Марк Криницкий
правитьВечеринка
правитьНакурено и душно. Пахнет паром, не то от самовара, не то от сырых каменных отходящих стен. Окна отпотели, и на одном из стекол написано пальцем: Маня Трегубова. Фигуры движутся в тумане.
Главное сосредоточие общества — кровать Убранцева. На ней сидят: посредине Лидия Васильевна, в черном платье из дешевенького вельвета и чересчур блестящими серьгами в ушах; по левую руку от нее — студент в расстегнутой тужурке и черной рубашке, которого зовут Кузьмичем, а по правую — Дроздов. Он в штатском и синем пенсне.
Другая группа расположилась на сереньком от полного отсутствия всякого цвета диванчике. Это — в первый раз пришедшая курсистка Волкова и Евгений Петрович, которого в нашей компании зовут почему-то Дезидерием Лонгобардским. Волкова — маленькая, черненькая, похожая на четырнадцатилетнюю девочку, хотя уже кончает математический факультет. Дезидерий необыкновенно длинный, одетый франтовато в новую тужурку из толстого сукна, с зеленым галстуком и белокурыми, тоже длинными усами. Глаза у него беспокойные, страдальческие. Он уже не молод, гимназию окончил давным-давно и четыре года провел вне стен университета «по независящим обстоятельствам». Третьим на диванчике сидит второй хозяин комнаты, Добромыслов, который сегодня справляет свое новоселье и поэтому всех нас пригласил к себе. Он очень озабочен тем обстоятельством, что после скучного чаепития с сухарями наступила окончательно мертвая точка, и мы не знаем, за что нам приняться.
Я сижу с медичкой Куркиной у чайного стола и «беседую на серьезные темы». Куркина атлетического телосложения. Она в пестрой ситцевой кофточке, открывающей до локтя ее сильные и полные руки, покрытые рыжеватою шерстью. На правой руке у нее золотой браслет-цепочка. У нее бойкое скуластое лицо со вздернутым носом и грустные глаза.
— Теперь я почти ничего не читаю, — говорит она. — Некогда. Мой день начинается в девять и кончается в девять. Слушать лекции приходится ездить по всему городу, от Калужских ворот и Девичьего поля до Преображенской заставы. Да и кого читать? Куприна? Арцыбашева? Леонида Андреева? Современная литература только ставит вопросы, а ответы давать не умеет. Она не указывает точки приложения силы.
Куркина поводит могучими плечами и большим глотком втягивает в себя из стакана чай.
— Вот старая литература… Поневоле к ним приходится возвращаться. Она, по крайней мере, призывала, да и, вообще, прежде было как-то больше точек для приложения сил. А теперь старых принято бранить. Вот Айхенвальд избранил Белинского, говорит, что у него не было своих идей, как будто каждый непременно должен изобретать свои идеи. Зато у него был жар, были идеалы, вообще, — он призывал. Он указал точку приложения сил.
Она говорит медленно, с перерывами, точно ворочая жернова, и наконец, устало улыбается.
— Раньше я была на математических, а с тех пор, как сделалась медичкой, совсем разучилась говорить.
Входит старуха-кухарка с угрюмо враждебным лицом и остервенело схватывается за самовар.
— Будет… попили… тут не трахтир, чтобы двадцать лет за чаем сидеть.
Добромыслов вступает в переговоры, но она энергично отстраняет его умело приподнятым локтем и, как буря, выходит вон, захлопнув за собою ногою дверь. Корректный и чистенький, Добромыслов делает жест отчаяния.
— Второго самовара ведьма не даст.
Ему отвечают хохотом, настроение сразу поднимается. Из-за ширм, отделяющих кровать Добромыслова, выходит наконец Убранцев. На голове у него белый платок, одетый по-женски.
— Что за прелесть! Браво! — хлопает в ладоши и хохочет Лидия Васильевна.
— Как старуха молится, — говорит Убранцев и становится на колени посредине комнаты. — Сю-сю-сю-сю-сю…
Он молитвенно-свирепо смотрит на потолок, потом хочет уткнуться лбом в землю и вдруг его лицо расплывается в блаженную улыбку:
— Двугривенный обронили… ах, батюшки.
Он медленно тянется трясущеюся рукою за воображаемым двугривенным и тотчас же ее отдергивает.
— Наплевали, черти проклятые.
Мы все хохочем. Лидия Васильевна неистово аплодирует. Оба ее кавалера Кузьмич и Дроздов, не дают достаточно пищи для ее темперамента, и она сейчас положительно влюблена в Убранцева. Лидия Васильевна всегда бывает в кого-нибудь влюблена на полчаса, на минуту.
— Голубчик Убранцев, расскажите, как вы держали экзамен у Синявского.
Убранцев срывает с головы платок, сует его в карман и начинает представлять, как он водит мелом по доске и, не зная, что отвечать профессору, бормочет:
— В четырнадцатом билете говорится о… о… о… черти, подсказывайте!
Опять надо хохотать. Лидочка неистово хохочет и аплодирует.
— Господа, давайте играть в рекруты, — вдруг заявляет она, вскакивая. — Убранцев, хотите?
— У нас кавалеров больше, чем дам, — возражает Убранцев. — Впрочем, я буду за даму.
Он прижимает ладони к груди, а локти к талии.
— Медам, кто еще дама? Дамы, пожалуйте к дамам.
— А я кавалер, — заявляет Лидия Васильевна, — и останусь с кавалерами.
По этому поводу разгорается спор, можно ли Лидии Васильевне остаться с кавалерами. Но Лидия Васильевна настаивает на своем и берет под руку Дизедерия. Тот конфузится и бормочет:
— А, по-моему, лучше в шарады. Я знаю одну очень хорошую шараду.
— Вы думаете? — оживленно спрашивает Лидия Васильевна, — А какую вы знаете шараду? Скажите мне на ухо.
Он смущенно нагибается и говорит ей что-то на маленькое, розовое ушко. Глаза у него серьезные и по-прежнему страдальческие.
— Не могу видеть его глаз, — говорит Куркина. — Должно быть, он не мало выстрадал за эти четыре года… Впрочем, и все мы не умеем веселиться, какие-то пришибленные.
— Почему же так?
— А так… какая-то всеобщая разобщенность, привычка жить в своей скорлупе.
— Да, это ужасно, — энергично вмешивается в разговор Волкова. — Мы, Бог знает, как живем… Какая-то непроглядная серость и скука. Вероятно, это от обманутых ожиданий. Мы приезжаем из провинции на курсы с самыми розовыми мечтами, все надеемся что-то услышать… такое особенное. Я помню, когда мы с Куркиной приехали, все сначала бегали по разным лекциям, по подругам и знакомым… А потом улеглись на свои койки и две недели пролежали, никуда не выходя, даже на лекции… И книг не раскрывали… просто до отчаяния.
— Господа, что же мы не играем? — спрашивает, изумленно подняв брови, Лидия Васильевна. — Каждая дама должна отгадать, какой кавалер ее выбирает.
— Я что-то не в настроении, — говорит Дезидерий.
— Если у вас нет настроения, я вас заведу, — говорит Лидия, Васильевна. — Знаете, как заводят часы?
Она начинает его заводить.
— Смотрите, господа, Лидия Васильевна заводит ему сердце.
Мы все смеемся. Длинный Дезидерий окончательно конфузится. Он стоит, покорно опустив руки.
— Нет, Лидия Васильевна, ослабла пружина. Ей-Богу.
— Давайте, я завяжу ваш зеленый галстух художественным бантом, — предлагает ему Лидия Васильевна.
Ея коралловые губки озабоченно работают в то время, как он, нагнувшись, подставляет долговязую шею ее эластичным пальчикам. По глазам Лидии Васильевны можно безошибочно заключить что сейчас она влюблена именно в Дезидерия.
Через несколько секунд они уже сидят вместе на диване, и Дезидерий о чем- то ей пространно повествует, делая над собою усилие, чтобы весело улыбаться. Но она смотрит на него серьезно и говорит, очевидно, подлаживаясь под него:
— А у нас, на педагогических курсах…
В это время от играющих «дам» отделяется Волкова и подходит к кавалерам. Почему-то она думает, что ее выбрал Дезидерий. Еще после двух ошибочных предположений, оказывается, что ее выбрал Кузьмич. Обоим неловко. Угрюмый Кузьмич трет свой плохо выбритый подбородок об отворот тужурки, точно стараясь его спрятать. Волкова, вздыхая, садится рядом с ним.
— Вербицкая мне ну, страшно нравится, — восклицает на всю комнату Лидия Васильевна. — Я даже в кинематограф ходила ее смотреть… Убранцев, отчего же мы не играем? Что вы там делаете?
— Он мне по руке гадает. Дроздов, оказывается, хиромант. Э, батенька, вы лучше мне погадайте, не что меня ожидает, а кто меня ожидает. Что меня ожидает, я и без вас знаю: провинция, женитьба, карты, семеро ребят, вот таких.
Он показал несколько раз ладонью над полом, постепенно повышая ее.
— Вообще, подлецом сделаюсь, как и прочие.
— Ну, господа, что это за панихида? — негодуя, кричит Куркина; — давайте лучше играть в шарады. Дезидерий, идите сюда с вашей шарадой.
Дезидерий, покинутый Лидией Васильевной, которая перешла к Дроздову и теперь с влюбленным видом смотрит на его синее пенсне, в то время, как он внимательно разбирает линии на ее вывернутой ладони, неуклюже и широко шагая, пробирается к Куркиной.
— Господа, прошу разделиться на две партии! — хлопает в ладоши и суетится Добромыслов, который в роли хозяина и виновника торжества старается, чтобы всем было весело.
С шумом распахивается дверь, и незнакомый, неприятный женский голос говорит:
— Нельзя ли, сделайте такое ваше одолжение, пожалуйста, потише! Это черт знает что такое! Люди спят, а вы звоните. Нельзя ли перестать звонить? Пора и по домам.
Дверь закрывается.
— Вот тебе и фунт, — говорит кто-то.
— Пустяки, вздор! — бегает и суетится Добромыслов. — Не обращайте внимания. Если дело пойдет так, я завтра же опять отсюда съеду.
— И опять позовете нас на новоселье? — звонко и умирая от смеха, спрашивает Лидия Васильевна. — Точно видение из гроба… «Ту-ту-ту». Я думала, я умру со смеху.
— Тише, господа, но не потому, а потому, что начинается шарада.
Кто-то хлопает в ладоши.
— Первая часть! — кричит тоненьким голоском Волкова.
Посредине комнаты ставят стул и на него становится невообразимо длинный Дезидерий, который достает затылком до потолка.
— Попробуй, пятно на потолке мокрое? — просит Убранцев. — Черт его знает! Как дождь, так появляется это пятно.
Дезидерий хочет попробовать пятно рукою, но стул под ним трещит, и он с размаха с глухим грохотом падает на пол.
— Тс! — говорят ему все, поднимаясь на цыпочки и жестикулируя руками.
— Понимаю, — говорит он серьезно и, лежа на полу, страдальчески смотрит на дверь.
Дверь, действительно, открывается и тот же женский голос говорит из тьмы.
— Что же, вы не можете понимать, господин студент, что у вас тут за стеною живет другой жилец, который, может быть, занимается делом, и ему нужен покой. По крайней мере, у него завсегда тихо. Я вас прошу в последний раз.
Дверь со стуком хлопает.
— Может быть, не столько занимается, сколько обнимается. Оттого и тихо, — говорит Убранцев.
Дезидерий мрачно поднимается с полу и говорит, что это не в счет. Лидия Васильевна умирает со смеху. Убранцев ее унимает и для этого делает нарочно смешные гримасы.
— Господа, начинается, — провозглашает Дезидерий, становясь на новый стул.
Прочие участвующие становятся перед ним на колени и кланяются ему в землю.
— Идолопоклонство, — решает кто-то. — Какое для этого существует одно слово?
Во втором отделении участвующие проходят перед Дезидерием церемониальным маршем и кричат ему «ура» в то время, как он стоит просто на полу, стараясь изобразить из себя генерала, изображая скорее урядника или околоточного надзирателя.
— Вторая часть: «ура», — говорит Лидия Васильевна, — а первую невозможно отгадать.
— Теперь третья часть, — возглашает Дезидерий.
Все садятся в два ряда на стулья и на диван, Добромыслов поворачивает один из стульев к себе спинкой и, с профессорским видом опершись на него, начинает:
Милостивые государыни и государи! В отдаленнейшие времена люди не ходили, а ползали на четвереньках… В то время не было электричества и процесса Бейлиса, но люди ели из пустых тыкв и любили друг друга, как говорит Руссо и еще кто-то, о ком я скажу завтра, когда получше подготовлюсь к моей лекции.
— Лекция о культуре, — сказал неожиданно для всех мрачный Кузьмич. — Культура, второй слог ура, значит первый слог «культ».
Мы все аплодируем Кузьмичу, который угловато переминается с ноги на ногу и трет подбородком о тужурку.
— Что ж тут такого? Ничего особенного. Я и раньше уже видал эту шараду.
Потом мы решаем вторую шараду, на слово «парашют», причем влюбленную «пару» изображают Добромыслов и Лидия Васильевна, а шута берется изобразить опять Дезидерий, для чего вместо колпака надевает себе на голову длинную муфту Лидии Васильевны и этим морит нас всех окончательно со смеху. Впрочем, после этого номера хозяйка квартиры просит нас Христом Богом разойтись.
— А, если вежливо, тогда другое дело, — говорит Дроздов, и мы начинаем прощаться.
На лестнице Дроздов фальшивым голосом запевает марсельезу.
— Оставьте, Дроздов, — нервно вздрагивает и просит его Дезидерий. — Ведь у вас и на двугривенный нет слуху.
— Ну, вот мы и повеселились, — говорит Куркина, шагая через две ступеньки. — И всегда так: сойдемся и сами не знаем, что делать. Настоящего веселья никогда не выходит И нельзя сказать, чтобы не было потребности повеселиться: я сама от природы веселая. А так, нету у нас ничего общего. Даже и для веселья и то нужно иметь что-нибудь общее между собою. Пробовали мы и рефераты читать, богоискательством одно время занимались. Одно время богоискательство у нас было в моде. Ну, конечно, никакого мы бога не нашли, ни даже реферата ни разу не прочитали: одной надобно в театр, другой на свидание, третья понадеялась на других. Это, собственно, в чисто женских кружках, а сойдемся вместе, сидим просто так, беседуем ни о чем. А чуть народу побольше, дворник в окна заглядывает или хозяйка просит разойтись, боится, что мы политикой занимаемся. А какая там политика?
Куркина безнадежно махнула рукою.
— Ну, а что впереди? — полюбопытствовал я.
— Впереди земство, глухое село, лечение голодных баб и ребятишек, оторванность от культуры, от мысли. Впрочем, не особенно жаль: что дают нам эти культура и мысль? Это странно, но душа их как-то не охватывает. Читаешь книги, ходишь в театр, и все как-то к сторонке жмешься, как будто все это для других, а не для тебя. Не знаю, как лучше вам выразиться. Из простого любопытства ходишь и читаешь, а точки приложения для сил нет… Э, все равно. Прощайте. Как-нибудь проживу и ладно.
Девушка с силой пожала и тряхнула мне руку, хоть бы здоровенному мужчине впору, и скрылась за поворотом.
Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).