе своими нелепостями за целую жизнь, a этим не мало сказано. Но я должен предложить ещё несколько вопросов:

Во 1-х, действительно ли м-р Соути автор «Уота Тэйлора»?

Во 2-х, не было ли предлагаемое им лекарство отвергнуто по закону высшим судом излюбленной им Англии, как богохульственное и вредное сочинение?[4]

В 3-х, не назвал ли его Вильям Смит открыто в парламенте «злобным ренегатом»?

В 4-х, разве он не поэт-лауреат, хотя y него на совести есть такие стихи, как о цареубийце Мартине?[5]

И в 5-х, соединяя все предшествовавшие пункты, как y него хватает совести обращать внимание закона на произведения других, каковы бы они ни были?

Я уже не говорю о гнусности такого поступка — она слишком очевидна, но хочу только коснуться причин, вызвавших его; они заключаются не более и не менее как в том, что его недавно слегка высмеяли в нескольких изданиях — так же как его прежде высмеивали в «Anti-jacobin» его теперешние покровители. Отсюда вся эта ерунда про «сатанинскую школу» и т. д.

Как бы то ни было, a это вполне на него похоже — «qualis ab incepto».

Если некоторые читатели найдутъ в нижеследующей поэме нечто оскорбительное для своихъ политических убеждений, то пусть они винят в этом м-ра Соути. Пиши он гекзаметры, какъ он писалъ все другое, автору не было бы до этого никакого дела, если бы только он избрал другой сюжет. Но возведение в святые монарха, который — каковы бы ни были его семейныя добродетели — не прославился никакими успехами и не был патриотом (несколько лет его царствования прошли в войнах с Америкой и с Ирландией, не говоря уже о его нападении на Францию) — это, как и всякое преувеличение, естественно вызывает протест. Как бы о нём ни говорилось в этом новомъ «Видении», история не будетъ более благосклонна в своем суждении о его государственной деятельности. Что касается его добродетелей в частной жизни (хотя и стоивших очень дорого народу), то оне вне всякаго сомнения.!

Что касается неземных существ, выведенных в поэме, я могу сказать только, что знаю о нихъ столько же, сколько и Робертъ Соути, и кроме того я, какъ честный человек, имею больше права говорить о них. Я кроме того отнесся к ним с большей терпимостью. Манера жалкаго помешаннаго лауреата творить суд в будущемъ мире такая же нелепая, как его собственные разсуждения в этой жизни. Если бы это не было абсолютно комично, то было бы еще хуже чемъ глупо. Вот всё, что можно сказать объ этом.

Quevedo Bedivivus.

P. S. Возможно, что некоторым читателям не понравится свобода, с которой святые, ангелы и духи разговаривают в этом «Видении». Но я могу указать на прецеденты в этомъ отношении, на «Journy from this world to the next» Фильдинга на мои, Квеведо, «Видения» по испански и в переводе. Пусть читатель обратит внимание и на то, что в поэме не обсуждаются никакие догматы, и что личность Божества старательно скрыта от взоровъ чего нельзя сказать про поэму лауреата. Он счел возможным приводить слова Верховнаго Судии, причем он говорит в поэме вовсе не как «школьный святой», a как весьма невежественный м-р Соути. Все действие происходит y меня за пределами небес, и я могу назвать, кроме уже названных произведений, еще «Wife of Bath» Чоусера, «Morgante Maggiore» Пульчи, «Tale of a Tub» Свифта в подтверждение того, что святые и т. д. могутъ разговаривать вполне свободно в произведениях, не претендующих на серьезность. Q. R.

М-р Соути, будучи, как он говорит добрым христианином, и человеком злопамятным, угрожает мне повидимому возражением на этот мой ответ. Нужно надеяться, что его духовидческие способности станут за это время более разумными, не то он опять впутается в новые диллемы. Ренегаты якобинцы дают обыкновенно богатый матерьял для возражений. Вотъ вамъ пример: М-р Соути очень хвалит некоего мистера Ландора[6], известного в некоторых кружках своими латинскими стихами, и несколько времени тому назад, поэт-лауреат посвятил ему стихи, превозносящие его поэму «Гебир». Кто бы мог предположить, что в этом самом Гебире названный нами Савэдж Ландор (таково его мрачное имя) ввергает в ад не более не менее, как героя поэмы своего друга Соути, вознесеннаго лауреатом на небо Георга ІІІ-го. И Савэдж умеет быть очень язвительным, когда пожелает. Вот его портрет нашего покойнаго милостиваго монарха:

«(Принц Гебир, сошедший в преисподнюю, обозревает вызванные по его просьбе тени его царственных предков и восклицает, обращаясь к сопровождающему его духу»):

«Скажи, кто этот негодяй здесь подле нас? Вот тот с белыми бровями и косым лбом, вот тот, который лежит связанный и дрожит, поднимая рев под занесенным надъ ним мечом? Как он попал в число моих предков? Я ненавижу деспотов, но трусов презираю. Неужели он был нашим соотечественником? — Увы, король, Иберия родила его, но при его рождении в знак проклятиия пагубные ветры дули с северо-востока. — Так значит, он был воином и не боялся богов? — Гебир, он боялся демонов, a не богов, хотя им поклонялся лицемерно каждый день. Он не былъ воином, но тысячи жизней разбросаны были им, как камни при метании из пращи. A что касается жестокости его и безумных прихотей — о, безумие человечества! К нему взывали и ему поклонялись!..» (Gebir, стр. 28).

Я не привожу нескольких других поучительных мест из Ландора, потому что хочу набросить на нихъ покров с позволения его серьезного, но несколько необдуманнаго поклонника. Могу только сказать, что учителя «высоких нравственных истин» могут очутиться иногда в странном обществе.


ВИДЕНИЕ СУДА



I.

  
Апостол Петр сидел y врат своих;
Его ключи — от рая — были ржавы,
Столь редко, видно, брал он в руки их;
Не то, чтоб вся обитель вечной славы
Была полна, но вглубь сердец людских
Проникла сила дьявольской державы
И много душ своим упорством бес
Успел давно отторгнуть от небес.
  

II.

  
Хор ангелов пел хрипло гимн нестройный,
Иных почти не ведая забот,
Как выводить то ночь, то полдень знойный,
Или смирять падучих звезд полет,
Иль горний бег кометы беспокойной,
Когда она, пронзая небосвод,
Дробит хвостом ядро планеты встречной,
Как утлый челн порою кит беспечный.
  

III.

  
Сочтя свой труд свершенным в дольней мгле,
В святую высь вернулись серафимы;
В раю никто не думалъ о земле,
Лишь ангел-счетчик, страж неутомимый,
Взирал, как горько мир погрязъ во зле,
Как рос греха разгул неудержимый,
И, истощив за счетом два крыла,
Он все ж не мог узнать всю меру зла.
  

IV.

  
За этот срок так много дела стало,
Что, вопреки желанью своему —
С кем из земных министров не бывало —
Пришлось просить сотрудников ему;
И вот благое небо начертало,
Чтоб, бедному, не чахнуть одному,
Шесть ангеловъ отправить в услуженье
Да дюжину святыхъ в распоряженье.
  

V.

  
Для райской службы — славный вышел стол
И все-таки на всех хватило дела:
Так много царств воздвигло свой престол,
Победный меч не раз был вскинут смело
И каждый день свой счет кровавый вел,
При Ватерло дошедший до предела —
И здесь-то перья бросили они
Из отвращенья к мерзости резни.
  

VI.

  
Но бросим это; то, что ужаснуло
Сердца святых, описывать не мне;
К тому же ярость адскаго разгула
Противна стала даже Сатане,
Хотя он сам направил меч и дуло,
Чтобъ мерой зла насытиться вполне.
(Ему б одно в заслугу я поставил, —
Что он вождей обоих в ад отправил).[7]
 

VII.

  
Недолгий мир опустим; из него
Земля не больше пользы извлекала,
Ад, — как всегда, a небо — ничего;
В те дни лишь власть тирана возростала;
Но он дождется часа своего,
Хотя б та власть «семиголовой» стала,
Как оный «зверь о десяти рогах»:
Одни рога внушить нам могуг страх
  

VIII.

  
Был первый год второй зари свободы,[8]
Когда Георгий Третий опочил, —
Тот, что любил всех деспотов, что годы,
Совсем слепой, в безумьи жизнь влачил;[9]
Прекрасный фермер, нежный друг природы,
Глупец-король, что царство разорил!
Почил, оставив в мире подчиненных,
Глупцов и тем же мраком пораженных,
  

IX.

  
Почил! — Никто не плакал в этот час;
Гроб утопал в избытке пышных тканей
И золота; был бархат, был атлас;
Всё, кроме слез, — помимо тех рыданий,
Чья скорбь звучитъ за плату, на заказ;
Был вопль элегий, купленных заране, —
Герольды, мачты, факелы, как встарь,
Хоругви, словом, — полный инвентарь

X.

  
Посмертной мелодрамы. — В час прощальный,
Из всех глупцов, сбежавшихся толпой,
Кто изнывал душой своей печальной?
Их взор туманил траур показной,
Влекла их пышность свиты погребальной;
Когда же гроб засыпан был землей,
Всем адскою насмешкою казалось,
Что столько денег с гнилью зарывалось.[10]
  

XI.

  
И вот он — прах! Он мог уже давно
Стать тем, чем должно, если бы природе
Возстановлять здесь было суждено
Огонь и воздух, землю, на свободе;
Но снадобья, бальзамы, полотно,
Чего в простом не водится народе,
Ему в земле мешали тлеть нагим, —
Чтоб разлагаться дольше, чем другим.
  

XII.

  
Теперь он мертв — и людям до него ли!..
Пустая надпись, счет гробовщика
Да десять строк его последней воли, —
Вот весь итог. Беда не велика:
Он умер, — сын остался на престоле,
В нем живы все приметы старика,
Лишь нет одной черты, весьма примерной, —
Любви к жене, уродливой и скверной.
  

XIII.

  
«Подаждь, Творец, спасенье королю!»
Спасать таких!.. В раю не столь просторно…
Бог щедр. Но пусть… Я вовсе не стою
За то, что казнь нужна и благотворна;
Быть может я одинъ лишь признаю,
Что зло сердца скует не столь упорно,
Раз обуздать — конечно, не всегда —
Безмерность кары адскаго суда.
  

XIV.

  
Я знаю сам, что думать так — безбожно;
Я знаю: тот, кто слепо убежден,
Что осужденье даже невозможно,
Пожалуй, первый будет осужден.
Всё в нашей церкви — свято, непреложно, —
Так учат всех, кто в Англии рожден, —
A остальные церкви, синагоги
Живут обманом, верою убоги.
  

XV.

  
Пусть Бог нам всем поможет! Всем и мне!
Я слаб, обречь меня на муки ада
Такой-же труд ничтожный Сатане,
Что мяснику достать овцу изъ стада;
Не то, чтоб я пригоден был вполне
Для блюда благороднаго, из ряда
Тех вечных блюд, куда войдут, как снедь,
Должно быть, все, чья доля — умереть.
  

XVI.

  
Апостол Петр сидел y двери рая,
В дремоте часто голову клоня;
Вдруг грянул гул, пространство содрогая,
Порыв потока, вихря иль огня, —
Ну, словом, чья-то сила неземная
Низверглась в тишь безтрепетного дня;
Но там, где всё бы в мире трепетало,
Петр лишь сказал: «Ещё звезды не стало!»
  

XVII.

  
Ho не успел он вновь забыться сном,
Как вдруг явился ангел и так больно
Своим блестящим, радужным крылом
Задел Петра, что тот зевнул невольно.
Он крикнул: «Встань!» — И стал летать кругом,
Что твой павлин, в красе самодовольной.
Святой сказал: «Что значит этот гам?
Не Сатана ль собрался в гости к нам?»
  

XVIII.

  
«Георгий Третий умер!» — «Так! ты всё же
Скажи мне толком, кто же он такой». —[11]
Георгий кто? Кто Третий? Ах ты, Боже, —
Король британский! — «Раз он с головой,
Я очень рад столь редкому вельможе.
A то здесь был король совсем иной;
Его в раю отвергли б непременно,
Не брось он в нас главой усекновенной.
  

XIX.

  
«Король французский, что ли… Человек,
Раздавленный короною земною,
Вдругъ хочет быть увенчанным навек,
Как мученик! И если б под рукою
Был меч, которым ухо я отсек,
Я б показал… Но так как здесь со мною
Был только ключ, то, вскинув ключ свой вдруг,
Я мог лишь выбить голову из рук.
  

XX.

  
«Он так завыл, что, право, поневоле
Был принят в рай и вот уж много дней
Сидит он с Павлом в звездном ореоле;
Поди, и сам святой Варфоломей[12]
Добиться мог отнюдь не лучшей доли,
Явившись в небо с кожею своей,
Чемъ он — с такою слабой головою,
Дубовою, нелепой и пустою.
  

XXI.

  
«Явись она на собственных плечах,
Тогда б совсем иное было дело;
A то участье, мысль о палачах,
Как колдовство, святыми овладело,
И голова пустая, этотъ прах,
Была опять посажена на тело:
Ведь здесь не могут — так уж завели! —
Не портить дело мудрое земли».
  

XXII.

  
В ответ же ангел: «Полно волноваться!
На этот раз король в порядке, цел, —
Он лишь не знал, куда ему податься,
И всякий им, как куклою, вертел;
На то здесь суд, чтоб в этом разобраться,
A разсуждать — совсем не наш удел;
У нас с тобою цель, увы — иная —
Свершать свой долг, отнюдь не разсуждая».
  

XXIII.

  
Пока здесь шел весь этот разговор,
Как тихий вихрь, взметнувшийся высоко,
Чей светлый бег и радостен и скор:
Рат ангелов явилась издалека,
Пересекая царственно простор,
Что лебедь гладь лазурнаго потока, —
И с ней старик незрячий и седой
С душою столь же дряхлой и слепой.[13]
  

XXIV.

  
Но вслед за их лучистою толпою
Дух Сумрака явился в тот же миг,
Как вихрь, рожденный тучей грозовою,
Чей бурный бег губителен и дик;
Величьем дум и вечною враждою
Отмечен был его бессмертный лик —
И там, куда он устремлялся взором,
Ночная тьма вставала над простором.

XXV.

  
На вход, куда проникнуть он не смел,
Остановив стремительность полета,
С такой враждой безсмертной он глядел,
Что Петр готов был кинуться в ворота;
Он трепетно ключами загремел
И на челе явились капли пота:
И этот пот, что лик его омыл,
Не просто пот, a светлый ихор был.[14]
  

XXVI.

  
Все ангелы, — как робких птичек стая
Пред соколом, — не в силах скрыть испуг,
Сомкнулись в кучу — искрясь и блистая,
Как в Орионе светлый звездный круг, —
Скрыв старика, что прибыл, сам не зная,
Куда, хотя он столь надежных слуг
И не имел (в большом числе историй
Доказано, что каждый ангел — тори).
 

XXVII.

  
Вдруг, чьи-то руки быстро развели
Врата небес и с тихим трепетаньем
Разлился свет, по близости, — вдали, —
Раскинулся над целым мирозданьем
До жалкой точки, сумрачной земли,
Где снова вспыхнул севернымъ сияньем
Над полюсом, тем самым, что, во льдах,
Был виден Пэрри в «Мельвильских водах».[15]
  

XXVIII.

  
И в тот же миг из двери заповедной
Явился Дух лучистой красоты,
В сияньи славы, точно стяг победный,
Сверкающий, как пламя, с высоты.
Мои слова — лишь отблеск слишком бледный, —
Во мраке праха меркнет свет мечты
В душе людской, — но есть и исключенье:
Бред Боба Соути, яркий без сомненья.[16]
  

XXIX.

  
Пришедший был Архангел Михаил:
Вид ангелов, архангелов… их лица
Известны всем; о князе райскихъ сил,
О чорте — в книгах часто говорится,
Есть образа; но кто установил
Их сходство? Я же вправе усумниться,
Что тот иль этот — подлинно таков…
Но я вторгаюсь в область знатоков.

XXX.

  
Источник славы, сам сияя славой,
Оплот добра и дел его живых,
У входа в рай стоял он величаво
Среди святых, почтенных и седых,
И серафимов рати моложавой
(Я их по виду счел за молодых,
Сличая годы, Петр, поди, моложе, —
У них же лица более пригожи).
  

XXXI.

  
Все ангелы склонились перед ним,
Архангельским владыкою, главою
Чинов небес, что был глубоко чтим,
Как некий бог; но дерзостной мечтою,
Гордынею, он не был одержим,
Служа Творцу всей ангельской душою,
И, несмотря на сан высокий свой,
Он твердо знал, что в небе он — второй.
  

XXXII.

  
Пред ним был тот, кого без разделенья,
В добре и зле от века он знавал:
Им в розни нетъ ни мира, ни забвенья, —
В том вся их мощь; лишь взгляд их выдавал
Немую скорбь живого сожаленья,
Но, для вражды, ведь каждый сам избрал
Всю даль веков, как срок ея без грани,
И Божий мир, как поле этой брани.
  

XXXIII.

  
И только здесь смолкала их вражда:
Как учит Іов, даже Дух изгнанья
Являться в небо властен иногда,
Где он привет встречает и вниманье
«Сынов небес» и там же без труда
Я б указал, в 'пример и назиданье,'
Как их беседы ласково велись, —
Но мы и так от цели отвлеклись.
  

XXXIV.

  
Ведь здесь не труд ученый, многословный,
Где богослов берется доказать,
Что Иов — факт, иль образ, звук условный;[17]
И нам цитат лишь столько нужно брать,
Чтоб ради нашей ссылки голословной
Нас за обман не вздумали карать, —
Притом здесь все, до йоты, — вне сомненья,
И подлинно, как всякое виденье.
  

XXXV.

  
У входа в рай смолкал их вечный спор:
Как на суде восточном — y порога,[18]
Здесь душу ждал последний приговор,
Идти ли в ад, или в обитель Бога,
И потому приветлив был ихъ взор;
Хотя к лобзаньям не было предлога,
Но все же тот, кто — Тьма, и тот, кто — Свет,
Не медлили приветом на привет.
  

XXXVI.

  
Архангел гостю плавно поклонился
И даже руку к сердцу приложилъ;
Пред недругом он саном не гордился,
Ни робости ничем не проявил:
Он с ним во всём как с равным обходился,
A Сатана пред князем райских сил
Стоял с темъ видом гордым и надменным,
Что нищий гранд пред выскочкой презренным.
  

XXXVII.

  
Склонив на миг отверженный свой лик,
Он только ждал урочного мгновенья,
Чтобы во имя всех своих улик
Потребовать Георгу осужденья
И доказать, что горестный старик
Не более достоин снисхожденья,
Чем ряд других усопших королей,
Чей ум был часто выше и светлей.
  

XXXVIII.

  
Архангел начал: «В чем же пред тобою
Повинен он? Поведай нам, каким
Деянием он грешен иль мечтою,
Что ты сюда являешься за ним?
Раз на земле греховной суетою
Он, как король и смертный, былъ томим,
И тем попрал свой долг прямой и строгий.
Он — твой; a нет — ступай своей дорогой!»
  

XXXIX.

  
Князь Воздуха ответил: «Михаил!
И здесь, пред Тем, Кому и ты подвластен,
Он, всё же, — мой; он мне, как прах, служил,
И впредь, как дух, не быть моим не властен;
Тебе он дорог тем, что мало пил,
И тем, что не был к женщине пристрастенъ, —
Но всё ж он правил целою страной,
Чтоб преклониться только предо мной.
  

XL.

  
Взгляни на нашу землю, иль вернее
Мою; над ней не так уж властен Бог!
Я не горжусь, и Он не стал беднее;
Средь звезд своих безчисленных Он мог
И не тужить о горестном пигмее,
Земле сырой, где каждый так убог,
Что из людей немногие, — конечно,
Сверх королей — достойны кары вечной, —
  

XLI.

  
И то лишь в силу вечных прав моих;
Вводить их в грех, склонять ко злу — хитро ли!
Да нужды нет; не проще ль бросить их
На произвол их злой и тёмной воли —
С проклятием, что скрыто в них самих.
Исправить же, помочь им в гешной доле,
Безсилен рай — такая их стезя, —
Как аду хуже сделать их нельзя.
  

XLII.

  
Ты лишь взгляни на землю: в то мгновенье,
Когда он, червь беспомощный, слепой,
В расцвете силы поднял жезл правленья,
И мир, и он имели вид иной;
Моря и земли в знак благоговенья
Склонились ниц, — под частою грозой
Два острова сияли блеском славы
Незыблемо, храня благие нравы.
  

XLIII.

  
Он правил царством много долгих лет;
Сравни, каким он свой престол оставил,
С тем, что нашел! — Все выведи на свет:
Как он всю власть любимцу предоставил;
Как он себя — чего и в нищем нет! —
Позорной страстью к золоту прославил,
Пороком самых низменных сердец.
И Францию ты вспомни, наконец!
  

XLIV.

  
Он, скажут, был орудиемъ… Бесспорно!
(Дельцов найдём). A кто — орудье, — в ад!
С тех пор, как люди тупо и покорно
Гнет правящих мучительно влачат —
В кровавых списках зла, резни позорной
Сыщи пример, я буду очень рад,
Правления, из самых отдаленных,
Где было б больше крови и казнённых.
  

XLV.

  
Всё вольное он горько попирал;
Свои, чужие, люди и народы...
Где только в мире радостно взывал
К людскому сердцу благовест свободы,
В Георгие он недруга встречал:
Он всё поверг в мученья и невзгоды. —
Воздержный нрав я тоже в нём ценю,
Как всё, что часто чуждо королю.
  

XLVI.

  
Как честный муж, свой долг он ведал строго,
Был недурным главою и отцом;
Для короля ведь это очень много:
Умеренность за княжеским столом
Ценнее, чем за трапезой убогой.
Да я не то признать согласен в нём!
От этого ж не легче миллионам,
Влачившим гнет с проклятием и стоном.

XLVII.

  
Он Новым светом свергнут; Старый свет
Ещё влачит позорно крест жестокий
Того, что он оставил, как завет:
В преемниках живут его пороки —
В них лишь его порядочности нет;
Ещё царят тираны, лежебоки,
Забыв, что власть дана для дел благих;
Но близок час, — набат разбудит их!
  

XLVIII.

  
Пять миллионов душ, хранивших строго
Завет старинный, права он лишил
Провозглашать открыто имя Бога,
И ваше, Петр, и ваше, Михаил! —
Ужель вам мало этого предлога,
Чтоб былъ низвергнут тот, кто отрешил
Католиков от всякого почина
Во всех святых делах христианина!
  

XLIX.

  
Молиться Богу он не воспрещал;
Но факт молитвы влек уже стесненье
Во всех правах — пред теми, кто считал,
Что чтит святых — смешное заблужденье».
Тут Петр вскочил и громко закричал:
«Ведите прочь весь этот смрад и тленье,
И если гвельф угоден небесам,
Пока я страж, то будь я проклят сам!
  

L.

  
Да я, от прав отрекшись и от чина,
Скорее буду Цербером в аду,
Чем допущу, чтоб тень ханжи, кретина,
Бродила в райском царственном саду».
A Сатана заметил: «Молодчина!
Так и должно, по строгому суду.
Я вас охотно Цербером поставлю,
A рай стеречь я нашего отправлю».
  

LI.

  
Здесь Михаил вмешался: «Вы, святой!
Вы, Сатана! Могли бы удержаться!
Я думал, Петр, вы чуточку иной.
Вас, Сатана, прошу не обижаться,
Что сгоряча он сан унизил свой:
Ведь и святым не диво забываться.
У вас ещё улики?» — «Нет». — «Тогда —
Свидетелей! Без них ведь нет суда».
  

LII.

  
На это Дьявол сделал знак рукою,
Погнав в пространство силою своей
Громады туч с их вихрями и тьмою,
Каких не знает даль земных полей;
И грянул гром надъ сушей и водою,
Сливаясь с гулом адских батарей
(Великий Мильтон был того же взгляда,
Что пушку сделал главный мастер ада).
  

LIII.

  
Весь этот гул раздался, как сигнал
Той рати душ погибших, чьей опеке
Простор мировъ несметных подлежал,
Текущих, бывших, будущих. Навеки
К своим местам их ад не приковал,
И каждая могла, как хищник некий,
Свободно рыскать в бездне мировой,
Влача свое проклятие с собой.
  

LIV.

  
В том вся их гордость — как тут не гордиться!
Оне же — в роде рыцарей, иль тех,
Кто носит знак отличия, рядится
В кафтан, чей ворот вовсе не для всех…
Просил бы этих духов не сердиться
За образы земные. Весь мой грех,
Что сам я — прах. Я знаю, эти тени
Гораздо выше всех моих сравнений.
  

LV.

  
Тот клич свершил, промчавшись с неба в ад,
Пять миллионов тех же разстояний,
Что от земли до солнца и назад;
В какой же срок? — Из точных показаній
Мы знаем, сколько времени скользят
Лучи, чтоб вспыхнуть в Лондонском тумане,
Где флюгера сверкают трижды в год,
И то, коль лето сносное придет.
  

LVI.

  
В какой же? — В полминуты. — Без сомненья,
Луч солнца может только в больший срок
Свершить свой путь до места назначенья.
Ведь он не столь проворен, как ходок,
Чтоб в скорости, при всём упорстве рвенья,
Он превзойти гонцов от ада мог, —
И там, где солнце в мире годы тратит,
Лукавому всего полсуток хватит.
  

LVII.

  
Вдали, y самой грани мировой, —
Едва с полкроны — пятнышко явилось
(Я тоже видел в море — пред грозой);
Оно росло, все ближе становилось,
Меняя часто тёмный облик свой,
И как корабль таинственный кружилось
Или кружило (сам не разрешу
И может быть в грамматике грешу, —
  

LVIII.

  
Но вам видней), в конце же тучей стало —
Свидетелей![19] Пожалуй никогда
И саранчи так много не летало;
Затмив простор, их дикая орда,
Всё скопище ревело, гоготало, —
Точь в точь гусей крикливыя стада
(Коль скоро здесь уместно слово стадо),
Воистину — «разверзлись бездны ада».
  

LIX.

  
Гремел Джон Булль потоком бранных слов;
За ним божился Пэдди бестолково,
Ворчал шотландец; в хор их голосов
Французский призрак вплел такое слово,
Что он смутил бы даже кучеров:
В нем было столько запаха земного;
A Джонатан горланил, сам не свой:
«Наш президент опять затеял бой!»
  

LX.

  
За ними шли голландцы и датчане, —
Короче, рать всех мыслимых теней —
До островов в далеком океане,
Всех стран, профессий, лет и ступеней, —
Явившихся к ответной этой грани
Судить дела Георгиевых дней,
Взглянуть, не также ль даже государи
Подвержены, как все мы, вечной каре.
  

LXI.

  
При виде их архангел побледнел,
Как может дух; затем, как луч рассветный,
Весь лик его светился и горел, —
Иль как в окне церковном блеск ответный,
Когда закат торжественно зардел,
Иль дальних молний отблеск огнецетный,
Иль пестрый смотр наездников лихих,
Зеленых, красных, синих и других.
  

LXII.

  
Он вновь вступил в беседу с Сатаною:
«Зачем, мой друг — мы все-таки друзья,
Хотя от века скованы борьбою;
Мы просто в разных лагерях, и я
Руковожусь не личною враждою;
Творя иное дело бытия,
Я вас ценю, и всякий раз невольно
За ваш злой нрав становится мне больно.
  

LXIII.

  
Зачем же, добрый Люцифер, тогда
Вам было звать в свидетели пол-ада
И пол-земли? Какая в них нужда!
Довольно двух, — была б лишь трезвость взгляда,
A то в виду столь сложного суда
И мне, и вам затратить вечность надо,
Ведь доводам ответчика, истца,
Как нашему безсмертью, нет конца».
  

LXIV.

  
Дух зла ответил: «С личной точки зренья
На этот раз мне, право, всё равно:
Десятки душ, и лучше, без сомненья,
Взамен я мог иметь уже давно;
Я требовал Георгу осужденья
Лишь потому, что так и быть должно;
Я уступлю, за чем же дело стало,
Ведь королей y нас в аду не мало».
  

LXV.

  
Так Михаилу демон отвечал
(Безличным Соути прозванный «двуличным»).
«Тогда из всех, — архангел продолжал,
Я нахожу найболее логичным[20]
Избрать двоих.» — «A выбор-то не мал!
Заметил дьявол тоном безразличным —
Из мириад кого-б я вызвать мог,
Пускай Джэк Уилькс выходит, — чем он плох?»
  

LXVI.

  
И из толпы сейчас же вышел смело
Весёлый призрак, странный и смешной;[21]
Он былъ одет по моде устарелой;
Ведь смертные приносят в миръ иной
Всё, что при жизни красило иль грело
Их грешный прах; за гранью гробовой
Все виды платья собраны, — от Евы
И вплоть до тех, что носят наши девы.
  

LXVII.

  
Взглянув на всю столпившуюся рать,
Воскликнул дух: «Здесь можно простудиться!
Друзья всех сфер, не время ль начинать?
Зачем сюда приказано явиться?
На выборы? тогда прошу избрать
Меня, того, кто смеет тем гордиться
Что партии был предан всякий раз!
Могу, я, Петр, разсчитывать на вас?» —
  

LXVIII.

  
Но Михаил заметил: «Вы — неправы:
То — суета земная, здесь же суд
Надъ королём, носителем державы, —
Запомните!» — «А тот крылатый люд
Ведь херувимы — в блеске райской славы? —
Спросил Джэк Уилькс. — Никак Георгий тут?
Да он же слеп!.. — Лицо довольно схоже,
Да только я считал его моложе.»
  

LXIX.

  
«Как видите, — и суд ему воздаст, —
Ответил Ангел, — всякий грех накажет.
Гроб даже смердам самых низших каст
Дает права винить и тех, кто княжит, —
Мы слушаем!» — «Не всякий ждать горазд,
Пока их смерть ему язык развяжет —
Заметил Уилькс, — я первый в том числе
Кричал им всё, что думал, на земле».
  

LXX.

  
«Тогда мы в небе просим повторенья
Твоих улик», — ответил Михаил.
«Нет, — дух сказал, — я с ним окончил пренья.
Чтоб я свои улики изложил!..
Шалишь! Старо! Ведь я его правленье[22]
И все его парламенты разбил
Давным давно, и, как король, к тому же,
Он был, как все, — не лучше и не хуже.
  

LXXI.

  
Не скрою, было подло поступать
С таким, как я, беднягою столь круто;
Но я его не вправе порицать;
То было дело Грэфтона и Бута, —
Ему же лично незачем страдать
За лютость тех, кто был наказан люто
Ещё в живых. Пускай же этотъ прах
Вкушает радость в ваших небесах».
  

LXXII.

  
Но Сатана: — «Вы заняты не делом!
Став на земле полупридворным, вы,[23]
Я вижу, Уилькс, хлопочете о целом.
Но власть Георга кончилась; увы!
За роковым и сумрачным пределом
Он снял на век корону с головы.
Ваш труд пропал: на дьявольском обеде
Вы встретитесь, быть может, какъ соседи.
  

LXXIII.

  
Как вас понять, я, право, раньше знал,
Когда, шепча ехидно и забавно,
Вы все сновали там, где Белиал,
На службе дня, вертел свой вертел плавно
И жиром Фокса Питта поливал;
Как вас понять, в тот час мне стало явно.
Мутить мне ад, — я рот ему зажму, —
Чтоб знал он цену биллю своему.[24]
  

LXXIV.

  
Звать Юния!»[25] Сейчас же тень качнулась,
Причем по всей безчисленной толпе
Прошло движенье, — вся она сомкнулась,
Рукой к руке, стопой теснясь к стопе
(Чтоб лишь узнать, как горько обманулась!), —
Как травка к травке в стянутом снопе,
Иль сжатый воздух, шар свой напрягая,
Иль — что печальней — колика людская.

  

LXXV.

  
Высокий призрак, тощий и седой,
Как если б он при жизни был уж тенью,
Прошёл вперёд, в движениях — живой,
Ничем не выдав, кто он по рожденью;
Уныл и весел, маленький — большой,
Он вечно был подвержен измененью,
Сейчас одно, — глядишь, уже не то,
Переходя — неведомо, во что.
  

LXXVI.

  
И тщетно духи зренье напрягали,
Чтоб различить черты его лица;
Сам Сатана узнал его едва ли;
Он весь, как сон, менялся без конца,
Одни его известнейшим считали;
Тот видел в нём родимаго отца;
A тот опять божился всем, что свято,
Что он, мол, дядя падчерицы брата.
  

LXXVII.

  
Другой твердил: он, дескать, рыцарь, князь,
Набоб, священник, стряпчий знаменитый;
A дух, иным не реже становясь,
Чем мнения крикливой адской свиты,
Опровергал их верность, смысл и связь, —
И тени были прямо с толку сбиты:
Он был великий фокусник душой, —
Изменчивый, волшебный, подвижной.
  

LXXVIII.

  
Лишь стоило найти ему названье, —
Раз-два! — глядишь, уж он совсем иной;
Едва ль, при всём усилии вниманья,
Он был бы узнан матерью родной
(Когда б y столь волшебного созданья
Имелась мать); пред пёстрою игрой
Терялись все, и было бесполезно
Решать, кто скрыт под «маскою железной».
  

LXXIX.

  
То он хотел, как Цербер, иногда
Казаться вдруг «тремя одновремено»;
A то одним сочтёшь не без труда;
Здесь ярким светом вспыхнул он мгновенно,
A там с туманом слился без следа,
Как бедный Лондон с нашей мглой бессменной;
Глядишь он Берк, сэръ Филип Фрэнсис, Тук, —
И каждый раз нежданно, вдруг.
  

LXXX.

  
Но я припас одно предположенье
Моё; его скрывал я много лет,
Боясь навлечь невольное гоненье
На важных лиц, — a то, глядишь, задет
Министр иль пэр… опала, пониженье…
Оно — вниманье! — вот его секрет:
Тот, кто как Юний славился доселе, —
Никто; он, право, не жил в самом деле.
  

LXXXI.

  
Я, право же, не вижу, почему
Без всяких рук письму нельзя явиться,
Раз без голов их пишут прямо тьму —
И груды книг! Пока иной стремится
Решить, какого автора уму
Принадлежит такая-то страница,
Он сам, как Нигер, водит за нос свет!
Есть автор или устье, иль их нет.
  

LXXXII.

  
«Кто ж ты?» спросил Архангел для начала.
«В том вся и суть моих заглавных строк»
Могучая тень тени отвечала —
«И то, чего никто раскрыть не мог,
Узнать и вам не более пристало».
На это Ангел: «В чемъ же твой упрек
Георгу?» — «Раньше» крикнул дух на это,
«Я от него на письма жду ответа.
  

LXXXIII.

  
Укор моих улик переживет
Весь прах его до надписи надгробной». —
Но Михаил: «А ты-то в свой черед
Предвзятостью иль выходкой подобной
Не прегрешил? Тамъ всюду верен счет?
Ты не был резок в речи слишком злобной
И страстной?» — «Страсть!» воскликнул духъ чудной,
«Я презирал, любя свой край родной!
  

LXXXIV.

  
Я написал и дело приговора
Ответить, кто достойней вечных мук»,
Сказал он, Umbra Nominis[26], и скоро
Исчез, как дым небесный или звук.[27]
«Ещё не вызван для решенья спора
Ни Вашингтон, ни Франклин, ни Джон Тук…»
Сказал Дух Зла, но тут же крик раздался
«Пусти!» — хотя никто не разступался.
  

LXXXV.

  
И не щадя ни груди, ни локтей
(С ним херувим, к тому определенный),
На середину вышел дьявол Асмодей,
Тяжелой ношей, видно, утомленный.
«Да здесь не дух, a кто-то из людей!»
Воскликнул вдруг Архангел изумленный.
«Я знал» заметил Incubus — он мог
Им быть давно, но только дайте срок.
  

LXXXVI.

  
«Вероотступник! — Ну уж и летели!
Ведь вот свихнул я левое крыло:
Как будто с ним все книги пустомели, —
Его труды — так было тяжело.
Так вот: лечу над Скиддо[28] — так, без цели —
(Там вечно дождь) — и вижу: дом, светло;
Я — вниз, и, глядь, пред парнем-то сатира
На Библию, на все заветы мира!
  

LXXXVII.

  
Второе — ваше дело, Михаил,
A первое, сатира, — область ада,
Он, значит, все законы преступил.
Чтоб по делам ему была награда,
Я, в чём он был, молодчика схватил
И вверх, сюда! Лететь мне долго ль надо!
Минут пятнадцать — мчался, как стрела:
Его жена и чай не отпила».
  

LXXXVIII.

  
Дух зла сказал: «У нас он на примете,
Я как-то даже ждал его сюда;
Глупей его не видано на свете,
A самомненье — право, хоть куда!
Вам, Асмодей, о столь пустомъ предмете
Тревожиться не стоило труда:
Такая тварь — ничтожнее ничтожных —
Пришла б сама (без выдачи дорожных).
  

LXXXIX.

  
Но раз он здесь, присмотримтесь к делам…»
Тут Асмодей: «Одно другого стоит!
Он занят тем, что в пору здесь, да вам,
Он из себя писца y Парки строит, —
Подумайте, к чему ведет весь срам,
Когда осел свой наглый рот раскроет!»
Но Михаил: «Он должен сам сказать,
Вы знаете, нельзя же отказать»…
  

ХС.

  
И бард, народ встречая и подмостки,
Что для него на свете — сущий клад,
Откашлялся, и стал свой голос жёсткий
Настраивать на очень скорбный лад
И начал стих томительно-громоздкий;
Но вышло так, что сам он был не рад:
На первом же гекзаметре запнулся —
И стих хромал и голос содрогнулся.
  

ХСІ.

  
Но прежде чем он стих свой разогнал
В речитатив, над ангельской толпою
Раздался ропот, ужас пробежал,
Как грозный гул, по длинному их строю
И Михаил не вытерпел и встал,
Боясь столкнуться с новою строфою.
Он крикнул: «Брось, не нужно! ты бы нам —
Non di, non homines — продолжи сам!»[29]
  

ХСІІ.

  
По всей толпе смятенье пробежало,
Ей, видно, был противен всякий стих:
Рать ангелов уж столько их певала
В часы молитв безчисленных своих,
Толпа ж теней и слушать их устала
Ещё при жизни: здесь ей не до них.
Монарх, молчавший, крикнул адской свите:
«Здесь Пай? Здесь Пай? Ведите — уведите!»[30]
  

ХСІІІ.

  
И ропот рос; дрожали небеса
От кашля, точно в длинном заседаньи,
Где Кэстельри трудился три часа
(Сегодня он — министр, в придворномъ званьи, —
Рабы — внимай!); гремели голоса:
«Долой его!» и в трудном ожиданьи
Наш бард прибег за помощью к Петру,
Как к бывшему собрату по перу.
  

XCIV.

  
Пройдоха был не так уже невзрачен;
Орлиный нос, орлиный острый взгляд:
Вид коршуна; весь лик его был мрачен
И вместе с темъ приятно-плутоватъ,
И уж подавно более удачен,
Чем вещь его; удачнее сто кратъ!
Он в ней был весь — безпомощный калека,
Утративший и образ человека.
  

XCV.

  
Архангел грянул грозною трубой,
И смолкли все, заслышав звон сугубый —
Перекричи: таков совет земной;
Лишь редкий дух порой ворчал сквозь зубы:
Кому охота портить голос свой,
Когда гремят неистовые трубы;
На все лады проступок свой хвалил.
  

XCVI.

  
Он говорил: напрасны, мол, укоры, —
Строчить не грех, нисколько; это он
Твердил всегда; в том хлеб его, который
Он густо мажет маслом с двух сторон;
Дать список книг? — Но он их пишет горы:
«Уот Тайлер», «Ватерло»… и двух имён
Достаточно; за счетом остального
Прошёл бы день, a то и часть второго.
  

XCVII.

  
Он пел хвалы убийце короля;
Он пел хвалы всем деспотам вселенной;
Он долго пел, республики хваля,
И против них — всё столь же вдохновенно.
Он нынче лен, a завтра конопля,
Всему служить готов — попеременно:
Спеша к тому, кто в жизни больше даст —
Кому угодно душу запродаст.
  

XCVIII.

  
Он бой считал безумным заблужденьем,
И сам же битвы громко воспевал;
Он заклеймил всех критиков презреньем,
A после сам же критику кропал —
У тех, кем он был встречен с омерзеньем,
И ел и пил, дневал и ночевал;
Кропал стихами белыми и белой
Обильной прозой — столь же неумелой.
  

ХСІХ.

  
Писал об Уисли… Тут он к Сатане:
«Я, сэр, о вас не прочь бы том составить,
A то и два; с введеньем; стоит мне
Переплести, погромче озаглавить,
И публике понравится вдвойне;
Могу себя заранее поздравить!
Лишь дайте мне источники, тогда
Мы вас к святым причислим без труда».
  

С.

  
Дух зла молчал. «Не нужно!? — ваше дело!
Как вы скромны! — Что скажет Михаил?
Чтоб всё свой вид божественный имело,
Я б крайние усилья приложил;
Моё перо — хотя и устарело,
Заставит вас сиять, по мере сил,
Как ваш раструб. Моя труба из меди,
Но если грянет, слышат все соседи.
  

CI.

  
«Ho раз уже о трубах говорить —
Тогда судите, — вот мое Виденье!
Моим судом вы будете судить,
Кому здесь — в рай, a чей удел — паденье.
Я всё постиг: что жило — будет жить,
И ад и рай, века и смысл мгновенья,
Как царь Альфонс. И зная всё вперед,
Я б мог избавить Бога от хлопот».[31]
  

СІІ.

  
И вот извлек он свиток; невзирая
На крик и просьбы ангелов, чертей, —
Нахлынуло; одна строка — другая…
С четвертою всё сборище теней
Исчезло вдруг, — лишь запах оставляя,
Кто сладостный, кто серный, иль острей, —
Рассыпалось, налево и направо,
От первых слов «мелодии гнусавой».
  

CIII.

  
Столь всемогущ иных напевов склад!
Закрыли уши ангелы; от пенья
Все черти, с воем, ринулись в свой ад,
A призраки ушли в свои владенья
(Об их приюте разное твердят,
Я оставляю всем свободу мненья).
Хотел к трубе прибегнуть Михаил —
Но не было ни воздуха, ни сил.
  

CIV.

  
И Петр, чей нрав несдержанный и страстный
Известен всем, взмахнул своим ключом
И сбил певца своей рукою властной:
Увы! Не будь столь мало весу в нём,
Упав с небес, как Фаэтон несчастный,
Наш бард почил бы в озере своём;
(Иную ткань ему судьба готовит —
Ту, в чем паук свою добычу ловит).
  

CV.

  
Нырнув ко дну — в том участь книг его,
Он всплыл — как сам; таков закон: гнилое[32]
Стремится вверх, равно как вещество
С ничтожным весом, пробка, иль иное;
Забившись в глушь притона своего,
Как груда книг докучных, он, в покое,
Старательно кропает до сих пор
Свои «Виденья» или прочий вздор.
  

CVI.

  
Чтоб завершить и это сновиденье —
Мой телескоп таинственный пропал;
Он охранил мой взор от заблужденья,
Открыв мне то, что сам я показал.
Мне помнится: средь общего смятенья,
Король Георгий в небо пробежал;
Когда ж затем покинул я высоты,
Он напевал псалом, должно быть, сотый.


Ю. Балтрушайтис.

Примечания

ВИДЕНИЕ СУДА.

  1. ↑ Дата окончания: Равенна. 4 октября 1821
  2. ↑ Новый перев. Ю. Балтрушайтиса съ предисл. прив.-доц. Евг. Tapлe. Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905. az.lib.ru.
  3. ↑ Quevedo Redivivus — «Оживший Кеведо» (лат.). Кеведо-и-Вильегас Франсиско (1580—1645) — испанский писатель-сатирик. Особенно ярко общественно-политическая сатира выражена в его цикле «Видения», запрещённом в свое время инквизицией.
  4. ↑ Стр. 245. В предисловии Байрона, по недоразумению, неправильно передан текст «2-го вопроса». Его следует читать так: «Во 2-х, получил ли он от верховнаго судьи излюбленный им Англии отказ в законном удовлетворении за незаконное напечатание богохульственного и возмутительного сочинения?» Дело идет о поэме Соути «Уот Тэйлор». Она была написана в то время, когда её автору было всего 19 лет, и он был ещё республиканцем. Два книгопродавца обещали издать её, но всё не отдавали в печать и не возвращали рукописи автору. Наконец, 22 года спустя, в 1817 г., поэма неожиданно была издана третьим книгопродавцом, без ведома и к великому неудовольствию Соути, уже успевшего совершенно переменить прежние свои убеждения. В короткое время «Уот Тэйлор» был распродан в количестве 60.000 экземпляров. Тогда Соути обратился к суду с ходатайством об удовлетворении за убытки, понесенные имъ вследствие этой контрафакции; но лорд-канцлер отказал этом иске, основываясь на том, что «вознаграждение не может быть присуждаемо за сочинение, по содержанию своему вредное для общества».
  5. ↑ Стихи о цареубийце Мартине — одно из юношеских стихотворений Соути, под заглавием: «Надпись на дверях комнаты в Ченстоу-Кэстле, где тридцать лет был заключен цареубийца Генри Мартин».
  6. ↑ Стр. 246. Вальтер Савэдж Ландор (1775—1864), автор трагедии «Граф Юлиан», «Воображаемых разговоров с писателями и государственными людьми» и пр., был другом Соути, несмотря на различие в их политических убеждениях. В 1808 г. он на свой счет составил легион добровольцев и отправился с ними в Испанию сражаться с Наполеоном. После заключения мира, недовольный политикой Англии, переселился в Италию, где и жил до самой смерти.
  7. ↑ Стр. 248. Что он вождей обоих в ад отправил. Наполеонъ умер 5 мая 1821 г., двумя днями раньше, чем Байрон начал своё «Видение»; но в то время поэт ещё не знал об этом событии.
  8. ↑ Был первый год второй зари свободы. Георг III умер 29 января 1820 г., в ту пору, когда на юге Европы почти повсеместно началось революционное движение.
  9. ↑ Совсем слепой в безумьи жизнь влачил. Соути, в своём «Видении суда», говорит: (Отрывки из Соути переведены для настоящего издания П. О. Морозовым.)
    Вот теперь ты свободен! Душа из оков улетела!
    Живший так долго во мраке душевном и мраке телесном,
    Ты воспарил в небеса, в царство вечнаго света и славы!
  10. ↑ Столько денег с гнилью зарывалось. У Соути:
    Силам небесным послушный, взоры подняв, я увидел
    В низком и тесном склоне себя, в усыпальнице мертвых,
    Коих повсюду стояли вокруг с гербами гробницы.
    Пурпур тирийский блистал, но утратив яркости красок,
    И золотые щиты, и шитье потускнеть ещё не успели…
  11. ↑ Стр. 251.
    «Георгий Третий умер!» — «Так! Ты все же
    Скажи мне толком, кто же он такой?»
    У Соути:
    Близ адамантовых врат стоял на страже архангел.
    «Се — возгласил — грядет на суд повелитель британский,
    Третий Георгий! Внимайте все вы, ангелы неба,
    Души грешных и праведных! Ад, высылай обвиненья!»
    Так он воскликнул, и ветры вещий глас подхватили
    И понесли на небо и в ад…
  12. ↑ Поди, и сам святой Варфоломей… Апостол Варфоломей проповедывал сначала в Ликаонии потом в Афинах. Там с него содрали кожу, а затем отрубили ему голову.
  13. ↑ Стр. 252.
    И с ней старик незрячий и седой
    С душою столь же дряхлой и слепой.
    У Соути:
    Здесь я узрелъ короля. Стоя на облаке легкомъ,
    К небу он царственный лик обратил и к светлому небу
    Очи свои он возвел и к небу простер свои длани.
  14. ↑ Не просто пот, а светлый ихор был.
    Ихор — жидкость, заменяющая кровь в жилах богов.
  15. ↑ Стр. 253. Был виден Пэрри в Мельтльских водах.
    См. Путешествие капитана сэра Эдуарда Пэрри, в 1819—1820 гг., для отыскания северо-западнаго прохода.
  16. ↑ Бредъ Боба Соути, яркий безъ сомненья.
    Ср., напр., у Соути:
    Там, на холме возвышаясь, небесный град лучезарный
    Ярким блистаньем далеко сиял, и в воздухе чистом
    Куполы храмов и башни золотом дивно горели;
    Весь он был окружен словно облаком нежно прозрачным;
    Облако все трепетало, как пламя, тихим сияньем,
    И в переливах алмазных лучи цветные играли…
  17. ↑ Стр. 254.
    Где богослов берется доказать,
    Что Иов — факт.
    См. буквальный переводъ «Книги Иова» с еврейскаго, Джона Мэсона Гуда. изд. в Лондоне, 1812. Во введении к своему труду автор старается доказать, что эта книга имеетъ биографический и исторический характер, и в подтверждение своего мнения приводит множество цитат на еврейском и арабском языках.
  18. ↑
    У входа в рай смолкал их вечный спор,
    Как на суде восточном — у порога.
    «В восточных городах ворота обыкновенно служат местом публичных правительственных действий, судебного разбирательства, аудиенций для приема иностранных царей или посланников и пр. Ср. „Второзаконие“, гл. 10, ст. 18: „Судии и книгочии поставиши себе во всех вратех твоих, да судят людем суд праведный“. Отсюда вошло в употребленіе слово Порта для обозначения константинопольскаго правительства». (Кольриджъ).
  19. ↑ Стр. 259.
    … тучей стало Свидетелей.
    У Соути:
    И на пороге лазурном этого страшного круга
    Дух короля одиноко стоял. Перед ним — Вездесущий,
    Облаком светлым одеян; за ним же был мрак непроглядный.
    Громко труба прозвучала, и ангел громко воскликнул;
    «Се, король явился на суд! Выходи, обвинитель!»
    И из чернаго облака Демон явился на вызов.
    То был дух-возмутитель его справедливого царства,
    Видом подобный тем отвратительным идолам, коих
    Индия, с давних времен посмеяньем служащая аду,
    Чтит человекоубийством и гнусной, жестокою пыткой.
    Враг многоглавый, чудовищный, с множеством лиц и гортаней,
    Ложью наполненных, словно колчаны стрел ядовитых.
    Он появился — и вот, раздались мятежные крики,
    Стоны, проклятья, звериный вой и змея шипенье,
    И средь безсмысленных звуков послышались возгласы партий:
    «Право!» «Свобода!» «Продажность!» «Налоги!» «Война!» «Угнетенье!»
    Громко со всех сторон поднялись безумные вопли…
  20. ↑ Стр. 261.
    Я нахожу наиболее логичным
    Избрать двоих.
    У Соути:
    … Из душ, сокрытых во мраке.
    Выбрал он двоих — зачинщиков первых и главных крамолы,
    Им повелев доказать свою верность любимому делу.
    Души несчастные, души преступные, — где ваша дерзость?
    Где ваш наглый язык, где злобныя, лживые речи,
    Шутки, насмешки, угрозы и яд клеветы беспощадной?
    Где ваша мнимая преданность «к делу святому свободы»?
    Души несчастные, души преступные! вот, вы стоите
    Здесь пред лицом государя, в сознаньи вины своей жалкой,
    Сами себя осуждая, безмолвно, покрыты позором…
  21. ↑
    Веселый призрак, странный и смешной.
    В одной каррикатуре Гогарта Уилькс изображен косоглазым «более, нежели это дозволяется джентельмену». Он одет в длинный сюртук, с жилетом, застегнутым до самой шеи, панталоны до колен и чулки. Выражение лица — насмешливое. Соути описывает его так:
    …Взглянув на перваго, сразу
    В нем я узнал безразсудной толпы косого кумира.
    Главнаго смут подстрекателя. Здесь-же иным предстоял он.
    Он, никогда ни стыда, ни страха не ведавший, ныне
    Долу склонился челом, и очи, в коих злорадство
    Вместе с насмешкою наглой сверкало, в смущеньи поникли.
    Нет оправдания в том, что без умысла злому он делу
    Верным и ревностным был слугой и рабом добровольным,
    Духом гордыни объят, роковых не предвидя последствий!
    Может ли он приводит в извиненье одну свою низость?
    Может ли скрыть преступленья свои, в надежде загладить
    Язвы гнусной крамолы, на родине им возбужденной?
    Зло мятежа, недовольства, коварства, что дерзко он сеял
    В почву родную, как зубы лютейшаго древле дракона,
    В жатву созрело — и за морем вспыхнули дикие страсти
    Адским огнем разрушенья священных основ государства;
    Франция вся всколыхнулась и, бунта кровавое знамя
    Дерзко подъяв злодейством неслыханным мир осквернила.
    Где ж тот пожар остановится?..
  22. ↑ Стр. 262.
    Ведь я его правленье
    И все его парламенты разбил.
    В третий раз избранный в палату общин в 1774 г., Уилькс беспрепятственно занял свое место в парламенте и тотчас же стал добиваться отмены принятых палатою за десять лет перед тем резолюций, в которых он был провозглашен нечестивым и развратным человеком и изгнан из парламента. В мае 1782 г. ему удалось привлечь на свою сторону большинство, и предосудительные для него постановления были отменены.
  23. ↑ Став на земле полупридворным…
    В 1774 г. Уилькс был избран лондонским лордом-мэром.
  24. ↑ Чтоб знал он цену биллю своему.
    Вследствие покушения Кида Уэка на короля в 1795 г. издано было два закона, известные под названием «билля об измене» и «билля о мятеже». Первый из этих биллей был попыткою уничтожить свободу печати, а второй — ограничить свободу речи.
  25. ↑ Стр. 263.
    Звать Юния!
    «Письма Юния» приписывались не менее как пятидесяти авторам, в числе которых считались: герцог Портлэндский, лорд Джорж Сэквилль, сэр Филипп Фрэнсис, Эдмунд Борк, Джон Доннннг, лорд Ашбортон, Джон Горн Тук, Юг Бойд, Джордж Чамерс и др. (см. выше). «Не знаю, что и подумать», писалъ Байрон в своем дневнике 1813 г.: «почему надо думать, что Юний умер? Неужели он, пораженный внезапным ударом, так и не успел шепнуть потомству своего имени? Вот, мол, — Юний был г. такой-то, похоронен в таком-то приходе; гробокопатели, почините его памятник! книгопродавцы, выпустите новое издание его писем! Да нет, это невозможно: он должен быть жив, и не умрет, не раскрыв себя. Я его люблю: он был хороший ненавистник!» Соути так изображает Юния:
    Кто же другой сотоварищ его по вине и мученьям,
    Так же, как он, приведенный на суд и так же смущенный?
    Жил пасквилянт безыменный, стрелы пуская во мраке,
    И безыменным сошелъ он во гроб, на земле лишь оставив
    Язву зловредных писаний, заразу дурного примера.
    Маску носил он при жизни — и ныне стальное забрало
    Лик его грешный навек от очей любопытных сокрыло.
    Молча стоял возмутитель и взор отвратил от монарха,
    Прямо не смея взглянут, в сознаньи вины своей гнусной…
  26. ↑ Стр. 265.
    Сказал он Umbra Nominis.
    Эпиграфом к «Письмам Юния» поставлены слова: «Stat nominis umbra».
  27. ↑ Исчез как дым небесный или звук.
    У Соути:
    «Что ж вы молчите, негодные?» в ярости Демон воскликнул:
    «Мните ль стыдом сократить безпредельные ваши мученья?
    Прочь отсюда, в зловонный вертеп!» И, мощною дланью
    Грозно злодеев схватив, высоко их поднял и сильным
    Взмахом швырнул далеко в безысходную серную бездну.
    Вот вам урок, возмутители! Помните, — ждет вас по смерти
    Грозный суд и расплата за ваши злые деянья!
  28. ↑
    …лечу над Скиддо…
    Загородный дом Соути, на берегу Дервента, близ горы Скиддо.
  29. ↑ Стр. 266.
    Non Di, non homines, — продолжи сам!
    …Mediocribus osse poetis
    Non homines, non Di, non concessere columnae.
    (Horat. Ars Poetica, 372, 373).
  30. ↑ Стр. 266.
    Здесь Пай? Здесь Пай? Ведите — уведите!
    Король Георг III имел привычку повторять свои слова. Генри Джемс Пай (1745—1813) занимал должность «поэта-лавреата» с 1790 до своей смерти и былъ в этомъ звании предшественником Соути. Ему принадлежат поэмы: «Фаррнигдонский холм» и «Успехи утонченности», а также перевод известной баллады Бюргера «Ленора». Байрон упоминает о нем в своих «Английских Бардах».
  31. ↑ Стр. 268.
    Я все постиг… как царь Альфонс.
    «Король Кастильский Альфонс X (1221—1284) усердно занимался астрономией и, говоря о системн Птолемея, заметил, что если бы Творец посоветовался с ним, создавая мир, то он устранил бы в мироздании некоторыя нелепости» (Прим. Байрона).
  32. ↑
    Нырнув ко дну — в том участь книг его —
    Он всплыл — как сам.
    Стр. 269.
    «Утопленник лежит на дне, пока не станет разлагаться, а затем всплывает, как всем известно». (Прим. Байрона).

«3аметка для памяти. Эта поэма была начата 7 мая 1821 г., но в тот же день брошена; вновь начата около 20 сентября того же года и окончена 4 октября». (Байрон).


В издании соч. Байрона под ред. Э. Г. Кольриджа (IV, 479) напечатан следующий отрывок из дневника Г. С. Робинсона, веденного в Веймаре, в 1829 г.:

«15 августа.— Читал Гете „Видение Суда“. Он смеялся, как ребенок; но критическия его замечания ограничивались почти одними только восклицаниями: „Toll! Ganz grobl Himmlisch! Unübertroffen“! и т. п. Вообще, ему больше всего понравились самыя резкия места. Он похвалилъ 9-й куплет за ясную, отчетливую картину; 10-й куплет он даже повторил; куплеты 13-й, 14-й и 15-й мне самому очень нравятся, и Гете согласился с моим мнением. Куплет 24-й он признал „высоким“. Характерные речи Уилькса и Юниуса также очень ему понравились. Байрон, сказал он, — „сам многое преувеличил; но введение, где говорятся о Соути, заставило его смеяться от всего сердца“. — Он напевал псалом, должно быть, сотый.

16 августа. — Лорд Байрон, по словам Гете, неподражаем. Сам Ариосто не был до такой степени дерзок (Keck), как Байрон в „Видении Суда“.»


  Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

 
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Видение_суда_(Байрон;_Балтрушайтис)&oldid=5030566