ВѢТОЧКА ВЕРБЫ
править— Никогда! воскликнулъ старикъ Буржель, порывисто вставая и бросая салфетку на столъ. — Никогда!.. Ты меня понимаешь?.. Никогда!…
И между тѣмъ, какъ старый мастеръ-каменьщикъ въ бѣшенствѣ ходилъ по столовой, рѣзко поворачиваясь, какъ медвѣдь въ клѣткѣ, стуча тяжелыми сапогами, мама Буржель, опустивъ въ тарелку глаза, увлаженные слезами, машинально чистила сухой миндаль.
Года два уже, какъ подобныя ссоры часто разражались между супругами обыкновенно къ концу обѣда, за дессертомъ. Уже два года какъ они поссорились съ сыномъ своимъ Эдуардомъ и какъ тотъ, противъ ихъ желанія, женился на своей любовницѣ, которую онъ, Богъ знаетъ, гдѣ встрѣтилъ, въ Латинскомъ кварталѣ, какъ разъ въ то время, когда оканчивалъ свой курсъ правовѣдѣнія. Какъ любили они, какъ нѣжили они съ дѣтства своего Эдуарда, единственное дитя ихъ, родившееся послѣ ихъ десятилѣтняго супружества, когда они уже и надѣяться перестали имѣть дѣтей! Тогда же Буржель, бывшій подмастерье, а въ то время мелкій подрядчикъ, сказалъ женѣ:
— Знаешь, Клемансъ, съ этимъ бѣдовымъ Гаусманомъ Парижъ вверхъ дномъ перевернутъ; постройки шибко идутъ и если такъ будетъ продолжаться, то я черезъ двѣнадцать — пятнадцать лѣтъ составлю славное состояніе. Надѣюсь, что нашему малышу не придется лазить по лѣсамъ, какъ приходилось его отцу, да всякій разъ возвращаться совсѣмъ разбитымъ, въ сѣрой курткѣ, выпачканной известкою… Какъ думаешь, хозяюшка? Мы изъ него барина сдѣлаемъ.
И все шло по желанію отца. Эдуардъ, поступивъ въ лицей Louis le Grand, великолѣпно учился, и Буржель, крестьянинъ, пришедшій изъ глуши провинціи въ Парижъ съ парою башмаковъ и двумя монетами по сто су, съ гордостью видѣлъ, какъ господинъ министръ поздравлялъ его сына при раздачѣ наградъ на общемъ конкурсѣ. О, это человѣкъ будущности: шутя окончитъ лицей, получитъ ученую степень, и тогда всѣ дороги ему открыты! какая угодно карьера. — А мы оставимъ молодчику двадцать пять тысячъ ливровъ годового доходу, говорилъ Буржель, дружески хлопая ладонью по плечу жены. — А тамъ, когда придется его женить, мать найдетъ ему хорошенькую дѣвушку, такую же воспитанную какъ онъ, чтобы она составила его счастье, а намъ бы дѣлала честь.
Увы! Гдѣ эти милыя мечты! Молодой человѣкъ, которому они имѣли слабость устроить въ городѣ отдѣльное помѣщеніе, встрѣтилъ эту дѣвушку, — понятно, погибшую — и сошелся съ нею. Тутъ и ученье не пошло. Въ двадцать пять лѣтъ Эдуардъ не представилъ еще письменной работы на степень лиценціата. Родители, очень огорченные, обманутые въ ожиданіяхъ, все же еще не приходили въ отчаяніе. «Молодость свое возьметъ», думали они. Но вдругъ, въ одинъ прекрасный день, идіотъ осмѣлился объявить имъ, что онъ обожаетъ свою сожительницу и хочетъ жениться на ней. О, счастье еще, что отца Буржель не хватилъ тогда апоплексическій ударъ; уши его налились кровью, чуть не лопнули. Онъ выгналъ сына, отказавъ ему въ содержаніи.
— Если ты дашь мое имя этой негодяйкѣ! воскликнулъ старый каменьщикъ, посинѣвъ отъ гнѣва, — не жди отъ насъ ни копѣйки ранѣе нашей смерти! Неблагодарный, безсердечный сынъ оскорбилъ ихъ до конца: онъ прислалъ имъ требуемыя закономъ повѣстки и прекратилъ съ ними всякія сношенія. Теперь онъ женился на своей куклѣ и жилъ скуднымъ содержаніемъ прикащика гдѣ-то въ глуши, въ предмѣстьи, какъ бѣднякъ.
Старые супруги жестоко страдали въ эти два года, съ тѣхъ поръ, какъ не видали болѣе сына. Но въ послѣднее время положеніе еще обострилось. Виновата, видите ли, была мать. Она страшно горевала и первая поколебалась. Горе превозмогло гнѣвъ. Она стала подумывать о прощеніи; наконецъ, осмѣлилась заговорить объ этомъ съ мужемъ.
Тотъ пришелъ въ ярость, закричалъ «Никогда!» такъ, что стекла затрещали, и запретилъ своей бѣдной женѣ заводить объ этомъ рѣчь.
Повиноваться ему она была не въ силахъ и нѣсколько разъ пробовала защищать виновнаго. Но при каждой новой попыткѣ отецъ Буржель выходилъ изъ себя и дѣлалъ страшную сцену. Въ домѣ былъ адъ. Эти двое стариковъ, которые не могли ни въ чемъ упрекнуть другъ друга, которые жили и трудились вмѣстѣ болѣе тридцати лѣтъ, нѣжно и вѣрно любя другъ друга, вдругъ сдѣлались почти врагами, были какъ на военномъ положеніи. Непріятности начинались каждый вечеръ къ концу обѣда. Споръ всегда оканчивался обидными сердцу каждаго словами:
— Слушай, знаешь, что я скажу тебѣ, Буржель? Состраданія въ тебѣ нѣтъ!
— А ты, старуха, знай разъ навсегда… Это просто низость съ твоей стороны!
И каменьщикъ уходилъ, хлопнувъ дверью.
Оставшись одна подлѣ лампы въ своей богатой гостиной, гдѣ она все-таки сохранила свои прежнія привычки простой женщины, въ бѣломъ чепчикѣ, старуха-мать плакала надъ своимъ вязаньемъ. Буржелю было скучно дома, видя постоянно ея грустное лицо; онъ шелъ въ сосѣдній кафе, гдѣ нѣсколько обычныхъ партнеровъ ожидали его для партіи. Тамъ, сдавая карты, онъ громилъ правы нынѣшняго времени. когда власть родителей не признается дѣтьми и уваженіе къ семьѣ съ каждымъ днем пропадаетъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, даетъ хорошій примѣръ и останется къ непокорному неумолимымъ до конца. Это была почти единственная тема его разговоровъ, и, несмотря на обаяніе его богатства, его товарищи по игрѣ, послѣ его ухода, часто называли его надоѣдливымъ и «старою бритвою». Но въ его присутствіи его горю сочувствовали и одобряли его твердость. Особенно одинъ — чиновникъ по сбору налоговъ — тотъ, котораго трубка такъ дурно пахла, обыкновенно отвѣчалъ на всѣ жалобы старика на сына этою одобрительною фразою:
— Браво, отецъ Буржель! Вы… римлянинъ!
Въ дѣйствительности, отецъ Буржель былъ родомъ изъ Вьеннъ и о древности имѣлъ самыя смутныя понятія. Несмотря на то онъ довольно туманно слышалъ исторію стараго Брута, и мысль, что онъ такъ же энергиченъ, какъ тотъ, пріятно щекотала его самолюбіе. Однако, когда онъ уходилъ изъ кафе и совсѣмъ одинъ оставался ночью, онъ говорилъ себѣ — о, совсѣмъ шепотомъ: А вѣдь у Брута было жестокое сердце — страшно подумать — приговорить сына къ смерти!
Наступило радостное Вербное Воскресенье; вѣтеръ еще суровъ, но солнце уже ярко свѣтитъ. Невольно вспомнишь пословицу: «До апрѣля не снимай ни нитки»; а все-таки весь Парижъ принялъ праздничный видъ. Женщины, какъ бы стыдясь своихъ зимнихъ. уже утратившихъ свѣжесть, костюмовъ, возвращались изъ церкви съ вербами, виднѣвшимися изъ ихъ муфтъ. Въ этотъ день всѣ съ вербами; даже у лошадей у омнибусовъ вѣточки за ушами.
Отецъ Буржель, наканунѣ поздно возвратившись изъ кафе, гдѣ засидѣлся за картами до полуночи, проснулся поздно. Онъ въ убійственномъ расположеніи духа. Вчера вечеромъ, за дессертомъ, жена опять говорила ему объ Эдуардѣ и старалась его умилостивить. Она узнала, что жена ихъ сына — какъ ни говори, ихъ невѣстка, отрицать этого нельзя — вовсе не дрянь, какъ они прежде думали. О, безъ сомнѣнія, бѣдная дѣвушка была корсетницей. Да подумай: мы-то, родители, сами-то что-жь такое? Разбогатѣвшіе работники ничего болѣе. Никогда же они и не надѣялись устроить сына въ С.-Жерменскомъ предмѣстіи, не такъ ли? Когда Эдуардъ познакомился со своей Анжелиной — имя некрасивое, да вѣдь не ея же это вина — такъ тогда она была порядочная дѣвушка, почти. Какъ бы то ни было, съ тѣхъ поръ, какъ она живетъ съ ихъ сыномъ, даже гораздо ранѣе ихъ брака, ничего нельзя сказать противъ нея. И, знаешь-ли, Буржель, ровно ничего дурного! Неужели же, наконецъ, онъ не сжалится, не будетъ снисходительнѣй къ этимъ бѣднымъ дѣтямъ?… Вѣдь они въ нищетѣ, старина, да, въ нищетѣ! У гадай-ка, что зарабатываетъ нашъ Эдуардъ въ страховомъ обществѣ, гдѣ ему удалось получить мѣсто?.. двѣсти франковъ въ мѣсяцъ, то, что ты тратишь на сигары и въ кафе, твои карманныя деньги… Вѣдь просто сердце разрывается. Я не прошу, чтобы ты ихъ видѣлъ, но хоть бы помогъ имъ немножко; у насъ всего вдоволь, развѣ это не было бы справедливо?
Мужъ не отвѣчалъ ничего и задумчиво вертѣлъ въ рукахъ только что опорожненную рюмку; жена встала, обошла вокругъ стола и робко положила руку на плечо раздраженнаго главы семьи. Напрасно! Папа Буржель вдругъ вспомнилъ, что онъ «римлянинъ» и разразился проклятіями, проревѣвъ свое вѣчное: «Никогда!».
Старый мастеръ-каменщикъ въ это утро была, особенно угрюмъ и недоволенъ. Онъ уже раздраженъ тѣмъ, что, брѣясь два раза, обрѣзался. Не тутъ-то было! Не будетъ онъ такимъ простофилей, чтобы давать содержаніе своему господину сыну. Вѣдь я «римлянинъ». Развѣ на его мѣстѣ древній Брутъ сталъ бы давать деньги? Подумать только, а вчера чуть-чуть не разчувствовался! Вотъ что значитъ слушать женщинъ; у нихъ на грошъ энергіи нѣтъ.
И, твердо принявъ такое рѣшеніе, отецъ Буржель надѣлъ бѣлую рубашку и полный сѣрый праздничный костюмъ. Хотя уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ свое дѣло продалъ, но по привычкѣ сохранилъ свой профессіональный костюмъ, — сѣрый цвѣтъ не боится известки на постройкахъ.
Онъ спустился въ гостиную, — онъ такъ гордился этой гостиной въ то время, когда еще все его занимало, — и смотрѣлъ на столовые часы, на которыхъ Галилей изъ золоченой бронзы — отчего Галилей? — указываетъ пальцемъ на мраморный глобусъ, служащій циферблатомъ, и, какъ будто, утверждаетъ, что онъ вертится. Глобусъ не вертится — можетъ быть, чтобы угодить инквизиціи, передъ которой знаменитый математикъ отказался отъ своей ереси, но циферблатъ указываетъ одиннадцать часовъ; утромъ у старика хорошій аппетитъ, и онъ недоволенъ, что сегодня завтракъ будетъ только въ полдень. Мать Буржель возвращается отъ обѣдни съ цѣлымъ пучкомъ вербы; которую кладетъ на столикъ; вдругъ вся комната наполняется ея свѣжимъ сильнымъ запахомъ.
Отецъ Буржель не поэтъ, натура у него не деликатная; но у него, какъ у васъ и у меня, есть ощущенія, и эти ощущенія, какъ у васъ и у меня, могутъ вызывать воспоминанія.
Между тѣмъ, какъ старуха раздѣляетъ вѣтки, чтобы убрать ими комнаты, ихъ сильный ароматъ смущаетъ сердце старика. Вспоминается ему утро Вербнаго Воскресенія — ахъ, какъ давно это было! — когда онъ былъ еще подмастерье, а жена его ходила шить поденно. Они женились незадолго передъ постомъ, шелъ еще ихъ медовый мѣсяцъ. Какъ сегодня, она, возвратясь изъ церкви, принесла нѣсколько вѣтокъ вербы въ ихъ бѣдную, единственную комнату и повѣсила иха. надъ иха. кроватью. Какъ мила была она, и какъ онъ ее любилъ! И въ эту минуту быстро пронеслись въ его памяти долгіе годы ихъ общей жизни, во время которыхъ она всегда была такая трудолюбивая, разсчетливая, преданная. А вотъ теперь онъ заставляетъ страдать эту бѣдную женщину изъ-за дурного сына!… Да такъ ли ужъ онъ дуренъ? Безъ сомнѣнія, отца и мать слѣдуетъ почитать, повиноваться имъ. Однако, развѣ молодость и любовь не могутъ служить оправданіемъ многаго!
Въ эту минуту старуха, которая слѣдитъ за нимъ взволновапнымъ взоромъ, взяла вербочку, подошла къ стѣнѣ, подняла руку и поставила вѣтку надъ фотографіей ихъ Эдуарда — Эдуарда еще гимназиста, въ то время, когда онъ получалъ всѣ награды и когда они такъ гордились имъ!
Старикъ каменьщикъ не понимаетъ, что съ нимъ. Голова его кружится; запахъ вербы опьяняетъ его: по опьяненіе хорошее опьяненіе великодушія и состраданія. Онъ подходитъ къ женѣ, беретъ ее за руки и, бросивъ взглядъ на портретъ, шепчетъ своимъ грубымъ, вдругъ осипшимъ, голосомъ:
— Какъ скажешь, Клемансъ, еслибы мы его простили?…
— Ахъ! крикъ радости вырывается изъ сердца матери. Мужа, называетъ ее Клемансъ, какъ въ лѣта ихъ молодости; уже лѣтъ пятнадцать, какъ онъ не называлъ ее такъ!.. Она чувствуетъ, что онъ все такъ же любитъ ее, ея мужъ, ея старый товарищъ!…
Она кидается ему на шею, покрывая поцѣлуями лицо его, обѣими руками беретъ его за голову и шепчетъ ему на ухо. Это было свыше силъ ея. Въ послѣднее воскресенье она ходила къ сыну; онъ такъ горюетъ, что оскорбилъ ихъ! Еслибы онъ смѣлъ, онъ бы сто разъ пришелъ просить прощенія!
— И, знаешь ли, голосъ ея дѣлается мягокъ и ласковъ, — знаешь ли, я видѣла его жену… На нее тоже не слѣдуетъ сердиться, право… Премиленькая, хорошенькая, какъ роза!… Обожаетъ нашего Эдуарда, это сейчасъ чувствуется… Такъ хорошо ведетъ ихъ маленькое хозяйство… Ея прошлое? Я сама знаю. Эдуардъ вѣдь любитъ ее… Между простыми людьми — а мы сами вѣдь изъ простыхъ — вовсе этой строгости нѣтъ… При этомъ я тебѣ еще скажу: мы скоро будемъ дѣдушкой и бабушкой; ужъ третій мѣсяцъ она въ ожиданіи… Отецъ Буржель задыхался; закрылъ ротъ жены своими толстыми дрожащими пальцами, онъ проговорилъ:
— Довольно, мать… Прикажи поставить четыре прибора, да пошли за извозчикомъ. Послушай, отвеземъ имъ одну изъ этихъ вѣтокъ въ знакъ примиренія… и привеземъ ихъ завтракать сюда…
И, между тѣмъ, какъ мать, задыхаясь отъ счастья, падаетъ рыдая на грудь мужа, отецъ Буржель — куда дѣвался римлянинъ, древній Брутъ? — въ свою очередь заплакалъ, какъ старая баба.