И. И. Дмитриев. Сочинения
М., «Правда», 1986
Составление и комментарии А. М. Пескова и И. З. Сурат
Вступительная статья А. М. Пескова
Дмитриев, один из преобразователей русского стихотворного языка, поэт примечательный, друг Карамзина, указавший ему поприще словесности (и также Крылову), покровитель Жуковского, Дашкова, Блудова, сердечно преданный князю Вяземскому, провел последние годы своей жизни в Москве. В доме у него собирались все литераторы. Приезжие из Петербурга считали обязанностью засвидетельствовать ему свое почтение. Он был очень гостеприимен. Молодые люди, показавшие расположение к словесности, имели к нему доступ и находили покровительство. Я просил его переслать посвящение первого историко-критического рассуждения моего о происхождении Руси Н. М. Карамзину, и он взялся с удовольствием и недели через две доставил мне одобрительный отзыв знаменитого историографа. Являясь иногда по вечерам в гостиной Дмитриева и слушая его живые, остроумные рассказы, не без примеси желчи, я вздумал их записывать, но перестал вскоре, узнав, что у Дмитриева есть свои записки. Я подумал, что, верно, все рассказы найдутся в его сочинении. После раскаялся, потому что записки Ив<ана> Из<ановича> при всем их достоинстве слишком сжаты, кратки и сдержанны.
В 1828 году я лишился благосклонности Дмитриева за помещение в «Московском вестнике» замечаний Арцыбашева на «Историю» Карамзина. В дом к нему, разумеется, я не смел уже показываться, и только через несколько лет, когда впечатления изгладились, я был принят и в последнее время был даже ласкаем. Он часто говорил мне об обязанности написать похвальное слово Карамзину и взял с меня честное слово, о котором напомнил даже во время внезапной болезни, перед кончиною (1837). В последние дни я был у него беспрестанное. <…>
Печатаю свои заметки, сколько их осталось: может быть, старикам приятно будет встретиться здесь с некоторыми именами или мыслями.
(Для молодых поколений замечу, что И. И. Дмитриев был очень высокого роста, немного кос, осанку и походку имел важную, говорил протяжно и если рассказывал что стоя, то обыкновенно делал перед вами по два или три шага вперед и назад).
— Не стыдно ли, что у нас до сих пор так мало переводов, — из Робертсона, например, мы имеем одно предисловие, и то каким-то попом переведенное. Наши поэты пишут только послания к Алинам, томов боятся, а если и удастся написать страничку прозы, то они сами себе удивляются, как будто на аршин выросли, и радуются, подобно мольерову мещанину во дворянстве, узнавшему, что он говорит прозою. Прежде было в этом отношении лучше: сколько переведено из древних при Екатерине! Был какой-то вкус. Редкую книгу, бывало, не переведут, например, о заговоре Испании против Венецианской республики, и пр. и пр. У нас отговариваются теперь иные тем, что читать некому. Да кто же тогда читал ?
— Прадедушка мой, дедушка, батюшка, все были охотники до чтения, и от всех остались собрания книг… Любопытно сравнивать их.
— Я брал читать книги у одного купца Мясникова, тестя моего дяди. Этот купец, разбогатев от заводов, заказал здесь купить себе дом, официантов, дворецких и явился в столице. Он почел нужным завести у себя библиотеку, и ему доставлялись все вновь выходившие книги в Москве и Петербурге. Еще брал я читать книги у купца Седова.
— Я знал многих купцов, — и где же? в Симбирске, Сызрани — у коих были библиотеки. Правду сказать, что это звание было тогда, мне кажется, образованнее. Дворяне были ближе к ним, живя много по деревням, и они перенимали у первых. Многих также видал я и в Сызрани, во французских кафтанах с кошельками.
— Бывало, придут к батюшке, переоденутся у управителя и явятся… Дети их уже стали хуже, щеголяли чаем и проч., а внутри совсем пропились и ходили уже с козлиными бородками. Правду сказать, дворяне подают им дурной пример своими бакенбардами — у Глинки, например, из бакенбардов совсем сделалась борода <…>
— Даже служители уважались гораздо более. Я помню нашего управителя Данилыча. Бывало, в какой-нибудь праздник, пришед поздравлять, наши дядьки при нас закусывали у барина. Приходили, бывало, к нам по утрам с приветствиями, приносили иногда книги.<…>.
О Сенате. — Сколько есть у нас граждан размышляющих? Из размышляющих сколько говорящих? И, наконец, много ли пишущих из говорящих? («У нас надобно быть литератором, чтоб написать письмо», — сказал Шаховской, а сам Шаховской не мог двух строк написать правильно, несмотря на то, что оставил томов 20 сочинений, между коими есть прекрасные). Я сам бывал свидетелем, что иные начинали говорить словом «следовательно». Нам недостает учения. Потому-то я всегда с удовольствием слушал Сперанского. Видно было тотчас, что человек учился. Он всегда говорил ясно, внятно. <…>
Александрийские стихи для трагедии нашей почитал Дмитриев приличнее ямбов пятистопных без рифм, — "хоть я и читал без скуки «Иоанну д’Арк». — Для Тасса размер Раича лучше александрийских и пр. — Мне больше всего хочется, чтоб он исправил свои «Георгики».
— Карамзин начал писать до путешествия белыми стихами; воротясь, войдя в общество, заведя интриги, он начал писать с рифмами, потому что дамы не хотели слушать белых стихов. И вообще, кроме ямба и хорея, публика у нас не знает толка в других размерах, — не умеют читать, не знают, где остановиться, и проч.
— Жаль, что наши поэты стали слишком стеснять, ограничивать себя, — не хотят употреблять усеченных слов. — А прозаики вводят слова провинциальные <…> — «нисколько», «нынче».
— Баратынский пишет стихи хорошо, а читает их дурно, без всякой претензии, не так, как Василий Львович, который хочет выразить всякое слово. — Державин также читал очень дурно стихи.
— Сумарокова басни собственные лучше переводных. Я с большим удовольствием перечитывал его, написав свои басни. Хорошо, что я не помнил их, пишучи <…>
Говорили о старости. — «Горестное чувство испытал я в последний раз, — сказал князь А. А. Шаховской пред отъездом моим из Петербурга. — Мне захотелось побывать на Невском кладбище — там только что поставили памятник над Столыпиным, приезжаю, иду между камнями, читаю надписи, что же? Нахожу всех своих знакомых: с тем я то-то делал, с тем тогда-то жил вместе, и проч. и проч. Отправляюсь домой на другую сторону Петербурга, и что же? Я не встретил ни одного знакомого лица, — а между тем мне нет еще 50 лет!»
— Мне кажется, что к старости люди начинают любить уединение, и я сбираюсь ехать в Крым.
— Нет, — отвечал Дмитриев, — для меня дороги и места, напоминающие мне о прежней моей жизни, о прежних моих знакомых. Теперь нам нельзя заводить их вновь. Со старыми знакомыми я молод, как прежде был, и смеюсь, когда хочу, и совру, когда хочется соврать, — с новыми я соблюдаю какую-то смешную важность, чинюсь. Потому-то я никак не могу оставить Москвы, — в Петербурге мне всегда скучно. — Карамзин едет теперь в Италию; на другой день отъезда он для меня уже как бы умрет. <…>
— Жив или умер N. N.? — спросил И<ван> И<ванович>. — Не знаю (он получил в ответ), одни говорят, что жив, другие, что умер. — Но это все равно: он и жил покойником, — заметил И<ван> И<ванович> <…>
Кто-то из собеседников употребил выражение: «надо заниматься делом». — Каким делом? — заметил Иван Иванович. — Это слово у разных людей имеет разное значение. Вот, например, Вяземский рассказывал мне на днях, что под делом разумеют официанты Английского клуба. Он объехал по обыкновению все балы и все вечерние собрания в Москве и завернул, наконец, в клуб читать газеты. Сидит он в газетной комнате и читает. Было уже поздно — час второй или третий. Официант начал около него похаживать и покашливать. Он сначала не обратил внимания, но, наконец, как тот начал приметно выражать свое нетерпение, спросил: «Что с тобою?» — «Очень поздно, ваше сиятельство». — «Ну так что же?» — «Пора спать». —"Да ведь ты видишь, что я не один и вон там играют еще в карты". — «Да те ведь, ваше сиятельство, дело делают!»
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьМ. П. Погодин. Вечера у Ивана Ивановича Дмитриева — «Русский», 1869, № 7—8. Михаил Петрович Погодин (1800—1875) — историк, писатель, журналист. Текст воспоминаний Погодина печатается с небольшими сокращениями. Я просил его переслать посвящение первого историко-критическою рассуждения моего о происхождении Руси Н. М. Карамзину — Магистерская диссертация Погодина (М., 1824) защищена в 1825 г.; в том же году состоялось его знакомство с Дмитриевым. В 1828 году я лишился благосклонности Дмитриева — Погодин опубликовал в «Московском вестнике» "Замечания на «Историю государства Российского» Н. П. Арцыбашева (1828, ч. XI—XII, № 19— 24) и сам напечатал статью «Нечто против мнения Н. М. Карамзина о начале Российского государства» (там же, 1829, ч. VII, № 4). С. 492. Робертсон У. (1721—1793) — шотландский историк; предисловие, о котором говорит Дмитриев, — видимо, «Перечень Истории Америки» («Академические известия», 1779, ч. 3—4; пер. И. И. Богаевского); впрочем, «История Америки» Робертсона была переведена А. И. Лужковым в 1784 г.; …о заговоре Испании против Венециянской республики — труд С. В. Сен-Реаля (см. с. 552); был переведен И. Притчиным (СПб., 1771). Мясников И. С. — богатый симбирский заводчик, зять И. Б. и Я. Б. Твердышевых (см. комм. к с. 277). Глинка С. Н. (1775 или 1776—1847) — писатель, журналист, издатель «Русского вестника», брат Ф. Н. Глинки. С. 493. Шаховской А. А. (1777—1846) — крупнейший русский комедиограф 1800—1810-х гг. «Иоанна» --пер. Жуковского 5-стопным ямбом без рифм драматической поэмы Шиллера «Орлеанская дева» (1821). «Георгики» С. Е. Раича — см. с. 401. Карамзин начал писать до путешествия белыми стихами — «Часто здесь в юдоли мрачной…» и др. (см. письма Карамзина к Дмитриеву 1777—1778 гг.).
С. 494. Невское кладбище — Александро-Невская лавра. Столыпин — см. комм. к с. 349.