Взгляд на историю пастушеской поэзии древних (*)
правитьФранцузы сравнились с древними, даже превзошли их в некоторых родах сочинений, а особливо в трагедиях и комедиях; но все древние и почти все новейшие суть учители их в пастушеской поэзии. Отчего это? Неужели труднее воспеть сельскую природу, нежели написать трагедию? Не думаю; потому что у многих народов процветали идиллии и эклоги. Неужели свойство французского языка не имеет той нежной выразительности, которой оживляется пение страстной пастушки? Также невероятно: французы умеют выражать, что чувствуют. Остается заключить, что пастушеская поэзия для Франции есть заморское растение, которое никогда не привыкнет к чужое земле, и растет принужденно.
Углубимся в древность; обратимся к началу пастушеской поэзии, к началу мира; представим главные черты истории сельского песнопения: сию историю находим в творениях поэтов, бывших пастухами, или пастухов, сделавшихся по вдохновению поэтами.
Человек имеет врожденную склонность во всем искать начала. Он ищет — и по гордости своей думает, что нашел. Он ищет; о кто дает ему нить для странствования по лабиринту неизвестности? Предание. Нить сия рвется каждую минуту — что нужды? Тщеславие опять связывает ее; любопытный исследователь идет далее, далее, наконец, заблудившись и потеряв дорогу, с гордостью восклицает: «достиг своей цели!»
Ум человеческий, будучи ограничен, думает, что и натура имеет свои пределы. Идучи вслед за преданием, и оставив за собой несколько столетий, он видит впереди столпы Геркулесовы, и говорит: «здесь всему границы!»
Так он рассуждает и об искусствах. Долго спорили и доказывали, что такой-то грек есть самый древнейший поэт эпический. Вместо того надлежало бы только сказать: «такой-то грек есть самый древнейший из всех известных эпических поэтов».
Поколения, родившиеся из камней Девкалионовых, поселились на прекрасных полях фессалийских, на тучных берегах светлого Пенея. Питаться, любить и пить — вот в чем состояло все занятие первых обитателей мира. Они пасли стада; жизнь их была подобна той, которую вели в веке, известном под именем золотого. Итак, первые люди были — пастухи; первые музы — пастушки; Аполлон и девять сестер Парнасских от них бытие свое получили.
Сочинители и переводчики идиллий и эклог ломали голову, отыскивая изобретателя пастушеской поэзии. Им казалось, что порывшись в мрачной бездне непостижимой древности, они приведут в изумление всех, вытащив имена некоторых авторов, не оставивших по себе ниже следов песнопения. Гораздо было бы лучше, если бы сии исследователи имен отыскали нам хорошие стихотворения; по крайней мере словесность обогатилась бы такой находкой.
Не стану заниматься изысканием, лакедемонцам ли мы обязаны пастушескими песнями[1], или страх, во время моровой язвы, заставил сиракузян в первый раз играть на сельской свирели; Диана ли превратила неистового Ореста в Коридона, или другое какое-нибудь божество одушевило свирель пастуха Диома, пастуха Комата, Лина, Амфиона, Дафниса? Довольно знать, что первые пастухи были поэты, а первые люди были пастухи. Свидетельство Вергилия ничего не доказывает[2], кроме того, что он подражал Феокриту.
Вся древняя мифология наполнена богами-пастырями. Кто были Венера, Юнона и Минерва спорившие на горе Иде о красоте перед пастухом Парисом? Три славнейшие пастушки фригийские. Кто был Аполлон, выгнанный из обителей небесных? Прекрасный пастух полей фессалийских. Диана, прославившаяся звероловством, жила в лесах; влюбленный Юпитер странствовал по полям: следственно Юпитер у ног Антиопы, Диана в объятиях Эндимиона, Аполлон, гоняясь за Дафной, и три богини соперницы, и юный любимец Елены — все они сочиняли и пели сельские гимны. Кто станет утверждать, что Пан, под перстами которого трость издавала согласные тоны, не был славным творцом идиллий? Сильваны, сатиры, фавны, дриады были питомцы сего бога.
Кто уверит меня, что Геркулес не в эклогах выражал страсть свою перед Омфалой, и что Омфала — ибо в старину царицы были пастушками — в свою очередь не прославляла в нежных идиллиях двенадцати подвигов своего милого друга? Кто уверит меня, что важный Плутон, влюбившись в пастушку Прозерпину, не сочинял сам, или не заставлял адских остроумцев сочинять какие-нибудь томные эклоги в честь прекрасной дщери Церериной?
От истории светской обратясь к священной, увидим, что самые патриархи наши и домочадцы их были пастухи и пастушки. Аврам, богатейший владелец в земле Ханаанской, и Лот, его племянник, были пастыри[3]; Агарь и Сара были пастушки; Иссак, Исав, Иаков равным образом были пастухи же; Иосиф, прежде нежели достиг первой степени в государстве фараоновом, его братья и его мать Рахиль, были пастухи. Рахиль[4], Иосиф с братьями, Иаков, Сара, Аврам — все они пели идиллии или эклоги, живучи на плодоносных полях месопотамских.
Этого довольно для убеждения самых упорных, что если пастушеское песнопение имело своего изобретателя, по крайней мере сей изобретатель нам неизвестен. Не спорю, что пастух Диом, пастух Комат и пастух Дафнис сочиняли эклоги прежде Феокрита; однако ж я нахожу в летописях греческих другого пастуха, который их всех старее и который в роде пастушеской поэзии без сомнения был их учителем: сей искусный пастух есть — Гомер. Гомер, источник неистощимый, из которого и поэты и ученые во все времена почерпали свои знания! Гомер, вечный образец всех великих писателей! Однако ж не будем сомневаться, что и он имел своих предшественников. Остановимся на сей точке, не станем искать, чего совсем не было, или чего найти не можно, и удовольствуемся тем, что имеем.
Чтобы иметь понятие о вещи, надобно согласиться в значении слова, которым оно называется. Мы новейшие, а особливо французы, стеснили пространство эклоги и идиллии древних. У них идиллия иногда возвышалась до эпопеи; пример тому видим в двух идиллиях Феокритовых Кастор и Поллус и Птолемей, а у Вергилия в двух же эклогах Поллион и Галл[5]. Мы напротив того идиллию и эклогу вместили в теснейшие пределы, разумея под сими названиями небольшие сельские поэмы, в которых воспеваются нравы и обычаи пастушеские.
Эклога и идллия суть слова греческие, и собственно означают: первое — выбор лучших сочинений, в каком бы ни было роде; второе — вид, изображение, начертание. У нас равно, как у древних, эклога и идиллия почитаются двойнишними сестрами, столь похожими одна на другую, что едва распознать их можно. Аббат Баттё полагает, что в эклоге должно быть более действия, более движения, а идиллия ограничивается картинами, изображением чувствований и повествованием. Они обе родились между пастухами, обе отличаются любезной простотой. Льняная одежда, пояс из цветов, соломенная шляпка, пучок роз — вот наряд их. Посошок есть скипетр сих царей сельских.
Telle qu’une bergère, au plus beau jour de fête,
De superbes rubis ne charge point sa tête,
Et, sans mêler à l’or l'éclat des diamants,
Cueille en un champ voisin ses plus beaux ornements
Telle, aimable en son air, mais humble dans son style,
Doit éclater sans pompe une élégante Idylle. (*)
Боало.
(*) «Подобно пастушке, которая в прекраснейший день праздничный не убирает головы своей ни яркими рубинами, ни блестящими алмазами, ни золотом, но срывает на поле лучшие свои украшения — подобно пастушке, изящная Идиллия, любезная по наружности, кроткая по слогу, должна блистать без пышности.»
Такова должна быть идиллия.
Феокрит, первый из пастушеских певцов греческих, оставил нам свои стихотворения, известные под названием идиллий. Он родился в Сиракузах за 250 лет до нашего летоисчисления, жил при дворе Птолемея Филадельфа и осыпан был его благодеяниями. Известно, что Бион и Мосх подражали Феокриту, и были истинными его почитателями. Вместо всех похвал сему великому стихотворцу довольно сказать, что он есть единственный из греческих песнописцев пастушеских, которому подражал Вергилий, и что сей самый Вергилий в немногих только местах сравнился с образцом своим, и в ни одном не превзошел его. Может быть один только Скалигер отдает преимущество эклогам Вергилия перед идиллиями Феокрита. О мнении Фонтенелля говорить нечего: он предпочитает Биона и Мосха Вергилию, а сего последнего Феокриту, то есть назначает последнее место тому, кого люди, прославившиеся изяществом вкуса, во все времена считали первым. Фонтенелль осуждает некоторые слова, относящиеся к местным обстоятельсвам, или к предрассудкам тогдашнего времени; в нравах почти патриархальных ищет нравов своего века; в первобытных людях ищет своих современников; рассуждая о Вергилие, о Феокрите, о греках и о римлянах, думает, что говорит о французах. Мог ли Феокрит нравиться Фонтенеллю — друг простоты врагу всего простого? Мог ли он нравится Фонтенеллю, который и современных писателей судил по особенным правилам? Вся погрешность в сочинениях Феокрита, может быть, состоит в ненаблюдении благопристойности; каждый из переводчиков Феокритовых идиллий принужден делать опущения или перемены, без чего ни один благонравный человек не мог бы читать их, не краснеясь. Но нравы и обычаи тогдашнего времени извиняют Феокрита и всех древних писателей. К оправданию певца сицилийского можно еще прибавить, что он не нарушил благопристойности в словах, хотя и погрешил против нее в рассуждении мыслей и плана.
Феокрит оставил нам тридцать идиллий (некоторые из них не полны), и несколько мелких, по большей части эпиграмматических стихотворений. Думают, что идиллии, приписываемые Феокриту, не все сочинены им. Помещаем в переводе извлечение из VIII идиллии:
«Меналк, стерегший на горе овец своих, повстречался с пригожим Дафнисом, который также пас стадо. Оба они были молоды, оба светлорусы, оба умели приятно петь и играть на свирели.»
Меналк вызывает Дафниса на спор в превосходстве пения; призван третий пастух в посредники; назначена с обеих сторон награда победителю. Начинается пение:
"Меналк. «Холмы и речки, чада богов бессмертных! Если Меналк удостоился угодить вам своей игрой на свирели, утучняйте моих овечек; пусть и Дафнис пользуется вашими благодеяниями, когда пригонит сюда телиц своих.»
Дафнис. «Светлые ручьи, и ты, о мягкая зелень! Если правда, что Дафнис не уступает в пении соловьям сладкогласным, утучняйте мое стадо: пусть и Меналк насладится вашими благодеяниями, когда придет сюда с овечками.»
Меналк. « Там весна улыбается, там пажити зеленеют, там молоко льется обильно и стада утучняются, где присутствует моя милая пастушка; откуда она удаляется, там трава и пастух засыхают.»
Дафнис. «Там овцы и козы рождают по паре малюток, там пчелы наполняют ульи сотом, там дубы возносят верхи свои, где Милон является; но когда он уходит — и пастух, и стадо изнывают от печали.»
Меналк. «О вы … скажите Милону, что Протей был бог и не стыдился пасти стадо.»
Дафнис. «Не желаю обладать царством Пелопса, не требую золотых сокровищ, не хочу бегать быстрее ветров; хочу, сидя под сим утесом, петь с тобою вместе, смотреть на стадо и на море Сицилийское.»
Меналк. « Деревья боятся зимы, вода — жаров летних, птицы и звери — сетей; пастуху опасна любовь молодой девушки. Отец богов! О Юпитер! Не я один пылаю — и ты любил прелестных!…
Жестокий волк! Пощади овец моих, готовых умножить стадо мое маленькими ягненками; не нападай на них; я один, слабый пастух, берегу великое стадо. Ты спишь, Лампур, верный пес мой! Служа при молодом пастухе, надобно бодрствовать! …»
Дафнис. «Вчера молодая пастушка, увидев меня, когда я гнал телиц мимо ее пещеры, сказала: мил! Прекрасен! Я, потупивши взоры, пошел далее. …»
Так пели молодые пастухи. Посредник объявил приговор свой следующим образом:
«Голос твой приятен, о Дафнис! Приятнее и слаще меда! Ты превзошел товарища.»
«С того времени Дафнис почитался первым из пастухов, и несмотря на то, что был очень молод, получил в супружество нимфу Наяду.»
Сим оканчивается идиллия; мы сократили ее и выпустили некоторые места, излишние для наших читателей.
После Феокрита, в царствование того же Птолемея Филадельфа, Бион и Мосх блистали талантом в сем роде стихотворства. Бион родился в Смирне, Мосх в Сиракузах. Мы не много имеем их сочинений; зато сии немногие отличаются изяществом, нежностью, вкусом. Творения сих поэтов имеют одинакий характер, который состоит в красивом, раскошном слоге, в меланхолической чувствительности, в очаровательной приятности. Феокрит любезен простой, натуральной прелестью; у Мосха и Биона сия прелесть занята у искусства. Феокрита можно сравнить с жителем сельским, которому скоро наскучила бы столица; Мосх и Бион похожи на придворных, котрые любят сельские жилища. Читая Мосха и Биона, вспоминаем об Анакреоне; ибо сии три стихотворца соединены каким-то союзом братства: читая Феокрита, думаем об одном Феокрите. Несмотря на то, Мосх и Бион суть поэты образцовые. Лучшие и посредственные писатели во все времена подражали им, или их переводили[6]. Доказательством тому служат: Гораций, Тибулл, Катул, Проперций, Лукреций, а у новейших народов стихотворцы, начиная от четырнадцатого века даже до настоящего.
Отличнейшие сочинения Мосха и Биона суть две идиллии, первого на смерть Биона, а другого на погребение Адониса, которых, к сожалению, мы не можем поместить здесь, по той причине, что они слишком длинны. Выпишем однако же хоть немногие места из Мосховой идиллии.
«Леса, и вы, дорийские воды и речки, оплачьте со мной любезного Биона. …
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. Соловьи, рыдающие между густыми листьями! Возвестите сицилийской Арефузе, что пастух Бион умер, и с ним вместе умерли дорийские песни.
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. Плачьте лебеди на реках фракийских. … возвестите еагрским девицам и всем нимфам бистонским о кончине дорийского Орфея. …
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. Кто будет играть на твоей свирели, поэт любезнейший? Кто осмелится приближать к губам своим цевницу, которая и теперь еще благоухает дыханием уст твоих? Эхо с молчанием слушало в тростнике твои напевы. Я поднесу Пану свирель твою; он сам не отважится играть на ней, не надеясь сравниться с тобою.
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. Галатея рыдает о твоих песнях, Галатея, которую ты забавлял, сидя на берегу моря. Твое пение не похоже было на пение Циклопа, от которого она убегала. На тебя, о Бион, прекрасная Галатея с улыбкой взирала, вынырнув из морской пучины. Теперь она забыла о волнах своих, сидит на песчаном берегу и пасет твое стадо. …
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. О Бион! Все города по тебе рыдают: Аскра более о тебе сокрушается, нежели прежде о Гесиоде; леса беотийские не столько оплакивали своего Пиндара; покрытый утесами Лесбос не плакал столько об Алкее; Киос менее жалеет о своем поэте; Парос о тебе более воздыхает, нежели об Архилохе; в Митилене песни твои заступили место песней Саффиных. …
И ты, любимец муз сицилийских, и ты, о Феокрит, рыдаешь. …
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. Яд прикоснулся к устам твоим[7]; ты испил его, о Бион! Яд прикоснулся к устам твоим и не сделался медом! …
Сицилийские музы! Начните плачевную песню. … О! если б, подобно Орфею, Алкиду и Улиссу, если б и мне дозволено было сойти в Тартар; я поспешил бы в чертоги Плутоновы, увидел бы, поешь ли ты пред лицом царя страшного, услышал бы твои песни. Пой перед Гекатой сладкие песни сицилийские; она сама некогда играла на берегу Сицилии и пела дорийские песни. Ты не останешься без награждения. Орфей, певец сладкогласный, получил обратно свою Эвридику; и ты, о Бион, возвратишься в мир здешний. Если бы я умел с искусством играть на свирели, я воспел бы за тебя перед Плутоном.»
Следует перевод Бионовой идиллии, известной под названием Различные наставления.
«Я видел во сне Венеру; она вела за руку маленького Купидона, который смотрел на землю, потупив взоры. „Любезный пастух! — сказала мне богиня — возьми к себе Купидона, и научи его петь сельские песни.“ сказала и удалилась. — Я думал (о безумный!), что ученик будет охотно слушать мои уроки; изъяснял ему, как Пан изобрел косвенную свирель, Минерва — прямую цевницу, Меркурий — лиру, Аполлон — цитру. Божок, не слушая моих наставлений, запел нежную песню о любви богов и смертных, о делах своей матери. Я забыл должность наставника и затвердил уроки Купидоновы.»
В параллель с сею идиллией можно ставить Мосхову, под названием Амур-беглец. Обе написаны по вдохновению самой музы, но не той, которой одушевлен был Феокрит.
Феокрит — говорит аббат Баттё — изображал натуру простую, не украшенную; Мосх давал ей опрятную наружность, Бион украшал ее нарядами. Идиллия у Феокрита гуляет в роще или на зеленом лугу; у Мосха — она в городе, у Биона — почти на театре.
Читая сельские стихотворения, мы хотели бы переселиться за город. Искусство пленяет; ничто столько не нравится разуму, как мера и правильность. Однако ж бывают минуты, в которые ум хочет избавиться от сей правильности и любить прелестный беспорядок; тогда-то он чувствует выгоды уединения и наслаждается ими. Надобно, чтобы эклога приятно и слегка занимала; надобно, чтобы при чтении эклоги мы наслаждались дремотой, чувствовали бы, что отдыхаем, и занимались бы только настоящим положением: точно такое действие производит тон и ход Феокритовых идиллий. Впрочем, каждый из трех поэтов имеет свое особливое достоинство, которое не может быть правилом для двух других.
После Феокрита, Биона и Мосха протекло более двухсот лет до Вергилия. Сей великий поэт римский написал десять эклог, известных под названием буколических (пастушеских) стихотворений. Он трудился над ними три, а по свидетельству других, четыре года; хотя во всех десяти эклогах нет и 900 стихов, и хотя эклоги маловажнее всех Верилиевых творений. Какой урок для стихотворцев, которые думают прославиться тем, что пишут скоро, но хорошо или дурно, о том не заботятся! — Кроме упомянутых десяти эклог Вергилиевых, в которых везде виден дух Феокрита, мы не имеем других пастушеских стихотворений золотого века Августова. Г. Гейне, известный немецкий литератор, разделяет эклоги сего поэта на три класса: 1) на собственно пастушеские, в которых изображаются невинные нравы и жизнь сельская; 2) на такие, в которых представлены баснословный золотой век пастушеский, боги и герои; и 3) на эклоги, в которых поэт происшествия своего времени воспевает тоном пастушеским. В следующем отрывке из пятой эклоги два пастуха оплакивают смерть Дафниса. Неизвестно, кого разумеет поэт под сим именем: того ли Дафниса, который был пастухом в Сицилии, который по баснословной истории, почитался сыном Меркурия, и которого воспитывает Феокрит в первой своей идиллии; или же Вергилий хотел в своей эклоге почтить память какого-нибудь знаменитого римлянина.
Меналк и Моисус, встретившись один с другим, соглашаются попеременно петь сельские песни. Вошли в прохладный грот. Моисус начинает:
«Нимфы оплакивали горестную кончину Дафниса. Леса и речки! Вы были свидетелями их рыданий, когда неутешная мать, прижимая к сердцу своему труп несчастного сына, жаловалась на свирепость богов и светил небесных. Тогда, в те печальные дни никто из пастухов не выгонял стада на тучную пажить; ни одно животное не прикасалось к мягкой зелени, ни одно животное не утоляло жажды холодной водой. Между утесистыми горами и в лесах, о Дафнис! отдается рев африканских львов, рыдающих о твоей смерти. — Дафнис научил нас впрягать арменских тигров в Вакхову колесницу, составлять хоры в честь сего бога, украшать посохи зеленым плющом. … Когда мы лишились тебя, — Палеса и сам Аполлон от полей наших удалились. Обильные посевы наши заростают негодной травой. Где прежде расцветали багряные нарциссы и нежные фиалки, там ныне растут волчец и ежевика. Пастухи! Усыпьте листьями землю, осените ручьи зелеными ветвями. Сам Дафнис этого от вас требует. Поставьте над ним памятник, и вырежьте надгробную надпись: Здесь лежит Дафнис, обитателям лесов и самим богам известный, прекраснейший пастух прекрасного стада.»
Приятность и сила, простота и изящество, искусство давать обыкновенным идеям благородную наружность — вот чем Вергилий отличается. Феокрит натуральнее и обильнее; Вергилий красивее и наряднее. Феокрит есть певец образцовый; Вергилий — подражатель, но такой, который умеет казаться образцовым. Одно из главных достоинств эклог Вергилиевых состоит в чистоте слога, в которой никто не превзошел его, ни прежде, ни после. Вергилий начал писать так, как пишут великие поэты. Первая эклога его обратила на автора взоры Октавия. Нельзя не заметить — ибо это пример весьма редкий между любимцами Аполлона — что Вергилий оставил после себя великие сокровища.
От Вергилия переходим к авторам третьего столетия, воспевавшим золотой век и удовольствия пастушеской жизни; от блестящего царствования Августова переходим в век, почти потерянный для искусств — в тот век, когда обширнейшая империя в свете клонилась к разрушению. В третьем столетии жили Немезиян и Кальпурний, современники, первый родом из Карфагена, а второй из Сицилии. Немезиян оставил нам четыре эклоги, Кальпурний семь. Те и другие в тоне и в слоге имеют великое сходство, так что по большей части издаются в свете в одной книге и приписываются одному Кальпурнию. Оба поэта подражали Вергилию и в свое время были в великой славе. Имея Расина и Боало, читаем иногда не без удовольствия Ракана и Ренье; так после Вергилия можем читать Немезияна и Кальпурния — хотя в их стихах нет той сладости, какую должна иметь эклога. Находим и у них приятные картины и стихи счастивые, но видим, что золотой век латинских писателей уже миновался.
Каждый народ имеет или имел своих певцов пастушеских; мы видели, что у древних было их немного, зато сии немногие пели для потомства, для бессмертия.
Остается взглянуть на пастушескую поэзию новейших народов. Постараемся исполнить приятный долг сей — но не теперь.
[Каченовский М. Т.] Взгляд на историю пастушеской поэзии древних / [По соч. Ж.Л.Лайя, Ш.Батте и И. И. Эшенбурга] // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 22, N 16. — С. 261-283.
Взгляд на историю пастушеской поэзии новейших времен
правитьТысячелетний промежуток от царствования преемников Кара до счастливого века Медицисов, то есть от упадка наук до восстановления их, не занимателен для любителя пастушеских песней.
За несколько лет до возрождения изящной словесности в Италии, Петрарка играл на сельской свирели. В убежище Воклюзском, под ясным небом авиньйонским, он воспевал свою Лауру и ее суровую непреклонность. Сказывают, что сей знаменитый песнопевец, пример нежных любовников, в молодости своей был человек самый легкомысленный, самый ветреный. Стихи его служат порукою в истине сего предания. Любовь к суровой красавице не одного ветреного Петрарку сделала нежным обожателем; такие превращения случаются весьма часто. В прекрасных стихах его везде блистают искры остроумия; а это уже и есть погрешность. Желая тронуть сердце, он говорит уму. По свидетельству Вольтера, ни в одной песне его нет тех красот чувства, которые щедрою рукою рассыпаны в сочинениях Кино и Расина. Вообще, итальянские поэты любят игру ума и часто портят ею свои сочинения.
Гварини и Марини во многом сходствуют между собою, хотя последний уступает первому в достоинстве. Марини был один из тех писателей, которые как будто умышленно портили итальянскую поэзию. Его Адонис может служить образцом щегольского слога, обильного замысловатыми словами и остроумными оборотами. Между жеманством — говорит Поп — и непринужденностью такая разница, какая между румянами и природною красотою. Сия мысль может относиться ко всем родам словесности, но более к эклоге и идиллии. Гварини написал в пастушеском роде всем известное сочинение Верный пастушок, сочинение, которому очень долго удивлялись, которое слишком много хвалили, и в котором щеголеватый слог есть один из важнейших недостатков. Под щеголеватым слогом разуметь должно тот язык ученых и неученых остроумцев, которым сии господа любят отличаться от людей, имеющих здравый смысл и вкус обработанный. Мольер, по обыкновению своему, весьма удачно осмеивает такой язык в комедии Жеманные щеголихи, и в других. Следующее стихи его сделались пословицею у французов:
Ce n’est que jeux d'ésprit, qu’affectation pure;
Еt ce n’est pas ainsi que parle la nature.
То же самое, хотя гораздо реже, находим в пастушеских стихотворениях Тасса; зато уже в его Аминте истинные красоты помрачают все погрешности. В сей поэме не так часто попадаются на глаза остроумные вымыслы и кудрявые выражения. Жаль только, что и здесь красавицы его походят более на щеголих, нежели на пастушек. Не странно ли, например, что одна пастушка говорит цветам: «Я ношу вас не для того, чтоб украшать себя, но чтоб помрачить вас моими прелестями?» Вот, что заставляло Боало охуждать Тасса, и быть даже несправедливым судьею сего великого мужа! Такие прикрасы в пастушеской поэме совсем не у места. — Автор Аминты, заботясь о рассказе, не думал об единстве, о сей душе хороших сочинений, о сей драгоценности, которую древние наблюдали со строжайшею точностью, и которая едва ли была известна Тассовым современникам. Они, обыкновенно смешивая главное действие с посторонними, или по неведении сами сбивались с дороги, или умышленно заставляли блуждать читателя. То же можно сказать об испанских сочинителях, которые еще менее наблюдали единство, еще с большею щедростью расточали пышные гиперболы, еще более вмешивали посторонних приключений в главное действие. Из числа испанских авторов упомяну только Лопе де Вега, Сервантеса и Монте-Майора. Все они или не знали, или не хотели знать, что в сочинении должно быть только одно действие; не хотели заниматься усовершенствованием сего важного предмета. Бросивши в горнило самый чистый металл, они, как будто нарочно, примешивают другой состав, и тем унижают цену первого. Кажется, сии писатели пренебрегали своих и наших учителей, а именно древних. Хотя некоторые и уверяют, будто Лопе де Вега удивлялся грекам и римлянам; однако видно, что он только удивлялся им, не стараясь идти их дорогою.
Кроме Тасса, Гварини и Марини, Италия хвалится еще другими пастушескими поэтами, в числе которых известнейшие суть Яков Саннацар и Спаньйоли, прозванный Мантуанским. Саннацар родом неаполитанец, или, как некоторые думают, эфиоп, был любимец короля неаполитанского Фридерика. Сей монарх содержал Саннацара на своем иждивении, и подарил ему прекрасный сельский дом над морем. Государь ничем не мог более одолжить сельского песнопевца! Саннацар недолго пользовался новым своим поместьем. — Нет! Он пользовался им и тогда, когда лишился его; ибо доброе дело никогда без награды не остается. Фридерик, изгнанный из своих владений Людовиком XII, королем французским, не имея нигде верного пристанища, нашел истинного друга в своем любимце. Саннацар, побуждаемый одною признательностью, продал дом, и решился делить несчастье со своим благодетелем. Он не оставил по себе образцовых сочинений, зато поступок сей может служить примером для подражания. После смерти Фридерика Саннацар возвратился в отечество, и провел старость свою в любовных веселостях. Стихи его, писанные на латинском и итальянском языках, были отлично уважаемы.
Спаньйоли Мантуанский также писал стихи пастушеские, ежели только можно сим именем назвать странную смесь священных деяний с мирскими, где на одной строчке найдете Пресвятую Деву и Дрияд баснословных. Сей кармелит в жизнь свою сочинил шестьдесят тысяч стихов, о достоинстве коих и о вкусе поэта можно судить по следующему отрывку:
Dum ventris onus роst haec carecta levabo.
У него весьма часто встречаются такие прекрасные подробности. И сего человека ставили наравне с Вергилием, и сему человеку воздвигли в Мантуе мраморную статую подле Вергилиевой!
Немцы, подобно испанцам и итальянцам, сочиняли пастушеские стихи на латинском языке. Многие из них заимствовали содержание из Священной истории. Известно, что по возрождении наук в Европе, и для драматических сочинений писатели почерпали материю из того же источника. Голландцы также упражнялись в пастушеском стихотворении. Наименую одного из них, знаменитого Гроция, который однако более известен по трактату de jure belli et pacis (о праве войны и мира), нежели по эклоге, называемой Миртил.
Немцы возвели пастушескую поэзию на ту степень совершенства, до которой ни один из новейших народов не мог достигнуть. Между ними есть один певец, которого смело можно ставить выше Феокритов и Вергилиев; он сотворил новые красоты, коих разнообразие древним было не известно. Кто по сим чертам не узнает Геснера, единственного между сельскими песнопевцами? Озеро Цюрихское! Долго, долго на берегах твоих будут раздаваться сладостные звуки неподражаемых песней.
Из англичан достойны примечания Мильтон и Поуп. Мильтона можно сравнивать с Геснером, где идет дело об описании невинной любви прародителей. Почти одинаковые рамы и холстины; разница в том, что каждый из сих живописцев составлял краски, следуя внушению своего гения, или соображаясь с обстоятельствами своего века. Мильтон подражал Тассу; Геснер подражал Тассу и Мильтону: но оба подражатели являются образцами; у каждого своя собственная отделка. — Поуп далек от Мильтона. Он писал свои эклоги, имя пятнадцать лет от роду. С младенчества будучи напитан чтением древних, старался подражать Вергилию. Звуки сельской свирели его, впрочем довольно верные, походят на раскаты городской флейты. Пышные выражения приличны более самому Поупу, нежели Алексису или Дафне.
Лабрюйер говорит о Ронзаре и современниках его: они более портили слог нежели вычищали; то же можно сказать почти о всех французских сельских поэтах, с тою только розницею, что Ронзар и современники его пестрили язык греческими и латинскими фразами, а другие привязывались к жеманству, пагубному для вкуса и точности выражений. Принужденность и натяжка суть признаки слабости. Дитя, поднявшись на ходули, почитает себя рослым; писатель, который желая дать более силы мыслям своим, надувает слог и растягивает, или желая возвысить слог, увеличивает мысли — походит на упомянутого ребенка. — Ронзар жил в шестнадцатом столетии. Современники называли его государем поэтов. Генрих II, Франциск II, Карл IX и Генрих III, благодетельствовали Ронзару; и так было бы приличнее называть его поэтом государей. — Филипп Депорт, которого Боало предпочитает Ронзару, был дядя славного сатирика Ренье. Он принадлежит к числу тех писателей, которым известна тайна обогащаться своими сочинениями. Сказывают, что Генрих III за первое издание стихов заплатил Депорту 10,000 экю. Один сонет доставил ему аббатство. Знакомство с музами столько было для него прибыточно, что он наконец получал 30,000 франков годового доходу. Надобно сказать к чести Депорта, что никто не мог завидовать ему: богатства его принадлежали всей ученой братии. Ни один поэт не был столько щедр на благодеяния. Имея все способы жить в чертогах, он предпочитал им сельскую простоту и книги. Привязанность к невинным утехам видна во всех его сочинениях.
Пастушеские стихотворения Ракана и Сегре и ныне еще украшают библиотеки светских людей, хотя, сказать правду, об идиллиях и эклогах поэтов сих более говорят, нежели читают их. Сегре не столько известен теперь по своим стихотворениям, сколько по тем похвалам, которые приписывает ему Боало.
Дошла очередь до Фонтенеля, знаменитого по уму, по учености. Его можно назвать Алкивиадом словесности, потому что он во всех родах ее упражнялся с удивительною легкостью, хотя не во всех оказал одинаковые успехи. Здесь дело идет только о пастушеских стихотворениях, в которых он далеко отстал от Сегре, Ракака и Депорта. Пастухи его походят на придворных; язык их есть язык итальянского импровизатора, или лучше сказать, сам Фонтенель является с посошком и корзинкою, Один из его пастухов говорит: "Ирисы, Сильвии решили судьбу, нашу; хотя мы нерадим об овцах своих, за то уже хорошо служим красавицам {В подлиннике острота виднее;
Par nos Iris et nos Sylvies
Tous nos destins sont décidés;
Les troupeaux, il tû vrai, sont assez mal gardes
Mais nos belles sont bien servies.}. Пастушка говорит следующим образом: «Я откровенна, простодушна, неспособна к притворству; но мне кажется, что мое простодушие милее того блеска, который находят в глазах моих[8]». Где же простота? Где невинность? Вообще, пастушки его разговаривают, как щеголихи в своих будуарах. Везде сияет блеск Фонтенелева остроумия, приятного во всех его сочинениях, кроме сельских.
Некоторые идиллии г-жи Дезульер теперь еще с удовольствием читаются. Если б сия славная женщина не была больна, то, вероятно, мы ничего не знали бы о ней; ибо сельские стихи ее суть плод пятнадцатилетнего недуга. Все они имеют один характер, все дышат какою-то нeжною томностью: не так писали древние. Читая идиллии г-жи Дезульере, нельзя не видеть, что их сочиняла умная женщина в часы задумчивости, нельзя не разделять с нею сладостных ощущений. Слог ее прост и легок. Она сама признается, что слабость здоровья расположила душу ее к сему роду сочинений; в самом деле, некоторые идиллии ясно показывают чувствительность нерв сочинительницы. Разумеется, что все сказанное здесь в похвалу г-жи Дезульер относится к лучшим ее стихотворениям, которые, как замечает Вольтер, можно поместить на сорока страницах.
Древним сочинителям пастушеских стихов поставляют в вину однообразие; простота обычаев может служить им вместо оправдания. У древних и новых стихотворцев весьма часто находим споры между пастухами о том, кто лучше споет песню, или сыграет на свирели. В старину это было в обыкновении: не знаю чем извинят себя новейшие стихотворцы.
Сервий говорит: Qui bucolica scribit, curare debet ante omnia, ne similes sibi sint eclogae, кто пишет пастушеские стихи, тот более всего должен стараться, чтоб эклоги его не походили одна на другую. Беркень не остерегся от сей погрешности. У него всегда, или почти всегда, пастухи и пастушки оказывают друг другу взаимные услуги за один, два, три или шесть поцелуев — и все сии поцелуи крайне скучны. Не упоминаю о других погрешностях и недостатках сего посредственного стихотворца. Известно, что он много писал для детей; драмы его, почти все занятые у немцев, имеют свое достоинство: но здесь дело идет только о стихах, и стихах пастушеских.
Леонард всех французских стихотворцев превзошел в сельском песнопении. Подобно древним, он умел остеречься от затейливости и щеголеватости в слоге; простота, чистосердечие, непринужденность — вот чем он старался украшать свои идиллии. В маленьких поэмах его, равно как в Геснеровых, всегда видите цель нравоучительною, что весьма редко встречается у греков и римлян; итак, Леонард вместе и поэт и моралист. Он учит, как Лафонтен, не выказывая своего ума, не хвастаясь своими знаниями.
«Пастушеская жизнь говорит Поуп — есть образец века золотого. Должно предоставлять пастухов не такими, какими видим их в наше время, но какими они были тогда, как почти все люди занимались охранением стад своих». В сем правиле открывается причина, почему пастушеская поэзия не обращает на себя внимания всех народов, и почему французы менее других успели в сем роде сочинений. Пастух, которого видим в идиллии, не походит ни на одно существо, нам известное. Древние, не столь удаленные от природы, были ближе к образцам, коих описывали. У них между поселянином, между пастухом, воином, судьею, законодателем не могло еще быть великого различия. Прибавлю, что хотя некоторые древние поэты исключительно занимались одними эклогами, однако, рассматривая сочинения всех прочих, начиная с Гомера, увидим, что они сельское стихотворение везде мешали. На кого походят нынешние пастухи, описываемые в сельских мадригалах, это не люди, но существа, неизвестно для чего вымышляемые праздными писателями!
Странно! все сии историки сельской жизни, все живописцы природы — кроме Геснера и еще двух или трех жили и живут в шумных обществах, далеко от образцов своих. Мудрено ли, что в картинах их нет точности! Мудрено ли, что ложь и небылица выдаются за истину, и что пастушки их суть не что иное, как существа баснословные! Выдумывайте, господа стихотворцы, что хотите для своих читателей; по крайней мере уведомляйте наперед, что вы шутите, и представляя натуру, какой нигде не бывало, не говорите им: «друзья любите натуру, ищите ее; она обитает на полях!» — Все, несходное с истиною, долго не может никому нравиться.
[Каченовский М. Т.] Взгляд на историю пастушеской поэзии новейших времен / С франц.; [По соч. Ж. Л. Лайя, Ш.Батте и И. И. Эшенбурга] // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 31, N 4. — С. 264-277.
- ↑ По мнению Сервия, Сабина, Юл. Скалигера, Воссия, аб. Маролля и других.
- ↑ Prima Syracosio dignata est ludere versu. Eclog.
- ↑ И Лоту, ходящу с Аврамом, бяху овцы, и волы, и кущи … И бысть распря между пастухи скота Аврамля, и между пастухи скота Лотова. Быт. Гл. 13, ст. 5 и 8.
- ↑ … И се Рахиль дщи Лаваня грядеше со овцами отца своего: она бо пасяше овцы отца своего. Быт. Гл. 29, ст. 9.
- ↑ Вергилиева эклога Галл, переведенная русскими стихами, будет помещена в одном из следующих номеров Вестника Европы. Г. Мерзляков, автор стихотворений: Сельская элегия, Чувство в разлуке, Ода на разрушение Вавилона и Мячковский курган, по благосклонности своей к издателю, захотел украсить журнал его и сим переводом.
- ↑ То есть, занимали у них мысли и выражения.
- ↑ Бион умер от яда.
- ↑ Je suis simple naïve, et de seindre incapable, Mais je crois ma franchise encore plus aimable. Que l’eclat qu’on trouve a mes yeux.