Видение плачущего над Москвою россиянина (Капнист)

Видение плачущего над Москвою россиянина 1812 года октября 28 дня
автор Василий Васильевич Капнист

Опубл.: 1812. Источник: В. В. Капнист. Избранные произведения. — Л.: Советский писатель, 1973. — С. 238—245. — (Библиотека поэта).

Видение плачущего над Москвою россиянина
1812 года октября 28 дня

Как грохот грома удаленна,
Несется горестна молва:
«Среди развалин погребенна,
Покрылась пепелом Москва!
Дымятся теремы, святыни,
До облак взорванны твердыни,
Ниспадши, грудами лежат,
И кровью обагрились реки.
Погиб, увы! погиб навеки
Первопрестольный россов град!»
Уже под низменный мой кров уединенный
Домчался сей плачевный слух.
Он поразил меня, как в сердце нож вонзенный,
И ужасом потряс мой дух.
Застыла кровь, чело подернул пот холодный:
Как древоточный червь голодный,
Неутолима скорбь проникла в томну грудь.
Унынье душу омрачило,
На перси жернов навалило
И пересекло вздохам путь.

С поры той, с той поры злосчастной,
Повсюду горесть лишь мне спутницей была
И пред очами ежечасно
Картину бедств, и слез, и ужасов несла.
Постылы дня лучи мне стали,
Везде разящие предметы зря печали,
От света отвращал я зрак.
Делящих скорбь друзей, детей, жены чуждаясь,
Как вран ночный в лесах скитаясь,
Душевный в них сугубил мрак.
В едину ночь, когда свирепо ветр ревущий
Клонил над мной высокий лес
И вихрь, ряд черных туч от севера несущий,
Обвесил мраком свод небес,
На берег Пела, волной ярящейся подмытый,
Под явор, мхом седым покрытый,
Тоскою утомлен, возлег я отдохнуть;
Тут в горести едва забылся,
Внезапу легкий сон спустился
И вежды мне спешил сомкнуть.
Мечты предстали вдруг: казалося, средь нощи
Сидел я на краю огнем пожранной рощи,
Вблизи развалины пустого града зрел:
Там храма пышного разбитый свод горел,
Под пеплом тлелися огромные чертоги,
Тут стен обломками завалены дороги;
Медяны башень там, свалясь, верхи лежат
И кровы к облакам взносившихся палат.
Падущих зданий тут зубчаты видны стены,
Здесь теремы к земле поникли разгромленны,
Могилы жупеля и пепла кажут там,
Обитель иноков и их смиренный храм.
Нагие горны здесь до облаков касались,
Как сонм недвижимых гигантов, представлялись,
Которых опалил молниеносный гром;
На остовы их там слякался гордый дом,
Тут кровля на шалаш низринулась железна;
Хранилища, куда промышленность полезна,
Аюбостяжанья дщерь, а трудолюбья мать,
Избытки дальних стран обыкла собирать,
Стоят опалые, отверсты, опустелы.
Голодны гложут псы здесь кости обгорелы,
На части бледный труп терзают там, а тут
Запекшуюся кровь на алтарях грызут.
Из окон, из дверей луч света не мелькает;
Под пеплом вспыхнув, огнь мгновенно потухает.
Над зданьем тлеющим куряся, только дым
Окрестность заражал зловонием своим.
И кучи сих костров, развалин сих громада
Гробницу пышного лишь представляли града.
Не слышался нигде народный вопль ни клик,
Лишь вой привратных псов и хищных вранов крик
Сей мертвой юдоли молчанье прерывали
И слабый жизни в ней остаток возвещали.
Толь страшным, горестным позорищем смущен,
Я сам сидел как мертв, недвижим, изумлен.
Власы от ужаса на голове вздымались,
И вздохи тяжкие в груди моей спирались,
Безмолвну тишину потряс вдруг громкий треск,
И яркий озарил мои зеницы блеск.
Пристрашен, с трепетом к нему я обратился,
И зрю: чертога кров до облак возносился.
Как вихрь из адского исторгся пламень дна,
И развалившаясь граненая стена
Открыла Кремленски соборы златоглавы,
Столь памятные мне в дни торжества и славы!

О, какая горесть грудь мою пронзила,
Лишь узнал я древнерусскую столицу,
Что главу над всеми царствами взносила
И, простря со скиптром мощную десницу,
Жребий стран решала сильных, отдаленных,
Как ее увидел я, предо мной лежащу
На громаде пепла среди сел сожженных!
Горесть ту несносну, сердце мне разящу,
Смертному не можно выразить словами.
Бледен, бездыханен, я упал на землю,
Слезы полилися быстрыми ручьями,
В исступленьи руки к небесам подъемлю
И, собрав остаток истощенной силы,
«Боже всемогущий! — возопил я гласно.-
Ах! почто не сшел я в мрак сырой могилы
Прежде сей минуты пагубной, злосчастной!
Где твоя пощада, боже милосердый?
Где уставы правды? где любви залоги?
Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый,
Осудить жестоко жребий несть толь строгий?»
Едва в неистовстве упрек,
Хулу на промысл я изрек,
Гора под мною потряслася,
Гром грянул, молний луч сверкнул,
Завыла буря, пыль взвилася,
Внутри холмов раздался гул.
Подвинулись корнями рощи,
Разверзлась хлябь передо мной.
И се из недр земли сырой
Поднялся призрак бледный, тощий;
Покрыв высоки рамена,
Первосвященническа риза,
Богато преиспещрена
От верха бисером до низа,
В алмазах, в яхонтах горя,
На нем блистала, как заря.
Чело покрыто митрой было,
Брада струилася до чресл.
Потупя долу взор унылый,
На пастырский склоняся жезл,
Стоял сей призрак сановитый.
Печалью вид его покрытый,
На коем слезный ток блистал,
Глубокое души страданье,
Упреки и негодованье,
Смешенны с кротостью, казал.
Виденьем грозным пораженный,
Едва я очи мог сомкнуть:
Как мертвы, цепенели члены,
Трепешуща хладнела грудь,
Дыханье слабо в ней спирая,
Лежал я, страхом одержим.
Вдруг призрак, жезл ко мне склоняя,
Вещал так гласом гробовым:
«Продерзкий! как ты смел хулу изречь на бога?
Карающая нас его десница строга
Правдивые весы над миром держит сим
И гневом не тягчит безвинно нас своим.
Ты слезны токи льешь над падшей сей столицей,
И я скорблю с тобой, увы, скорблю сторицей.
В другим я вижу раз столь строгий суд на ней:
Два века к вечности уж протекли с тех дней,
Как в пепле зрел ее, сарматами попранну;
И, чтоб уврачевать толь смертоносну рану,
Из бездны зол и бедств отечество известь,
На жертву не жалел и жизни я принесть.
Исполнил долг любви. Но и тогда, как ныне,
Не столь о гибельной жалел ее судьбине,
Как горько сетовал и слезы лил о том,
Что праведным она наказана судом.
Дерзай! пред правдой дай ответ о современных —
Падение они сих алтарей священных
Оплакивают все и горестно скорбят,
Что оскверненными, пустыми днесь их зрят;
Но часто ли они их сами посещали?
Не в сходьбища ль кощунств дом божий превращали,
Соблазн беседою, неверием скверня?
Служители его, обету изменя,
Не о спасеньи душ, о мзде своей радели,
Порока в знатности изобличать не смели
И превратили, дав собой к тому пример,
В зло подражание, терпенье чуждых вер;
Молитвы, праздник, пост — в очах их всё химеры,
И, с внешности начав, зерно иссякло веры.
На что ж безверному священны алтари?
Правдивый Судия рек пламеню: „Пожри!“
И пламень их пожрал, — и днесь, дымяся, храмы
Зловерию курят зловонны фимиамы.
Но обратим наш взор: тут пал чертог суда,
Оплачь его, — но в нем весы держала мзда
Неправдою закон гнетился подавленный;
Как бледны жесткие повапленные стены,
Так челы зрелися бессовестных судей;
Там истина вопи, невинность слезы лей —
Не слышат и не зрят, заткнуты златом уши,
Взор ослеплен сребром, растленны лихвой души,
Не могут истины вещанию внимать.
Там злу судья — злодей, возмедник татю — тать.
Крепило приговор ехидно ябед жало,
И пламя мстительно вертеп неправд пожрало.
Над падшими ли здесь чертогами скорбишь,
Иль гнезд тлетворныя в них роскоши не зришь?
В убогих хижинах похитя хлеб насущный,
Питала там она сластями жертвы тучны.
Вседневны пиршества, веселий хоровод
Сзывали к окнам их толпящийся народ,
В мраз лютый холодом и голодом томимый
И с наглостью от сих позорищ прочь гонимый.
Когда, на ложе нег лежа, Сарданапал
В преизобилии богатства утопал
И, сладострастия испивши чашу полну,
На мягкий пух склонясь, облекшись в мягку волну,
Под звуком нежных арф вкушал спокойный сон,
О старце, о вдове заботился ли он?
Хоть пенязь отдал ли, хоть лепту он едину,
Чтоб в скорби облегчить их строгую судьбину?
Призрел ли нищего? От трапезы крохой
Он поделился ли с голодной сиротой?
Нет, — в недоступном сем для бедного чертоге
Не помнил он об них и позабыл о боге,
Который с тем ему вручил талант сребром,
Чтобы, деля его, умножил мзду — добром.
Но он на роскошь лишь менял дары богаты,
И в пепле падшие их погребли палаты.
Зри в слабых сих чертах развратные сердца
И справедливым чти над ними суд творца.
Не в граде сем одном развраты коренились —
Нет, нет, во все концы России расселились.
И от источника пролившееся зло
Ручьями быстрыми повсюду потекло;
Как в сердце остроты недужные скопленны
Влияньем пагубным все заражают члены,
Повсюду и порок и слабости равны,
И души и умы равно отравлены.
Забыты доблести и предков строги нравы,
Алканье истинной отечественной славы,
Похвальны образцы наследственных доброт
В презрение, в посмех уж ставит поздний род.
Мудрейший меж царей, потомок Филарета,
Сей вырод из умов и удивленье света,
Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат,
Целебный сок по нем преобратился в яд.
Российски просветить умы желая темны,
Переселял он к вам науки чужеземны,
Но слепо чтившие пути бессмертных дел,
Презрев разборчивость благоискусных пчел,
Широкие врата нови́знам отворили
И чуждой роскошью все царство отравили.
Вельможи по ее злопагубным следам,
Смесясь с язы́ками, навыкли их делам
И, язвой заразя тлетворную столицу,
Как мски впрягли себя под чужду колесницу,
На выи вздев свои прельщающий ярем.
За то карает бог Москву чужим бичом.
Но ободрись, — господь сей казнью укротился
И в гневе не в конец на вас ожесточился.
Восстань и, отложа тебя объявший страх,
Мой сын! судьбу врагов читай на небесах!»
Тогда, подняв меня он сильною рукою,
На ноги трепетны поставил пред собою.
Едва смущенный взор я к облакам возвел,
Внезапу дивное явление узрел.
Носимый облаком на юге,
В златом, пернатом шишаке,
В чешуйной сребряной кольчуге,
С блистающим мечом в руке,
Мне некий витязь представлялся.
Свирепым вид его казался.
Ярчее молнии лучей
Сверкало пламя из очей.
Налегши тягостию тела
На черну тучу, он летел.
Пред ним вдруг буря заревела,
Сгущенный вихрем снег белел.
Вдали его предупреждали
Два призрака, из них один
Как некий зрелся исполин,
Змеи в руках его зияли,
Взор грозный наносил всем страх.
Другий же бледностью в чертах
Страдальца вид казал смягченна,
Болезнью, гладом изнуренна.
Они сокрылись в мрак густой.
Там слышались победны клики,
Сражающейся рати крики
И томный раздавался вой.
«Ты зришь, — мне с кротостью вещало привиденье, —
России торжество, врагов ее паденье.
То щит отечества, его военный дух —
Пожарский, ревностный сотрудник мой и друг,
Летит вслед извергов, оставивших столицу.
Он мстительну на них уже вознес десницу.
Пред ним свирепый мраз, страх бледный, тощий глад
На истребление враждебных сил спешат.
Уж в бегстве гибельном, их лютостью томимый
И гневом божиим невидимо гонимый,
Неистовый гордец, забыв позор и стыд,
Окровавленной им дорогой вспять бежит,
На каждом он шагу народну месть встречает.
Рать сильна, рать его толпами низлагает,
И кровью буйного упьется русский меч,
От острия его не может он утечь.
Тогда в свою чреду сей мира нарушитель,
Сей бич вселенный, Москвы опустошитель
Покажет царствам всем, простерт у наших ног,
Сколь в гневе праведном велик российский бог,
Сколь истинен в судах над нами справедливых
Отец раскаянных, каратель злочестивых».
Так рек и, пастырска надвершием жезла
Коснувшись моего пристрашного чела,
Исчез. Внезапу гром по небу прокатился.
Объятый трепетом, от сна я пробудился
И Гермогена в сем видении познал!
Надеждой скорбному он сердцу отдых дал.
Утих бурливый ветр, луна над мной блистала,
В дрожащих Пела струях себя изображала.
Восхитилася мысль и вспламенился дух,
Казалось, старца речь еще разила слух,
Еще по воздуху слова его носились.
Неволею тогда уста мои открылись:
Воображением я в будущем парил
И, в полноте души, с восторгом возопил:

«Дерзайте, россы! гнет печали
С унылых свергните сердец, —
Враги пред нами в бегстве пали,
Победный нам отдав венец.
Рассыпаны строптивых силы!
Воззрите на сии могилы,
Устлавшие бегущих след,
На обагренны кровью реки, —
Над ними поздни узрят веки
Трофей наш — мщенья и побед!
Неправды спеющих дорогой,
Творец нас гневом посетил,
Но бич — орудье казни строгой —
Над нашей выей сокрушил.
На суд ли вышнего возропщем?
Никак; но в умиленьи общем
Благодаренье воздадим
За милосердную пощаду,
Что яростному не дал аду
Нас зевом поглотить своим.

Теперь, несчастьем наученны,
Отвергнем иноземный яд,
Да злы беседы отравленны
Благих обычаев не тлят;
И на стезю склонься праву,
Лишь в доблести прямую славу,
Существенну поставим честь!
Престанем чуждым ослепленьям,
Развратам и предубежденьям
Подобострастно дани несть.
Отечество ждет нашей дани;
Притоптаны, врагом поля;
Прострем к убогой братьи длани,
Избыток с нею наш деля;
Взнесем верхи церквей сожженных,
Да алтарей опустошенных
С весной не порастит трава;
Пожаров след да истребится,
И, аки Феникс, возродится
Из пепла своего Москва!»

Между 28 октября и 18 декабря 1812

Примечания

Видение плачущего над Москвою россиянина 1812 года октября 28 дня. Впервые — Русский библиофил, Спб., 1912, № 5 и Известия отделения русского языка и словесности императорской Академии наук, 1912, кн. 4. Печ. по изд.: Капнист В. В. Избранные произведения. Л.: Сов. писатель, 1973.

Это произведение при жизни поэта не было опубликовано из-за обличительного изображения современной ему жизни. «Видение…» получило высокую оценку Г. Р. Державина.

Перси — груди. Берег Псла — имение Капниста — село Обуховка располагалось на берегу реки Псел под Полтавой. Явор — дерево рода клена. Жупель — горящая сера; здесь: нечто отвратительное. Горны — печные трубы. Слякался — согнулся. Юдоль — здесь: долина. Хлябь — водная бездна. Поднялся призрак бледный, тощий… — Гермоген, второй патриарх всероссийский (1606—1612), один из вдохновителей народного восстания против польских интервентов, умер от голода в заточении в Чудовом монастыре в 1612 году. Рамена — плечи. Два века к вечности уж протекли с тех дней — имеется в виду со времени вступления в Москву полчищ интервентов, помогавших получить русский трон Лжедмитрию I. Сарматы — здесь: польские захватчики. Лихва — корыстная, неправедная прибыль. Сарданапал — легендарный царь Ассирии, якобы отличавшийся распущенностью и склонностью к роскоши. Пенязь — деньга. Талант — самая большая весовая единица, а также денежный знак в Древней Греции, Египте, Вавилоне и Персии. Потомок Филарета — Петр I. Филарет — Федор Никитыч Романов-Юрьев (1555—1638) — патриарх, отец первого царя из рода Романовых. Мски — мулы. Выи — шеи. Шишак — древнерусский железный шлем, заканчивающийся острием наверху. Пристрашного — испуганного. Феникс — см. прим. к Востокову А. X.