Вешний снег (Брусянин)/ДО
| Вешній снѣгъ : Очеркъ |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 172. |
Раздѣляя участь немногихъ неудачниковъ, Разумовы вынуждены были жить въ Шуваловѣ на дачѣ, не смотря на суровую зиму.
Нижній этажъ дачнаго флигеля, гдѣ они жили, выходилъ террасой въ крошечный садикъ, отгороженный отъ улицы досчатою изгородью; отъ узкой калитки къ крыльцу вела неширокая тропинка, проложенная въ сугробахъ снѣга.
Кругомъ дачи въ безпорядкѣ стояли толстыя березы съ ноздреватой корой и тонкостволыя сосны и ели, и въ зимнія вьюги въ сѣткѣ ихъ вѣтокъ вылъ и стоналъ суровый вѣтеръ. Иногда вѣтки деревьевъ покрывались бѣлымъ пушистымъ инеемъ, тонкой бѣлесоватой пеленой застилались стѣны флигеля, терраса и крыльцо, — и тогда вся крошечная дачка походила на игрушечный фарфоровый домикъ…
Иногда, въ ясный день, въ окно ихъ дачи засматривало солнышко, и его скупые на тепло лучи, пронизывая позеленѣвшія отъ времени стекла оконъ, ложились на дешевыхъ обояхъ стѣнъ тусклыми четырехъ-угольниками. А когда солнышко пряталось за деревья сада, на обстановку ложились полутона свѣта и тѣней.
Борисъ Николаевичъ, какъ ребенокъ, радовался, когда свѣтило солнышко и, сидя съ книгой или газетой у широкой двери на террасу, не читалъ, а цѣлыми часами смотрѣлъ на темно-голубое небо, съ бѣлыми тяжелыми облаками, и слѣдилъ за солнышкомъ, которое съ каждой минутой опускалось ниже и ниже и, погружаясь въ кисею бѣлыхъ облаковъ, блѣднѣло и, наконецъ, скрывалось.
Борисъ Николаевичъ откладывалъ въ сторону книгу или газету, закуривалъ папиросу, поднимался со стула, тихо ступая по полу войлочными туфлями, проходилъ въ столовую, смотрѣлъ на циферблатъ будильника и снова возвращался въ зало, насупивъ брови и поминутно запахивая полы лѣтняго пальто, замѣнявшаго ему халатъ.
Простой металлическій будильникъ былъ вторымъ предметомъ его вниманія. Его тонкія, темныя стрѣлки указывали, сколько осталось еще длинныхъ минутъ до момента возвращенія изъ города Натальи Ивановны.
— Наташа! Наташа! Скоро-ли ты вернешься? — съ тоской на душѣ спрашивалъ онъ самъ себя, присаживаясь у стеклянной двери на террасу и снова глядя на улицу и поджидая, когда мимо изгороди промелькнетъ тонкая и высокая фигура жены, въ короткомъ жакетѣ, отороченномъ сѣрымъ барашкомъ, и въ сѣрой барашковой шапочкѣ.
А когда вернувшаяся изъ города Наташа стукнетъ калиткой, онъ сорвется съ своего мѣста, быстро пройдетъ въ переднюю и, не дожидаясь звонка, распахнетъ дверь и съ улыбкой на счастливомъ лицѣ непремѣнно скажетъ:
— Озябла, дружокъ мой?.. Скорѣе раздѣвайся, обѣдъ давно ждетъ тебя!..
Онъ поможетъ Натальѣ Ивановнѣ раздѣться, возьметъ ея холодныя руки въ свои горячія ладони и прильнетъ губами къ ея тонкимъ пальцамъ, потомъ примется цѣловать ее въ губы, въ щеки и въ глаза.
Потомъ они садятся обѣдать и Наталья Ивановна принимается сообщать мужу новости изъ политической, общественной или изъ городской жизни. Въ ихъ редакцію большой петербургской газеты всѣ эти новости попадаютъ быстро, тотчасъ-же обсуждаются среди сотрудниковъ, и Наталья Ивановна всегда возвращается домой подъ впечатлѣніемъ споровъ и разговоровъ на жгучія темы. Каждый почти день Наталья Ивановна привозитъ домой кипу книгъ, газетъ и журналовъ — и все это для своего скучающаго, выбитаго изъ колеи жизни, мужа.
Вотъ уже три года Борисъ Николаевичъ не у дѣлъ, и за все это время Наталья Ивановна ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ не давала понять мужу, что такая жизнь — не нормальна. Въ этомъ, впрочемъ, и не было нужды.
Борисъ Николаевичъ и самъ прекрасно понималъ, что жизнь, какую онъ ведетъ, не нормальна, но что-же онъ можетъ сдѣлать съ собою, если воля его ослабла, энергія притупилась и въ немъ упало и замерло все живое, все жизнедѣятельное, что когда-то дѣлало его энергичнымъ, трудоспособнымъ и даже отзывчивымъ къ другимъ.
Теперь какъ будто и этой отзывчивости нѣтъ: онъ ушелъ въ себя, въ свою затаенную злобу на кого-то, въ свое разочарованіе, и мрачно стало на душѣ и пусто въ сердцѣ. Словно изъ него высосали всѣ жизненные соки и чѣмъ-то отравили больной усталый мозгъ.
Въ глубинѣ души онъ глубоко презиралъ себя, ни разу не смягчилъ этого презрѣнія сожалѣніемъ и состраданіемъ къ себѣ, а когда Наталья Ивановна принималась утѣшать мужа, говоря, что его «состояніе» — временно, что это отдыхъ послѣ трудной скитальческой жизни, — онъ не вѣрилъ женѣ и просилъ ее не лгать ни предъ собою, ни предъ нимъ.
— Не говори этого, Наташа! Не успокаивай меня и не обманывай себя! Я палъ окончательно и не поднимусь!.. Мнѣ сорокъ лѣтъ! Сорокъ лѣтъ!.. Какъ это ужасно!.. Если-бы мнѣ было четыре года, я безумно счастливыми глазами смотрѣлъ-бы на жизнь… а теперь — кончено… кончено…
Онъ въ уныніи замолкалъ, сжимая въ пальцахъ окурокъ потухшей папиросы, потомъ поднималъ глаза и тихимъ упавшимъ голосомъ продолжалъ:
— Вѣрь мнѣ, Наташа, если я не рѣшаюсь покончить съ собою, то только потому, что люблю тебя и въ этой любви сконцентрировались всѣ мои радости… Всю жизнь преслѣдовали меня неудачи, но я казался самому себѣ крѣпкимъ и выносливымъ! Всю жизнь дѣлалъ гадости и утѣшалъ себя, находя оправданіе въ чемъ-то, и все мое поведеніе казалось мнѣ безупречнымъ… А тутъ вотъ случилось иначе. Встрѣтился я съ тобою — и надо бы начать новую жизнь, а струны-то во мнѣ всѣ ослабли и душа измельчала… Помнишь, тотъ страшный-то случай!.. Ты, чистая и хорошая, указала мнѣ на тотъ фактъ… Помнишь, дѣло Серебрякова… Я взялъ съ него пять тысячъ рублей и, зная, что онъ мерзавецъ и подлецъ, зная, что онъ во всемъ виноватъ, зная, что онъ обидѣлъ сиротъ Вязниковыхъ, — я все-таки обѣлилъ его… Я вралъ на судѣ, увѣряя присяжныхъ, что мой кліентъ чистъ и непороченъ, и они, болваны, повѣрили мнѣ и оправдали преступника… А ты, помнишь, тогда подошла ко мнѣ, посмотрѣла на кучку кредитокъ, которыя я принесъ отъ Серебрякова, и ничего не сказала… только заплакала…
Онъ часто вспоминаетъ эту сцену изъ ихъ прошлаго и тогда онъ говоритъ тихимъ подавленнымъ голосомъ, Наталья Ивановна съ трудомъ сдерживаетъ тяжелыя мучительныя слезы, а когда его голосъ дрогнетъ и оборвется, — она припадетъ къ его груди и зарыдаетъ.
Онъ нѣжнымъ прикосновеніемъ рукъ подниметъ ея голову со своей груди, повернетъ къ себѣ ея заплаканное лицо и примется ее успокаивать, цѣлуя ея руки, лицо, волосы и шепча: «милая, дорогая… чистая!..»
Послѣ такой сцены они подолгу, обыкновенно, сидятъ молча, прижавшись другъ къ другу и тяжело дыша.
— Ты не суди меня, голубчикъ, и за то, что я потерялъ образъ человѣческій и пью… пью… цѣлыми недѣлями… Но надо-же чѣмъ-нибудь затуманить голову, надо-же чѣмъ-нибудь заглушать совѣсть, а она проснулась во мнѣ!.. Поздно проснулась, но все-таки проснулась… Можетъ быть, это состояніе, дѣйствительно, временное, и я воспряну, обновлюсь и начну новую жизнь… Впрочемъ, нѣтъ! не вѣрь этому! Моя болѣзнь не временная, — я умру такимъ, съ какимъ ты теперь мучаешься…
Послѣднихъ словъ Наталья Ивановна не могла слышать, и когда въ отчаяніи ихъ произносилъ Борисъ Николаевичъ, — она закрывала ладонью его ротъ и съ болью въ душѣ шептала:
— Замолчи!.. милый, дорогой! Не говори такъ! Не думай этого!..
И они снова долго сидѣли молча.
Въ окна ихъ дачи уже не свѣтило солнышко. Рано наступившія зимнія сумерки густыми тѣнями окутали обстановку; за окнами въ бѣлыхъ саванахъ снѣга стоятъ сосны и ели и, тихо покачивая верхушками, гудятъ и гудятъ…
Борисъ Николаевичъ и Наталья Ивановна впервые повстрѣчались лѣтъ шесть тому назадъ, въ провинціи.
Онъ въ это время занимался адвокатской практикой и не могъ похвастаться обиліемъ работы, несмотря на знакомства и связи съ обывателями родного ему города. Немного замкнутый въ себя, не словоохотливый и не пронырливый, Борисъ Николаевичъ не умѣлъ пріобрѣтать кліентовъ съ той-же быстротою, на которую были способны многіе изъ его коллегъ. Въ мѣстномъ окружномъ судѣ ему также почему-то не повезло и только послѣ десятилѣтней практики дѣла нѣсколько улучшились.
Схоронивъ мать и выдавъ замужъ сестру, зажилъ онъ одиноко и впервые почувствовалъ тяжесть одиночества, которое не всегда способны были сгладить условія провинціальной жизни.
Вся городская интеллигенція трудилась на разныхъ поприщахъ, не замѣчая, какъ идутъ года и какъ жизненныя условія измѣняютъ духовную жизнь каждаго интеллигента, приближая его къ идеалу обывателя.
За этой обывательщиной Борисъ Николаевичъ наблюдалъ зорко, боялся ея, стараясь поддержать въ себѣ иную закваску, съ какой онъ вернулся въ родной городъ изъ Петербурга, но пятнадцатилѣтній періодъ оказался довольно вязкой трясиной, изъ которой не всякому суждено выбраться сохранившимся.
Незамѣтно забылъ многое изъ прошлаго и Борисъ Николаевичъ и, когда онъ повстрѣчался съ Натальей Ивановной, только тогда и оцѣнилъ, въ какой степени пыль и грязь обывательщины заглушали въ немъ ростки иныхъ потребностей и запросовъ жизни; сообразно этому измѣнилась и его жизнь.
Наталья Ивановна, только-что кончившая высшіе курсы, пріѣхала въ провинцію съ цѣлью учительствовать. Тайнымъ намѣреніемъ ея было еще и желаніе познать провинцію, этого сфинкса, какимъ она представлялась молодой дѣвушкѣ, родившейся въ Петербургѣ и выросшей въ условіяхъ столичной жизни.
Подчиняясь неодолимому тяготѣнію къ литературѣ, Наталья Ивановна, еще будучи курсисткой, начала помѣщать въ столичныхъ газетахъ свои переводы, небольшія статейки и даже стихи, которые ей, впрочемъ, не удавались. Уѣзжая въ провинцію, она утѣшала себя надеждою, что въ условіяхъ иной жизни почерпнется новый матеріалъ, который она и намѣревалась использовать въ своихъ корреспонденціяхъ и отчетахъ изъ провинціальной жизни.
Послѣднее ей вполнѣ удалось, но какъ-то не надолго: въ гимназіи, гдѣ она начала учительствовать, обрушился на нее рядъ неожиданныхъ бѣдъ, главнымъ образомъ, благодаря несходству взглядовъ на обученіе и воспитаніе дѣвицъ, которые были руководящими въ дѣятельности молодой учительницы и которые признавались «не своевременными и не приложимыми» со стороны гимназическаго начальства и большинства старыхъ педагоговъ.
Все свое разочарованіе Наталья Ивановна излила въ своихъ корреспонденціяхъ въ одну изъ распространенныхъ столичныхъ газетъ, и это вызвало новую бурю, порвавшую связь «непокладистой» учительницы съ гимназіей.
Наталья Ивановна завелась частными уроками и въ это время повстрѣчалась съ Борисомъ Николаевичемъ.
Натальѣ Ивановнѣ быстро и безъ всякаго труда удалось пробудить въ Борисѣ Николаевичѣ бывшаго интеллигента, вмѣстѣ съ тѣмъ, безъ стараній и намѣреній съ своей стороны, она разбудила въ немъ и сердце.
Они быстро поняли другъ друга, быстро сошлись и повѣнчались. Трудясь на разныхъ поприщахъ, молодожены одинаково пользовались своимъ досугомъ. Они внимательно слѣдили за литературой и настроеніями въ обществѣ, старались быть полезными и для провинціи, устраивая чтенія и спектакли, организуя библіотеки и воскресныя школы и классы.
Увлеченная своей работой, Наталья Ивановна не особенно вникала въ условія адвокатской дѣятельности мужа и только совершенно случайно узнала эту «скрытую тайну», какъ она называла его дѣятельность.
Въ городѣ на глазахъ у всѣхъ разыгралась страшная семейная драма. Нѣкто Серебряковъ, опекунъ малолѣтнихъ сиротъ, такъ ловко запуталъ дѣло послѣднихъ, что изъ опекуновъ сдѣлался претендентомъ на опекаемое имущество. Когда Борису Николаевичу удалось защитить обвиняемаго, преступность котораго не вызывала сомнѣнія въ глазахъ мѣстнаго общества, — его коллеги завидовали успѣху до сихъ поръ не особенно замѣтнаго адвоката, но за то въ обществѣ всѣ въ одинъ голосъ обвиняли Бориса Николаевича, упрекая его пятитысячнымъ гонораромъ, полученнымъ за веденіе дѣла.
Борисъ Николаевичъ первый разъ съ тревогою прислушивался къ мнѣнію общества, и это пробудило въ немъ критику. Ему легко удалось припомнить и еще такіе-же случаи изъ практики, когда удавалось реабилитировать завѣдомо преступныхъ кліентовъ или смягчить ихъ участь. Правда, на его памяти были и такія дѣла, въ которыхъ онъ явился дѣйствительно защитникомъ напрасно осуждаемыхъ, но такихъ дѣлъ было немного, да и велико-ли еще это добро по сравненію съ тѣмъ зломъ, какое онъ совершилъ, удачно защитивъ Серебрякова?
Сцена, когда Борисъ Николаевичъ принесъ домой заработанныя пять тысячъ, никогда, кажется, не изгладится изъ его памяти. Съ какой-то необъяснимой печалью въ глазахъ посмотрѣла на эти деньги тогда Наталья Ивановна и, дѣйствительно, ничего не сказала, а только заплакала.
И съ этого момента начался поворотъ въ жизни Бориса Николаевича. Онъ теперь не сомнѣвался въ своемъ нравственномъ паденіи, и въ немъ сразу замерла надежда на исправленіе. Супруги долго не могли прикоснуться къ этимъ злосчастнымъ серебряковскимъ деньгамъ, и на этой почвѣ у нихъ произошло нѣсколько непріятныхъ объясненій, изъ которыхъ одно едва не кончилось крупной размолвкой.
Ссоры между Борисомъ Николаевичемъ и Натальей Ивановной стали повторяться чаще и чаще, и съ теченіемъ времени прежняя дружба смѣнилась открытой враждой.
Чтобы подавить душевную боль, Наталья Ивановна старалась уйти въ дѣла по библіотекѣ и въ занятіе въ воскресной школѣ, а Борисъ Николаевичъ сталъ искать утѣшеній на сторонѣ, въ средѣ скучающей губернской интеллигенціи, и началъ пить.
Адвокатскую практику онъ совершенно покинулъ, давъ себѣ слово никогда не возвращаться къ этому сомнительному дѣлу.
— Бѣдняковъ кліентовъ мы съ вами не будемъ защищать, — говорилъ онъ своимъ бывшимъ коллегамъ, — потому что они не прокормятъ насъ, а хлѣбосольные богачи — несносны и ненавистны мнѣ!..
Продолжая дальнѣйшую проповѣдь въ этомъ духѣ, Борисъ Николаевичъ никого и ни въ чемъ не убѣдилъ, вооруживъ противъ себя всѣхъ своихъ бывшихъ товарищей по работѣ, и окончательно порвалъ съ ними связь.
Его нравственная связь съ женой также какъ будто порвалась, по крайней мѣрѣ, такъ казалось обоимъ супругамъ. Они продолжали жить вмѣстѣ и взаимная отчужденность была тяжела для обоихъ. Разочарованная въ мужѣ Наталья Ивановна разочаровалась въ прелестяхъ семейнаго очага и, проклиная себя за мимолетное влеченіе къ личному счастью, стала искать утѣшенія въ общественной работѣ.
Потомъ, когда она убѣдилась, что Борисъ Николаевичъ не безнадежно погибшій человѣкъ, было уже поздно возстановить душевное равновѣсіе въ послѣднемъ.
Къ разочарованію Бориса Николаевича въ адвокатурѣ, какъ въ общественной дѣятельности, прибавилось разочарованіе въ томъ, къ чему онъ привязался послѣ долгихъ лѣтъ одиночества: онъ увѣрилъ себя, что его Наташа потеряна для него навсегда, и совершенно опустился.
Борисъ Николаевичъ уѣхалъ въ Петербургъ въ надеждѣ подыскать какое-либо занятіе, такъ какъ въ родномъ городѣ, гдѣ онъ себя опозорилъ, ему противно и ненавистно было все, что напоминало ему о его паденіи. Въ Петербургѣ онъ цѣлые полгода слонялся безъ дѣла, проживая остатки ненавистныхъ ему серебряковскихъ денегъ и, наконецъ, заболѣлъ бѣлой горячкой; подобравъ на улицѣ, его помѣстили въ больницу.
Его страстное, безумно отчаянное письмо къ женѣ потрясло Наталью Ивановну, и когда она прочла строки, въ которыхъ Борисъ Николаевичъ описывалъ о томъ, какъ онъ хотѣлъ отравиться или броситься съ Литейнаго моста въ Неву и, долго нося въ себѣ эти мрачныя мысли, звалъ къ себѣ свою дорогую Наташу, — молодая женщина бросила всѣ свои занятія и поѣхала въ Петербургъ. Мужа она нашла въ Обуховской больницѣ, въ ужасной обстановкѣ, и они оба вновь примирились и начали новую петербургскую жизнь.
Наталья Ивановна занялась уроками и литературой, а Борисъ Николаевичъ подыскивалъ себѣ подходящихъ занятій. Вздумалъ было онъ заняться журналистикой, но изъ этой попытки ничего не вышло, и съ тѣхъ поръ началась его ненормальная жизнь. Онъ уже пересталъ искать себѣ занятій, живя какой-то странной мечтой. Ему представлялось, что вотъ-вотъ пройдетъ еще недѣля или мѣсяцъ, или годъ и явится какой-то человѣкъ или сложатся такъ обстоятельства жизни, что все, чѣмъ онъ теперь жилъ, перемѣнится, ему укажутъ на какое-то дѣло и онъ горячо возьмется за него. Перечитывая цѣлыми днями газеты, журналы и книги, онъ воображалъ, что подготовляется къ новой работѣ, и что уже совсѣмъ немного осталось времени до того момента, когда его призовутъ къ новой дѣятельности и къ новой жизни.
Жить все время этимъ самообманомъ невозможно было, и Борисъ Николаевичъ вынужденъ былъ прибѣгать къ средству, затушевывающему больной мозгъ: удрученный одной и той-же безплодной, роковою мыслью, Борисъ Николаевичъ пилъ. Періодъ безпрерывнаго опьяненія длился обыкновенно, не больше недѣли, потомъ наступалъ періодъ отрезвленія недѣли на три, на мѣсяцъ, а иногда и больше, что зависѣло отъ внѣшнихъ обстоятельствъ или отъ личныхъ настроеній больного.
Наталья Ивановна прекрасно знала, что, при желаніи, она можетъ оттянуть роковой моментъ, когда Борисъ Николаевичъ вынужденъ будетъ тихонько отъ нея послать кухарку за водкой. Покупалъ водку онъ всегда тайно отъ жены, прячась отъ нея, выпивалъ первыя двѣ-три рюмки, а потомъ уже пилъ въ открытую, все чаще и чаще уходя въ прихожую за печку, гдѣ у него на полу стояла бутылка водки, съ стаканчикомъ, опрокинутымъ на горлышко бутылки вмѣсто пробки.
По опыту Наталья Ивановна знала, что уговорить мужа въ такихъ случаяхъ и просить его не пить — совершенно напрасная попытка, и она старалась показывать видъ, будто не замѣчаетъ поведенія мужа, что всегда радовало Бориса Николаевича.
Всю минувшую зиму Наталья Ивановна опасалась за жизнь и здоровье мужа.
Съ самой осени, когда наступили короткіе, ненастные дни и хмурыя темныя ночи, Борисъ Николаевичъ пилъ почти безпрерывно. Наступившіе короткіе періоды отрезвленія не радовали ни его самого, ни Наталью Ивановну.
По утрамъ онъ провожалъ жену въ городъ, цѣлуя ея руки и вымаливая у нея прощенія.
— Вотъ подожди, голубчикъ Наташа, все это скоро пройдетъ… Я чувствую, что скоро я всю эту гадость брошу и вернусь къ настоящей жизни. Я чувствую это, я не сомнѣваюсь въ этомъ!.. — бормоталъ онъ съ виноватымъ видомъ, запахивая полы лѣтняго пальто.
Она съ тоской смотрѣла въ его глаза, полные слезъ, и тихо повторяла:
— Да, да, Боря… Я тоже не сомнѣваюсь въ этомъ… Ты скоро поправишься, примешься за свои записки, которыя теперь обдумываешь, и мы заживемъ новой жизнью…
— Новой, Наташа, новой жизнью, — соглашался онъ, не выпуская ея рукъ.
Иногда онъ со слезами на глазахъ молилъ жену не уѣзжать въ городъ и не оставлять его одного, и Наталья Ивановна оставалась дома. Въ такіе дни онъ, обыкновенно, меньше пилъ, и Наталья Ивановна, скрѣпя сердце, думала о газетной работѣ, которою приходилось манкировать.
Оставаясь одинокимъ, Борисъ Николаевичъ цѣлыми днями ходилъ по комнатамъ и часто завертывалъ въ прихожую, гдѣ хранилась роковая бутылка съ водкой. Ѣлъ онъ въ такихъ случаяхъ мало, скоро ослабѣвалъ и засыпалъ тяжелымъ сномъ, бормоча какіе-то безсвязныя фразы или отдѣльныя слова.
Послѣ масляницы Борисъ Николаевичъ слегъ въ постель и Наталья Ивановна не на шутку струсила за его жизнь. Приглашенные доктора никакой помощи не оказали больному и ни чѣмъ не порадовали Наталью Ивановну.
При видѣ мужа, обрюзглаго, съ багровымъ лицомъ, мутными глазами и съ трясущимися руками, Наталья Ивановна приходила въ ужасъ.
Теперь ей уже не рѣдко приходилось оставаться около больного въ качествѣ сидѣлки. Въ минуты просвѣтленія Борисъ Николаевичъ бралъ руку жены, цѣлуя, гладилъ ее своими трясущимися пальцами и не громко, прерывающимся голосомъ, говорилъ:
— Ты не сердись на меня, Наташа, мой дружекъ… Изъ-за меня ты здѣсь остаешься, а тебѣ надо работать… Газетная работа — святая работа, и я отрываю тебя отъ нея… Скоро, голубчикъ, все это пройдетъ, скоро… Только ты не отказывай мнѣ въ этомъ… — и онъ жестомъ ослабѣвшей руки указывалъ на бутылку съ водкой.
Она, какъ лекарство, наливала въ стаканчикъ водку и передавала мужу. Онъ выпивалъ, морщась и кашляя, и затихалъ, забрасывая на подушку голову съ полузакрытыми глазами.
— Да… скоро все это пройдетъ, скоро… Я чувствую, что это послѣдній пароксизмъ. Я отравлю въ себѣ остатки того ужаснаго червячка, который сосетъ мое сердце, и буду здоровъ душой и тѣломъ, — тихо говорилъ онъ, лежа на подушкѣ съ закинутой головою. — Я самъ раньше не вѣрилъ въ свои силы, думая, что воля моя порабощена… Оказывается, это неправда: я возрождаюсь къ новой жизни… да… къ новой…
Послѣднихъ словъ Наталья Ивановна не понимала и, когда Борисъ Николаевичъ замолкалъ, она тихо поднималась, уходила въ сосѣднюю комнату и принималась за работу, которая въ такихъ случаяхъ не спорилась и тяготила молодую женщину.
Всю зиму она жила въ отчаяніи, наблюдала, какъ постепенно угасаетъ жизнь близкаго и дорогого ей человѣка. Она по прежнему любила его, съ болью за свое безсиліе помочь, искала способовъ, чѣмъ-бы можно было исцѣлить мужа, и результатомъ этого явилось еще большее отчаяніе.
Весною съ Борисомъ Николаевичемъ произошла какая-то непонятная перемѣна. Онъ вдругъ бросилъ пить, оставилъ постель, разстался съ своимъ лѣтнимъ пальто, замѣнивъ его пиджакомъ, но вся эта перемѣна не порадовала Натальи Ивановны.
Онъ сталъ необыкновенно угрюмъ и молчаливъ, нерѣдко выходилъ изъ дома и бродилъ по узкимъ улицамъ дачной мѣстности. Возвращаясь домой усталымъ и еще больше угрюмымъ, онъ бралъ въ руки газету, дѣлая видъ, что читаетъ, и все обдумывалъ что-то упорно и не повѣряя своихъ думъ близкому человѣку.
Когда растаялъ снѣгъ и пахнуло весною, Борисъ Николаевичъ собственноручно выставилъ вторыя рамы оконъ, открылъ на террасу дверь и, когда изъ города возвращалась Наталья Ивановна, торжественно объявилъ о наступленіи весны.
— Теперь не будетъ этихъ противныхъ зимнихъ вьюгъ! — говорилъ онъ, улыбаясь, — ты смотри, какъ свѣтитъ солнышко, скоро лопнутъ на березахъ почки и трава зазеленѣетъ.
Глядя на мужа, Наталья Ивановна радовалась: онъ показался ей инымъ, какимъ она давно уже его не видала.
Борисъ Николаевичъ обилъ парусиною террасу, посыпалъ дорожки садика пескомъ и большую часть дня теперь проводилъ на воздухѣ. О водкѣ онъ, какъ будто, совершенно забылъ за это время и, въ этомъ отношеніи, пересталъ безпокоить жену.
Какъ-то разъ, послѣ теплаго яснаго дня, Борисъ Николаевичъ настоялъ, чтобы вечерній чай былъ поданъ на террасу. Наталья Ивановна уступила просьбѣ мужа и они отпраздновали встрѣчу весны чаепитіемъ на террасѣ. Одѣвши теплый жакетъ и накинувъ на плечи платокъ, Наталья Ивановна добродушно посмѣивалась надъ мужемъ, но, наконецъ, и ему пришлось одѣть пальто и шляпу.
— А все-таки хорошо весною! — говорилъ онъ, — я чувствую какой-то новый приливъ силъ! Радость какая-то на душѣ!..
Онъ смотрѣлъ на оголенныя вѣтви березъ и издали силился разсмотрѣть темно-красныя почки, готовыя лопнуть и распуститься зелеными листочками.
— Только опять что-то небо понахмурилось, — черезъ минуту продолжалъ онъ и съ тоской въ глазахъ посмотрѣлъ на темныя лохматыя облака, плывшія надъ верхушками деревьевъ.
Вечеромъ они сидѣли на дачѣ, гдѣ пришлось затопить печь, такъ какъ къ ночи температура упала, подулъ рѣзкій вѣтеръ съ дождемъ, въ саду закачались верхушки деревьевъ. Слышался шумъ дождя и шелестъ вѣтокъ.
Борисъ Николаевичъ нѣсколько разъ подходилъ къ окнамъ и пристально всматривался въ сумракъ ночи, проклиная непогоду.
Ночью онъ спалъ плохо, а когда проснулся утромъ и, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ холода, вышелъ въ зало и заглянулъ въ окно — настроеніе его разомъ упало.
— Наташа, выпалъ снѣгъ! — съ горечью въ голосѣ сообщилъ онъ, разбудивъ жену.
— Ну, такъ что-же?.. къ обѣду растаетъ…
— Нѣтъ, такъ досадно!.. Травка начала зеленѣть и вдругъ — снѣгъ…
Недовольный женою, онъ вышелъ на террасу и осмотрѣлся.
Гладкія дорожки сада были застланы тонкой пеленой снѣга, бѣлыми пушистыми шапками насѣлъ снѣгъ на столбы изгороди, и зеленыя палицы сосенъ и елей отвисли подъ тяжестью мокраго снѣга. По небу тянулись темныя пушистыя облака, ронявшія капли дождя и тяжелыя снѣжинки.
За утреннимъ чаемъ Борисъ Николаевичъ все время нервничалъ, а когда Наталья Ивановна уѣхала въ городъ, — послалъ кухарку за водкой.
Онъ пилъ быстро, одинъ стаканчикъ за другимъ, и улыбался счастливой улыбкой ребенка, которому наконецъ-то удалось вкусить запретный напитокъ.
Послѣ четырехъ часовъ онъ стремглавъ бросился встрѣчать жену, какъ только увидѣлъ ее изъ-за изгороди сада.
— Я тебя давно поджидаю! — встрѣтилъ онъ ее, цѣлуя ея руки.
Наталья Ивановна поблѣднѣла, понявъ состояніе мужа, и ей сразу стало не по себѣ. За обѣдомъ Борисъ Николаевичъ много говорилъ, но мало ѣлъ. Раза два онъ поднимался изъ-за стола, уходилъ въ прихожую, а когда возвращался къ столу — голосъ и смѣхъ его слышались на весь домъ. Послѣ обѣда онъ пилъ водку, пилъ въ сумерки и, наконецъ, снова слегъ въ постель.
— Ты не думай, что это опять возвратилась ко мнѣ болѣзнь, — говорилъ онъ женѣ, — это такъ только, это пройдетъ…
Она слушала его и молча сидѣла у его изголовья.
— Снѣгъ, Наташа, сегодня выпалъ!.. Какая досада! Я хотѣлъ приготовить цвѣтники…
— Да, вѣдь, онъ уже почти растаялъ. Вешній снѣгъ не долго лежитъ — живо его солнышко сгонитъ… — утѣшала она мужа.
— Вешній снѣгъ, вешній снѣгъ, — повторялъ онъ. — Солнышко его скоро сгонитъ… скоро… Ты не повѣришь, Наташа, какое странное впечатлѣніе произвела на меня эта игра природы!.. Я такъ былъ хорошо настроенъ, я обдумывалъ свои записки, я хотѣлъ приниматься писать, и вдругъ — все это порвалось, все занесло вешнимъ снѣгомъ…
Онъ говорилъ и тяжело вздыхалъ, ловя руку жены и цѣлуя ея пальцы.
— А завтра взойдетъ солнышко и онъ растаетъ? — черезъ минуту спрашивалъ онъ.
— Да, да… конечно, растаетъ, милый! — утѣшала она его, цѣлуя въ губы.
Онъ крѣпко спалъ эту ночь, взявъ съ жены слово, что она не отойдетъ отъ его кровати. Ночью раза два онъ просыпался, раскрывалъ глаза и грустно улыбался женѣ, крѣпко сжимая ея руки.
А утромъ, когда онъ проснулся и подошелъ къ окнамъ, въ саду на дорожкахъ лежалъ выпавшій наканунѣ вешній снѣгъ, подъ бѣлыми шапками темнѣли столбы изгороди и, прикрытыя бѣлыми саванами, висѣли вѣтви сосенъ и елей. Дулъ рѣзкій холодный вѣтеръ. По небу двигались темныя тяжелыя облака.
Черезъ два дня Бориса Николаевича отвезли въ больницу.