Ветка сирени (Уйда)/Версия 2/ДО

Ветка сирени
авторъ Уйда, пер. М. М.

Оригинал: англ. A branch of lilac, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. IV, 1890.

ВѢТКА СИРЕНИ.

Разсказъ Уйда.

I.

И такъ, на разсвѣтѣ меня разстрѣляютъ… Да, разстрѣляютъ…

И, подумаешь, все изъ-за вѣтки сирени! Вамъ не вѣрится? А, между тѣмъ, уже не разъ случалось людямъ платить жизнью за такіе же пустяки — за взглядъ, улыбку, слезу, за увядшій цвѣтокъ. Такія все ничтожныя вещи, а какъ много онѣ значатъ, когда принадлежатъ женщинѣ… О, какъ много!… Въ нихъ иногда все настоящее человѣка, все прошедшее и будущее.

Вотъ она, эта вѣтка сирени, — взгляните. Ни цвѣта, ни запаха, ни красоты. Блѣдная, завядшая, поблеклая, какъ умершая любовь.

Говорятъ, мужчины въ нашъ вѣкъ не умѣютъ любить. Какая неправда! Богатые — да, можетъ быть. Но бѣдняки?…женщинамъ, впрочемъ, этого и не нужно.

Вы хотите знать повѣсть моей жизни? Къ чему? Повѣсть прошлаго — это роскошь только богатыхъ людей. А бѣдному люду на что она? Кто сталъ бы слушать ихъ разсказы? А я всегда былъ очень, очень бѣденъ. И, все-таки, былъ счастливъ, счастливъ до тѣхъ поръ, пока въ одно свѣтлое весеннее утро не разцвѣла вотъ эта сирень…

Я — странствующій актеръ. Мать моя была то же, что и я; отецъ мой… гм…..Тутъ тоже можно было бы сказать кое-что на тему о «роскоши богатыхъ людей»…

Моя мать была, что называется, человѣкъ темный. Такъ, маленькая, скромненькая актриса. Въ извѣстныя времена года она переѣзжала съ труппой актеровъ изъ города въ городъ, изъ провинціи въ провинцію.

Помню, когда я былъ еще очень малъ, она таскала меня на своихъ плечахъ по пыльнымъ дорогамъ, а я, бывало, только и дѣлалъ, что ловилъ бабочекъ, порхавшихъ вокругъ меня на солнцѣ.

Я былъ маленькое, кругленькое, смуглое существо, очень задорное и не особенно красивое, такое же некрасивое, какъ и теперь, и какимъ, вѣроятно, я былъ и всю мою жизнь. Но для нея — добрая душа! — я, безъ сомнѣнія, былъ очень хорошъ.

Должно быть, я былъ для нея тяжелою обузой въ ея странствующей жизни, но она никогда ничѣмъ этого не выражала. Какъ бы она ни была утомлена, она всегда готова была играть и рѣзвиться со мною. Бѣдная моя, худенькая, блѣдненькая мать! Какъ сейчасъ вижу ее, какъ она, вся сверкающая блестками, пляшетъ, съ румянами на щекахъ… А птичьи глазки ея все, бывало, ищутъ неуклюжаго, грубаго мальчугана, который только и дѣлалъ, что рвалъ на ней платье, когда его разбиралъ голодъ, или колотилъ ее своими загорѣлыми кулаченками, когда былъ утомленъ и не въ духѣ. А онъ часто бывалъ и утомленъ, и голоденъ. Но въ этомъ не она, конечно, была виновата. Бѣдняжка! Она готова была бы подошвы себѣ проплясать, чтобы доставить мнѣ всяческую роскошь, если бы только можно было выплясывать себѣ богатство.

Бѣдная моя! Мнѣ, помнится, было пять лѣтъ, когда она однажды упала съ подмостковъ и сильно ушиблась. Я и теперь еще вижу ее, будто это было вчера, въ ея красномъ платьѣ, обшитомъ серебромъ… Бывало, какъ только она освободится на минутку, сейчасъ же прибѣжитъ ко мнѣ со сцены и ну цѣловать…

Насколько я могу ее припомнить, мнѣ кажется, она была очень красива и граціозна, граціозна, какъ птичка на вѣткѣ среди зеленино если это дѣйствительно такъ, то, значитъ, тѣ, передъ которыми она плясала, были неправы передъ нею — они никогда не видѣли въ ней ничего особеннаго, и умерла она, какъ и жила, бѣдною странствующею актрисой.

«Пиччинино» — было послѣднее слово, которое она произнесла. Это было имя, которымъ она меня всегда называла. Я такъ и остался «Пиччинино». Должно быть, было у меня и какое-нибудь другое имя, данное мнѣ по-закону; но мы съ закономъ никогда не были близкими друзьями и я съ нимъ по этому вопросу не сводилъ счетовъ.

Актеры той труппы, съ которою кочевала моя мать, были всѣ очень добры ко мнѣ. Въ этомъ бродячемъ людѣ есть, право, много хорошаго. Они, по-своему, великодушны, даже щедры, всегда готовы сочувствовать, помочь. Я былъ несчастный, нищій, пятилѣтній ребенокъ, да еще и сирота; смуглый, некрасивый, такой же, какимъ вы видите меня теперь. Лицо мое точно будто было создано для комедіи, для фарса: оно было и смѣшно, и немиловидно. Но они всѣ такъ хорошо относились ко мнѣ, какъ будто я былъ и красивъ, и богатъ.

И старъ и младъ, и мужчины и женщины этой маленькой общины соперничали другъ съ другомъ въ благодѣяніяхъ и гостепріимствѣ. Они всѣ были очень бѣдны, но то, что имѣли, всегда готовы были раздѣлить со мной. Они всюду брали меня съ собой и никогда имъ даже и въ голову не приходило сбыть меня на руки той, подчасъ куда суровой мачихѣ, которая зовется «общественнымъ призрѣніемъ».

Когда я подросъ, меня тоже стали выпускать на сцену. Я тогда еще не зналъ иной музыки, кромѣ рѣзкихъ звуковъ тростниковой дудки, да барабанной дроби, которые заглушили мой первый крикъ при рожденіи и пробудили мой первый смѣхъ… Я такъ свыкся съ этими звуками, что они мнѣ казались такъ же необходимыми для моего существованія, какъ солнечный свѣтъ.

Тѣ роли, которыя по силамъ было исполнять ребенку, я игралъ почти съ той самой минуты, какъ мать моя оставила меня одного на свѣтѣ. Говорятъ, я игралъ недурно, но самъ я не помню этого. Одно я знаю, что подмостки нашего маленькаго странствующаго театра были для меня тѣмъ излюбленнымъ мѣстомъ, гдѣ я чувствовалъ себя всего удобнѣе, и меня нисколько не смущали устремленные на меня сотни глазъ хотя бы самаго многочисленнаго собранія: я смотрѣлъ на зрителей какъ на друзей, съ которыми у меня была живая связь.

Такъ весело было вызывать ихъ смѣхъ! Ребенокъ, уродецъ, надъ которымъ уличные мальчишки глумились при всякомъ удобномъ случаѣ, я заставлялъ этихъ взрослыхъ людей, отцовъ семействъ, всѣхъ этихъ разряженныхъ барынь и кавалеровъ помирать со смѣху отъ моихъ веселыхъ выходокъ. Это было моимъ возмездіемъ и оно мнѣ было очень дорого. Всѣ эти ребятишки, дразнившіе меня, кидавшіе въ меня камнями, обзывавшіе меня бранными словами и смѣявшіеся надъ моимъ лицомъ, не могли вызывать по произволу смѣхъ у своихъ старшихъ, а я могъ.

Но я не чувствовалъ злобы къ этимъ дѣтямъ, хотя они и были мнѣ враги. Я былъ, что называется, добрый малый. И на сценѣ, и внѣ ея я въ ту пору моей жизни почти постоянно былъ веселъ и беззаботенъ, да и во всякую пору… до самой той минуты, какъ, два года тому назадъ, разцвѣла эта сирень…

Да, весело намъ жилось! Бѣдность, правда, насъ одолѣвала и частенько приходилось круто… Бывало, во всякую погоду, въ дождь и слякоть, надо было таскаться съ мѣста на мѣсто, стараясь во-время поспѣть въ деревню или городишко къ какому-нибудь празднику или гулянью. Приходилось, правда, зачастую ночевать въ сѣнныхъ сараяхъ и даже въ хлѣвахъ, потому что таверны, куда мы могли бы заходить, обыкновенно бывали въ праздники биткомъ набиты. Случалось и то, что, уплативъ расходы за установку и освѣщеніе нашего походнаго театра, мы, въ концѣ-концовъ, оставались ни съ чѣмъ, такъ что иной разъ нечего было и подѣлить между собою, несмотря на то, что старикъ Вико Матюринъ, глава нашей труппы и честнѣйшій человѣкъ, не удерживалъ себѣ ни гроша лишняго, хотя бы ему пришлось умирать съ голоду.

Но что-жь изъ этого? Мы, все-таки, составляли веселое маленькое братство, въ которомъ всѣ любили другъ друга, добродушно между собою соперничали и мирились со всякими обстоятельствами. Какъ часто думали мы, переходя изъ города въ городъ, насколько мы счастливѣе и свободнѣе тѣхъ, кто живетъ въ этихъ городахъ! Прикованные къ одному и тому же мѣсту, скученные подъ одною кровлей, вѣчно обреченные видѣть передъ собой все одну и ту же обстановку, многіе изъ нихъ и умирали тамъ, гдѣ родились… Тогда какъ мы, вѣчные странники, никогда не засиживались на одномъ мѣстѣ настолько, чтобы оно успѣло намъ надоѣсть, рѣдко могли дождаться плодовъ на деревѣ, которое видѣли въ цвѣту, и между нами и голубымъ небомъ разстилался только одинъ безбрежный просторъ.

Городскіе жители, вѣроятно, смотрѣли на насъ съ сожалѣніемъ, какъ на бездомныхъ скитальцевъ. Навѣрное даже. А мы нисколько о себѣ не сокрушались: должно быть, были счастливы… Только сознательно ли?

Родившись бродягой, я былъ доволенъ, — больше, чѣмъ доволенъ, — счастливъ, когда, бывало, попрыгиваю, идя по дорогѣ возлѣ Вико Матюрина, то подымая босыми ножонками пыль, то шлепая по грязи и лужамъ…

Я бывалъ счастливъ и тогда, когда Матюринъ гладилъ меня по головкѣ и начиналъ пророчить Богъ вѣсть какія чудеса моему таланту или хорошенькая, синеокая Эвфразія цѣловала меня и плела мнѣ вѣнки изъ полевыхъ цвѣтовъ, а толстый Францискъ, ея любовникъ, сажалъ меня къ себѣ на широкія плечи, и мои усталыя отъ долгаго пути ноги отдыхали немножко… То жаворонокъ звонкою пѣснью зальется въ вышинѣ, то кроликъ перебѣжитъ черезъ дорогу или старикъ-крестьянинъ, проходя мимо, сунетъ мнѣ въ руку горсть спѣлой ежевики, либо кусокъ медоваго сота, завернутый въ зеленый листъ… Много встрѣчалъ я, бывало, на своемъ пути такихъ вольныхъ, простыхъ, невинныхъ радостей, смѣнявшихся какъ полевые цвѣты подъ моими ногами.

Зимой было потруднѣе. Это — вообще суровое время для нашего брата-скитальца: будь круглый годъ лѣто — весь міръ обратился бы въ богему. Но даже и зимой бывало такъ много отраднаго, что нечего было унывать. Обыкновенно на это время года мы оставались въ какомъ-нибуь южномъ городкѣ. Иной разъ холодъ, стужа — смотришь, какая-нибудь добрая старушонка, сидя на улицѣ за своимъ лоткомъ, протянетъ тебѣ съ улыбкой горсть горячихъ, дымящихся каштановъ; а то хорошенькая Эвфразія возьметъ, бывало, меня на руки и начнетъ отогрѣвать мои застывшія щеки на своей груди, а толстый Францискъ прикинется, будто онъ страшно ревнуетъ, и давай кидать въ меня золочеными пряниками, купленными въ сосѣдней лавочкѣ, пока я не закричу, наконецъ, благимъ матомъ… А Вико Матюринъ — добрый, славный старикъ! — бывало, незамѣтно положитъ мнѣ на тарелку свою порцію нашего скуднаго обѣда и увѣряетъ потомъ, что одинъ пріятель такъ хорошо угостилъ его въ трактирѣ, что ему больше не хочется ѣсть. Добрые, славные люди! Гдѣ-то вы теперь? Пожалуй, никого и въ живыхъ ужь нѣтъ…

Такимъ-то образомъ, мое дѣтство и отрочество прошли, какъ видите, очень счастливо. Бѣдность для меня ничего не значила, и, потомъ, это была такая пріятная, веселая бѣдность, да я же и не зналъ ничего другаго; нескладная физіономія моя тоже меня не огорчала, — мнѣ говорили, что у меня было подвижное и выразительное лицо, какъ нельзя болѣе подходящее къ тому амплуа, въ которомъ я отличался.

Только иногда, развѣ, случалось мнѣ вздыхать о томъ, что я некрасивъ: когда, бывало, хорошенькія черноглазыя дѣвушки, идя изъ церкви, въ торжественной процессіи, съ лиліями на головѣ и съ крестами въ рукахъ, морщились, глядя на меня, подъ своими кисейными покрывалами, — ну, тогда, правда, я жалѣлъ, что не вышелъ лицомъ и не могу нравиться, какъ другіе юноши моихъ лѣтъ.

— Ну, можно ли быть до такой степени безобразнымъ? — какъ-то разъ сказала, увидя меня, прехорошенькая дѣвушка и, проходя, толкнула меня… Это было въ день ея конфирмаціи. Я пошатнулся и вздрогнулъ, — она была хороша, какъ ангелъ.

Но вотъ, вечеромъ, пришла она, моя красотка, все съ тѣми же бѣлыми розами въ золотистыхъ кудряхъ, смотрѣть на насъ, въ театръ, который мы установили на городской рыночной площади, — пришла съ своими родителями, богатыми кожевенниками этого городка. Я видѣлъ ее, видѣлъ только ее одну: она смѣялась, плакала, апплодировала и вся разгорѣлась отъ радости и восхищенія.

Матюринъ и Францискъ, мои наставники, говорили мнѣ, что я еще никогда не игралъ такъ хорошо, такъ удивительно хорошо для моихъ лѣтъ, какъ въ этотъ вечеръ. Я захохоталъ отъ этихъ словъ истерическимъ, задыхающимся смѣхомъ… Я не видѣлъ ни ихъ и никого другаго; среди цѣлаго моря лицъ я видѣлъ одну, только одну головку, бѣлокурую, съ вѣнкомъ изъ бѣлыхъ розъ. «Спросите ее теперь, такъ ли ужь дурно быть некрасивымъ?» — сказалъ я имъ и упалъ безъ чувствъ.

Васъ все это не интересуетъ? Что вамъ до того, страдалъ я или наслаждался, любилъ или ненавидѣлъ, — никому до этого нѣтъ никакого дѣла. Собака, которую учатъ плясать, тоже страдаетъ подъ ударами палки и готова была бы всѣми силами своими привязаться къ тому, у кого хватило бы милосердія не бить ее; но ученая собака, съ ея страданіями и привязанностью, кого она трогаетъ? Такъ и я…

Нѣтъ ничего болѣе ужаснаго, какъ душевныя страданія, которыя точатъ силы человѣка, — ничего болѣе жестокаго, какъ то обильное и безплодное горе, которое каждый часъ, каждая минута несутъ съ собою милліонамъ живыхъ существъ. Если бы хоть кому-нибудь была отъ того польза, — ну, тогда бы еще куда ни шло; но, вѣдь, это одна только разрушающая, страшная сила, которой нѣтъ и нѣтъ конца…

Однако, я отвлекаюсь; но я не могу иначе. Я долженъ говорить о себѣ по-своему, какъ умѣю, или ужь не говорить совсѣмъ.

И такъ, я росъ среди этихъ добрыхъ, веселыхъ людей, на которыхъ большинство смотритъ какъ на отверженныхъ. Когда мнѣ было уже лѣтъ пятнадцать отъ роду, умеръ старикъ Матюринъ — умеръ, должно быть, отъ холода. Свое маленькое scaldino и теплый плащъ онъ отдалъ одной бѣдной молодой женщинѣ, которая едва оправилась отъ родовъ и лежала, чуть живая, на соломѣ, въ полуразвалившейся лачугѣ; самъ онъ, не сказавъ никому ни слова, всю ночь пролежалъ на чердакѣ въ лютый морозъ, дрожа отъ холода, пока не уснулъ, наконецъ, вѣчнымъ сномъ…

Смерть старика вскорѣ разсѣяла маленькую труппу. Первое время всѣ еще, по привычкѣ, держались другъ друга, но… «поражу пастыря — и разсѣятся овцы»: мало-по-малу всѣ разошлись въ разныя стороны. Францискъ и Эвфразія надумались, хотя и поздненько, освятить свою любовь брачнымъ союзомъ, женились и отправились куда-то на югъ, не помню, куда именно. Тамъ они вдвоемъ открыли кафе и цвѣточную лавку, найдя, вѣроятно, что пора, и имъ обзавестись въ этомъ «лучшемъ изъ міровъ» уголкомъ и кровомъ, въ которомъ можно было бы спокойно провести остатокъ жизни. Другіе тоже разошлись — кто направо, кто налѣво, кто на востокъ, а кто на западъ… Я сначала пошелъ было съ одними, потомъ присталъ къ другимъ.

Эвфразія уговаривала меня идти жить съ ними, помогать ей сажать цвѣты и перевязывать гвоздику, но я не хотѣлъ оставить моей вольной жизни. Кровъ?… На что онъ мнѣ? Я былъ молодъ и силенъ и у меня былъ талантъ, — мнѣ это всѣ говорили.

Къ тому же, какъ вы уже знаете, я былъ рожденъ бродягой; цыганская кровь такъ и кипѣла во мнѣ. Я любилъ свободу и постоянную перемѣну мѣстъ; любилъ и самыя опасности и лишенія, присущія жизни, къ которой я привыкъ, и потому рѣшилъ, что не будетъ для меня на свѣтѣ звуковъ слаще и дороже трели тростниковой дудки и дроби барабана, которыя привѣтствовали меня еще въ колыбели. Мнѣ было тогда восемнадцать лѣтъ. Я весь дышалъ здоровьемъ и силою, у меня, повторяю, все-таки, былъ талантъ, я умѣлъ смѣшить людей, будущаго не боялся, любилъ свое актерское дѣло, и прелестей нашей жизни, съ ея разнообразіемъ, безпечностью и вольною волей, не промѣнялъ бы ни на какія блага въ мірѣ.

Мой наставникъ и учитель, Матюринъ, хотя самъ всю жизнь оставался темнымъ странствующимъ актеромъ, былъ, однако, человѣкъ съ яснымъ взглядомъ на вещи и здравымъ художественнымъ чутьемъ. Онъ училъ меня понимать различіе между остроумною, милою шуткой и плоскимъ шутовствомъ и всегда стараться вызывать въ толпѣ чистый смѣхъ и невинное веселье средствами достойными искусства, а не низменными пріемами и безстыжими двусмысленностями. Я былъ комическій актеръ, какъ и онъ, но могу съ гордостью сказать, какъ и онъ говорилъ до меня, — что я никогда не заставлялъ людей смѣяться дурнымъ смѣхомъ.

Вы и тутъ скажете, пожалуй: «да кому все это нужно знать?» Конечно, никому. Но я на разсвѣтѣ долженъ умереть, и мнѣ пріятно вспомнить передъ смертью, что своимъ искусствомъ я никому не сдѣлалъ вреда, не пробудилъ грѣшной мысли ни въ одной дѣвической душѣ.

Я приставалъ къ разнымъ труппамъ съ тѣхъ поръ, какъ наша прежняя община разсѣялась послѣ смерти Матюрина. Въ простонародной публикѣ я имѣлъ даже своего рода успѣхъ, но не настолько, однако же, серьезный, чтобы быть приглашеннымъ играть гдѣ-нибудь въ городѣ или обратить на себя вниманіе какого-нибудь импрессаріо.

Мнѣ кажется, это оттого, что я никогда не былъ достаточна тривіаленъ для настоящаго, присяжнаго театра. Я говорю совершенно серьезно, безъ малѣйшей ироніи. Публикѣ городовъ нуженъ цинизмъ въ исполненіи; она не понимаетъ шутки до тѣхъ поръ, пока ее не подчеркнутъ ей, пока изъ-за нея не выглянетъ какой-нибудь плоскій экивокъ. А мои сценическіе пріемы, при всемъ ихъ комизмѣ, были всегда чисты, можетъ быть, немного наивны, но за то никогда не оскорбляли нравственнаго чувства. Когда измученная толпа рабочаго люда и тупо-глазѣющаго мужичья, наполнявшая нашъ деревянный балаганъ, хохотала, глядя на меня, до того, что стѣны дрожали и не было конца ея восторженнымъ крикамъ, — это минутное забвеніе голода, труда и нужды исходила изъ чистаго источника, вызывавшаго хорошій, здоровый смѣхъ; это я знаю.

Въ такихъ условіяхъ я прожилъ десять лѣтъ, до той минуты, какъ разцвѣла эта сирень…

Не думайте, чтобы я былъ ужь совсѣмъ безгрѣшенъ. И за мной водились шалости и грѣшки, и даже многіе: я любилъ выпить, сразиться въ домино, любилъ мимоходомъ сорвать поцѣлуй съ румяныхъ губокъ какой-нибудь красотки, любилъ покружиться въ вихрѣ пляски, крѣпко обхвативъ гибкій станъ какой-нибудь веселой проказницы, — все это я любилъ, какъ и другіе, и всѣмъ этимъ вдоволь насладился. Я хочу сказать только одно, что въ искусствѣ моемъ я стремился къ чистымъ цѣлямъ. Вико Матюринъ никогда не упускалъ случая внушать мнѣ, что всякая дѣятельность можетъ быть облагорожена тѣми средствами, которыя мы избираемъ для ея проявленія, и что пускай свѣтъ смотритъ на искусство комическаго актера какъ на что-то низменное, а, можетъ быть, даже и презрѣнное, оно, все-таки, служитъ высокой цѣли, если помогаетъ истомленной непосильнымъ трудомъ толпѣ забывать хоть на короткія мгновенія всю тяжесть и горечь своего существованія.

— Посмотри, — говорилъ онъ мнѣ, когда я еще былъ ребенкомъ, — всѣ эти люди приходятъ смотрѣть на насъ, слушаютъ насъ, смѣются — и на это время бываютъ веселы и счастливы. Потомъ, уходя отсюда, они уносятъ въ свои лачуги и каморки — кто пѣсенку, пропѣтую нами, кто — шутку, нами сказанную. Вспомнятъ и посмѣются… Среди ихъ бѣдности и тяжелаго труда, эти воспоминанія — то же, что солнечный лучъ въ мрачномъ и темномъ подвалѣ. Ты помни это, всегда помни, Пиччинино, и ты не будешь оскорбляться, если какой-нибудь насмѣшникъ захочетъ попрекнуть тебя твоимъ званіемъ странствующаго актера.

Эти слова моего добраго стараго наставника съ тѣхъ поръ меня не оставляли и, насколько я могъ, я старался идти по его стопамъ; за то, тамъ, гдѣ его знавали, — ради него и ко мнѣ относились тепло и радушно.

Я никогда не выходилъ изъ предѣловъ Франціи: кто говоритъ только съ народомъ, тому незачѣмъ ходить туда, гдѣ этотъ народъ не знаетъ твоего языка. Но Франція велика, и я постоянно переходилъ съ мѣста на мѣсто: въ пору жатвы бродилъ на сѣверѣ, осенью, къ сбору винограда, перебирался въ среднія провинціи, а къ зимѣ уходилъ на югъ. Обыкновенно я шелъ туда, гдѣ могъ попасть на гулянье, свадьбу, ярмарку или хромовой праздникъ, благодаря которому добрые люди всегда бываютъ въ веселомъ настроеніи и охотно готовы посмѣяться.

И вотъ теперь, сидя здѣсь, въ этой тьмѣ кромѣшной, передо мной, вижу, проносится, какъ рядъ картинъ, вся эта вереница свѣтлыхъ дней. Конечно, я часто страдалъ и отъ жара, и отъ холода; часто голодалъ, мучился жаждою, но теперь все это миновало, и передо мной — воспоминанія только о быломъ, утраченномъ счастьи…

Широкія, залитыя солнцемъ дороги, съ пестрѣющими по краямъ, въ густой травѣ, цвѣтками дикаго мака; красныя черепичныя крыши и верхушки башенъ, выглядывающія изъ-за темной зелени лѣса, ясное голубое небо, жаворонки, рѣющіе въ лазурной вышинѣ; застывшіе въ своей неподвижности, словно поросшіе мохомъ города, надъ которыми носится полусонный гулъ колоколовъ.. Тамъ и сямъ тихо отворится окошко и выглянетъ хорошенькое личико дѣвушки, свѣжее, какъ роза. Заросшіе густою зеленью ползучаго винограда кабачки, откуда, бывало, раздается веселый голосъ: «Эй, слышь, поди-ка сюда! Выпей стаканчикъ, да спой намъ что-нибудь!»

А эти вечера, когда наша походная палатка горѣла огнями и звуки музыки порою заглушались веселымъ смѣхомъ женщинъ и дѣтей!… Мужчины спорятъ, бывало, между собою, кому изъ нихъ увести насъ къ себѣ въ домъ, чтобы тамъ накормить и уложить спать или у себя же въ горницѣ, или на мельницѣ, а то и просто на чердакѣ. Какъ хороши были эти длинные вечера, которые мы проводили въ тѣсной комнаткѣ, сидя за столомъ, съ семьѣ гостепріимнаго хозяина. Черноглазыя плутовки, бывало, просятъ погадать имъ, дѣти обступятъ со всѣхъ сторонъ и слушаютъ, съ широко раскрытыми глазами и разгорѣвшимися лицами, чудесныя сказки, которыя имъ разсказываешь… А то, сидя у открытаго окна, куришь, бывало, трубку и бесѣдуешь съ какимъ-нибудь старикомъ и его сыновьями… Ночью выйдешь иной разъ тихонько, одинъ, на освѣщенную луной уснувшую улицу: старинный соборъ величаво высится въ молчаніи ночи, ярко бѣлѣя въ лунномъ свѣтѣ и весь мрачный, черный въ тѣни… Углубишься въ его темные переходы, взглянешь на крестъ съ изображеніемъ распятаго Христа и долго, долго бродишь такъ въ полусвѣтѣ напоенной ароматами лѣтней ночи — и тихо такъ, тихо вокругъ, словно въ царствѣ мертвыхъ…

Да, все это прошло безслѣдно, безвозвратно… Что толку напрасно жалѣть? Я бѣденъ, я уродливъ, я ничего не значу. И къ восходу солнца меня уже не будетъ въ живыхъ…Буду вспоминать, пока еще возможно: тамъ, говорятъ, все — забвеніе…

II.

Такъ жилъ я этою жизнью десять лѣтъ послѣ смерти Матюрина, жилъ большею частью счастливо и весело, хотя денегъ зарабатывалъ всегда такъ мало, что мнѣ едва хватало ихъ на самую незатѣйливую ѣду, самое жесткое ложе и — только иногда развѣ — на кружку вина.

Но счастье такъ много зависитъ отъ самого себя. Я знаю, это — избитое изреченіе всѣхъ проповѣдниковъ человѣческой мудрости, а, все-таки, это правда.

Пока человѣку не о чемъ жалѣть, онъ можетъ быть счастливъ; и я былъ счастливъ и не завидовалъ никому на свѣтѣ. Конечно, это было только отъ моего незнакомства съ жизнью… Знай я, что такое роскошь, въ чемъ ея сила и радости, я бы тоже жаждалъ ихъ, какъ и всѣ другіе. Но я ихъ никогда не зналъ, а любить деньги ради денегъ было не въ моей натурѣ. Если бы я былъ калѣка, я бы страстно завидовалъ тѣмъ, кто можетъ двигаться, по произволу, скоро и свободно. Но, будучи здоровъ и силенъ, быстро шагая по залитымъ солнцемъ полямъ, среди моря волнующихся колосьевъ, красновато-золотистой осенней листвы или по широкимъ, снѣжнымъ равнинамъ, я не могъ завидовать тѣмъ, кто ѣздитъ верхомъ или катается въ экипажахъ. Мнѣ казалось чѣмъ-то дѣтскимъ, неблагодарнымъ, даже постыднымъ роптать на свою судьбу. Но, какъ я говорю, это было лишь мое невѣдѣніе жизни. Я часто замѣчалъ впослѣдствіи, что люди, которые многое знаютъ, многому въ жизни завидуютъ, — это почти всегда такъ бываетъ.

Однажды, раннею весной, наша труппа прикочевала въ одинъ маленькій городокъ на берегу Луары, — старинный, почернѣвшій отъ времени городокъ, раскинувшійся на высокомъ и крутомъ берегу рѣки и окруженный полу развалившимися стѣнами. Зелень только что распустилась, все цвѣло и благоухало — и въ заросшихъ травой рвахъ, и въ зелени городскихъ валовъ, и на улицахъ, и въ открытыхъ окнахъ домовъ. Канавы почти сплошь бѣлѣли ландышами и даже на крышахъ пестрѣли головки желтыхъ цвѣтовъ. А въ садахъ, высоко надъ оградами, пышно красовалась лиловая и бѣлая сирень. Я и теперь еще слышу ея ароматъ. Даже и въ той ямѣ, куда меня зароютъ, я, кажется, все еще буду слышать его.

Былъ полдень, когда мы вошли въ городъ и вскорѣ установили нашъ театръ, какъ и всегда, на рыночной площади.

На другой день былъ праздникъ, и городъ, проснувшись отъ своей обычной тишины и спячки, навѣянной на него временемъ, принялъ веселый и оживленный видъ. Крестьяне сосѣднихъ деревень и мѣстные жители толпились въ деревянныхъ ярмарочныхъ баракахъ и пестрыми толпами разсыпались по узкимъ, кривымъ переулкамъ, вдоль и поперекъ пересѣкающимъ крутую возвышенность, на которой расположился городокъ.

Иду я по одному изъ этихъ переулковъ, неся на себѣ свертокъ холста и кое-какія принадлежности нашей маленькой театральной постройки; старый барабанъ и дудка весело заливаются впереди нашей, двигающейся по переулку, тріумфальной процессіи. Вдругъ слышу надъ моею головой звонкій женскій голосокъ.

— Посмотри, какой уродъ! — крикнулъ со смѣхомъ голосокъ. — Собаки на улицахъ, и тѣ, кажется, засмѣются, глядя на него.

— Тш!… — произнесъ другой голосъ, постарше. — Услышитъ, пожалуй. А онъ, бѣдный, взгляни-ка, смотритъ такимъ усталымъ и измученнымъ.

Первый голосъ опять засмѣялся своимъ жестокимъ, вызывающимъ смѣхомъ:

— Эка бѣда! Онъ слишкомъ безобразенъ, чтобы и жить-то имѣть право. И для чего только Богъ создаетъ такихъ людей?

И что-то пахучее и свѣжее ударило мнѣ въ лицо.

Та, которая произнесла послѣднія слова, отломила отъ дерева вѣтку сирени и, въ шутливомъ гнѣвѣ, бросила ею въ меня. Вѣтка упала на связку брусковъ, которые я держалъ передъ собою.

Помню, пчелка на ней сидѣла съ темно-золотыми крылышками и желтенькая бабочка; пчелка на секунду остановилась на моей рукѣ — и улетѣла, бабочка осталась на вѣткѣ.

Я взглянулъ наверхъ: старикъ, должно быть, садовникъ, который пожурилъ ее, и сама она, это прелестное созданіе, бросившее мнѣ сверху пахучую вѣтку и жестокія слова, — стояли рядомъ, облокотясь на сѣрую, каменную, поросшую мохомъ стѣну. Сирень окружала эту чудную дѣвушку со всѣхъ сторонъ своими вѣтвями. Золотая головка ея сіяла на солнцѣ. На груди у нея красовался тоже пучокъ сирени.

Найду ли силы описать ее? Нѣтъ, не могу… Вспомните образъ той, которая, одна изъ всѣхъ женщинъ на свѣтѣ, была для васъ сама любовь, чистая, свѣтлая, первая любовь…

Она была простая дѣвушка, изъ народа, сирота, дочь бѣднаго рѣзчика. Одѣта она была такъ же, какъ одѣваются всѣ дѣвушки ея страны, и, вѣроятно, пришла сюда на минутку отдохнуть отъ работы и поглядѣть на проходившую мимо, съ музыкой и барабаннымъ боемъ, труппу актеровъ. Но для меня она съ этой самой минуты стала все на свѣтѣ.

Странно! Мы видимъ на своемъ вѣку тысячи лицъ, слышимъ тысячи голосовъ, встрѣчаемъ тысячи женщинъ, съ цвѣтами на груди и блескомъ въ ясныхъ глазахъ, и онѣ не волнуютъ нашего чувства. И вдругъ, встрѣтишь одну — и жизнь, и смерть наша, — все подпадаетъ ея власти и она можетъ играть нами и забавляться, какъ ребенокъ игрушкой. И не изящнѣе, не лучше, даже не красивѣе она всѣхъ тѣхъ, мимо которыхъ мы проходимъ безъ вниманія, и, все-таки, весь міръ Божій становится для насъ пустъ безъ нея.

Я пошелъ дальше по улицѣ, держа въ рукахъ мою сирень, вотъ эту самую завядшую, безуханную вѣтку. А въ то утро она была такъ свѣжа, такъ пахуча, такъ горячо цѣловали ее бабочка и пчелка… Всего два года тому назадъ… Да, ровно два года! Цвѣтетъ ли она теперь, эта сирень? Навѣрное!… А она обрываетъ ея цвѣтки и бросаетъ ихъ своему любовнику… Почему бы нѣтъ?…

Вспомнитъ ли она про эту мертвую вѣтку, которая тогда, давно-давно, была въ полномъ цвѣту? Нѣтъ… Оторванная отъ вѣтки сирень живетъ немногимъ дольше дня; но, думается мнѣ, и этотъ короткій срокъ дольше воспоминанія женщины…

И такъ, я продолжалъ свой путь.

Не помню, какъ я игралъ въ этотъ вечеръ. Я самъ не зналъ, что дѣлалъ. Меня преслѣдовалъ этотъ запахъ сирени, а въ морѣ лицъ передо мной я все искалъ ее. Но ея не было.

Когда, наконецъ, представленіе кончилось и публика разошлась, послѣ горячихъ рукоплесканій, я, кое-какъ отдѣлавшись отъ своихъ товарищей и нѣсколькихъ радушныхъ приглашеній, вернулся въ ту узенькую, крутую улицу, которая вся была напоена ароматомъ сирени.

Ночь была ясная, лунная. Сирень точно поблѣднѣла въ этомъ серебристомъ свѣтѣ и тяжело благоухала въ неподвижномъ воздухѣ. Гдѣ-то въ саду, за оградой, слышался звучный и ровный шумъ воды. Сова тяжело пролетѣла мимо меня, свѣтясь въ лунномъ полумракѣ ночи своими широкими, бѣлыми крыльями…

Къ чему я говорю все это? Вѣдь, теперь ничего этого нѣтъ болѣе? Конечно, нѣтъ, но оно всегда со мной…

Я всю ночь проходилъ возлѣ этой ограды. Только къ разсвѣту ушелъ я оттуда, точно пристыженный.

Что такое вѣтка сирени? А она сдѣлала меня безумцемъ.

Я остановилъ встрѣтившагося мнѣ каменщика, который шелъ на работу, и спросилъ его, кто живетъ за этими старыми, полуразвалившимися стѣнами? «Да никто не живетъ, — отвѣчалъ онъ. — Это стѣны стариннаго монастырскаго сада, и всякій, кто хочетъ, можетъ свободно входить туда». Я не разспрашивалъ его больше — на меня нашла какая-то странная тишина и застѣнчивость.

Придя домой въ маленькую бѣдную таверну, гдѣ мы остановились, я взобрался къ себѣ на чердакъ. На столѣ лежала моя сиреневая вѣтка; я нагнулся и поцѣловалъ ее, глупо, безумно… Я чувствовалъ, точно будто судьба моя въ ней…

Я поставилъ ее въ воду и подвинулъ въ тѣнь; но она уже завяла, и бабочка, на ней сидѣвшая, умерла.

Весь этотъ день я искалъ ее, ту женщину, что бросила мнѣ вѣтку, но безуспѣшно. День былъ праздничный, и улицы кишѣли народомъ, пестрѣли хоругвями, крестами, иконами, бѣлыми одеждами пѣвчихъ и цѣлою массой дѣтскихъ головокъ, украшенныхъ весенними цвѣтами. Но я не находилъ ее въ этой толпѣ; она, навѣрное, была тамъ, но я нигдѣ ее не встрѣчалъ.

Насталъ вечеръ. Мнѣ снова надо было играть, и снова образъ этой дѣвушки преслѣдовалъ меня.

— Что это ты, Пиччинино, точно все ищешь чего-то глазами? — спрашивали меня товарищи.

Я глупо засмѣялся на одинъ изъ такихъ вопросовъ.

— Да, ищу вѣтку сирени, — отвѣчалъ я.

Они уставились на меня съ изумленіемъ: по всему городу, во всѣхъ садахъ, даже на огородахъ и у каждыхъ воротъ стояла сирень въ полномъ цвѣту.

Я хорошо помню ту пьеску, которую мы играли въ тотъ вечеръ, — маленькій водевиль, гдѣ у меня была главная роль, которая мнѣ всегда удавалась. «Бѣдный сапожникъ, старый, некрасивый и, вдобавокъ, еще хромой, любитъ молодую дѣвушку изъ своей деревни, и его неумѣстная страсть служитъ предметомъ постоянныхъ насмѣшекъ всей деревенской молодежи».

Это была очень забавная роль, и я всегда привыкъ играть ее среди взрывовъ хохота, который возбуждали въ зрителяхъ самоувѣренность и безумныя выходки безобразнаго хромого старика, осмѣлившагося поднять глаза на первую красотку и умницу своего села.

Но въ этотъ вечеръ я сыгралъ ее иначе. Въ ушахъ моихъ еще звучали слова: «какой уродъ!» — и голова моя отъ нихъ горѣла.

Меня встрѣтили громкими апплодисментами. И я былъ популяренъ въ этомъ городкѣ, какъ и самая пьеса. Горячее и сильное чувство въ старомъ и некрасивомъ существѣ всегда вызываетъ смѣхъ толпы. А, между тѣмъ, не тѣ только одни способны сильно чувствовать, кто молодъ и красивъ.

И такъ, я иначе провелъ мою роль въ этотъ вечеръ.

Не понимаю, что сдѣлалось тогда со мною. Роль эта всегда была комическою, и я самъ всю жизнь былъ только комическимъ актеромъ. Какъ въ этой роли, такъ и во мнѣ самомъ никогда не видѣли ничего, кромѣ смѣшнаго, веселаго и забавнаго. Но въ этотъ вечеръ все вдругъ измѣнилось: и роль моя, и мое амплуа; я былъ невластенъ противиться чувству, меня увлекавшему. Какая-то внутренняя сила побудила меня пересоздать тривіальную шутку во что-то возвышенное, благородное и полное глубокой печали. Не знаю самъ, какъ это случилось. Въ текстѣ роли я не измѣнилъ ни одного слова, а, между тѣмъ, она перестала быть презрѣнной, шутовской, нелѣпой: она явилась полною глубокаго чувства, внутренняго достоинства, чуть не героизма. У этого бѣднаго старика, слабаго, забитаго горемъ и лишеніями, было сердце, способное безконечно любить и безконечно отчаиваться, — сердце болѣе честное, правдивое и отзывчивое на всякое страданіе, чѣмъ у всѣхъ этихъ юношей, веселыхъ и безпечныхъ, потѣшавшихся надъ уродливымъ старикомъ и сдѣлавшихъ его посмѣшищемъ въ глазахъ той, ради которой онъ готовъ былъ умереть.

Вотъ какъ я понялъ теперь и какъ исполнилъ эту роль! Когда смолкли мои послѣднія слова, я впервые въ этотъ вечеръ взглянулъ на сидѣвшую передо мною толпу; она молчала, притаивъ дыханіе, пораженная и разстроганная… Я — наемный комедіантъ, шутъ, гаеръ — я вызвалъ у нихъ слезы, а не смѣхъ.

Они сами не понимали, что съ ними сдѣлалось, но силой той невидимой связи, которая соединяетъ актера съ публикой, моя неясная глухая скорбь сообщилась имъ, и они теперь плакали тамъ, гдѣ прежде хохотали, и гдѣ имъ было весело, тамъ они сидѣли теперь взволнованные и полные думы.

— Что съ тобою случилось, Пиччинино? — спрашивали меня товарищи, когда пьеса была кончена. — Кто бы могъ подумать, что у тебя такой сильный талантъ? Да и роль такая… Вѣдь, они всѣ плакали, какъ дѣти, — всѣ, и старъ, и младъ. Что это было съ тобою, а?

Я опять глупо засмѣялся. Въ груди у меня ныло и въ глазахъ было темно.

— Все изъ-за вѣтки сирени, — пробормоталъ я, попрежнему, продолжая смѣяться. На этотъ разъ они ужь, навѣрное, подумали, что я сошелъ съ ума… Да я и самъ такъ думалъ.

Хозяинъ нашей труппы подошелъ ко мнѣ, поглядѣлъ на меня съ любопытствомъ, потомъ съ улыбкой потрепалъ меня по плечу.

— Да ты у насъ, Пиччинино, того и гляди, махнешь въ трагики, а? Я бы даже и не удивился теперь. Только знаешь, милый другъ, ты въ другой разъ не заставляй ихъ всѣхъ ревѣть какъ малолѣтнихъ, когда мы объявляемъ, что даемъ «веселое представленіе». Наше дѣло потѣшать народъ: ты этого, братецъ, не забывай.

Я молчалъ, — все равно, я не могъ бы объяснять причины того, что меня такъ страшно и сильно взволновало въ этотъ вечеръ.

Все это произошло изъ-за вѣтки сирени. Но кто повѣрилъ бы этому? Люди никогда не хотятъ вѣрить истинѣ.

Импрессаріо нашъ напрасно, однако, тревожился тѣмъ, что мы произвели на публику такое грустное, тяжелое впечатлѣніе и не дали ей обѣщаннаго смѣха и веселья: эта пьеска, превратившаяся изъ пошлаго фарса въ нѣчто полное трагизма и поэзіи, еще больше понравилась всѣмъ въ измѣненномъ видѣ. Они всѣ хорошо знали меня, эти добрые, простые люди, они помнили меня, когда я еще былъ толстымъ, загорѣлымъ мальчуганомъ, и не могли надивиться, какъ это ихъ старый пріятель, чудакъ и забавникъ, вдругъ обнаружилъ такія способности.

— Мы знали, что онъ всегда съумѣетъ насъ потѣшить и развеселить, — говорили они, — но, вѣдь, онъ заставилъ насъ плакать, чудакъ этакій! Какъ знать? Онъ еще, пожалуй, станетъ знаменитостью когда-нибудь, — въ Парижъ, чего добраго, махнетъ!

И, окруживъ меня, они звали меня съ собою завершить съ ними вечеръ за кружкой вина; но, видя, что я не былъ настроенъ выслушивать привѣтствія и изліянія ихъ шумнаго общества, они перестали меня упрашивать и разошлись, печально поглядывая на меня, но, все-таки, гордые моимъ успѣхомъ: вѣдь, я былъ ихъ старинный другъ, ихъ Пиччинино, котораго старики-отцы ихъ когда-то угощали грушами и персиками; они знали меня еще въ ту пору, какъ я, бывало, заплетался маленькими ножками, переваливаясь съ боку на бокъ и держась за обшитую галуномъ юбку моей матери, — и вдругъ я сталъ геній, какъ утверждали ихъ мнимые знатоки сценическаго дѣла. А «геній», въ ихъ понятіяхъ, было что-то неопредѣленное: и дерзкое, и что-то страшное, какой-то особенный почетъ и тяжкое мученіе, — все вмѣстѣ.

Въ другой разъ я, вѣроятно, опять сталъ бы играть эту пьесу по-старому, вернулся бы снова къ моему прежнему шутливому тону; но не я былъ хозяинъ въ этомъ дѣлѣ, а публика требовала, повидимому, чтобы я и вторично исполнилъ роль съ тѣмъ новымъ талантомъ, который время или случай во мнѣ развили. Мы такъ и играли.

Геній — тотъ властенъ свободно дѣйствовать въ сферѣ своего внутренняго міра; но мы, простые смертные, съ нашимъ ничтожнымъ талантомъ, который и расходовать-то не всегда было передъ кѣмъ, — мы должны были подчиняться этой маленькой толпѣ и давать ей то, чего она требовала отъ насъ.

Когда я въ тотъ вечеръ вступилъ на подмостки, я сразу почувствовалъ, что она здѣсь, — почувствовалъ прежде, чѣмъ увидѣлъ ее. Тамъ, въ толпѣ, среди массы смуглыхъ, загорѣлыхъ лицъ, выдѣлялась ея золотистая головка, а прелестные, дерзкіе глазки ея смѣялись, глядя на меня сквозь желтоватый туманъ, висѣвшій въ театрѣ отъ тускло-свѣтившихся масляныхъ лампъ.

Я увидалъ ее. Пошатнувшись, я замеръ на полусловѣ: у меня закружилась голова и потемнѣло въ глазахъ. Кто-то изъ товарищей торопливо шепнулъ мнѣ надъ самымъ ухомъ: «Что съ тобою, Пиччинино? Пьянъ ты, что ли, или рехнулся?» Я не слышалъ ничего и продолжалъ тупо смотрѣть передъ собою.

Въ залѣ пробѣжалъ ропотъ неудовольствія. Одобреніе этой толпы было нашъ хлѣбъ насущный, гнѣвъ ея — былъ бы нашею гибелью. Но я не шевелился… Я не видалъ ничего, кромѣ того лица, которое тамъ, за монастырскою стѣной, смѣялось надо мною изъ-за куста сирени.

Среди поднявшагося въ залѣ смятенія и шума до меня долетѣлъ тонкій, нѣжный голосокъ: это былъ ея голосъ.

— Господи, этакій уродъ, да еще и такъ глупъ, вдобавокъ! Нѣтъ, ужь это черезъ-чуръ, воля ваша! — проговорилъ этотъ жестокій, насмѣшливый голосъ.

Смотрю — она опять хохочетъ тѣмъ звонкимъ, дѣтскимъ, задорнымъ смѣхомъ, съ которымъ тогда швырнула мнѣ вѣтку.

Голосъ этотъ разомъ отрезвилъ меня, онъ такъ и рѣзнулъ меня по сердцу. Я собралъ свои силы и заставилъ себя вернуться къ забытой мною роли. Я ничего не помнилъ при этомъ, ничего не видѣлъ, кромѣ ея одной; но для этой одной я игралъ за то всѣми силами моей души, и я превзошелъ себя, какъ мнѣ потомъ говорили. Вѣсь театръ словно притаился, боясь дохнуть, и замеръ, будто въ страхѣ. Разумѣется, самъ я этого ничего не помню. Знаю только, что когда пьеса кончилась, меня вызывали безъ счету. Въ простой, грубой формѣ, эти люди выражали мнѣ всю силу охватившаго ихъ увлеченія: они кидали шапки къ потолку, махали платками и кричали чуть не до изнеможенія. Сотни рукъ пожимали мои руки и силой хотѣли увести меня въ таверну, чтобы и тамъ почтить меня шумными оваціями. Но я, быть можетъ, даже нѣсколько рѣзко, но наотрѣзъ отказался отъ всего, ссылаясь на нездоровье, и одинъ пошелъ къ выходу, чтобы подстеречь и увидѣть ее еще разъ.

Но я опоздалъ. Мои добродушные мучители лишили меня единственной награды, которой я жаждалъ: она ушла, и я не могъ узнать, побѣдилъ ли я ее, наконецъ, дрожали ли слезы въ этихъ ясныхъ, жестокихъ глазахъ, — слезы, которыми были залиты лица всѣхъ женщинъ, наполнявшихъ театръ въ этотъ вечеръ?

Я пошелъ домой съ глубокою печалью въ сердцѣ, несмотря на успѣхъ, который я имѣлъ и съ которымъ меня такъ горячо поздравляли мои товарищи. Побѣда надъ этими неотесанными мужиками, которые не умѣютъ даже одной буквы отличить отъ другой, — чего она стоитъ? Въ какомъ-нибудь большомъ городѣ меня бы, навѣрное, освистали за мою игру…

Въ первый разъ въ моей жизни мое актерское поприще показалось мнѣ чѣмъ-то мизернымъ и всякій успѣхъ на немъ — смѣшнымъ и ничтожнымъ.

Я представлялъ себѣ, какъ она вернулась домой и, распуская передъ зеркаломъ свои свѣтлые густые волосы, смѣется теперь въ тишинѣ надъ несчастнымъ уродомъ, который воображаетъ себѣ, что смѣшить мужичье и заставляетъ плакать судомоекъ — великая слава!

Да, въ первый разъ съ той минуты, какъ на рукахъ моей бѣдной матери я былъ пробужденъ къ сознанію звуками театральной дудки и барабана, — въ первый разъ еще жизнь, которую я велъ, показалась мнѣ ничтожною, презрѣнною и лишенною всякаго смысла.

Смѣхъ ея преслѣдовалъ меня всю дорогу, пока я шелъ домой. Онъ слышался мнѣ въ легкомъ шелестѣ листьевъ, въ журчаніи воды фонтановъ, въ едва уловимомъ дыханіи ночнаго вѣтерка, въ стрекотаньи насѣкомыхъ, притаившихся въ росистой травѣ.

Вся природа, казалось мнѣ, смѣется надо мной ея смѣхомъ, и этотъ смѣхъ сливается въ одинъ общій хоръ нѣжныхъ и тонкихъ голосковъ… «Господи, этакій уродъ, да еще и такъ глупъ, вдобавокъ!»… «И для чего только Богъ создаетъ такихъ людей!»…

Для чего, въ самомъ дѣлѣ? Я и то часто спрашивалъ себя объ этомъ.

Вы видите, въ повѣсти моей нѣтъ ничего новаго, — такъ все старо, избито… Боже мой, какъ я былъ глупъ!…

Въ ту ночь антрепренеръ нашъ взобрался слѣдомъ за мной на чердакъ, гдѣ я спалъ, и объявилъ мнѣ, что прибавляетъ мнѣ жалованье и что мы останемся здѣсь еще на цѣлый мѣсяцъ, такъ какъ, во-первыхъ, меня тутъ очень любятъ, а, во-вторыхъ, мѣсто это очень населенное и богатое, здѣшніе кожевенники, владѣльцы виноградниковъ и крестьяне — все люди зажиточные и изъ окрестныхъ деревень къ намъ, навѣрное, будетъ все лѣто стекаться публика.

Мнѣ не нужны были всѣ эти соображенія, — я съ радостью ухватился за его желаніе остаться здѣсь подольше: для меня изъ всѣхъ дорогъ на свѣтѣ была только одна мила, — одна, по которой мнѣ хотѣлось идти, — та, гдѣ цвѣла моя завѣтная сирень.

Такъ и сдѣлалось, какъ рѣшилъ хозяинъ нашей труппы. Мы прожили въ этомъ городѣ до тѣхъ поръ, пока сирень совсѣмъ поблекла, и я задолго до окончанія урочнаго мѣсяца узналъ, наконецъ, кто она и гдѣ живетъ. Не стану называть ея имени, — пусть оно умретъ со мною. Съ той минуты, какъ я увидѣлъ ее, въ мысляхъ у меня жила только «она», эта единственная для меня женщина на свѣтѣ.

Она занимала комнату въ высокомъ, старомъ домѣ, въ глубинѣ темной улицы, подъ самою крышей. Старинный монастырскій садъ былъ близехонько, и она часто ходила туда. Друзей у нея не было и она добывала себѣ средства тѣмъ, что плела кружева. Сидитъ, бывало, за рѣшеткой своего окна, съ свѣтлымъ платочкомъ на свѣтлыхъ волосахъ, и быстро, быстро перебираетъ коклюшки своими маленькими розовыми пальчиками, крѣпко прижимая къ груди рабочую подушку.

Я часто подолгу смотрѣлъ на нее, притаившись гдѣ-нибудь за старымъ, почернѣвшимъ крыльцомъ или подъ полуразвалившимся сводомъ, стоя противъ ея окна, но, разумѣется, держась подальше отъ него. Все это время сирень была въ цвѣту и у нея на подоконникѣ всегда стоялъ въ сломанномъ кувшинѣ пышный букетъ этихъ цвѣтовъ. Вѣтерокъ, бывало, вдругъ обдастъ меня волной ихъ аромата, маленькія голубыя бабочки безпечно порхаютъ между мной и рѣшеткой ея окна… а я, какъ дуракъ, стою, вздыхаю и стараюсь увѣрить себя, что если бы, въ самомъ дѣлѣ, я былъ въ ея глазахъ такъ безобразенъ, какъ она обо мнѣ говорила, не бросила бы она мнѣ эту вѣтку своихъ любимыхъ цвѣтовъ.

Я сталъ теперь какъ-то застѣнчивъ и молчаливъ. Прежде я бывалъ-таки довольно смѣлъ съ женщинами: сказать какой-нибудь изъ нихъ дерзкую, иногда даже грубую шутку мнѣ, бывало, ни почемъ. Самое сознаніе того, что я, съ моею несчастною физіономіей, ровно ничего не значу въ ихъ глазахъ, дѣлало меня свободнымъ въ обращеніи съ ними.

Тѣ поцѣлуи, которые доставались мнѣ на долю, большею частью бывали куплены; тѣ губы, которыя улыбались мнѣ, дѣлали это только потому, что и моя скудная плата могла избавить ихъ обладательницъ отъ голода, и хотя память моей матери и помогла мнѣ удержаться на этомъ скользкомъ пути и не стать такимъ испорченнымъ человѣкомъ, какими обыкновенно дѣлаются люди, ведущіе образъ жизни, подобный моему, однако, я, долженъ признаться, никогда не бывалъ черезъ-чуръ скромнымъ и воздержнымъ въ моихъ отношеніяхъ къ женщинамъ. Но съ нею было совсѣмъ не то. Я самъ не понимаю, что со мной сдѣлалось, но я сталъ какъ-то застѣнчивъ, точно меня что ошеломило, сталъ такъ непохожъ на то, чѣмъ былъ до тѣхъ поръ.

Отчасти меня, должно быть, уничтожила ея злая насмѣшка; но главною причиной было то, что съ первой же минуты, какъ я ее увидѣлъ, она показалась мнѣ чѣмъ-то безконечно прекраснымъ, чуть не святымъ существомъ. Я смотрѣлъ на нее какъ на что-то недосягаемое, какъ будто она была царица, живущая во дворцѣ и окруженная стражей, а не бѣдная простая дѣвушка, которая плететъ кружева у окна своей мансарды.

Всѣ родные ея умерли, ей было шестнадцать лѣтъ и она была очень бѣдна, — вотъ все, что я могъ узнать о ней. У меня не хватало духу произнести передъ кѣмъ-нибудь ея имя и разспросить о ней подробнѣе. Мнѣ казалось, всѣ замѣчали, какъ я поперемѣнно то краснѣлъ, то блѣднѣлъ, когда мнѣ случалось говорить о ней съ кѣмъ-нибудь изъ сосѣдей.

Старуха, торговавшая фруктами на углу той улицы, гдѣ жила эта красавица, меня околдовавшая, разъ начала было закидывать мнѣ на ея счетъ что-то не совсѣмъ ладное и, навѣрное, разсказала бы что-нибудь о ней, но я зналъ, что такое языкъ женщины, и не захотѣлъ ее слушать: шпіонство по отношенію къ ней казалось мнѣ невыносимымъ. А разспроси я, кто знаетъ?… Но этому не суждено было случиться.

Люди, когда натыкаются на свою судьбу, всегда бываютъ слѣпы и глухи ко всему: такъ ужь, видно, Богу угодно.

Мнѣ представлялось, что она живетъ въ невинности и простотѣ: вѣдь, она была очень бѣдна. Бѣдность, по отношенію ко мнѣ самому, никогда не казалась мнѣ большимъ несчастіемъ: я находилъ, что она дѣлаетъ людей сильными, здоровыми, выносливыми и не поддающимися искушеніямъ. Но я не могъ безъ боли въ сердцѣ смотрѣть на ту маленькую, пустую каморку, въ которой она жила: это было такое милое, веселое и граціозное существо; ея нѣжныя черты лица дышали такою свѣжестью и красотой, что мнѣ казалось — она должна жить, какъ бабочка въ цвѣтки лиліи, какъ улитка среди зелени.

Скоро она примѣтила меня съ высоты своего окна и нѣтъ-нѣтъ, смотришь, улыбнется мнѣ, бывало, и взглянетъ на меня своими лукавыми глазками, а то кивнетъ мнѣ своею хорошенькою головкой, не то какъ бы поощряя меня, не то презрительно посмѣиваясь. Но при этомъ она, все-таки, сохраняла скромность, даже нѣкоторую застѣнчивость.

Рано утромъ она обыкновенно ходила въ церковь, намотавъ себѣ на руку, вмѣсто четокъ, нитку сухой рябины, и стоитъ себѣ, бывало, скромно, чинно, опустивъ глаза, осѣненные длинными, темными рѣсницами, не глядя ни на кого по сторонамъ и, казалось, вся погруженная въ молитву.

Господи Боже мой! Откуда все это берется у женщинъ? Кто влагаетъ въ нихъ все это?… Взять хоть бы ее: ей не было еще и семнадцати лѣтъ; дочь бѣдныхъ, всю жизнь трудившихся людей, — отецъ ея былъ рѣзчикомъ, мать, также какъ и она, работала кружева, — всю свою жизнь не видѣла она ничего, кромѣ этого стараго, тихаго городка, раскинувшагося на крутомъ берегу рѣки. А, между тѣмъ, есть ли на свѣтѣ тотъ, который могъ бы научить ее какой-нибудь такой хитрости, такой продѣлкѣ, которой бы она. ужь не знала, по своей женской природѣ? Мнѣ кажется, даже и тотъ, кто соблазнилъ мать Каина, не могъ бы придумать чего-нибудь такого новенькаго, чему онъ могъ бы ее выучить.

Странно это… Да, странно, конечно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и ужасно! И, все-таки, думается мнѣ, женщины продѣлываютъ все это безсознательно. Онѣ хитры и дальновидны даже въ пустой, невинной забавѣ, жестоки — просто ради удовольствія; онѣ такъ же инстинктивно мучатъ тѣхъ, кто любитъ ихъ, какъ молодой котенокъ, когда онъ играетъ съ мышью. Многіе другіе гораздо лучше меня умѣли высказать все это, — о, безъ сомнѣнія! Но всякій человѣкъ, когда онъ страдаетъ, убѣжденъ, что его страданія — совсѣмъ не тѣ, какія бываютъ у другихъ; ему кажется, что нѣтъ раны глубже его раны, нѣтъ отчаянія сильнѣе его отчаянія.

III.

И такъ, мы прожили въ этомъ городкѣ до тѣхъ поръ, пока сирень отцвѣла и опала, а вмѣсто нея надъ низкими каменными оградами домовъ, въ садахъ, спускающихся къ рѣкѣ, и даже кое-гдѣ на улицахъ распустились стройныя, бѣлыя лиліи и яркія, пышныя розы.

Моя вѣтка сирени тоже завяла и облетѣла; но взамѣнъ ея для меня разцвѣлъ дивный цвѣтокъ какого-то сказочнаго счастья.

Она иногда приходила въ нашъ театръ съ кѣмъ-нибудь изъ городскихъ жителей, и мнѣ казалось тогда, что она, быть можетъ, стала меньше презирать меня съ тѣхъ поръ, какъ увидала, какъ я играю.

Въ тѣ вечера, когда ея не бывало въ театрѣ, я игралъ дурно, — такъ дурно, что даже антрепренеръ нашъ нѣсколько разъ выговаривалъ мнѣ за это. Но за то когда она сидѣла передо мною, — о, тогда я весь былъ огонь и одушевленіе, хотя изъ всей публики я видѣлъ только одно ея прелестное личико, окруженное ореоломъ свѣтлыхъ волосъ, словно какимъ-то сіяніемъ.

— Играй онъ только всегда ровно, — право, въ любой бы парижскій театръ годился! — говорили въ толпѣ зрителей, и нашъ антрепренеръ утверждалъ то же самое.

А я… я самъ и смѣялся надъ собой, и страдалъ до глубины души: ужасно, въ самомъ дѣлѣ, было сознавать, что и мысли, и способности, и силы, и самая жизнь человѣка, — все могло зависѣть отъ присутствія или отсутствія одного существа.

А это было такъ. Когда ея глазки, бывало, смѣялись моимъ шуткамъ или глядѣли съ серьезнымъ участіемъ на какую-нибудь патетическую сцену, я становился великимъ артистомъ; не было ея передо мною, и весь театръ казался мнѣ пустымъ, — я игралъ лѣниво, вяло, безтолково, мнѣ нужно было дѣлать усиліе даже для того, чтобы двигаться по сценѣ, и такъ отъ начала до конца представленія.

Но она часто бывала въ театрѣ. Всякій изъ насъ, актеровъ, имѣлъ право на одно даровое мѣсто, которое мы и могли предоставлять кому намъ вздумается. И вотъ каждое утро она находила у себя на столикѣ театральный билетъ и при немъ какой-нибудь скромный подарокъ, вродѣ букета цвѣтовъ, фруктовъ или какихъ-нибудь бездѣлушекъ, которые я могъ пріобрѣтать на мои скудныя средства.

Она принимала все, что я подносилъ ей, и награждала меня за это легкимъ поклономъ или веселою улыбкой. Но случалось и такъ, что иногда, проходя мимо меня, она вздрогнетъ, бывало, и отвернется или просто сдѣлаетъ видъ, что вовсе меня не замѣчаетъ.

Я не сердился на нее за это, — какое я имѣлъ право? Я очень хорошо зналъ, что былъ слишкомъ безобразенъ и смѣшонъ въ глазахъ всякой женщины, чтобы стоило какой-нибудь изъ нихъ взглянуть на меня два раза въ теченіе одного дня. Я былъ уже и тѣмъ счастливъ, что она иногда позволяла мнѣ слѣдовать за ней и не закрывала глаза руками, когда я смотрѣлъ на нее, потому что она и это очень часто дѣлала, и хохотала потомъ своимъ безжалостнымъ, веселымъ смѣхомъ, глядя на мое отчаяніе, такъ, что я никогда не зналъ навѣрное — ненавидитъ она меня или нѣтъ..

Но, наконецъ, узналъ.

На дворѣ стояла страшная жара. Казалось, даже самый воздухъ замеръ и не двигался. Солнце жгло своими раскаленными лучами эту обыкновенно мрачную, полную прохлады улицу, и самые темные закоулки ея были теперь ярко залиты свѣтомъ. Птицы въ клѣткахъ, выставленныхъ на подоконники, сидѣли неподвижно, раскрывъ клювы, и тяжело дышали, и гвоздика поникла головками своихъ алыхъ цвѣтовъ. Даже собаки, и тѣ, какъ шальныя, бродили, отыскивая тѣнь, и забирались во всякую случайно-открывшуюся дверь или въ темныя сѣни старыхъ домовъ, а надъ высокими крышами этихъ домовъ разстилалось, залитое огнемъ, безоблачное, лазурное небо. Словно теперь вижу, какъ рисуются на этомъ фонѣ побѣлѣвшія отъ пыли, неподвижныя деревья; слышу отдаленный, слабый шумъ воды, струящейся гдѣ-то внизу… тяжелый, удушливый запахъ опаленныхъ солнцемъ лилій… Ставни и жалюзи вездѣ закрыты… Все замерло, нигдѣ не шелохнется, точно весь городъ спитъ.

Только я одинъ не спалъ и бродилъ въ эту пору, не чувствуя пи жары, ни истомы., не зная, день это или ночь, — бродилъ, не сводя глазъ съ того завѣтнаго окна подъ крышей, гдѣ такъ часто солнце освѣщало прилежно работавшую ручку или луна скользила своими блѣдными, чистыми лучами по рѣшеткѣ, за которою она спала.

Я ходилъ въ этотъ палящій зной взадъ и впередъ по каменному тротуару, все ожидая, не покажется ли она у окошка съ своею работой. Долго бродилъ я такъ по тѣневой сторонѣ улицы, долго и напрасно: никто не появлялся въ окнѣ. Цвѣты на немъ — мои цвѣты — завяли. Но у меня въ рукахъ были другіе, прикрытые отъ солнца влажными листьями. Я ждалъ ея появленія въ окнѣ, чтобы положить ихъ, какъ я обыкновенно дѣлалъ, въ сѣняхъ ея дома, на скамью, около выдолбленной въ каменной стѣнѣ чаши, въ которой, по обычаю этихъ мѣстъ, сохраняется святая вода.

Но, вмѣсто того, чтобы ей появиться высоко надо мной, въ окошкѣ, — вижу, она идетъ мнѣ на встрѣчу по улицѣ, вся изнемогающая отъ жары, какъ изнемогали въ этотъ палящій день и розы.

Она ходила продавать свои кружева на рынокъ.

Мы остановились другъ противъ друга, одни, среди этой тяжелой, сонной тишины, защищенные отъ солнца широкими выступами карнизовъ. Помню, на ней была зеленаго цвѣта юбка и бѣлый корсажъ, а голову она прикрыла отъ солнца, поверхъ желтенькаго платка, широкими листьями. Она стояла такъ, сама похожая на какой-то чудный цвѣтокъ, словно выросшій передо мной изъ-подъ широкихъ камней мостовой. Отъ жары ли, отъ усталости или отъ чего другаго, но лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго и глаза смотрѣли мягче.

Не знаю, какъ это сдѣлалось, но я вдругъ почувствовалъ въ себѣ приливъ какой-то силы и заговорилъ съ нею, заговорилъ, подавая ей мой скромный букетъ цвѣтовъ.

Я зналъ, что это было глупо, безумно; зналъ, что я производилъ на женщинъ впечатлѣніе чуть не отталкивающее, что самыя снисходительныя изъ нихъ смотрѣли на меня развѣ только съ состраданіемъ; зналъ, вообще, что если человѣкъ бѣденъ и некрасивъ — его отчаяніе и душевныя страданія становятся для нихъ только предметомъ смѣха и забавы, а человѣкъ хоть пропадай! И, все-таки, я не могъ молчать. Какая-то непреодолимая сила побуждала меня, почти безсознательно, высказать ей, что было у меня на душѣ, точь-въ-точь какъ на сценѣ, когда на меня вдругъ находило вдохновеніе, и зрители, увлеченные потокомъ моихъ словъ, забывали въ ту минуту, что передъ ними только жалкій, невзрачный и безвѣстный комическій актеръ. Я не могъ надѣяться, что буду въ состояніи и ее также тронуть моими словами, и, все-таки, я говорилъ. Я чувствовалъ, что это будетъ конецъ всему, но не могъ иначе — я долженъ былъ говорить. И среди этой тихой, словно вымершей улицы, никто не слышалъ моего горячаго признанія — никто, кромѣ ея самой, да потемнѣвшихъ отъ жары и поникшихъ своими головками цвѣтовъ благоухающей гвоздики.

Что я говорилъ — не помню, но я молился ей, какъ молятся люди одному только Богу. Я не просилъ ее, чтобы она платила мнѣ любовью за мою любовь, — это было бы то же, что молить солнце сойти на землю, — но я умолялъ ее сжалиться надо мной, заглянуть въ мою страдающую душу и подождать меня отталкивать. Это было преступленіе, я знаю, — потому что можно ли было такому жалкому уроду, какъ я, говорить о любви такой женщинѣ?…

Когда я, наконецъ, высказалъ все, что у меня было на сердцѣ, и послѣднее слово замерло нй моихъ сухихъ, горячихъ губахъ, я весь похолодѣлъ отъ страха… Я ждалъ — вотъ-вотъ сорвется съ ея устъ знакомый смѣхъ, этотъ жестокій, прелестный, безжалостный смѣхъ.

Но она молчала. Потомъ, вдругъ, задрожала вся, поблѣднѣла и точно замерла… Въ тишинѣ мнѣ ясно слышалось громкое, тяжелое біеніе моего сердца.

Прошло нѣсколько мгновеній мучительнаго ожиданія. Вдругъ она взглянула на меня, губы ея судорожно дрогнули и звукъ, похожій на рыданіе, вырвался у нея изъ груди.

— Я такъ одинока…. — тихо произнесла она, не то улыбаясь, не то сдерживая душившія ее слезы… — Я такъ одинока!

Что могъ я подумать? Я былъ такъ бѣденъ, такъ смѣшонъ, такъ дуренъ собою, такъ обдѣленъ судьбою всѣми земными благами.

Все вокругъ меня — и улица съ почернѣвшими домами, и яркій свѣтъ солнца, и красная гвоздика на окнѣ, и глубокая синева неба, на которой отчетливо рисовались пыльныя, изнемогающія отъ жары деревья, — все завертѣлось передо мной въ какомъ-то бѣшеномъ вихрѣ…

Неужели?… Нѣтъ, это невозможно. Но, вѣдь, она смотритъ на меня, видитъ мое безуміе, смѣется своимъ серебристымъ, звонкимъ смѣхомъ, а глаза ея полны слезъ?

— Слышите ли? — произнесла она едва внятно нѣжнымъ и, вмѣстѣ, какимъ-то шаловливымъ тономъ. — Слышите? Вы некрасивы, смѣшны, у васъ ротъ, какъ у лягушки, и глаза, какъ у рыбы, но вы добрый, вы умѣете говорить такія чудныя вещи, а я… я такъ одинока.

Тогда я понялъ, наконецъ… О, господи! Отчего не умеръ я въ тотъ день, когда мнѣ открылось тцкое блаженство?

Я часто думалъ потомъ, неужели все это была ложь?

Нѣтъ, едва ли. О, нѣтъ, нѣтъ, навѣрное, нѣтъ! Она была такъ молода еще, такъ бѣдна, ей такъ наскучила ея трудовая жизнь, что она просто рада была даже и такому, какъ я; она видѣла, какъ страстно я ее люблю, и знала, что со мной она найдетъ свободу и выходъ изъ своей горькой доли. Нѣтъ, тогда это не была ложь…

Она никогда не любила меня, но она знала, что я люблю ее безумно, и, можетъ быть, горе и отчаяніе мое тронули ее и пробудили въ ней сочувствіе ко мнѣ; или она просто думала: «лучше пойти странствовать съ этимъ бѣднякомъ, чѣмъ проводить лучшіе годы въ одиночествѣ и портить глаза надъ плетеніемъ кружевъ, въ которыя рядятся другія женщины». Можетъ и то быть, что она слышала толки о моей «геніальности», думала, что я могу современемъ сдѣлать себѣ имя, стать знаменитымъ актеромъ и играть въ большихъ городахъ; такъ что, быть можетъ, и мое жалкое существованіе казалось ей достаточно заманчивымъ, чтобы рѣшиться соединить свою жизнь съ моею, потому что она навѣрное знала, что какъ бы ни была обильна жатва на полѣ славы и богатства, которыя сулило мнѣ будущее, — эта жатва будетъ собираема только для нея одной и положена вся къ ея ногамъ.

Или же, наконецъ, она вовсе ни о чемъ не разсуждала, а просто почувствовала, какъ что-то новое, еще небывалое, что-то невѣдомое ей самой зашевелилось у нея въ груди, при видѣ моей любви къ ней, — вѣдь, никто никогда не любилъ женщину такъ, какъ я любилъ ее! — и она наклонилась ко мнѣ, взяла мои цвѣты, заплакала сначала, потомъ тихонько засмѣялась, быть можетъ, сама не сознавая своихъ желаній и не думая о томъ, что ее ждетъ въ будущемъ… Да, это всего вѣрнѣе. Мнѣ не хотѣлось бы думать, что все, что произошло въ ту минуту, было ложью…

Я женился на ней… О, что сталось тогда съ моею жизнью! Это былъ рай, — да, рай. И пока онъ длился, не было въ этой жизни моей ни тѣни, ни облачка, ни страха, ни сомнѣнія…

Она меня любила. Она сказала мнѣ это и доказала. О, какіе дивные, чудные дни потекли тогда для меня! День и ночь я благодарилъ небо за счастье, мнѣ дарованное — я, вѣчно сомнѣвавшійся, теперь вѣрилъ въ Бога. Кто, кромѣ Бога, чистаго и совершеннаго, могъ создать существо, подобное ей? Она казалась мнѣ такъ чудно хороша, съ ея нѣжнымъ, бѣлымъ личикомъ, розовыми губками и ясною, какъ солнце, улыбкой… И все это принадлежало теперь мнѣ, только мнѣ. Когда я, бывало, глядѣлъ на нее при слабомъ, блѣдномъ свѣтѣ зарождающагося утра и сторожилъ ея тихій, покойный сонъ, я все думалъ, что этотъ восторгъ мой, это упоеніе обладаніемъ ею — только сонъ, мечта. Въ самомъ дѣлѣ, что я такое былъ самъ — я, нищій, жалкій, смѣшной человѣкъ, лишенный всего, что способно вызывать любовь, что мнѣ выпало на долю сорвать такой рѣдкій цвѣтокъ, который отнынѣ долженъ былъ цвѣсти на моей груди?

Съ каждымъ закатомъ солнца и съ каждымъ его восходомъ я благословлялъ случай, который привелъ меня въ этотъ городокъ въ пору цвѣтущихъ сиреней.

Все время я хранилъ у себя мою дорогую засохшую вѣтку. Мнѣ въ то время не показалось бы даже чудомъ, если бы я каждое утро находилъ ее опять въ цвѣту, — тотъ переворотъ, который совершился въ моей жизни, то счастье и радость, которыми она вдругъ наполнилась, были не менѣе, чудесны.

Не знаю только, понимала ли она когда-нибудь, до какой степени я любилъ ее? Мы, бѣдняки, не можемъ доказывать нашу любовь богатыми подарками, а эти-то именно символы любви женщины всего болѣе и цѣнятъ и всего лучше понимаютъ. Черствыми, холодными и суровыми кажемся мы нашимъ возлюбленнымъ, если не даемъ имъ всего, чего онѣ желаютъ; юныя, легкомысленныя, онѣ думаютъ, конечно, что если мы не украшаемъ ихъ шею жемчугомъ и не сыпемъ въ руки ихъ золота, то это только оттого, что не хотимъ этого дѣлать, а вовсе не потому, что не можемъ; а ужь если не только не дѣлаемъ ничего этого, но не въ состояніи даже давать этимъ алымъ губкамъ, которыя не устаемъ цѣловать, ничего, кромѣ самой скудной пищи, и покоить эти нѣжные, дорогіе члены не на чемъ иномъ, какъ только на грубой соломѣ, — о, тогда онѣ ужь совсѣмъ увѣрены, что мы не любимъ ихъ: «будь, въ самомъ дѣлѣ, въ немъ хоть капля любви ко мнѣ, — разсуждаетъ обыкновенно каждая изъ нихъ, — онъ съумѣлъ бы, такъ или иначе, найти способъ доставить мнѣ ту роскошь, которую мнѣ такъ хотѣлось бы имѣть».

Да, это именно такъ… А я былъ очень бѣденъ и измѣнить своего образа жизни не имѣлъ никакой возможности. Зналъ я только одно дѣло — актерское, и хотя у меня были и серьезныя драматическія способности, но какъ могъ я, темный, бѣдный актеръ, безъ средствъ и безъ имени, такъ, вдругъ, измѣнить свое положеніе въ театральномъ мірѣ? Простой народъ въ провинціи, правда, усердно хлопалъ мнѣ, но для того, чтобы попасть на большую сцену, въ Парижъ куда-нибудь, и тамъ снискать себѣ апплодисменты, для этого нужно было многое, очень многое.

Я уже не разъ говорилъ, что мнѣ всегда нравилась моя жизнь; всегда казалось мнѣ, что веселѣе и свободнѣе ея не можетъ быть для человѣка, вышедшаго изъ народа. Но теперь взглядъ мой на этотъ предметъ началъ измѣняться… Мой образъ жизни не годился для моей жены, не удовлетворялъ и меня, не давая мнѣ того, что для нея было нужно. Цѣлые дни бродить по выжженнымъ солнцемъ дорогамъ, томиться голодомъ и жаждой, — все это мнѣ, собственно, никогда не казалось тяжелымъ; мнѣ ничего не значило пріютиться на ночь въ какомъ-нибудь сараѣ или въ хлѣву; грубыя шутки, буйный разгулъ, кутежи, — все это я даже любилъ, особенно послѣ цѣлаго дня тяжелой ходьбы пѣшкомъ.

Но теперь… Она была такъ молода, такое хрупкое существо, такъ дорога мнѣ, что для меня было пыткой видѣть, когда ей приходилось изнемогать въ ходьбѣ по раскаленнымъ каменистымъ дорогамъ и потомъ проводить ночь на кучѣ сѣна. Какіе взгляды бросали на нее порой мои товарищи, какія грубыя, пьяныя шутки ей приходилось выслушивать! Все это отравляло мою жизнь, ту жизнь, которая прежде была мнѣ такъ мила.

Для себя мнѣ не нужно было ничего лучше, удобнѣе или изящнѣе того, что я имѣлъ; но ради нея во мнѣ впервые шевельнулось недовольство моею судьбой; во время моихъ скитаній по большимъ дорогамъ я съ завистью смотрѣлъ теперь на бѣлоснѣжныя виллы, окруженныя садами и парками, на золоченые балконы и хорошенькіе домики, на пестрые флаги, развѣвавшіеся надъ темными башнями старинныхъ родовыхъ замковъ. Можетъ быть, я не чувствовалъ бы всего этого, если бы она была довольна своею судьбой; но она далеко не была ею довольна.

Какъ часто мы сильно и глубоко любимъ женщину, а она платитъ намъ за нее только неблагодарностью и недовольствомъ. Я не порицаю ихъ за это, — о, нѣтъ! По-настоящему, никто изъ насъ не долженъ бы предлагать женщинѣ руку и сердце, если въ другой рукѣ у него нѣтъ серебра и золота.

До той минуты, пока поперекъ моей дороги не легла вѣтка сирени, я всегда смотрѣлъ на жизнь богатыхъ людей только съ наивнымъ, искреннимъ удовольствіемъ. Жизнь эта, глядя на нее со. стороны, представлялась мнѣ рядомъ хорошенькихъ картинъ, и я. никогда не имѣлъ желанія узнать ее поближе, какъ никогда не жалѣлъ о томъ, что стою внѣ ея. Бывало, заглядывая въ золоченыя ворота какой-нибудь виллы, гдѣ прогуливаются разряженныя барыни и играютъ хорошенькія дѣти, я всегда радовался, что есть на свѣтѣ люди, которымъ такъ счастливо живется, и у меня становилось отъ этого веселѣе на душѣ. А теперь, когда мнѣ случалось видѣть что-нибудь въ этомъ родѣ, я чувствовалъ только одно, отчега бы и моей голубкѣ не имѣть такихъ же садовъ, отчего ея дѣтямъ суждено родиться и рости въ нищетѣ, а не въ роскоши?

Я дѣлалъ все, что могъ, чтобы смягчить нужду и лишенія, которыя она испытывала. Иногда, когда бывали деньги, я нанималъ ей мула, котораго самъ велъ въ поводу, по полямъ и большимъ дорогамъ, гдѣ камни и солнце такъ изнуряли ее. Въ городкахъ, гдѣ мы останавливались, я старался найти постороннюю работу — нарубить дровъ, выполоть клумбы или гряды, переносилъ какія-нибудь тяжести и пр., и на эти деньги нанималъ ей комнатку гдѣ-нибудь въ покойномъ мѣстѣ, вдали отъ шумнаго веселья тавернъ. Иногда кто-нибудь изъ публики, особенно довольный моею игрой, спроситъ меня, бывало, чего я хочу — бутылку вина, ужинъ въ ресторанѣ или пачку сигаръ? Я всегда благодарилъ и отказывался отъ такихъ угощеній, а вмѣсто этого выбиралъ какую-нибудь покрасивѣе корзину фруктовъ или букетъ рѣдкихъ цвѣтовъ и съ благодарностью уносилъ ихъ домой и любовался невинною радостью моей дорогой подруги. Я дѣлалъ все, что могъ, все, что было въ моихъ силахъ, но все это было такъ ничтожно.

Должно быть, всякій даръ бѣдняка долженъ казаться и малымъ, и ничтожнымъ. Да и какъ вы хотите иначе? То, что богачъ можетъ осуществить каждую минуту однимъ движеніемъ руки, однимъ почеркомъ пера, мы, бѣдняки, дѣлаемъ такъ медленно, съ такимъ трудомъ, такъ скупо и смѣшно, какъ-нибудь разъ въ годъ, въ большой праздникъ… Да и какъ еще трудишься для этого физически, какъ нравственно страдаешь!… А что же дѣлать? Когда человѣку едва хватаетъ средствъ, чтобы прокормиться, гдѣ ужь тутъ ему думать о цвѣтахъ, да украшеніяхъ или о какихъ-нибудь хорошенькихъ бездѣлушкахъ, которыя такъ любятъ хорошенькія женщины! Развѣ это возможно? И вотъ, самая невозможность эта кажется имъ такою суровой, мелочной, скаредной въ сравненіи съ широкою роскошью той любви, которая владѣетъ золотомъ. Женщина не вѣритъ вашей любви, пока вы, въ угоду ей, не осуществите для нея невозможнаго. А какъ прикажете быть чародѣемъ безъ золота? Говорятъ, въ старое время были люди, которые проводили всю свою жизнь и сходили съ ума въ поискахъ за тѣмъ, чтобы огнемъ и химическими процессами превращать грубые металлы въ золото. Я увѣренъ, что имъ никогда и въ голову бы не пришло заниматься этимъ, если бы женщина, которую они любили, не потребовала отъ нихъ когда-нибудь такого сокровища, котораго они, по бѣдности своей, не могли для нея пріобрѣсти.

Не знаю, право, что могла она ожидать найти въ моей жизни съ нею? Я никогда, съ первой же минуты, не скрывалъ отъ нея, какое тяжкое, суровое существованіе ей предстоитъ. Но она, должно быть, видѣла одну лишь внѣшнюю сторону жизни, на которую шла, и, вѣроятно, ожидала найти въ ней больше веселья и разнообразія, чѣмъ оказалось на дѣлѣ. Какъ бы то ни было, но она очень обманулась въ своихъ ожиданіяхъ, и что я ни дѣлалъ, чтобы угодить ей, — ничто ее не радовало.

Было у нея, впрочемъ, одно очень горячее желаніе, которое я, однако, отказался исполнить, — это была единственная изъ всѣхъ ея фантазій, осуществленію которой я воспротивился: она захотѣла играть на сценѣ. Кто-то изъ моихъ товарищей необдуманно сказалъ ей, что такой красавицѣ, какъ она, грѣхъ сидѣть за кулисами, вмѣсто того, чтобы очаровывать собою публику на театральныхъ подмосткахъ, и она непремѣнно настояла бы на своемъ и поступила на сцену, если бы я съ горечью, но рѣшительно не объявилъ ей, — единственный разъ, что я говорилъ съ ней рѣзко, — что я скорѣе готовъ убить ее своими руками, чѣмъ отдать ея красоту на потѣху безстыдныхъ взглядовъ толпы.

Мнѣ это въ самомъ дѣлѣ казалось просто невозможнымъ. Я не выносилъ даже, когда прохожіе на большихъ дорогахъ слишкомъ развязно посматривали на нее, и готовъ былъ расправиться попросту даже съ лучшимъ пріятелемъ изъ нашей труппы, если видѣлъ, что онъ ужь черезъ-чуръ свободно обмѣнивался съ нею веселыми рѣчами и шутками.

— Простоватъ же ты, какъ я на тебя посмотрю, — сказалъ мнѣ однажды нашъ антрепренеръ. — Судьба дала тебѣ въ твоей женѣ волшебную лампу Аладина, а ты, вмѣсто того, чтобы при ея свѣтѣ добывать себѣ золото, Богъ тебя знаетъ почему, прячешь ее у себя за пазухой.

Я понялъ его, и онъ уже не повторилъ мнѣ больше никогда этихъ словъ: дружескія отношенія наши кончились послѣ этого навсегда.

И другіе товарищи мои перестали относиться ко мнѣ съ прежнимъ добродушіемъ, — по крайней мѣрѣ, многіе изъ нихъ.

— Берегись! — говорили они другъ другу. — Этотъ ученый песъ Пиччинино тоже умѣетъ рычать, да и кусаться при случаѣ. Прежде, бывало, дѣлай съ нимъ что хочешь, онъ все молчитъ, а теперь, поди-ка, и не подступись…

И, все-таки, думается мнѣ, я въ то время не былъ ревнивъ въ грубомъ и пошломъ смыслѣ этого слова. Я, напримѣръ, всегда былъ доволенъ, когда кто-нибудь доставлялъ ей удовольствіе. Цѣною всякихъ физическихъ и нравственныхъ лишеній я старался сдѣлать ее счастливою, любилъ всячески наряжать и украшать ее, чтобы она передъ всѣми блистала сроею красотой. Но когда такой человѣкъ, какъ я, котораго Богъ не одарилъ красотой, смотритъ на любимую имъ женщину, какъ я смотрѣлъ на нее — съ трепетнымъ обожаніемъ, какъ на что-то ниспосланное небомъ, какъ на что-то столь совершенное, что, кажется, и на землѣ-то ей не мѣсто долго оставаться, и когда на это священное для него существо всякій прохожій глядитъ только какъ на какую-то красивую диковинку, — о, тогда каждый посторонній взглядъ, каждая улыбка, каждое слово горечью и болью отзываются въ душѣ! Слышалъ я, что есть на свѣтѣ страны, гдѣ женщины всегда ходятъ подъ покрывалами, пряча свою красоту отъ всѣхъ мужчинъ, кромѣ мужа и отца. Я не хотѣлъ бы, чтобы у насъ, во Франціи, былъ такой же обычай: къ чему лишать людей наслажденія любоваться прелестью и красотой, которою Господь такъ щедро надѣляетъ нѣкоторыя изъ своихъ созданій? Но если люди смотрятъ на звѣзды небесныя не иначе, какъ съ благоговѣніемъ, то какое право имѣютъ они смотрѣть съ дерзкимъ любопытствомъ или развязно заговаривать съ такимъ существомъ, прекрасный обликъ котораго есть отраженіе внутренней чистоты и святости?… Оттого-то я такъ зорко наблюдалъ за всякимъ, кто подходилъ къ ней, стараясь оградить ее отъ навязчивыхъ взглядовъ и рѣчей даже и въ томъ случаѣ, когда она не замѣчала или не понимала ихъ. Иногда, не зная, почему я такъ поступалъ, она раздражалась, сердилась или уходила къ себѣ и дулась на меня, какъ избалованное дитя, когда ему въ чемъ-нибудь отказываютъ. Но, вообще, настроеніе ея постоянно мѣнялось, и часто она бывала очень весела — пѣла и смѣялась безъ конца… Я думаю, въ такія минуты она дѣйствительно чувствовала себя счастливой.

IV.

Въ эту зиму случилось со мной нѣчто совершенно неожиданное, — чудо, о которомъ я всю жизнь только мечталъ, какъ о недосягаемой славѣ. Въ то время, какъ наша труппа играла на святкахъ въ одномъ изъ маленькихъ провинціальныхъ городковъ, случился тамъ, проѣздомъ, антрепренеръ одного парижскаго театра. Онъ увидѣлъ меня на сценѣ и такъ заинтересовался моею игрой, что послѣ спектакля рѣшился разыскать меня.

— Вы отличный актеръ, — сказалъ онъ мнѣ. — Странно, что этого до сихъ никто не подмѣтилъ въ васъ и что вамъ приходится странствовать съ балаганною труппой. Хотите поѣхать со мною въ Парижъ? Отвѣчаю вамъ, что вы станете извѣстнымъ артистомъ.

Я не вѣрилъ своимъ ушамъ… Но онъ говорилъ совершенно серьезно и, повидимому, каждое слово его было обдуманно. Разумѣется, я сейчасъ же согласился на его предложеніе, ошеломленный этимъ внезапнымъ осуществленіемъ моей завѣтной мечты, потомъ побѣжалъ домой и разсказалъ все женѣ.

Она бросилась ко мнѣ на грудь, обвила мою шею обѣими руками и разцѣловала меня.

— Наконецъ-то, Господи, я буду счастлива! — воскликнула она. — Наконецъ-то увижу свѣтъ!

И она сейчасъ же принялась мечтать о нарядахъ, увеселеніяхъ и столичномъ блескѣ, какъ будто я вдругъ пріобрѣлъ цѣлое состояніе. Мнѣ и въ голову не приходило образумить ее и постараться сдержать порывы ея восторговъ. Я самъ былъ до безумія радъ за нее.

Боже мой, какъ я былъ гордъ и счастливъ въ эту ночь! Мнѣ такъ легко дышалось, что я, кажется, готовъ былъ весь міръ обнять.

Заказалъ я простенькій ужинъ, купилъ бургонскаго и позвалъ товарищей порадоваться со мной на прощанье. Ей я купилъ конфетъ въ золоченыхъ бумажкахъ, тепличную розу и нитку янтарныхъ бусъ, — она, вѣдь, была совершенный ребенокъ. Новый хозяинъ мой присоединился къ намъ, и мы всю ночь пировали на славу.

Такъ какъ это былъ праздничный день, то и всѣ въ городѣ плясали и пировали, но едва ли гдѣ-нибудь было въ эту ночь такъ весело, какъ въ моей комнаткѣ, высоко подъ крышей, при свѣтѣ одной маленькой лампы.

Вино у насъ было славное, а она, съ пунцовою розой на груди, казалась такъ мила, что — я знаю это! — всѣ собравшіеся у меня завидовали мнѣ. Много и весело смѣялись мы, и у меня на сердцѣ было радостно и легко, когда мы пили за наше будущее счастье и успѣхи…

О, Господи, правду говоритъ старинная пословица, что боги сначала ослѣпляютъ насъ, и ужь потомъ ведутъ къ неизбѣжной горькой развязкѣ въ жизни…

Такимъ образомъ, на той же недѣлѣ я очутился въ Парижѣ, игралъ тамъ и имѣлъ успѣхъ, хотя и не Богъ вѣсть какой.

Новый театръ мой былъ маленькій скромный театрикъ, и публику его составляли, главнымъ образомъ, студенты, артисты, модистки и проч. — народъ все веселый и бѣдный. Но, все-таки, это былъ парижскій театръ, парижская публика, и потомъ — театръ постоянный, имѣвшій свое опредѣленное имя, построенный изъ камня, желѣза и дерева. Такая перемѣна уже сама по себѣ имѣла важное значеніе для меня, Пиччинино, странствующаго комедіанта, который всю свою жизнь привыкъ видѣть надъ собой, вмѣсто крыши, кусокъ холста, колеблющагося по прихоти всѣхъ четырехъ вѣтровъ.

Да, мнѣ это новое положеніе казалось высокимъ и могло привести — кто знаетъ? — къ чему-нибудь еще большему… Уже и то много значило въ моихъ глазахъ, что я игралъ на подмосткахъ среди шума и криковъ столичной толпы.

Такъ какъ театръ каждый вечеръ бывалъ биткомъ набитъ, то я не сомнѣваюсь, что, до нѣкоторой степени, съумѣлъ понравиться этой непостоянной, взыскательной и избалованной парижской публикѣ. Меня всегда встрѣчали и провожали громкими апплодисментами и сезонъ прошелъ для меня, такимъ образомъ, въ розовыхъ мечтахъ о предстоящихъ успѣхахъ. Конечно, я чувствовалъ себя здѣсь не такъ свободно, какъ подъ ветхою, часто дырявою холщевою крышей, сквозь которую порой лилъ дождь, но которую за то такъ легко было снять, сложить и унести всюду, куда хочешь, гдѣ только можно было надѣяться найти хорошій заработокъ.

Я всю жизнь свою провелъ на волѣ и не имѣлъ понятія о городской жизни: улицы производили на меня впечатлѣніе какой-то тюрьмы, а въ морѣ свѣта отъ безчисленныхъ газовыхъ фонарей я просто задыхался. Но я зарабатывалъ хорошія деньги и мало-помалу, хотя и очень медленно, пріобрѣталъ нѣкоторую извѣстность. Сталъ я вмѣстѣ съ этимъ и честолюбивъ, но только ради нея, и когда мнѣ случалось выпивать стаканъ краснаго вина, я всегда выпивалъ его за свою будущую славу.

Она тоже казалась теперь совсѣмъ довольной.

У нея была маленькая свѣтлая комнатка, съ блѣдно-розовыми золочеными обоями, хорошенькая, какъ бонбоньерка, и, разумѣется, почти подъ самою крышей, блестящею цинковою крышей многоэтажнаго дома, стоявшаго въ узкомъ переулкѣ, среди множества другихъ зданій, возлѣ самаго театра. Она была ужасно дорога, эта комнатка, а величиной — чуть не съ грѣцкій орѣхъ, да еще, вдобавокъ, лѣтомъ, всегда жаркая и душная, отъ близкаго сосѣдства съ крышей. Но для нея это былъ рай, — рай потому, что надъ печкой висѣло зеркало, а противъ окна, далеко внизу, былъ вѣчно шумный и оживленный кафе, въ которомъ цѣлый день толпился народъ. Въ нижнемъ этажѣ нашего дома помѣщался большой магазинъ кружевъ, матерій и всевозможныхъ дорогихъ дамскихъ уборовъ. Прикащики позволяли ей иногда любоваться всѣмъ этимъ и даже брать въ руки, когда ей что-нибудь особенно нравилось, — все это, конечно, ради ея прелестныхъ синихъ глазокъ…

Да, ей эта жизнь казалась раемъ, но я много и много разъ, и даже съ нѣкоторою грустью вспоминалъ и наши прежнія бѣдныя каморки, съ ихъ голыми стѣнами, причудливыми рѣшетками въ окнахъ и темными, далеко выдающимися наружу карнизами домовъ, и маленькіе старинные города, тамъ, далеко-далеко, въ мирной провинціальной тиши, и ихъ древнія колокольни, съ которыхъ раздавался тихій, умиротворяющій душу звонъ.

Всю жизнь свою, какъ вы знаете, я провелъ на открытомъ воздухѣ — и въ солнце, и въ дождь, и во всякую непогоду; даже и игралъ-то въ палаткѣ, куда иной разъ проникалъ дождь и дулъ вѣтеръ, отъ котораго постоянно колебался свѣтъ маленькихъ цвѣтныхъ лампочекъ, и теперь, послѣ этой смѣлой, свободной, вольной доли, жизнь постоянно въ одномъ и томъ же городѣ, хотя бы даже и такомъ, какъ Парижъ, была мнѣ, правду сказать, нѣсколько въ тягость.

Но я никогда не давалъ ей этого замѣтить, — о, нѣтъ! Это было бы очень эгоистично съ моей стороны, — она такъ была счастлива.

Возвращаясь домой послѣ репетиціи, я почти всегда заставалъ ее сидящею у окна. Положивъ свою хорошенькую головку на руки, она цѣлыми часами смотритъ, бывало, внизъ, на улицу и на разнообразное, ни на минуту не прерывающееся оживленіе въ кафе, который, какъ я уже говорилъ, всегда кишѣлъ народомъ. Почти рядомъ съ этимъ кафе были казармы, и потому ресторанъ вѣчно пестрѣлъ мундирами, касками и саблями офицеровъ, сидѣвшихъ за столиками противъ дверей, подъ золотомъ лѣпныхъ потолковъ: и зелеными жалюзи.

Это была, въ самомъ дѣлѣ, очень хорошенькая картинка, и неудивительно, что она любила смотрѣть на нее. Поэтому, ей, разумѣется, показалось и безсмысленнымъ, и грубымъ съ моей стороны, когда я однажды стащилъ ее съ ея любимаго мѣста и быстро опустилъ штору: я не могъ выносить нахальныхъ, дерзкихъ взглядовъ, которые бросали на нее всѣ эти воины.

Она начала плакать и тихо, жалобно спросила, что такое она сдѣлала? Я бросился цѣловать ее, сталъ передъ нею на колѣни, умолялъ простить меня, упрекалъ себя въ безсмысленной ревности и проклиналъ весь свѣтъ, который недостоинъ былъ одного ея. взгляда.

Она расхохоталась, увидя мое отчаяніе (Боже мой, какимъ дуракомъ долженъ былъ я казаться ей въ ту минуту!), закрыла мнѣ рукою ротъ, чтобы я замолчалъ, подбѣжала къ окну и опять высоко подняла занавѣску, смѣясь, что поставила на своемъ.

Офицеры въ кафе тоже засмѣялись. Да и было отчего, не правда ли? Бѣдный, невзрачный человѣкъ, ревнующій свою жену, какъ же это не смѣшно?

Они, въ самомъ дѣлѣ, думали, что я ее ревную, эти красивые, веселые, безпечные юноши, сидѣвшіе за бутылкой вина, среди вьющейся зелени. Но они ошибались, я въ то время не былъ ревнивъ: ревность можетъ зародиться только изъ подозрѣнія, а я такъ слѣпо, такъ беззавѣтно вѣрилъ ей, что ни тѣни подозрѣнія никогда не закрадывалось въ мою душу; но она была мнѣ слишкомъ дорога и священна, и потому всякое брошенное ей легкомысленное слово или нескромный взглядъ рѣзали меня какъ ножомъ по сердцу. Личико, впервые взглянувшее на меня изъ-за куста сирени, всегда казалось мнѣ чѣмъ-то святымъ, какимъ-то даромъ неба. Я желалъ бы, чтобы уличная толпа склонялась передъ нею, какъ народъ въ деревняхъ преклоняетъ голову передъ ликомъ Мадонны.

Нѣтъ, я никогда не ревновалъ ее. Мнѣ порой казалось непонятнымъ, какъ могла она отдать свою красоту такому невидному изъ себя и бѣдному человѣку, какъ я? Я смотрѣлъ на это, какъ на чудо, за которое каждый день благодарилъ Бога; но ужь разъ она отдалась мнѣ, я никогда не сомнѣвался въ ея вѣрности, никогда не оскорблялъ ее подозрѣніемъ, и мнѣ отрадно вспомнить это теперь.

«Отрадно вспомнить, что ты былъ глупецъ, безумецъ?» — скажете вы. Что-жъ, мы только и бываемъ счастливы въ минуты такого безумія и ослѣпленія, и, только извѣдавъ всю глубину горя, начинаемъ ясно понимать и видѣть вещи.

Такъ проходили дни за днями. Я продолжалъ имѣть успѣхъ на сценѣ, она была счастлива. Да, я увѣренъ, что ей хорошо жилось тогда. Она была очень молода и очень наивна: скромные ужины въ какомъ-нибудь дешевомъ загородномъ ресторанѣ, простенькія платья и наряды, которые я могъ ей покупать; шумъ, суета, блескъ, постоянное оживленіе, которое ее окружало, — всего этого было довольно, чтобы она чувствовала себя хорошо въ ту пору.

При этомъ, — что особенно дорого всякой женщинѣ, — ею всюду любовались, начиная съ разсыльныхъ мальчиковъ, громко восхищавшихся ею на своемъ уличномъ жаргонѣ, и кончая офицерами, которые, снимая фуражки, кланялись ей, стоя внизу, въ дверяхъ кафе. Они бы, навѣрное, закидали ее цвѣтами, конфектами, золотыми вещицами и другими подарками, если бы я не стоялъ между нею и ихъ улыбками.

Знаю, что они насмѣхались надо мною, но я относился къ этому равнодушно: уже ради нея мнѣ не хотѣлось ссориться съ ними, и хотя они, навѣрное, смотрѣли съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ на меня — бѣднаго комедіанта, который обладалъ такимъ прелестнымъ существомъ, но, все-таки, воздерживались открыто оскорблять меня.

Было у меня въ это время одно только горе, котораго я, однако, не могъ избѣгнуть, — это то, что ей, бѣдной, часто приходилось оставаться одной. Съ репетиціями и вечерними представленіями театръ поглощалъ почти все мое время. Но я старался придать ея комнаткѣ возможно-веселый видъ; да, къ тому же, и картины уличной жизни, которыя она наблюдала изъ окна, доставляли ей немалое развлеченіе: то музыканты заиграютъ, то, смотришь, солдаты идутъ церемоніальнымъ маршемъ, фокусники остановятся и показываютъ какія-нибудь хитрыя штуки, или церковныя процессіи чинно проходятъ съ крестами и хоругвями среди пыльной, шумной улицы — и такъ цѣлый день. Она говорила, что ей очень весело сидѣть у окна и смотрѣть на все это, что она ничего лучшаго не желаетъ, и я старался себя успокоить и ничего не подозрѣвалъ: она такъ мило разсказывала мнѣ, какъ хорошо ей сидѣть въ своемъ уголкѣ, среди зелени мускуса и красныхъ цвѣтовъ герани, и смотрѣть внизъ, въ этотъ шумный водоворотъ уличной жизни, которая мнѣ казалась такою шумною и оглушительною, также какъ и вся эта толпа такою пыльной и пестрой; но для женщинъ, я знаю, это — рай: вѣдь, женщины рѣдко бываютъ истинными поэтами и еще рѣже обладаютъ настоящимъ художественнымъ чутьемъ.

Въ эту пору нашей жизни съ нею у меня нерѣдко случались, хотя и противъ моей воли, серьезныя размолвки со многими моими друзьями, и подъ конецъ я даже и совсѣмъ разошелся съ нѣкоторыми изъ нихъ, и потому только, что ни за что не хотѣлъ, чтобы жена моя сближалась съ другими женщинами нашей труппы. Я часто думалъ потомъ, что это было очень дурно съ моей стороны.

Въ самомъ дѣлѣ, какое право имѣлъ я осуждать ихъ? Церковь никогда не освѣщала любви моей бѣдной матери — и, все-таки, у нея была душа благороднѣе и добрѣе, чѣмъ у многихъ женщинъ, жившихъ по всѣмъ правиламъ житейскаго кодекса. По какому же праву я осуждалъ ихъ?

Развѣ не видалъ я въ жизни всѣхъ этихъ бѣдныхъ, веселыхъ, всѣмъ довольныхъ существъ, постоянно меня окружавшихъ, подвиговъ безконечнаго самоотверженія, любви, великодушія, даже героизма, и это съ самаго ранняго моего дѣтства, когда синеокая Эвфразія разъ какъ-то продала даже свое ожерелье, чтобы накормить меня, бѣднаго, голоднаго сироту?

Эти добрые друзья моего дѣтства и молодости являли собою тысячи примѣровъ изумительнаго терпѣнія въ крайней бѣдности, подъ гнетомъ жестокаго обращенія, покорнаго смиренія среди всевозможныхъ бѣдъ и несчастій, искренняго веселья и смѣха сквозь слезы, нѣжнаго состраданія ко всѣмъ товарищамъ по несчастію и многихъ другихъ добродѣтелей. А теперь я отворачивался отъ нихъ, и только потому, что на жизни ихъ лежала тѣнь житейскаго грѣха?

Да, это было очень дурно съ моей стороны; это было своего рода самомнѣніе, фальшивая гордость и неблагодарность. Къ несчастію, я понялъ это слишкомъ поздно. А все оттого, что я считалъ мою ясную звѣздочку слишкомъ чистой для того, чтобы дышать однимъ воздухомъ съ ними, и боялся, какъ бы ея не коснулось чье-нибудь нечистое дыханіе.

Но если это и былъ грѣхъ мой, — грѣхъ неблагодарности и фарисейства, — то онъ былъ наказанъ.

Проходили дни, недѣли, мѣсяцы… И вотъ опять въ садахъ, вокругъ дворцовъ, въ рощахъ и паркахъ зацвѣла сирень, и ея сладкій ароматъ снова наполнилъ мою душу какимъ-то райскимъ блаженствомъ.

Я, все-таки, былъ еще очень бѣденъ, такъ какъ съ новою жизнью мои расходы значительно увеличились и далеко превосходили мой скромный заработокъ. Поэтому было, пожалуй, безразсудно съ моей стороны, что я много тратилъ денегъ на то, чтобы всякій день наполнять ею комнатку свѣжею бѣлою и лиловою сиренью, все время, пока она была въ цвѣту. Сирень была для меня символомъ величайшаго счастья, какое когда-либо выпадало на долю смертнаго. Я такъ любилъ цвѣты ея, что мнѣ всякій разъ дѣлалось почти больно, когда приходилось выбрасывать отцвѣтшіе, поблекшіе букеты; а когда ихъ опавшіе лепестки тысячами покрывали аллеи и дорожки въ паркахъ и по берегамъ рѣки, я не могъ безъ сожалѣнія ступать по нимъ.

Какъ-то весною, когда уже опали послѣдніе лепестки моихъ дорогихъ цвѣтовъ, антрепренеръ труппы, къ которой я принадлежалъ, получилъ выгодное предложеніе, которое онъ не счелъ нужнымъ отклонить. Срокъ его контракта съ парижскимъ театромъ кончился въ первыхъ числахъ мая, и въ началѣ этого же мѣсяца мы отправились съ нимъ въ небольшой городокъ Спа, куда его влекли надежды на прибыльные сборы.

Я хорошо зналъ этотъ городъ. Въ былыя времена, еще съ моимъ добрымъ наставникомъ Матюриномъ, намъ часто случалось останавливаться въ немъ на пути изъ Лотарингіи и Люксембурга въ долину Мёзы и далѣе на сѣверъ, въ широкія равнины Фландріи, гдѣ мы игрывали во время храмовыхъ праздниковъ по безчисленнымъ тамошнимъ городамъ и селеніямъ.

Но это было очень давно. Мы тогда устанавливали обыкновенно нашъ походный театръ въ какомъ-нибудь отдаленномъ кварталѣ, гдѣ только бѣдный людъ могъ приходить смотрѣть насъ; разсчитывать на общество мѣстныхъ богатыхъ иностранцевъ, обыкновенно наполняющихъ Спа лѣтомъ, мы, конечно, не могли, и театръ нашъ преимущественно наполняли рѣзчики и граверы изъ окрестныхъ деревень, а избранную публику, расточавшую свое золото на дорогія удовольствія, мы и въ глаза никогда не видали. Гдѣ ужь было намъ, бѣднымъ странствующимъ комедіантамъ, играющимъ въ холщевомъ шатрѣ, куда всякій могъ войти за грошъ, — гдѣ ужь было намъ ожидать такой чести!

Теперь было не то.

У меня была, хотя и не Богъ вѣсть какая, но все же установившаяся репутація, я принадлежалъ къ составу труппы постояннаго театра и, главное, парижскаго театра. Теперь я игралъ въ одномъ изъ лучшихъ театровъ Спа, который посѣщался самою избранною публикой, и потому не могъ ужь, конечно, пріѣхавъ въ городъ, остановиться въ какомъ-нибудь узкомъ переулкѣ, въ грязной тавернѣ, похожей скорѣе на хлѣвъ и кабакъ, взятые вмѣстѣ, чѣмъ на гостиницу, а нанялъ себѣ веселенькое, свѣтлое помѣщеніе, выходившее окнами на обсаженную деревьями улицу.

Очутившись снова среди лѣсовъ и полей, услыхавъ опять тихій плескъ и журчанье бѣгущей по камнямъ воды, я почувствовалъ на душѣ приливъ такого веселья и радости, какихъ я давно, не испытывалъ. Среди шума и суеты большаго города мнѣ было душно и тяжело, а здѣсь, на волѣ, мнѣ опять дышалось легко и свободно.

Я былъ какъ-то дѣтски счастливъ: мнѣ хотѣлось громко, отъ глубины души запѣть полною грудью, вторя радостному и мелодичному перезвону колоколовъ. Все мнѣ улыбалось — и небо, и зелень, и рѣки, и пригорки. Было такъ тепло, тихо, легко кругомъ… Лѣса и рощи пестрѣли цвѣтами, луга покрыты были сочною, высокою травой, запахъ свѣжаго, душистаго сѣна въ долинахъ доносился съ каждымъ дуновеніемъ вѣтра… Боже, какъ я былъ счастливъ!

Въ отдаленной, старой части города жили двое знакомыхъ мнѣ стариковъ, мужъ и жена; они добывали средства къ жизни тѣмъ, что раскрашивали вѣера, дощечки для мотанья шелка, бонбоньерки и другія бездѣлушки, приготовленіемъ которыхъ занимаются въ этой мѣстности.

Они были добры ко мнѣ, когда я еще, бывало, мальчишкой приходилъ къ нимъ съ Матюриномъ. Пошелъ я навѣстить ихъ и взялъ жену съ собою. Старики никакъ не могли надивиться, какъ это Пиччинино, — Пиччинино, котораго они когда-то знавали маленькимъ мальчуганомъ, — теперь вдругъ играетъ передъ всею знатью, въ городскомъ театрѣ, который, должно быть, представлялся имъ такимъ, что другаго подобнаго, пожалуй, и на всемъ свѣтѣ нѣтъ.

Долго смотрѣли они на мою молоденькую жену и не могли надивиться ея красотѣ.

— Счастливый ты человѣкъ, Пиччинино! — сердечно произнесъ старикъ и непремѣнно захотѣлъ подарить ей, — а я зналъ, что ему этотъ подарокъ куда не легко достался, — хорошенькій черный вѣеръ, на которомъ онъ только что нарисовалъ, очень изящно и живо, группу бѣлыхъ и лиловыхъ фіялокъ.

Старуха долго и внимательно, поверхъ очковъ, посмотрѣла на нее при этомъ, и ничего не сказала.

Но, спустя минуту, она встала, взяла свою прялку и, выходя съ нею на залитое солнцемъ крылечко дома, пробормотала себѣ подъ носъ: «На что онъ ей? На немъ ни камней драгоцѣнныхъ, ни золота нѣтъ!»

Я послѣ часто дивился, какъ это женщины съ одного взгляда умѣютъ понять свою сестру и читать въ душѣ другой женщины съ такою безпощадною правдой.

Вѣеръ этотъ была очень хорошенькая вещица и, вѣрно, стоилъ старику большаго труда, хотя продалъ бы онъ его за какой-нибудь франкъ, много за два. И, право, будь онъ украшенъ брилліантами, онъ не могъ бы быть изящнѣе и красивѣе, тѣмъ болѣе, что цвѣты были написаны прямо съ натуры.

Но, увы, уже нѣсколько дней спустя отъ этой прелестной вещицы не осталось и слѣда: какъ-то играя имъ, она уронила его съ балкона и онъ разбился въ дребезги.

Я слегка пожурилъ ее за ея неосторожность.

— Вотъ, онъ подарилъ тебѣ его, а самъ, можетъ быть, нѣсколько дней изъ-за этого подарка не видѣлъ у себя на столѣ куска мяса съ любимыми своими бобами и чечевицей!

Она только засмѣялась.

— Пустяки! Стоитъ ли говорить объ этомъ?

Сойдя на улицу, я подобралъ обломки злополучнаго вѣера и спряталъ ихъ у себя. «Что дѣлать? — говорилъ я себѣ. — Молода она еще у меня, легкомысленна!»

А, между тѣмъ, почему-то въ этотъ день впервые мнѣ послышалось что-то нестройное въ звукахъ колоколовъ и въ журчаньи воды, и солнце какъ-то не такъ ярко свѣтило, да и дышалось мнѣ точно будто тяжелѣе…

«Что, если и любовь мою она такъ же цѣнитъ, какъ эту сломанную игрушку? — думалъ я. — Она тоже, вѣдь, не много стоитъ. въ матеріальномъ смыслѣ?»

V.

Мы предполагали оставаться въ этомъ городѣ до конца сезона, а сезонъ теперь только что начинался. Пріѣзжихъ было еще очень мало, и потому мы могли вполнѣ свободно располагать нашимъ временемъ. Часто отправлялись мы съ женой за городъ бродить по зеленымъ лугамъ и тѣнистымъ рощамъ, а потомъ, вдоволь нагулявшись, располагались завтракать гдѣ-нибудь въ тѣни, среди зелени.

Нѣкоторые изъ артистовъ нашей труппы часто сопровождали насъ на этихъ прогулкахъ: одинъ изъ нихъ былъ родомъ съ юга, прекрасный пѣвецъ; двое другихъ — братья-художники, славные малые, бѣдные и талантливые, веселые ребята, полные надеждъ на будущее. Такимъ образомъ составлялось небольшое веселое общество и нерѣдко, во время этихъ прогулокъ, окрестность оглашалась пѣніемъ нашихъ стройныхъ молодыхъ голосовъ. Кругомъ — ни души, и только иногда, откуда ни возьмись, вдругъ огромный, бѣлый волъ, съ тупоумными, добрыми глазами, выглянетъ изъ-за деревьевъ и долго стоитъ, вперивъ въ насъ свой изумленный взоръ.

Счастливые это были дни, полные невиннаго веселья и блаженной вѣры въ будущее.

Было раннее лѣто. Шиповникъ только что начиналъ разцвѣтать и обильныя утреннія росы серебрились въ густой травѣ и сыпались безчисленными каплями со всякаго лепестка и листочка, которые мы срывали. Такъ какъ пріѣзжихъ, какъ я говорю, была еще очень мало, то всѣ эти аллеи, дорожки и тропинки почти всегда бывали пусты и прохладный, живительный горный воздухъ небылъ зараженъ запахомъ модныхъ духовъ, пудры и букетовъ.

Но не долго это продолжалось. Вскорѣ въ главной аллеѣ стали появляться экипажи и кавалькады; элегантная публика и фланеры наводнили городъ и онъ закипѣлъ яркою, разнообразною жизнью, не прерывавшеюся до поздней ночи.

Что касается театра, то онъ каждый вечеръ бывалъ переполненъ: наши веселыя пьески нравились этой усталой, скучающей публикѣ. Меня принимали хорошо и въ скоромъ времени я сдѣлался любимцемъ публики, а въ умѣньи привлекать ее я даже соперничалъ съ мѣстнымъ казино. Разумѣется, мнѣ это было пріятно.

Импрессаріо нашъ былъ такъ доволенъ мной, что предложилъ мнѣ съ половины лѣта прибавку жалованья. Я дошелъ даже до того, что на меня указывали, когда я проходилъ по аллеямъ или стоялъ, слушая музыку, на вечернемъ городскомъ гуляньи.

— Вотъ, посмотри, — скажетъ, бывало, одинъ другому; — этотъ смѣшной — видишь? невзрачный малый — вонъ, что стоитъ тамъ? Это Пиччинино, французскій актеръ. Ты видѣлъ его въ Le Chevreuil. По-моему, онъ даже лучше Равеля, право.

А другой ему въ отвѣтъ:

— Да, актеръ-то онъ отличный, но за то что за образина, прости Господи… А эта хорошенькая женщина съ нимъ — представь, говорятъ его жена!

И оба захохочутъ.

Музыка, конечно, разомъ потеряетъ для меня всякую прелесть. Не то, чтобы меня оскорбляли эти насмѣшки надъ моею внѣшностью, — нѣтъ, нисколько: я давно привыкъ къ этому и никогда не обижался подобными замѣчаніями на мой счетъ. Но меня оскорблялъ тонъ, которымъ они говорили о ней, точно будто если я некрасивъ собой, то не имѣю ужь и права на нее.

Мнѣ, впрочемъ, и самому это иногда такъ казалось.

Когда я прохаживался, бывало, по оживленнымъ аллеямъ парка, среди всей этой золотой молодежи, я часто думалъ, что не мнѣ, грубой, доморощенной птицѣ, владѣть такою райскою пташкой.

Я зналъ, что и всѣ такъ же думаютъ, да и она, можетъ быть тоже?

Какъ бы то ни было, но, несмотря на успѣхъ, которымъ я пользовался, и на улыбавшуюся мнѣ хорошую перспективу въ будущемъ, благодаря моей популярности на сценѣ, мнѣ было какъ-то не по себѣ съ тѣхъ поръ, какъ наѣхалъ весь этотъ людъ и кончилась наша свобода: теперь намъ нельзя ужь было пѣть, смѣяться, не стѣсняясь, и потягивать наше дешевенькое винцо въ одинокой тишинѣ парка; теперь намъ повсюду встрѣчались толпы празднаго, блестящаго, скучающаго народа. Взглянутъ на насъ, бывало, съ холоднымъ равнодушіемъ и, отвернувшись, презрительно засмѣются.

Въ числѣ этихъ людей мы часто встрѣчали одного молодаго человѣка, нѣкоего маркиза де-Карольи. Онъ былъ родомъ изъ южной Франціи, служилъ въ кавалеріи, былъ очень богатъ и красивъ, какъ женщина… Онъ и мертвымъ все еще былъ красавецъ… Я и сейчасъ вижу его лицо, тамъ, среди цвѣтовъ сирени…

Какъ? — скажете вы. — Вѣдь, ты здѣсь одинъ, въ этой мрачной тюрьмѣ; теперь поздняя осень, и кусты сирени по всей Франціи насквозь пронизаны пулями и до корней изрыты ядрами. Они не будутъ уже цвѣсти ни въ этомъ году, да, быть можетъ, и никогда больше, потому что они всѣ погибли на вѣки…

Вы, должно быть, думаете, что я заговариваюсь? Нѣтъ… Вы не можете видѣть его мертваго лица, вы не можете слышать запаха сирени, но я могу… Нѣтъ, я не теряю разсудка, я совершенно спокоенъ и разскажу вамъ, какъ это все произошло. Буду говорить какъ умѣю.

Молодой маркизъ Карольи пріѣхалъ въ Арденны около середины лѣта. Мы часто видали его, по нѣсколько разъ въ день: въ Спа какъ-то всѣ постоянно видятъ и замѣчаютъ другъ друга.

Насколько возможно, я старался держаться въ сторонѣ отъ этого веселаго міра. У меня не было ничего общаго съ нимъ, а блистать въ немъ я, конечно, не могъ, да и не умѣлъ. Къ тому же, мнѣ почти каждый вечеръ приходилось играть, а такъ какъ мнѣ дома не съ кѣмъ было оставлять мою жену, то я бралъ ее съ собою въ театръ, и пока я находился на сценѣ, она оставалась въ моей уборной.

Я зналъ, что она скучала, проводя время такимъ образомъ, и очень скучала: ей бы хотѣлось бывать и въ курзалѣ, и на балахъ, но ни одна, что называется, «порядочная» дама не захотѣла бы знаться съ нею, простою женщиной по происхожденію и женой актера; а съ другими — пустыми и легкомысленными — женщинами я бы самъ не позволилъ ей и словомъ обмѣняться. Поэтому, мы съ ней почти никогда не бывали на этихъ собраніяхъ праздной элегантной публики, но постоянно видали ее на прогулкахъ, на музыкѣ, въ паркѣ. Такимъ образомъ, двадцать разъ на день мы случайно встрѣчались съ Карольи или же онъ намѣренно съ нами встрѣчался.

Жилъ онъ въ другой части города, и ему вовсе незачѣмъ было постоянно прохаживаться взадъ и впередъ или проѣзжать верхомъ по нашей улицѣ, какъ онъ постоянно это дѣлалъ.

Вначалѣ меня поразила въ немъ его необычайная красота: такіе некрасивые люди, какъ я, всегда особенно замѣчаютъ физическое совершенство въ другихъ. Онъ держалъ пари на скачкахъ и почти постоянно выигрывалъ, безразсудно игралъ въ рулетку, и тамъ тоже большею частью игралъ счастливо, — должно быть, потому, что могъ свободно проигрывать; наконецъ, онъ пользовался расположеніемъ и даже обожаніемъ многихъ элегантныхъ, утомленныхъ жизнью красавицъ. Очень богатый и привлекательный человѣкъ, онъ, однимъ словомъ, заставлялъ много говорить о себѣ въ обществѣ.

Я забылъ сказать, что жена моя впервые разсердилась на меня, или, по крайней мѣрѣ, впервые показала мнѣ это, когда я не исполнилъ ея просьбы — сѣсть играть въ рулетку. Она много разъ просила меня объ этомъ, просила со всею граціей и страстью, которыя она одна только умѣла влагать въ свои слова, чтобы я попыталъ свое счастье въ игрѣ. Но я всякій разъ отказывался наотрѣзъ.

Я не былъ, конечно, въ этомъ отношеніи лучше другихъ людей и нисколько не осуждалъ ихъ за то, что они дѣлали; но въ моихъ глазахъ игра не имѣла никакой прелести и потомъ я находилъ, что когда у человѣка такъ мало денегъ, какъ у меня, то было бы безуміемъ отдавать эту малость на произволъ вертящагося костянаго шарика. Но ей мой отказъ былъ очень непріятенъ.

Она считала это съ моей стороны просто жестокостью и не могла понять, какъ я не хотѣлъ попытать счастья, когда въ какой-нибудь часъ, если только повезетъ, я могъ пріобрѣти столько же, сколько мнѣ давали цѣлые цѣсяцы постояннаго труда. Ей хотѣлось нарядовъ, кружевъ, драгоцѣнныхъ уборовъ, какіе она видѣла на богатыхъ, знатныхъ барыняхъ; ей хотѣлось кататься по аллеямъ парка въ изящныхъ коляскахъ, съ золоченою упряжью и колокольчиками, въ вереницѣ блестящихъ аристократическихъ экипажей; ей хотѣлось появиться на балѣ въ казино, одѣтой въ шелкъ и бархатъ; ей хотѣлось, однимъ словомъ, быть совсѣмъ иной, чѣмъ она была. Это самый заурядный недугъ женщинъ, но, къ несчастію, роковой, всегда роковой… Въ ней было столько нѣжной граціи, изящества и природной прелести, хотя она была только простая крестьянская дѣвушка, работавшая кружева на чердакѣ, что она бы, навѣрное, скоро свыклась и освоилась съ довольствомъ и роскошью. Но какъ могъ я доставить ей это? Вѣдь, это была сама невозможность. Не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, рисковать всѣмъ, что имѣлъ, играя въ рулетку; еслибъ я проигралъ это все, ей бы, вѣдь, пришлось идти по-міру, больше бы ничего не оставалось дѣлать.

Какъ бы то ни было, но между нами съ этихъ поръ начались постоянныя неудовольствія и несогласія. Она не хотѣла простить мнѣ рѣшенія не играть въ рулетку, а я не могъ измѣнить его по долгу совѣсти и разсудка.

Мнѣ кажется, она впервые начала интересоваться Карольи, услыхавъ отъ кого-то, какъ безразсудно онъ играетъ и какъ постоянно выигрываетъ.

Какъ-то разъ вечеромъ онъ явился къ намъ на сцену, за кулисы. Повидимому, онъ зналъ нашего антрепренера, и потому былъ принятъ очень радушно. Мнѣ онъ наговорилъ множество любезностей и вообще былъ такъ общителенъ, такъ искренно-ласковъ и симпатиченъ, что я не могъ не почувствовать къ нему нѣкотораго влеченія.. Тѣмъ не менѣе, я безъ всякой церемоніи захлопнулъ прямо передъ его носомъ дверь моей уборной: она сидѣла тамъ и, по обыкновенію, вязала кружева; но въ то время, какъ руки ея быстро перебирали спицами, слезы одна за другой лились ей на работу.

— Господи, какая скука! — прошептала она, когда я вошелъ къ ней. — Какая скука! Тебѣ-то все равно. Тебѣ хорошо тамъ, на сценѣ, среди всего этого блеска и апплодисментовъ, а мнѣ-то каково? Это ужасно, ужасно! Я слышу, какъ они тамъ смѣются, и кричатъ, и хлопаютъ, а я должна сидѣть здѣсь одна.

Мнѣ было невыразимо тяжело слышать это, и я не могъ не упрекать себя въ жестокомъ и небрежномъ отношеніи къ ней. На другой же день я досталъ ей ложу у самой сцены и она, такимъ образомъ, провела этотъ вечеръ въ театрѣ. Во время представленія я видѣлъ, какъ въ ея ложу вошелъ Карольи. Мнѣ показалось, что онъ попросилъ нашего антрепренера провести его туда и представить ей, что тотъ и сдѣлалъ. Въ антрактѣ и я вошелъ къ нимъ.

Въ общемъ разговорѣ, Карольи, между прочимъ, высказалъ намъ, что ему ужасно надоѣли всѣ эти ежедневныя обычныя увеселенія и просилъ позволить сопровождать насъ на нашихъ загородныхъ прогулкахъ. Онъ часто слышалъ, какъ мы пѣли въ лѣсу и смѣялись, и ему всякій разъ хотѣлось уйти отъ своихъ друзей, присоединиться къ намъ и раздѣлить съ нами наше веселье. Я, разумѣется, охотно согласился.

Мнѣ очень нравился этотъ молодой человѣкъ, его изящные, любезные пріемы и прямой, искренній взглядъ его темно-синихъ глазъ. И въ голову не приходило мнѣ при этомъ какой-нибудь дурной мысли, потому что я, попрежнему, безгранично вѣрилъ ей.

И вотъ, на слѣдующій же день онъ отправился съ нами за городъ. Но съ этихъ поръ, увы, наши прогулки и завтраки на волѣ стали уже не тѣ, — о, совсѣмъ не тѣ!

Онъ обыкновенно заѣзжалъ за нами въ своей коляскѣ, запряженной четверкой вороныхъ, въ фламандскихъ хомутахъ съ серебряными колокольчиками, и настаивалъ, чтобы мы непремѣнно ѣхали съ нимъ; другіе же члены нашего кружка приходили къ назначенному мѣсту уже гораздо позже насъ, пѣшкомъ, утомленные, въ пыли… Да, это ужь было совсѣмъ не то. Смѣхъ, шутки и пѣсни моихъ товарищей звучали теперь не такъ искренно, весело и свободно, какъ, бывало, въ тѣ дни, когда мы всѣ вмѣстѣ шли по пыльнымъ, холмистымъ дорогамъ, весело смѣясь, шутя и болтая и какъ школьники украшая свои шляпы папоротникомъ и полевыми цвѣтами.

Въ этой перемѣнѣ маркизъ Карольи не былъ, однако же, нисколько виноватъ: напротивъ, онъ такъ весело, сердечно, просто держалъ себя въ нашемъ обществѣ, какъ будто самъ принадлежалъ къ нему по рожденію; но его лошади, стоящія поодаль въ серебряной упряжи, дорогое шампанское, замѣнившее наше дешевенькое простое вино, медвѣжьи и тигровыя шкуры, которыя разстилались подъ нами на зеленой травѣ, — со всѣмъ этимъ исчезла самая главная прелесть нашихъ невинныхъ пирушекъ — простота и безъискусственность и появилось смутное сознаніе неравенства и натянутости.

Мнѣ думается, и въ нашемъ обществѣ ему было такъ же скучно и неинтересно, какъ и въ своемъ, но, все-таки, повидимому, отчего-нибудь да было же ему пріятнѣе съ нами, потому что, когда только представлялся случай, онъ всегда покидалъ своихъ товарищей и присоединялся къ намъ.

Участвуя въ нашихъ скромныхъ удовольствіяхъ, онъ и насъ приглашалъ на роскошные ужины, которые давалъ въ своемъ отелѣ и на которые, говорятъ, тратилъ безумныя деньги. Мои товарищи-артисты нѣсколько разъ бывали на этихъ банкетахъ, но я — нѣтъ: я не могъ платить ему тѣмъ же и всегда привыкъ отказываться отъ того, на что не имѣлъ возможности отвѣчать такъ, какъ считалъ это нужнымъ.

Они всѣ, вѣроятно, думали, что я изъ ревности не бываю тамъ съ женою; но, клянусь вамъ, у меня въ душѣ не бывало и тѣни подобнаго чувства. Я самъ любилъ этого юношу и не подозрѣвалъ въ его отношеніяхъ къ намъ ничего дурнаго. А просто во мнѣ всегда была нѣкоторая гордость по отношенію къ людямъ, которыхъ богатство и происхожденіе поставили выше меня, — я не хотѣлъ чувствовать себя ихъ должникомъ.

Мнѣ казалось какъ-то недостойнымъ, чтобы человѣкъ бѣдный и только что начинающій пріобрѣтать нѣкоторую извѣстность, принималъ подарки и дорогія угощенія отъ богатаго аристократа. Я хорошо зналъ, что товарищи мои первые стали бы надо мной смѣяться и, презрительно пожимая плечами, говорить: «Его зовутъ оттого, что у жены его хорошенькое личико, а онъ, дуракъ, и лѣзетъ. А, впрочемъ, кто его разберетъ, — пожалуй, онъ-и знаетъ свое дѣло».

Я отлично предвидѣлъ всѣ насмѣшки, которыя достались бы мнѣ на долю, и считалъ недостойнымъ какъ ея невинности, такъ и моихъ понятій о чести подвергаться имъ. Такъ что я ни разу не дѣлилъ съ нимъ хлѣбъ-соль, но, повторяю, вовсе не потому, чтобы я имѣлъ что-нибудь лично противъ него.

Такія отношенія мои къ нему опять подали поводъ къ неудовольствіямъ и ссорамъ между мною и женой. Она упрекала меня въ жестокости и тираніи за то, что я не хотѣлъ принимать для себя и для нея блестящихъ предложеній маркиза, а я не могъ сказать ей дѣйствительной причины, заставлявшей меня поступать такъ: не могъ же я осквернять ея слухъ тѣми низкими намеками, которые стали бы шептать на ея счетъ злые языки, а потому тѣ причины, которыя я выставлялъ ей, безъ сомнѣнія, должны были казаться ей ничтожными, а, можетъ быть, она даже воображала, что я просто изъ каприза и жестокосердія отказывалъ ей въ этихъ удовольствіяхъ.

Долго и горько упрекала она меня, въ теченіе многихъ дней… съ своимъ обычнымъ милымъ, дѣтскимъ, порывистымъ нетерпѣніемъ. Ни удовольствія, которыя я старался доставлять ей, ни подарки — ничто ее не развлекало и не интересовало. Она все продолжала говорить, что мнѣ, вѣроятно, ненавистно видѣть ее счастливою.

Это были жестокія слова: она знала, какъ зналъ и самъ Богъ, что я во всякую минуту готовъ былъ жизнь свою отдать за то, чтобы ей хорошо жилось на свѣтѣ. Но она досадовала, не хотѣла видѣть своей несправедливости и сердилась, какъ ребенокъ, которому не даютъ его любимую игрушку. Блескъ этой веселой, изящной и широкой жизни молодаго маркиза ослѣплялъ ее.

Прошло около двухъ недѣль; она, наконецъ, успокоилась и перестала осыпать меня упреками. Но, въ то же время, она стала молчалива и съ какою-то странною покорностью исполняла мои малѣйшія желанія. Изъ дому она выходила теперь очень рѣдко и мнѣ большаго труда стоило уговорить ее — пойти иногда погулять въ паркъ и послушать музыку.

Цѣлыми часами просиживала она у окна нашей маленькой квартирки, прилежно работая кружева и вдыхая ароматъ пышнаго букета цвѣтовъ, обыкновенно стоявшаго около нея на столикѣ. Она мало говорила и дѣлала все, о чемъ только я ни просилъ ее. Часто, говорю я, сидѣла она такъ, задумавшись, точно погруженная въ какую-то грёзу, и неясная улыбка бродила на ея губахъ. Когда я, бывало, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, заговаривалъ съ ней, она вздрагивала, какъ бы пробужденная отъ дремоты.

Я не понималъ, что съ ней дѣлается, и начиналъ уже бояться за ея здоровье; но она увѣряла меня, что прекрасно себя чувствуетъ; и дѣйствительно, никогда еще я не видѣлъ такого блеска въ ея прелестныхъ глазахъ и такого яркаго румянца на щекахъ. «Должно быть, горный воздухъ такъ сильно на нее дѣйствуетъ», — думалъ я.

Мнѣ и здѣсь часто приходилось оставлять ее одну, — никакъ не могъ я устранить этого. Труппа наша была единственная въ Спа и, чтобы удовлетворять прихотливую публику, для которой мы играли, приходилось чуть не каждый вечеръ мѣнять пьесы.

Это было для насъ очень утомительно, особенно же для меня, потому что я былъ занятъ уже не въ тѣхъ пьесахъ, которыя мы играли въ нашемъ походномъ театрѣ и которыя я, большею частью, самъ же и писалъ для сцены. Новыя роли и репетиціи занимали большую часть дня, и у меня все меньше и меньше оставалось досуга, по мѣрѣ того, какъ сезонъ близился къ концу.

По вечерамъ она обыкновенно отправлялась со мной въ театръ и сидѣла въ маленькой ложѣ бенуара, которую ей назначили. Иногда, когда я заходилъ къ ней въ антрактахъ, я заставалъ тамъ Карольи, но не очень часто. Онъ какъ будто избѣгалъ меня. Я объяснялъ себѣ это тѣмъ, что, можетъ быть, онъ считалъ себя обиженнымъ моими постоянными отказами отъ его многократныхъ приглашеній.

Какъ-то разъ, еще въ первые дни его знакомства съ нами, онъ прислалъ ей роскошный букетъ какихъ-то рѣдкихъ цвѣтовъ. Я тутъ же отвелъ его въ сторону и откровенно объяснился съ нимъ.

— Я вамъ очень благодаренъ за вашу любезность, — сказалъ я ему. — Но, пожалуйста, не дѣлайте этого больше. То, что въ вашей средѣ считается простою любезностью и обычнымъ знакомъ вниманія, то для насъ, бѣдныхъ и темныхъ людей — серьезное одолженіе, котораго мы не можемъ принимать, не теряя единственнаго нашего достоинства — права уважать себя. Примите это во вниманіе, маркизъ.

Слова эти, повидимому, подѣйствовали на него; -онъ слегка покраснѣлъ и крѣпко пожалъ мою руку. Съ этого дня онъ уже никогда болѣе не присылалъ ей ничего. Но, какъ я впослѣдствіи сообразилъ, должно быть, онъ, все-таки, не совсѣмъ простилъ мнѣ мои слова.

Лѣто уже близилось къ концу, когда мнѣ пришлось однажды играть въ совершенно новой пьесѣ, въ которой мнѣ пророчили блестящій успѣхъ.

Какъ разъ въ это время въ Спа наѣхало много высокопоставленныхъ особъ, и такъ какъ никакихъ другихъ, кромѣ театра, развлеченій въ это время не было въ городѣ, то и они частенько заглядывали къ намъ. Одобреніе, съ которымъ они меня постоянно встрѣчали и отзывались о моей игрѣ, все болѣе и болѣе гарантировало мою будущность и возвышало меня въ глазахъ моего антрепренера. Вообще, жизнь моя въ эту пору была очень пріятна для меня во всѣхъ отношеніяхъ, и я слышалъ отъ многихъ людей, хорошо понимающихъ дѣло, что современемъ, если я буду продолжать работать, я, навѣрное, сдѣлаюсь однимъ изъ лучшихъ актеровъ страны.

Въ этотъ вечеръ, передъ тѣмъ какъ мнѣ уходить, она сказала мнѣ, что ей нездоровится и хотѣлось бы остаться дома, что голова у нея болитъ послѣ жаркаго дня и она боится, какъ бы ей не стало хуже въ душной атмосферѣ театра.

Она улыбнулась мнѣ при этомъ и начала что-то тихо напѣвать про себя… «Я буду сидѣть здѣсь, у открытаго окна, на моемъ любимомъ мѣстечкѣ, — сказала она мнѣ, — и буду ждать, пока ты вернешься… Ты мнѣ тогда разскажешь о твоемъ успѣхѣ», — прибавила она.

Въ театрѣ, дѣйствительно, бывало очень душно, особенно въ этотъ разъ, когда онъ былъ переполненъ до-нельзя, а потому я не настаивалъ, чтобы она шла со мной.

Принесъ я ей огромный букетъ бѣлыхъ розъ, который купилъ для нея въ городѣ, и она поставила его въ большую голубую вазу съ свѣжею водой. «Мнѣ ужь легче стало отъ ихъ аромата», — замѣтила она. Потомъ поцѣловала меня, обхватила мою шею обѣими руками и, нѣжно разсмѣявшись, прошептала: «До свиданья, до свиданья! Ну, а теперь ступай, а то опоздаешь».

Я такъ и оставилъ ее у окна; на столикѣ передъ ней стояла незажженная лампа, ваза съ розами и пяльцы, въ которыхъ она работала кружева.

Когда я вышелъ на улицу, она взглянула на меня изъ-за поднятой рѣшетки окна, еще разъ улыбнулась мнѣ и кивнула головкой.

Я ничего не подозрѣвалъ. «Навѣрное, — думалъ я, — она теперь любитъ меня немножко».

— Старая сказка! — скажете вы? Да, куда какая старая…

Оставилъ я ее и пошелъ въ театръ. Помню, какъ я шелъ по залитой солнцемъ аллеѣ. Утромъ шелъ дождь, а теперь былъ яркій, красновато-золотистый, чудный вечеръ. Музыка играла на Place Royale и публика высыпала на улицы. Воздухъ былъ напоенъ ароматомъ розъ, резеды, гвоздики и другихъ цвѣтовъ, которые цѣлыми массами наполняли сады и росли вездѣ, куда только проникали влага и тепло. Легкія, точно разорванныя облачка разсыпались по небу и неподвижно стояли надъ зелеными холмами, словно отдыхали, глядя на нихъ.

Я видѣлъ, какъ народъ толпился въ игорныхъ залахъ, и жалѣлъ этихъ несчастныхъ, которые, вмѣсто того, чтобы наслаждаться такимъ божественнымъ вечеромъ, проводятъ его тамъ, въ душной, лихорадочной атмосферѣ. Изъ одной такой залы вышелъ Карольи; онъ или не видѣлъ меня, или, умышленно меня избѣгая, перешелъ на другую сторону улицы и отправился обѣдать въ ресторанъ.

— Удивительно, какъ ему везетъ, этому молодому человѣку! — произнесъ кто-то возлѣ меня. — Что ни день, то выигрышъ! Если это еще недѣлю будетъ такъ продолжаться, онъ, того и гляди, сорветъ банкъ.

— Да, — отвѣчалъ другой, — ему ничего въ жизни не нужно, оттого ему все и достается.

Но я не завидовалъ ему: я никому на свѣтѣ не завидовалъ, не помѣнялся бы судьбою ни съ однимъ владыкой міра, хотя я былъ только бѣдный актеръ, идущій на работу въ душный, дымный театръ, чтобы тѣшить и веселить собою другихъ.

Я былъ такъ счастливъ въ этотъ вечеръ, уходя отъ этихъ благоухавшихъ садовъ и рощъ, отъ звуковъ музыки, шума фонтановъ и щебетанья птицъ — въ темную каморку, чтобы готовиться къ предстоящему представленію.

Новая пьеса называлась Le pot de vin de Thribautin. Она была смѣшна, даже нелѣпа, но при этомъ очень изящна по своимъ внѣшнимъ формамъ. Съ того дня я ни разу не игралъ въ ней больше, но каждая строка ея какъ огнемъ прошла въ моей памяти.

Какъ и ожидали, я дѣйствительно имѣлъ очень большой успѣхъ въ моей новой роли.

Меня вызывали пять разъ и театръ дрожалъ отъ рукоплесканій. Одинъ иностранный герцогъ, бывшій въ этотъ вечеръ въ театрѣ, прошелъ въ антрактѣ за кулисы и, горячо поблагодаривъ меня, подарилъ мнѣ даже, на память, свою собственную золотую табакерку. Я зналъ, что будущее мое теперь обезпечено, — у меня была репутація, которой предстояло рости съ каждымъ годомъ. Я вышелъ изъ театра счастливымъ человѣкомъ.

Стояла ночь, чудная, теплая, беззвѣздная ночь. Густыя, тяжелыя облака низко висѣли надъ землею. Какая-то чуткая тишина стояла въ воздухѣ, точно вся природа затаила дыханіе. Тусклый полумракъ окуталъ маленькій городокъ и только причудливыя массы окрестныхъ горъ выдѣлялись темною полосой на горизонтѣ. Цвѣты еще сильнѣе благоухали, чѣмъ при закатѣ солнца: на нихъ блестѣли крупныя капли росы.

Все было тихо. Большая часть населенія разсыпалась по бальнымъ и игорнымъ заламъ. Окна въ пустыхъ домахъ;были широко растворены. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ одиноко свѣтились лампы въ цвѣтныхъ абажурахъ. Тамъ и сямъ, надъ перилами балконовъ, виднѣлись стройные силуэты женщинъ…

Я спускался внизъ по нашей улицѣ.

Въ тишинѣ ночи мнѣ ясно слышалось, какъ журчалъ ручей, быстро пробираясь по камнямъ, и какъ листья, отъ движенія вѣтра, шелестили въ водѣ…

Я взглянулъ на окна моихъ маленькихъ комнатъ: сквозь закрытыя жалюзи проникалъ свѣтъ и вьющаяся вокругъ зелень казалась совсѣмъ темною. Я поднялъ глаза съ небу, и хотя рѣдко обращался къ Богу въ теченіе моей жизни, я благословилъ Его теперь отъ глубины души.

Взойдя наверхъ, я отворилъ дверь въ свою комнату и вошелъ. На ея привычномъ мѣстѣ, у окна, гдѣ стояла ваза съ бѣлыми розами, ея не было.

Нужно ли разсказывать дальше?… Такая старая, избитая сказка…

VI.

Много недѣль прошло послѣ того, а я все еще ничего не понималъ. Кажется, я помѣшался тогда, по крайней мѣрѣ, всѣ такъ думали. Я и теперь ничего не знаю, ничего не помню, кромѣ опустѣвшей комнатки, букета бѣлыхъ розъ, маленькой лампочки, распятія на стѣнѣ, пустаго кресла и сброшенной на полъ, запутанной работы… Но эта картина всегда передо мною, всегда…

Она ушла, не оставивъ по себѣ ни слова, ни слѣда. И все это случилось такъ просто; всѣ, говорятъ, предвидѣли давно эту развязку, — всѣ, кромѣ меня.

Послѣ этой ночи никто никогда здѣсь не слышалъ больше о нихъ. Жильцы нашего дома тоже ничего не знали, т.-е., по крайней мѣрѣ, говорили такъ. На полу, подъ зеркаломъ, валялось разорванное письмо, которое, вѣроятно, было забыто или потеряно.

Немного словъ было въ этомъ письмѣ, но я узналъ изъ нихъ, что въ то время, какъ вечеромъ, при закатѣ солнца, она цѣловала меня, улыбалась и посылала меня въ театръ, она уже знала, что обманетъ меня, какъ только ночь спустится на землю.

Женщины, говорятъ, всегда такъ дѣлаютъ.

Очень можетъ быть, что я въ самомъ дѣлѣ сошелъ съ ума тогда, — на меня всѣ смотрѣли, какъ на безумнаго. Только поздно осенью я, наконецъ, пришелъ въ себя и началъ сознавать, что дѣлаю и говорю. Городъ опустѣлъ, паркъ и рощи обнажились и пожелтѣли, музыка смолкла, цвѣты поблекли.

Я какъ-то вдругъ очнулся и понялъ, что со мной случилось. Какая-то тишина нашла на меня; мнѣ казалось, что цѣлые годы прошли съ той ужасной ночи. Волосы мои посѣдѣли, я сдѣлался слабъ и какъ-то совсѣмъ опустился.

Жизнь для меня была кончена. Отчего я не умеръ, какъ многіе другіе, и не лежу спокойно въ могилѣ?

Когда меня выпустили изъ больницы, я пошелъ бродить по опустѣвшимъ улицамъ. Странное онѣ произвели на меня впечатлѣніе: не видно было ни души, ставни въ домахъ были всѣ на-глухо заколочены. У меня теперь была только одна мысль, одно желаніе — бѣжать за ними, найти ихъ во что бы то ни стало, найти — и… А времени прошло уже такъ много: почти наступила зима.

Антрепренеръ мой, съ своею труппой, разумѣется, давнымъ-давно уѣхалъ. Тѣ немногія деньги, которыя я имѣлъ при себѣ, у меня отобрали, пока я былъ въ безсознательномъ состояніи, и, говорили, что я живу только благодаря милости добрыхъ людей. «Живу!» Я расхохотался имъ прямо въ лицо. Они, должно быть, испугались и подумали, что я все еще не въ своемъ умѣ. Но нѣтъ, я отлично зналъ, что дѣлалъ, и у меня была вполнѣ опредѣленная цѣль, ради которой я только и могъ жить теперь.

Я былъ глупецъ, — о, конечно; она была недостойное существо, — все это такъ. Но, вѣдь, я любилъ ее…

Не думайте, чтобы, рѣшаясь пуститься на поиски за нею, я хотѣлъ вернуть ее. О, нѣтъ! такой постыдной мысли у меня не было. Въ жизни моей никогда не было ничего безчестнаго и позорнаго, въ томъ смыслѣ, какъ это понимаютъ люди: я бы ни за что не захотѣлъ запятнать себя такимъ малодушнымъ и низкимъ поступкомъ. У меня была другая цѣль, и эта цѣль придавала мнѣ и силу, и энергію.

Рано утромъ, на разсвѣтѣ, я вышелъ изъ города. У меня не было ни гроша за душою. Талантъ мой погибъ, карьера покончена. Моя только что начинавшаяся репутація была уже дѣломъ прошлаго, всѣми забытаго: она все разбила въ моей жизни, все…

Но ей, вѣроятно, и въ голову никогда не приходило подумать о томъ, что она сдѣлала. Они не разсуждаютъ, эти нѣжныя, красивыя, вѣчно улыбающіяся созданія.

Давно ли я еще пріѣхалъ сюда? У меня было тогда и честное прошлое, и дорогое, счастливое настоящее, и полное надеждъ, прекрасное будущее; а теперь…

Э, да что тутъ! Теперь все это ужь ничего не значитъ. Я умеръ тогда, и пули, которыми завтра разобьютъ мою грудь, не причинятъ мнѣ уже никакой боли.

Говорить ли вамъ, какъ я жилъ съ той минуты, какъ оставилъ этотъ городокъ въ горахъ, и до сегодня, когда надо мною виситъ смертный приговоръ?

Прежнее дѣло мое стало мнѣ невыносимо, невозможно, — дарованіе погибло. Если бы я поступилъ теперь опять на сцену, я, кажется, двухъ шаговъ не умѣлъ бы ступить на подмосткахъ, не могъ бы двухъ словъ произнести. Всѣ мои прежнія радости и стремленія, которыя съ ранняго дѣтства были мнѣ дороги и близки, — все это исчезло на вѣки.

Я знаю, многимъ товарищамъ моимъ по ремеслу приходится подчасъ играть съ тоской въ груди и ранами въ сердцѣ, и имъ рукоплещутъ. Но они, со всѣми ихъ душевными муками, все же живые люди, а во мнѣ разомъ все умерло, и навсегда; я бы, кажется, съ ума сошелъ, если бы увидѣлъ себя въ театрѣ. Въ ту роковую ночь, когда я въ послѣдній разъ вышелъ изъ его дверей, я былъ такъ счастливъ, такъ горячо, отъ избытка радости благословлялъ Бога.

Жилъ я кое-какъ — бѣдно, жалко; но все же я не былъ нищимъ. Прежній опытъ научилъ меня довольствоваться самымъ ничтожнымъ и, кромѣ того, я всегда могъ, въ случаѣ крайности, кое-какимъ трудомъ добывать себѣ скудное пропитаніе.

Всю зиму провелъ я въ неустанныхъ поискахъ, стараясь напасть на ихъ слѣдъ. Но Франція велика, и съ тѣхъ поръ прошли цѣлые мѣсяцы, а я не зналъ даже, гдѣ его постоянная осѣдлость. Понятно, что я ничего не могъ узнать о нихъ.

Въ Парижѣ оставался я довольно долго. Мнѣ все казалось, что съ его состояніемъ и высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ онъ рано или поздно пріѣдетъ сюда, и я ждалъ.

Ждалъ я такъ почти всю зиму, но онъ не являлся. Я поѣхалъ на югъ, въ его родовое помѣстье, чтобы тамъ разузнать что-нибудь о немъ. Увидѣлъ его дворецъ, громадный дворецъ вельможи, окруженный сосновымъ лѣсомъ — и только: мнѣ сказали, что онъ не былъ тутъ уже нѣсколько лѣтъ, да и, вообще, почти не заглядываетъ въ свои владѣнія.

— Кажется, — сказали мнѣ, — онъ теперь въ Италіи.

Я бросился туда, въ надеждѣ нагнать его гдѣ-нибудь; къ несчастью, гдѣ я ни останавливался въ моихъ розыскахъ за нимъ, вездѣ я опаздывалъ: только что выѣхалъ, дня два, три тому назадъ, — говорили мнѣ всюду одно и то же. Не стоитъ перечислять всѣ эти безполезныя странствованія и тщетные поиски.

Однажды въ Венеціи я опоздалъ всего на одинъ день: гондольеръ, знавшій его, сообщилъ мнѣ, что съ нимъ была молодая женщина, прелестная, какъ майская роза.

Господи! И это все было весной — повсюду цвѣла и благоухала сирень…

Я слышалъ эти слова, я видѣлъ эти цвѣты… Неужели же пули, которыя завтра пронижутъ насквозь мое сердце, могутъ причинить мнѣ какую-нибудь боль?

Надо кончить; чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше…

Я жилъ ужасною жизнью, но, все-таки, жилъ: я не хотѣлъ умереть не отомстивши.

Пришло лѣто, а съ лѣтомъ — война. Когда она была объявлена, я находился недалеко отъ границы. Я поспѣшилъ на родину, пробираясь изъ деревни въ деревню, пѣшкомъ, усталый и голодный.

Слабый тѣломъ, съ какимъ-то туманомъ въ головѣ, немощный духомъ, я, должно быть, страдалъ тѣмъ, что называется мономаніей. Передо мной все носилось ея лицо, окруженное цвѣтами сирени. Я никогда ни съ кѣмъ не говорилъ о ней, но въ мысляхъ у меня жила только одна она.

Точно потерявъ память и разсудокъ, я, когда встрѣчалъ кого-нибудь изъ моихъ бывшихъ товарищей, сторонился ихъ, точно одичавшій.

Нѣкоторые изъ нихъ высказывали мнѣ сожалѣніе, вызывались помочь мнѣ чѣмъ-нибудь… Добрые люди думали, разумѣется, облегчить и утѣшить меня этимъ, но мнѣ легче было бы, если бы кто-нибудь изъ нихъ всадилъ мнѣ ножъ въ сердце. Я избѣгалъ всѣхъ и всего, что только могло напомнить мнѣ прошлое; сдѣлался угрюмъ и, можетъ быть, даже опять сошелъ съ ума… Что-жь, очень вѣроятно.

Но когда я услыхалъ о войнѣ, я точно проснулся. Эта война, какъ живое существо, звала меня къ себѣ. Я ни на что не былъ годенъ теперь, но сѣять смерть вокругъ себя, — о, на это я чувствовалъ въ себѣ силы! Къ тому же, я зналъ, что онъ служитъ въ арміи, и горе ему, гдѣ бы я его ни встрѣтилъ…

И потомъ я любилъ Францію. Даже въ томъ ужасномъ горѣ, которое меня постигло, я любилъ ее за все, что она мнѣ дала.

Я любилъ ее за ея залитыя солнцемъ дороги, за ея утонувшія въ зелени деревеньки, за веселый, безпечный смѣхъ, которымъ она звучала изъ конца въ конецъ, за красивыя группы ея дѣвушекъ, по вечерамъ, у колодцевъ, за ея добрыхъ, смирныхъ крестьянъ, съ ихъ загорѣлыми лицами, за ея убогіе кресты на перепутьяхъ, за ея широкія равнины, горящія въ яркихъ лучахъ заката. О, родина святая! Ты дала мнѣ много отрадныхъ часовъ. Общая мать всѣхъ обездоленныхъ судьбою сыновъ твоихъ, ты напѣваешь имъ, у роднаго очага, тѣ сладкія пѣсни, что усыпляютъ ихъ тяжкое горе, что облегчаютъ имъ и голодъ, и нужду — вѣчныхъ спутниковъ ихъ горькой жизни. Ты и мнѣ дала мою долю счастья въ дни моей молодости. Я помнилъ это.

Былъ уже сентябрь, когда я, наконецъ, достигъ французской границы. Это было вскорѣ послѣ Седана. Всю дорогу я слышалъ вокругъ себя сдержанный ропотъ отчаянія и шепотомъ передаваемые разсказы о страшномъ бѣдствіи. Разсказы эти большею частью были не совсѣмъ достовѣрны, но изъ нихъ можно было составить себѣ общее понятіе объ ужасной истинѣ.

Жажда крови, которая проснулась во мнѣ съ той самой минуты, какъ я увидѣлъ ея пустое кресло, такъ и кипѣла во мнѣ; и вотъ, наконецъ, все вокругъ меня получило кровавый оттѣнокъ — и вода, и воздухъ, и солнце…

У меня всегда былъ очень тихій, кроткій характеръ. Я ненавидѣлъ всякія ссоры и распри и всю жизнь прожилъ спокойно, въ дружбѣ и согласіи съ своими товарищами. Про меня даже въ шутку говорили, что если бы кто-нибудь обобралъ меня, я и тогда думалъ бы только о томъ, какъ бы спасти вора отъ суда и расправы. Теперь было не то.

Словно хищный звѣрь, я спалъ и видѣлъ кровь и убійство, жилъ только мыслью о томъ, чтобы утолить ту горячую, болѣзненную жажду, что жгла меня, какъ огнемъ… Вы не понимаете этого чувства? О, и дай вамъ Богъ никогда не знать, что это такое.

А, между тѣмъ, увы, никто изъ насъ не застрахованъ отъ подобнаго переворота въ жизни, если только судьба захочетъ наказать его.

Одинъ день можетъ такъ перевернуть человѣка, что и родная мать не узнаетъ его.

Я ненавидѣлъ себя такимъ, но ничего не могъ измѣнить въ себѣ, и если въ будущей жизни съ человѣка спрашивается отвѣтъ за эти роковые перевороты въ его внутреннемъ мірѣ, то это несправедливо: мы невиновны въ нихъ.

Въ то время, какъ я достигъ центра Франціи, повсюду набирались новые отряды «вольныхъ стрѣлковъ». Я поступилъ въ одинъ изъ нихъ. Я былъ силенъ и хорошо сложенъ и меня охотно взяли. Мнѣ же хотѣлось только одного — биться за родину и, рано или поздно, найти его.

Нѣсколько разъ дрался я, и, говорятъ, хорошо дрался. Даже навѣрное, потому что бросался на врага, какъ звѣрь, — это я помню, — и почти не чувствовалъ боли отъ ранъ и не боялся смерти.

Жили мы въ лѣсахъ. Днемъ скрывались, а по ночамъ дѣлали вылазки. Въ какихъ только лихихъ набѣгахъ мы ни отличались. Останавливали обозы, рубили телеграфныя проволоки, перехватывали курьеровъ, бросались въ атаку на непріятельскіе конные разъѣзды и часто обращали ихъ въ бѣгство. Мы отчетливо знали, что если только попадемся, насъ повѣсятъ, какъ послѣднихъ разбойниковъ за нашъ неумѣренный патріотизмъ, но никого изъ насъ не останавливала эта перспектива и мы работали ружьемъ и ножомъ только еще съ большимъ ожесточеніемъ.

Иногда въ лѣсу или на большой дорогѣ случалось намъ видѣть кого-нибудь изъ нашихъ товарищей покачивающимся на толстомъ суку, хотя вся вина его была только въ томъ, что онъ честно бился за свою родину; но такія картины на насъ не дѣйствовали. Кровь лилась у насъ, какъ вода, и много гордой, благородной крови было тутъ пролито. Я увѣренъ, что мы спасли бы Францію, если бы только нашелся кто-нибудь, кто съумѣлъ бы сплотить наши силы и руководить нами. Но такого человѣка Франція не имѣла въ ту пору — и все погибло. Будь живъ первый Бонапартъ, мы прогнали бы враговъ, какъ Марій кимвровъ.

Думаю, что и другіе народы когда-нибудь скажутъ о насъ то же самое; но теперь всѣ они ослѣплены и не могутъ ясно видѣть, — теперь они поклоняются новому восходящему свѣтилу. Это свѣтило — цвѣта крови и оно ослѣпляетъ ихъ.

Время шло, а съ нимъ росла и моя военная репутація. Про меня стали говорить, что я дерусь за десятерыхъ. Наконецъ, я былъ произведенъ въ офицеры дѣйствующей арміи, — кажется, по приказанію Гамбетты.

Но ко всему этому я относился равнодушно. Положеніе, имя, слава — что могло все это значить для меня теперь? Я умеръ — умеръ вмѣстѣ съ моимъ прошлымъ: точно демонъ какой жилъ во мнѣ теперь и упивался кровью, — тотъ демонъ, что въ человѣческомъ образѣ является злымъ геніемъ войны.

Изъ вольныхъ стрѣлковъ меня перевели въ регулярные батальоны генерала Бурбаки. Служба моя стала гораздо тяжелѣе и отвѣтственнѣе, но республика не могла не быть мною довольна. Рядомъ со мной нерѣдко сражались и падали мои старинные товарищи. Скромные актеры и крупные артисты, всѣ, бокъ-о-бокъ другъ съ другомъ, служили Франціи съ ружьемъ въ рукахъ. Это веселое и безпечное царство номадовъ тоже посылало сотни своихъ лучшихъ сыновъ на борьбу за свободу и родину.

Ни разу во все это время я не встрѣтилъ его, хотя постоянно его искалъ, его одного, и въ огнѣ сраженій, и среди тысячи мертвыхъ тѣлъ послѣ битвы.

— Вы брата ищете? — часто спрашивали меня солдаты, когда я обходилъ поле сраженія, нагибаясь надъ каждымъ трупомъ и внимательно заглядывая въ застывшія лица.

— Нѣтъ, не брата, а гораздо ближе, чѣмъ брата, — всегда отвѣчалъ я имъ.

И развѣ не правда?

Но я нигдѣ не находилъ его.

Франція въ эту пору была точно бурное море, на которомъ, какъ утлые чолны, гибли человѣческія жизни; однихъ это море бросало на востокъ, другихъ на западъ; люди встрѣчались между собою и снова теряли другъ друга среди волнъ бушевавшей стихіи, не сознавая, какъ грозно разыгралась эта страшная буря.

Однажды, это было въ послѣдніе дни нашей борьбы съ врагомъ, шла жестокая битва. Мы старались прорваться сквозь желѣзную стѣну штыковъ, окружавшую Парижъ.

Эта попытка намъ не удалась, но мы сражались отчаянно. Одну минуту намъ показалось было, что непріятель дрогнулъ и начнетъ отступать, мы готовы были уже торжествовать побѣду… Въ то время, какъ я съ товарищами пробивался впередъ среди густыхъ бѣлыхъ клубовъ дыма, мимо насъ, какъ молнія, бѣшено промчался эскадронъ. Онъ летѣлъ въ разсыпную, какъ послѣ пораженія; многія лошади неслись однѣ, безъ всадниковъ, безпорядочные ряды отряда почти исчезали въ сплошномъ облакѣ пыли.

Какъ ни былъ разстроенъ эскадронъ, онъ бросился намъ на выручку, полетѣвъ въ атаку на нашего непріятеля. Это былъ одинъ изъ южныхъ кавалерійскихъ отрядовъ, состоявшихъ, главнымъ образомъ, изъ молодыхъ аристократовъ.

Въ двухъ шагахъ отъ меня, сѣрая лошадь, прострѣленная насквозь, зашаталась и грохнулась на землю: всадникъ ея полетѣлъ съ нею, но тотчасъ же высвободился и вскочилъ на ноги.

Наконецъ-то, это былъ онъ…

Мы узнали другъ друга даже въ эту безумную минуту.

Какъ звѣрь, я бросился на него съ обнаженною саблей. Дымъ окружалъ насъ со всѣхъ сторонъ; никто насъ не видѣлъ. Онъ былъ безоруженъ и весь въ моей власти.

Въ эту минуту раздался крикъ моихъ людей: «впередъ, впередъ!» Они думали, что побѣда за нами.

Я пришелъ въ себя, въ головѣ моей какъ молнія пронеслась мысль: «онъ тоже сражается за Францію», и занесенная надъ его головой рука опустилась — я не дерзнулъ его убить.

— Теперь не время… послѣ… — шепнулъ я ему. Онъ понялъ, что я хотѣлъ этимъ сказать.

Поднявъ свою саблю, онъ вскочилъ на мчавшуюся мимо лошадь и ускакалъ впередъ съ своимъ отрядомъ. Я тоже бросился къ своимъ. Въ ушахъ моихъ стоялъ стонъ отъ гула орудій, прерываемый восторженными кликами мнимой побѣды. Все дальше и дальше пробирался я къ непріятельскимъ рядамъ и вдругъ упалъ безъ чувствъ…

Когда на другой день на разсвѣтѣ меня подняли, къ удивленію моему, я увидѣлъ, что я даже не раненъ; но за то побѣда, въ которой мы были такъ увѣрены, оказалось, была только въ мечтахъ побѣжденныхъ, какъ и всѣ побѣды Франціи въ эту горькую пору.

Очнувшись, я все еще мысленно повторялъ: «Теперь не время… послѣ…»

Это «послѣ» скоро настало.

На нѣсколько времени я совершенно потерялъ его изъ вида. Кирасирскій полкъ, въ которомъ онъ служилъ, перевели куда-то въ восточныя провинціи; меня же отправили въ Парижъ. Это было въ началѣ новаго года.

Вскорѣ настала та ужасная минута, когда мы, за всѣ наши подвиги и страданія, получили въ награду позоръ капитуляціи.

Когда это было? День, годъ тому назадъ?…

Не знаю. Я былъ въ числѣ тѣхъ, которые считали капитуляцію преступленіемъ, измѣной, поруганіемъ національной чести. Конечно, я не много понималъ въ политикѣ, но, все-таки, мнѣ казалось, что имѣй я силу и власть, я бы скорѣе сжегъ Парижъ, какъ русскіе сожгли Москву, но не подписалъ бы позорнаго акта.

И многіе изъ насъ думали, какъ я, но насъ не спрашивали. Мы должны были молчать и спокойно смотрѣть, какъ нѣмцы входили въ Парижъ.

А тамъ началась другая война — война гражданская, въ самыхъ стѣнахъ Парижа.

Когда перестали биться и кончилась рѣзня, на меня въ первое время нашло странное чувство. Я точно растерялся въ этомъ внезапно наступившемъ безмолвіи: люди, долго слышавшіе оглушительный ревъ водопада и вдругъ очутившіеся среди полной тишины, должны испытывать то же.

Мнѣ уже начинало казаться, что все это былъ сонъ, кошмаръ какой-то; одно я только хорошо помнилъ — это его взглядъ въ ту минуту, какъ я занесъ саблю надъ его головой. А когда мнѣ случалось заснуть на минуту, я, всякій разъ, просыпаясь, шепталъ: «Теперь не время… послѣ…»

Часто ходилъ я въ эти дни смотрѣть на домъ, въ которомъ мы съ ней жили въ Парижѣ, и на маленькій театръ, гдѣ я игралъ здѣсь.

Бомба разрушила его и теперь это была печальная, дымящаяся развалина.

Другая бомба пробила крышу надъ ея блѣдно-розовою комнаткой. Передняя и задняя стѣны обрушились; можно было видѣть насквозь клочекъ неба и крыши другихъ домовъ; часть золоченой рамы зеркала все еще висѣла на одной изъ боковыхъ стѣнъ. Господи! а такъ еще недавно…

Въ такія минуты я спрашивалъ себя, зачѣмъ я пощадилъ его тогда?

Я жилъ совсѣмъ особнякомъ, и тяжелое чувство одиночества давило меня. Всѣ, кого я зналъ, были убиты или погибли отъ голода. Новыхъ друзей я не пріобрѣталъ и держался въ сторонѣ отъ всѣхъ.

Но насталъ, наконецъ, день, когда мнѣ нужно было выбрать, къ какой изъ двухъ враждебныкъ партій примкнуть: надо было прямо и рѣшительно стать на ту или другую сторону.

Я выбралъ сторону народа, предоставилъ себя на произволъ судьбы и остался въ Парижѣ.

Это страшное время тянулось безъ конца.

Мы сидѣли въ осажденномъ городѣ: теперь было куда хуже, чѣмъ въ первую войну. Часто дѣлали мы вылазки и я участвовалъ во многихъ изъ нихъ. Не было никакого сомнѣнія, что онъ находился теперь въ составѣ версальскихъ войскъ и каждый день, выходя на верки, я говорилъ себѣ: «Теперь уже не зачѣмъ будетъ щадить его».

Цѣлыми часами стоялъ я на бастіонахъ, гдѣ, среди пушечнаго дыма, развѣвалось красное знамя, и глядѣлъ вдаль на версальскій лѣсъ.

«Если бы мнѣ встрѣтить его еще разъ, только одинъ разъ еще!» — думалъ я.

Руки у меня теперь были развязаны.

Однажды, въ эти страшные дни, я видѣлъ, какъ къ заряженному орудію, возлѣ котораго только что былъ убитъ солдатъ, быстро подошла какая-то женщина, схватила дымящійся фитиль и выстрѣлила. Ядро ударило прямо въ группу всадниковъ, стоявшихъ поодаль на дорогѣ, и убило нѣсколько человѣкъ.

— У васъ мѣткій глазъ, — замѣтилъ я.

Она улыбнулась.

— Въ эту зиму, — медленно проговорила она, — дѣти мои всѣ умерли съ голода, одинъ за другимъ, младшій прежде всѣхъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ хочется все истреблять, все разрушать…Понимаете вы меня?

О, я ее понялъ! Не знаю, понимаете ли вы.

Ужасное было время. Кровь и вино лились потоками. Все населеніе было пьяно и одичало. Дворцы были разграблены, церкви забрызганы грязью и кровью… Всякій день бился я внѣ городскихъ стѣнъ, а когда нельзя было драться, я запирался у себя на чердакѣ, чтобы только не видѣть и не слышать ничего. Насколько я въ состояніи былъ чувствовать въ это время, сердце мое изнывало, глядя на Францію.

Какъ-то разъ, пробираясь по переулкамъ изъ одного укрѣпленія въ другое, я попалъ въ какую-то улицу, на половину разрушенную огнемъ и ядрами.

Отъ зданій остались однѣ полуразвалившіяся стѣны; печи обратились въ груды обожженнаго мусора. Балки, бревна, желѣзныя перекладины, камни и кирпичи, — все это перемѣшалось съ обломками зеркалъ, разбитою позолотой, обгорѣлыми картинами; кто знаетъ, можетъ быть, подъ этими горами пепла и развалинъ были погребены обуглившіяся тѣла людей?

Это было какое-то мрачное, отчаянное запустѣніе.

Но среди этого царства смерти какимъ-то чудомъ сохранилось нѣчто живое и прелестное. Его не задавило, не исковеркало, не тронуло даже: на мѣстѣ, гдѣ прежде былъ, должно быть, зеленый, хорошенькій садикъ, теперь одиноко стоялъ молодой кустъ сирени въ полномъ цвѣту, стройный, пышный, благоухающій, влажный отъ росы, — одинъ среди всего этого погрома и разрушенія.

Въ первый разъ послѣ того, какъ она ушла отъ меня, я упалъ на колѣни, закрылъ лицо руками и зарыдалъ, — зарыдалъ, какъ женщина…

Скоро потомъ пришелъ конецъ.

Парижъ горѣлъ въ тысячѣ мѣстахъ. Избивали заложниковъ, совершались страшныя злодѣйства… Я былъ тамъ, среди этого дыма пожаровъ, насилій, крови, невѣжества и звѣрства; но я потерялъ способность относиться сознательно ко всему этому.

Это былъ адъ какой-то. Небо казалось совершенно чернымъ, остальное все было освѣщено заревомъ пожаровъ.

Наконецъ, версальскія войска вломились въ городъ. Не знаю, сколько часовъ или дней продолжался страшный разгромъ. Для меня все было ночь, одна безконечная ночь, освѣщенная безчисленными языками пламени.

Маленькія дѣти пробѣгали мимо меня съ горящими головнями въ рукахъ и съ хохотомъ швыряли ихъ въ дома и подвалы. Женщины, съ черными отъ пороха лицами, съ распущенными волосами и обнаженною грудью, мчались мимо, какъ фуріи, крича и ругаясь, до тѣхъ поръ, пока шальная пуля не сваливала которую-нибудь изъ нихъ на мѣстѣ.

Изъ оконъ, съ крышъ, съ деревьевъ народъ стрѣлялъ въ солдатъ, а тѣ въ свою очередь громили улицы и зданія и выбрасывали изъ оконъ мертвыя тѣла. По дорогамъ текли цѣлые потоки крови, съ каждою минутой становившіеся все шире и шире; трупы кучами валялись по всѣмъ направленіямъ; даже въ храмахъ и на ступеняхъ алтарей лежали окровавленныя тѣла…

Можетъ быть, вамъ покажется страннымъ, но среди всего этого ужаса я вдругъ вспомнилъ тотъ кустъ сирени и пошелъ опять взглянуть на него.

Обѣ сосѣднія улицы были уже объяты пламенемъ; въ маленькомъ садикѣ происходила, вѣроятно, жестокая свалка: мертвые цѣлыми грудами лежали здѣсь въ лужахъ крови.

Но деревцо все еще стояло невредимо, и легкій вѣтерокъ чуть-чуть шевелилъ его зеленыя вѣтки и лиловые цвѣты.

Птички, у которыхъ среди вѣтокъ было гнѣздо съ птенцами, безпокойно чирикали и порхали въ густой листвѣ. Кругомъ стояла тьма, и онѣ, вѣрно, думали, что теперь ночь, но на церковныхъ башняхъ било полдень.

Я усѣлся на груду бревенъ, помявшихъ свѣжую траву вокругъ деревца, и сталъ ждать. Я ничего не могъ дѣлать: не могъ драться за народъ и не хотѣлъ драться противъ него.

Вдругъ, вижу, на встрѣчу мнѣ, по этой разрушенной, дымящейся улицѣ, идетъ какой-то военный; въ рукѣ у него обнаженная сабля; онъ поминутно озирается по сторонамъ, какъ-будто ошибся дорогой или потерялъ изъ вида своихъ товарищей. Одежда его была забрызгана, изорвана, покрыта пылью и кровью, но видно было, все-таки, что это не простой солдатъ. Когда онъ приблизился, пламя сосѣдняго горящаго зданія ярко освѣтило его лицо, его прекрасное лицо. Я тотчасъ же узналъ его, вскочилъ и загородилъ ему дорогу.

— Наконецъ-то! Наконецъ-то! — воскликнулъ я, задыхаясь.

Онъ остановился и посмотрѣлъ на меня растерянными глазами. Я, должно быть, очень измѣнился, и потомъ, въ этой раскаленной, душной атмосферѣ, среди дыма и мрака, онъ могъ и не узнать моего лица.

Я не далъ ему опомниться, выхватилъ саблю и бросился на него.

— Защищайтесь! — шепнулъ я ему, прежде чѣмъ коснулся его. — Мы будемъ драться на жизнь и смерть, въ этомъ я поклялся себѣ, но мы будемъ драться честно, какъ подобаетъ порядочнымъ людямъ.

Послѣ моихъ словъ онъ узналъ меня. Онъ былъ храбрый и благородный человѣкъ, онъ не поднялъ крика, чтобы созвать своихъ товарищей. Принявъ мой вызовъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ.

— Я готовъ, — сказалъ онъ просто.

Мы были совершенно одни. Пламя окружало насъ со всѣхъ сторонъ. Мертвые одни были свидѣтелями того, что происходило между нами. Сиреневое деревцо слегка покачивалось отъ движенія вѣтра.

Сабли наши встрѣчались и скрещивались тысячи разъ, какъ молніи. Но вотъ онъ качнулся впередъ, навалился прямо на лезвіе моего оружія, тѣло его свѣсилось и поникло, какъ надломленная вѣтка.

Сабля моя пробила ему грудь насквозь. Я былъ отмщенъ.

Это была честная борьба.

Онъ взглянулъ на меня, тяжело опускаясь на землю. Слабая улыбка скользнула по его губамъ.

— Вы были отмщены уже давно, — тихо проговорилъ онъ, съ усиліемъ произнося каждое слово. — Развѣ вы не знали? Прошлою осенью она выдала меня прусакамъ: у нея былъ любовникъ между ними, важнѣе меня.

Волна крови заглушила его голосъ; онъ лежалъ молча, неподвижно, опираясь на руку. Пламя ярко освѣщало его лицо, густой дымъ разстилался надъ нами, деревцо чуть слышно шелестило, птички щебетали въ его вѣтвяхъ.

Вдругъ улица наполнилась солдатами — это былъ его отрядъ. Они бросились на меня, чтобы отмстить за его смерть. Но онъ собралъ послѣднія силы, приподнялся и сдѣлалъ имъ знакъ отойти.

— Не трогайте его! — крикнулъ онъ имъ. — Я нанесъ ему обиду и палъ въ честной борьбѣ.

Сказавъ это, онъ вздрогнулъ, затрепеталъ и испустилъ духъ.

Голова его лежала на камняхъ, волосы были смочены кровью, кѣмъ-то раньше здѣсь пролитою; страшная блѣдность покрывала черты его лица, но и въ эту минуту оно все еще было прекрасно.

Лепестки сирени, опаленные жаромъ, тихо и мягко осыпались на него одинъ за другимъ, какъ слезы.

Я точно застылъ на мѣстѣ и все глядѣлъ на него. Моя ненависть къ нему умерла вмѣстѣ съ его молодою жизнью; я чувствовалъ къ нему одно только глубокое, страстное сожалѣніе.

Мы оба погибли изъ-за такого низкаго существа.

Солдаты его не обратили вниманія на его предсмертныя слова и арестовали меня, какъ обыкновеннаго преступника. Я не пытался защищаться, переломилъ свою саблю и бросилъ ее на землю, рядомъ съ трупомъ. Судьба его свершилась, мое дѣло было сдѣлано, оружіе уже не могло мнѣ больше служить.

Они привели меня сюда, допрашивали, какъ говорятъ, по всей формѣ и завтра убьютъ меня. Я ничего не говорю. Я радъ, что все это скоро кончится.

Если вы будете просить для меня какой-нибудь милости, просите только одного, чтобы меня разстрѣляли не тѣ люди, въ рядахъ которыхъ я такъ долго сражался за Францію.

И еще: когда они станутъ бросать мое тѣло въ яму, пусть они бросятъ со мной эту вѣтку сирени. Она, вѣдь, ничего не стоитъ, она тоже умерла.

М. М.

"Русская Мысль", кн. IV, 1890