Вешний снег (Брусянин)

Вешний снег : Очерк
автор Василий Васильевич Брусянин

Источник: Брусянин В. В. Ни живые — ни мёртвые. — СПб.: Типо-литография «Герольд», 1904. — С. 172.

Разделяя участь немногих неудачников, Разумовы вынуждены были жить в Шувалове на даче, несмотря на суровую зиму.

Нижний этаж дачного флигеля, где они жили, выходил террасой в крошечный садик, отгороженный от улицы дощатою изгородью; от узкой калитки к крыльцу вела неширокая тропинка, проложенная в сугробах снега.

Кругом дачи в беспорядке стояли толстые берёзы с ноздреватой корой и тонкостволые сосны и ели, и в зимние вьюги в сетке их веток выл и стонал суровый ветер. Иногда ветки деревьев покрывались белым пушистым инеем, тонкой белесоватой пеленой застилались стены флигеля, терраса и крыльцо, — и тогда вся крошечная дачка походила на игрушечный фарфоровый домик…

Иногда, в ясный день, в окно их дачи засматривало солнышко, и его скупые на тепло лучи, пронизывая позеленевшие от времени стёкла окон, ложились на дешёвых обоях стен тусклыми четырёхугольниками. А когда солнышко пряталось за деревья сада, на обстановку ложились полутона света и теней.

Борис Николаевич как ребёнок радовался, когда светило солнышко и, сидя с книгой или газетой у широкой двери на террасу, не читал, а целыми часами смотрел на тёмно-голубое небо, с белыми тяжёлыми облаками, и следил за солнышком, которое с каждой минутой опускалось ниже и ниже и, погружаясь в кисею белых облаков, бледнело и, наконец, скрывалось.

Борис Николаевич откладывал в сторону книгу или газету, закуривал папиросу, поднимался со стула, тихо ступая по полу войлочными туфлями, проходил в столовую, смотрел на циферблат будильника и снова возвращался в зал, насупив брови и поминутно запахивая полы летнего пальто, заменявшего ему халат.

Простой металлический будильник был вторым предметом его внимания. Его тонкие, тёмные стрелки указывали, сколько осталось ещё длинных минут до момента возвращения из города Натальи Ивановны.

— Наташа! Наташа! Скоро ли ты вернёшься? — с тоской на душе спрашивал он сам себя, присаживаясь у стеклянной двери на террасу и снова глядя на улицу и поджидая, когда мимо изгороди промелькнёт тонкая и высокая фигура жены, в коротком жакете, отороченном серым барашком, и в серой барашковой шапочке.

А когда вернувшаяся из города Наташа стукнет калиткой, он сорвётся со своего места, быстро пройдёт в переднюю и, не дожидаясь звонка, распахнёт дверь и с улыбкой на счастливом лице непременно скажет:

— Озябла, дружок мой?.. Скорее раздевайся, обед давно ждёт тебя!..

Он поможет Наталье Ивановне раздеться, возьмёт её холодные руки в свои горячие ладони и прильнёт губами к её тонким пальцам, потом примется целовать её в губы, в щёки и в глаза.

Потом они садятся обедать, и Наталья Ивановна принимается сообщать мужу новости из политической, общественной или из городской жизни. В их редакцию большой петербургской газеты все эти новости попадают быстро, тотчас же обсуждаются среди сотрудников, и Наталья Ивановна всегда возвращается домой под впечатлением споров и разговоров на жгучие темы. Каждый почти день Наталья Ивановна привозит домой кипу книг, газет и журналов — и всё это для своего скучающего, выбитого из колеи жизни, мужа.

Вот уже три года Борис Николаевич не у дел, и за всё это время Наталья Ивановна ни одним словом, ни одним взглядом не давала понять мужу, что такая жизнь — ненормальна. В этом, впрочем, и не было нужды.

Борис Николаевич и сам прекрасно понимал, что жизнь, какую он ведёт, ненормальна, но что же он может сделать с собою, если воля его ослабла, энергия притупилась, и в нём упало и замерло всё живое, всё жизнедеятельное, что когда-то делало его энергичным, трудоспособным и даже отзывчивым к другим.

Теперь как будто и этой отзывчивости нет: он ушёл в себя, в свою затаённую злобу на кого-то, в своё разочарование, и мрачно стало на душе и пусто в сердце. Словно из него высосали все жизненные соки и чем-то отравили больной усталый мозг.

В глубине души он глубоко презирал себя, ни разу не смягчил этого презрения сожалением и состраданием к себе, а когда Наталья Ивановна принималась утешать мужа, говоря, что его «состояние» — временно, что это отдых после трудной скитальческой жизни, — он не верил жене и просил её не лгать ни пред собою, ни пред ним.

— Не говори этого, Наташа! Не успокаивай меня и не обманывай себя! Я пал окончательно и не поднимусь!.. Мне сорок лет! Сорок лет!.. Как это ужасно!.. Если бы мне было четыре года, я безумно счастливыми глазами смотрел бы на жизнь… а теперь — кончено… кончено…

Он в унынии замолкал, сжимая в пальцах окурок потухшей папиросы, потом поднимал глаза и тихим упавшим голосом продолжал:

— Верь мне, Наташа, если я не решаюсь покончить с собою, то только потому, что люблю тебя, и в этой любви сконцентрировались все мои радости… Всю жизнь преследовали меня неудачи, но я казался самому себе крепким и выносливым! Всю жизнь делал гадости и утешал себя, находя оправдание в чём-то, и всё моё поведение казалось мне безупречным… А тут вот случилось иначе. Встретился я с тобою — и надо бы начать новую жизнь, а струны-то во мне все ослабли, и душа измельчала… Помнишь, тот страшный-то случай!.. Ты, чистая и хорошая, указала мне на тот факт… Помнишь, дело Серебрякова… Я взял с него пять тысяч рублей и, зная, что он мерзавец и подлец, зная, что он во всём виноват, зная, что он обидел сирот Вязниковых, — я всё-таки обелил его… Я врал на суде, уверяя присяжных, что мой клиент чист и непорочен, и они, болваны, поверили мне и оправдали преступника… А ты, помнишь, тогда подошла ко мне, посмотрела на кучку кредиток, которые я принёс от Серебрякова, и ничего не сказала… только заплакала…

Он часто вспоминает эту сцену из их прошлого, и тогда он говорит тихим подавленным голосом, Наталья Ивановна с трудом сдерживает тяжёлые мучительные слёзы, а когда его голос дрогнет и оборвётся, — она припадёт к его груди и зарыдает.

Он нежным прикосновением рук поднимет её голову со своей груди, повернёт к себе её заплаканное лицо и примется её успокаивать, целуя её руки, лицо, волосы и шепча: «милая, дорогая… чистая!..»

После такой сцены они подолгу, обыкновенно, сидят молча, прижавшись друг к другу и тяжело дыша.

— Ты не суди меня, голубчик, и за то, что я потерял образ человеческий и пью… пью… целыми неделями… Но надо же чем-нибудь затуманить голову, надо же чем-нибудь заглушать совесть, а она проснулась во мне!.. Поздно проснулась, но всё-таки проснулась… Может быть, это состояние, действительно, временное, и я воспряну, обновлюсь и начну новую жизнь… Впрочем, нет! Не верь этому! Моя болезнь не временная, — я умру таким, с каким ты теперь мучаешься…

Последних слов Наталья Ивановна не могла слышать, и когда в отчаянии их произносил Борис Николаевич, — она закрывала ладонью его рот и с болью в душе шептала:

— Замолчи!.. Милый, дорогой! Не говори так! Не думай этого!..

И они снова долго сидели молча.

В окна их дачи уже не светило солнышко. Рано наступившие зимние сумерки густыми тенями окутали обстановку; за окнами в белых саванах снега стоят сосны и ели и, тихо покачивая верхушками, гудят и гудят…

---

Борис Николаевич и Наталья Ивановна впервые повстречались лет шесть тому назад, в провинции.

Он в это время занимался адвокатской практикой и не мог похвастаться обилием работы, несмотря на знакомства и связи с обывателями родного ему города. Немного замкнутый в себя, не словоохотливый и не пронырливый, Борис Николаевич не умел приобретать клиентов с той же быстротою, на которую были способны многие из его коллег. В местном окружном суде ему также почему-то не повезло, и только после десятилетней практики дела несколько улучшились.

Схоронив мать и выдав замуж сестру, зажил он одиноко и впервые почувствовал тяжесть одиночества, которое не всегда способны были сгладить условия провинциальной жизни.

Вся городская интеллигенция трудилась на разных поприщах, не замечая, как идут года, и как жизненные условия изменяют духовную жизнь каждого интеллигента, приближая его к идеалу обывателя.

За этой обывательщиной Борис Николаевич наблюдал зорко, боялся её, стараясь поддержать в себе иную закваску, с какой он вернулся в родной город из Петербурга, но пятнадцатилетний период оказался довольно вязкой трясиной, из которой не всякому суждено выбраться сохранившимся.

Незаметно забыл многое из прошлого и Борис Николаевич и, когда он повстречался с Натальей Ивановной, только тогда и оценил, в какой степени пыль и грязь обывательщины заглушали в нём ростки иных потребностей и запросов жизни; сообразно этому изменилась и его жизнь.

Наталья Ивановна, только что кончившая высшие курсы, приехала в провинцию с целью учительствовать. Тайным намерением её было ещё и желание познать провинцию, этого сфинкса, каким она представлялась молодой девушке, родившейся в Петербурге и выросшей в условиях столичной жизни.

Подчиняясь неодолимому тяготению к литературе, Наталья Ивановна, ещё будучи курсисткой, начала помещать в столичных газетах свои переводы, небольшие статейки и даже стихи, которые ей, впрочем, не удавались. Уезжая в провинцию, она утешала себя надеждою, что в условиях иной жизни почерпнётся новый материал, который она и намеревалась использовать в своих корреспонденциях и отчётах из провинциальной жизни.

Последнее ей вполне удалось, но как-то ненадолго: в гимназии, где она начала учительствовать, обрушился на неё ряд неожиданных бед, главным образом, благодаря несходству взглядов на обучение и воспитание девиц, которые были руководящими в деятельности молодой учительницы и которые признавались «несвоевременными и неприложимыми» со стороны гимназического начальства и большинства старых педагогов.

Всё своё разочарование Наталья Ивановна излила в своих корреспонденциях в одну из распространённых столичных газет, и это вызвало новую бурю, порвавшую связь «непокладистой» учительницы с гимназией.

Наталья Ивановна завелась частными уроками и в это время повстречалась с Борисом Николаевичем.

Наталье Ивановне быстро и без всякого труда удалось пробудить в Борисе Николаевиче бывшего интеллигента, вместе с тем, без стараний и намерений со своей стороны, она разбудила в нём и сердце.

Они быстро поняли друг друга, быстро сошлись и повенчались. Трудясь на разных поприщах, молодожёны одинаково пользовались своим досугом. Они внимательно следили за литературой и настроениями в обществе, старались быть полезными и для провинции, устраивая чтения и спектакли, организуя библиотеки и воскресные школы и классы.

Увлечённая своей работой, Наталья Ивановна не особенно вникала в условия адвокатской деятельности мужа и только совершенно случайно узнала эту «скрытую тайну», как она называла его деятельность.

В городе на глазах у всех разыгралась страшная семейная драма. Некто Серебряков, опекун малолетних сирот, так ловко запутал дело последних, что из опекунов сделался претендентом на опекаемое имущество. Когда Борису Николаевичу удалось защитить обвиняемого, преступность которого не вызывала сомнения в глазах местного общества, — его коллеги завидовали успеху до сих пор не особенно заметного адвоката, но зато в обществе все в один голос обвиняли Бориса Николаевича, упрекая его пятитысячным гонораром, полученным за ведение дела.

Борис Николаевич первый раз с тревогою прислушивался к мнению общества, и это пробудило в нём критику. Ему легко удалось припомнить и ещё такие же случаи из практики, когда удавалось реабилитировать заведомо преступных клиентов или смягчить их участь. Правда, на его памяти были и такие дела, в которых он явился действительно защитником напрасно осуждаемых, но таких дел было немного, да и велико ли ещё это добро по сравнению с тем злом, какое он совершил, удачно защитив Серебрякова?

Сцена, когда Борис Николаевич принёс домой заработанные пять тысяч, никогда, кажется, не изгладится из его памяти. С какой-то необъяснимой печалью в глазах посмотрела на эти деньги тогда Наталья Ивановна и, действительно, ничего не сказала, а только заплакала.

И с этого момента начался поворот в жизни Бориса Николаевича. Он теперь не сомневался в своём нравственном падении, и в нём сразу замерла надежда на исправление. Супруги долго не могли прикоснуться к этим злосчастным серебряковским деньгам, и на этой почве у них произошло несколько неприятных объяснений, из которых одно едва не кончилось крупной размолвкой.

Ссоры между Борисом Николаевичем и Натальей Ивановной стали повторяться чаще и чаще, и с течением времени прежняя дружба сменилась открытой враждой.

Чтобы подавить душевную боль, Наталья Ивановна старалась уйти в дела по библиотеке и в занятие в воскресной школе, а Борис Николаевич стал искать утешений на стороне, в среде скучающей губернской интеллигенции, и начал пить.

Адвокатскую практику он совершенно покинул, дав себе слово никогда не возвращаться к этому сомнительному делу.

— Бедняков клиентов мы с вами не будем защищать, — говорил он своим бывшим коллегам, — потому что они не прокормят нас, а хлебосольные богачи — несносны и ненавистны мне!..

Продолжая дальнейшую проповедь в этом духе, Борис Николаевич никого и ни в чём не убедил, вооружив против себя всех своих бывших товарищей по работе, и окончательно порвал с ними связь.

Его нравственная связь с женой также как будто порвалась, по крайней мере, так казалось обоим супругам. Они продолжали жить вместе, и взаимная отчуждённость была тяжела для обоих. Разочарованная в муже Наталья Ивановна разочаровалась в прелестях семейного очага и, проклиная себя за мимолётное влечение к личному счастью, стала искать утешения в общественной работе.

Потом, когда она убедилась, что Борис Николаевич не безнадёжно погибший человек, было уже поздно восстановить душевное равновесие в последнем.

К разочарованию Бориса Николаевича в адвокатуре как в общественной деятельности прибавилось разочарование в том, к чему он привязался после долгих лет одиночества: он уверил себя, что его Наташа потеряна для него навсегда, и совершенно опустился.

Борис Николаевич уехал в Петербург в надежде подыскать какое-либо занятие, так как в родном городе, где он себя опозорил, ему противно и ненавистно было всё, что напоминало ему о его падении. В Петербурге он целые полгода слонялся без дела, проживая остатки ненавистных ему серебряковских денег и, наконец, заболел белой горячкой; подобрав на улице, его поместили в больницу.

Его страстное, безумно отчаянное письмо к жене потрясло Наталью Ивановну, и когда она прочла строки, в которых Борис Николаевич описывал о том, как он хотел отравиться или броситься с Литейного моста в Неву и, долго нося в себе эти мрачные мысли, звал к себе свою дорогую Наташу, — молодая женщина бросила все свои занятия и поехала в Петербург. Мужа она нашла в Обуховской больнице, в ужасной обстановке, и они оба вновь примирились и начали новую петербургскую жизнь.

Наталья Ивановна занялась уроками и литературой, а Борис Николаевич подыскивал себе подходящие занятия. Вздумал было он заняться журналистикой, но из этой попытки ничего не вышло, и с тех пор началась его ненормальная жизнь. Он уже перестал искать себе занятий, живя какой-то странной мечтой. Ему представлялось, что вот-вот пройдёт ещё неделя или месяц, или год и явится какой-то человек или сложатся так обстоятельства жизни, что всё, чем он теперь жил, переменится, ему укажут на какое-то дело, и он горячо возьмётся за него. Перечитывая целыми днями газеты, журналы и книги, он воображал, что подготавливается к новой работе, и что уже совсем немного осталось времени до того момента, когда его призовут к новой деятельности и к новой жизни.

Жить всё время этим самообманом невозможно было, и Борис Николаевич вынужден был прибегать к средству, затушёвывающему больной мозг: удручённый одной и той же бесплодной, роковою мыслью, Борис Николаевич пил. Период беспрерывного опьянения длился обыкновенно, не больше недели, потом наступал период отрезвления недели на три, на месяц, а иногда и больше, что зависело от внешних обстоятельств или от личных настроений больного.

Наталья Ивановна прекрасно знала, что, при желании, она может оттянуть роковой момент, когда Борис Николаевич вынужден будет тихонько от неё послать кухарку за водкой. Покупал водку он всегда тайно от жены, прячась от неё, выпивал первые две-три рюмки, а потом уже пил в открытую, всё чаще и чаще уходя в прихожую за печку, где у него на полу стояла бутылка водки, со стаканчиком, опрокинутым на горлышко бутылки вместо пробки.

По опыту Наталья Ивановна знала, что уговорить мужа в таких случаях и просить его не пить — совершенно напрасная попытка, и она старалась показывать вид, будто не замечает поведения мужа, что всегда радовало Бориса Николаевича.

---

Всю минувшую зиму Наталья Ивановна опасалась за жизнь и здоровье мужа.

С самой осени, когда наступили короткие, ненастные дни и хмурые тёмные ночи, Борис Николаевич пил почти беспрерывно. Наступившие короткие периоды отрезвления не радовали ни его самого, ни Наталью Ивановну.

По утрам он провожал жену в город, целуя её руки и вымаливая у неё прощения.

— Вот подожди, голубчик Наташа, всё это скоро пройдёт… Я чувствую, что скоро я всю эту гадость брошу и вернусь к настоящей жизни. Я чувствую это, я не сомневаюсь в этом!.. — бормотал он с виноватым видом, запахивая полы летнего пальто.

Она с тоской смотрела в его глаза, полные слёз, и тихо повторяла:

— Да, да, Боря… Я тоже не сомневаюсь в этом… Ты скоро поправишься, примешься за свои записки, которые теперь обдумываешь, и мы заживём новой жизнью…

— Новой, Наташа, новой жизнью, — соглашался он, не выпуская её рук.

Иногда он со слезами на глазах молил жену не уезжать в город и не оставлять его одного, и Наталья Ивановна оставалась дома. В такие дни он, обыкновенно, меньше пил, и Наталья Ивановна, скрепя сердце, думала о газетной работе, которою приходилось манкировать.

Оставаясь одиноким, Борис Николаевич целыми днями ходил по комнатам и часто завёртывал в прихожую, где хранилась роковая бутылка с водкой. Ел он в таких случаях мало, скоро ослабевал и засыпал тяжёлым сном, бормоча какие-то бессвязные фразы или отдельные слова.

После масленицы Борис Николаевич слёг в постель, и Наталья Ивановна не на шутку струсила за его жизнь. Приглашённые доктора никакой помощи не оказали больному и ни чем не порадовали Наталью Ивановну.

При виде мужа, обрюзглого, с багровым лицом, мутными глазами и с трясущимися руками, Наталья Ивановна приходила в ужас.

Теперь ей уже нередко приходилось оставаться около больного в качестве сиделки. В минуты просветления Борис Николаевич брал руку жены, целуя, гладил её своими трясущимися пальцами и негромко, прерывающимся голосом, говорил:

— Ты не сердись на меня, Наташа, мой дружок… Из-за меня ты здесь остаёшься, а тебе надо работать… Газетная работа — святая работа, и я отрываю тебя от неё… Скоро, голубчик, всё это пройдёт, скоро… Только ты не отказывай мне в этом… — и он жестом ослабевшей руки указывал на бутылку с водкой.

Она как лекарство наливала в стаканчик водку и передавала мужу. Он выпивал, морщась и кашляя, и затихал, забрасывая на подушку голову с полузакрытыми глазами.

— Да… скоро всё это пройдёт, скоро… Я чувствую, что это последний пароксизм. Я отравлю в себе остатки того ужасного червячка, который сосёт моё сердце, и буду здоров душой и телом, — тихо говорил он, лёжа на подушке с закинутой головою. — Я сам раньше не верил в свои силы, думая, что воля моя порабощена… Оказывается, это неправда: я возрождаюсь к новой жизни… да… к новой…

Последних слов Наталья Ивановна не понимала и, когда Борис Николаевич замолкал, она тихо поднималась, уходила в соседнюю комнату и принималась за работу, которая в таких случаях не спорилась и тяготила молодую женщину.

Всю зиму она жила в отчаянии, наблюдала, как постепенно угасает жизнь близкого и дорогого ей человека. Она по прежнему любила его, с болью за своё бессилие помочь, искала способов, чем бы можно было исцелить мужа, и результатом этого явилось ещё большее отчаяние.

Весною с Борисом Николаевичем произошла какая-то непонятная перемена. Он вдруг бросил пить, оставил постель, расстался со своим летним пальто, заменив его пиджаком, но вся эта перемена не порадовала Натальи Ивановны.

Он стал необыкновенно угрюм и молчалив, нередко выходил из дома и бродил по узким улицам дачной местности. Возвращаясь домой усталым и ещё больше угрюмым, он брал в руки газету, делая вид, что читает, и всё обдумывал что-то упорно и не поверяя своих дум близкому человеку.

Когда растаял снег и пахнуло весною, Борис Николаевич собственноручно выставил вторые рамы окон, открыл на террасу дверь и, когда из города возвращалась Наталья Ивановна, торжественно объявил о наступлении весны.

— Теперь не будет этих противных зимних вьюг! — говорил он, улыбаясь. — Ты смотри, как светит солнышко, скоро лопнут на берёзах почки и трава зазеленеет.

Глядя на мужа, Наталья Ивановна радовалась: он показался ей иным, каким она давно уже его не видала.

Борис Николаевич обил парусиною террасу, посыпал дорожки садика песком и большую часть дня теперь проводил на воздухе. О водке он, как будто, совершенно забыл за это время и, в этом отношении, перестал беспокоить жену.

Как-то раз, после тёплого ясного дня, Борис Николаевич настоял, чтобы вечерний чай был подан на террасу. Наталья Ивановна уступила просьбе мужа, и они отпраздновали встречу весны чаепитием на террасе. Одевши тёплый жакет и накинув на плечи платок, Наталья Ивановна добродушно посмеивалась над мужем, но, наконец, и ему пришлось одеть пальто и шляпу.

— А всё-таки хорошо весною! — говорил он. — Я чувствую какой-то новый прилив сил! Радость какая-то на душе!..

Он смотрел на оголённые ветви берёз и издали силился рассмотреть тёмно-красные почки, готовые лопнуть и распуститься зелёными листочками.

— Только опять что-то небо понахмурилось, — через минуту продолжал он и с тоской в глазах посмотрел на тёмные лохматые облака, плывшие над верхушками деревьев.

Вечером они сидели на даче, где пришлось затопить печь, так как к ночи температура упала, подул резкий ветер с дождём, в саду закачались верхушки деревьев. Слышался шум дождя и шелест веток.

Борис Николаевич несколько раз подходил к окнам и пристально всматривался в сумрак ночи, проклиная непогоду.

Ночью он спал плохо, а когда проснулся утром и, дрожа всем телом от холода, вышел в зал и заглянул в окно — настроение его разом упало.

— Наташа, выпал снег! — с горечью в голосе сообщил он, разбудив жену.

— Ну, так что же?.. К обеду растает…

— Нет, так досадно!.. Травка начала зеленеть и вдруг — снег…

Недовольный женою, он вышел на террасу и осмотрелся.

Гладкие дорожки сада были застланы тонкой пеленой снега, белыми пушистыми шапками насел снег на столбы изгороди, и зелёные палицы сосен и елей отвисли под тяжестью мокрого снега. По небу тянулись тёмные пушистые облака, ронявшие капли дождя и тяжёлые снежинки.

За утренним чаем Борис Николаевич всё время нервничал, а когда Наталья Ивановна уехала в город, — послал кухарку за водкой.

Он пил быстро, один стаканчик за другим, и улыбался счастливой улыбкой ребёнка, которому наконец-то удалось вкусить запретный напиток.

После четырёх часов он стремглав бросился встречать жену, как только увидел её из-за изгороди сада.

— Я тебя давно поджидаю! — встретил он её, целуя её руки.

Наталья Ивановна побледнела, поняв состояние мужа, и ей сразу стало не по себе. За обедом Борис Николаевич много говорил, но мало ел. Раза два он поднимался из-за стола, уходил в прихожую, а когда возвращался к столу — голос и смех его слышались на весь дом. После обеда он пил водку, пил в сумерки и, наконец, снова слёг в постель.

— Ты не думай, что это опять возвратилась ко мне болезнь, — говорил он жене, — это так только, это пройдёт…

Она слушала его и молча сидела у его изголовья.

— Снег, Наташа, сегодня выпал!.. Какая досада! Я хотел приготовить цветники…

— Да, ведь, он уже почти растаял. Вешний снег недолго лежит — живо его солнышко сгонит… — утешала она мужа.

— Вешний снег, вешний снег, — повторял он. — Солнышко его скоро сгонит… скоро… Ты не поверишь, Наташа, какое странное впечатление произвела на меня эта игра природы!.. Я так был хорошо настроен, я обдумывал свои записки, я хотел приниматься писать, и вдруг — всё это порвалось, всё занесло вешним снегом…

Он говорил и тяжело вздыхал, ловя руку жены и целуя её пальцы.

— А завтра взойдёт солнышко, и он растает? — через минуту спрашивал он.

— Да, да… конечно, растает, милый! — утешала она его, целуя в губы.

Он крепко спал эту ночь, взяв с жены слово, что она не отойдёт от его кровати. Ночью раза два он просыпался, раскрывал глаза и грустно улыбался жене, крепко сжимая её руки.

А утром, когда он проснулся и подошёл к окнам, в саду на дорожках лежал выпавший накануне вешний снег, под белыми шапками темнели столбы изгороди, и, прикрытые белыми саванами, висели ветви сосен и елей. Дул резкий холодный ветер. По небу двигались тёмные тяжёлые облака.

Через два дня Бориса Николаевича отвезли в больницу.