Ветер шумел упорно и беспрерывно, как будто летел куда-то стремительно и нетерпеливо, не уделяя ни малейшего внимания тем препятствиям, которые встречались ему по пути. Он уже угнал на небе все тучи, и по бездонной лазури бежали теперь легкие, белые облачка. Они поднимались с южной стороны дружной сплошной массой, а ветер разрывал эту массу на клочья, разносил их по небосклону, и тогда те, которые спускались ниже, неслись быстрее, перегоняя своих спутников, меняя свои очертания, измученные непосильным бегом или обрадованные неожиданно быстрым и легким полетом. Солнце глядело на них сверху, как будто удивляясь их беспричинной, непонятной спешке, которая мешала ему светить ровно и спокойно. Полуденные лучи его, зараженные беспокойным настроением природы, боролись за свои права и, задержанные на миг облаками, обдавали землю горячим потоком. Сад глухо стонал. Молодые и старые деревья, точно испуганные натиском ветра, дрожа каждым листком за свое существование, покорно наклоняли вершины, и казалось, что даже цвет их, густой и зеленый, бледнеет от страха и утомления. Изредка одна из верхушек выпрямлялась, обманутая надеждой или движимая протестом; на один миг она гордо возвышалась над другими и вдруг, с взмахом отчаяния, метнувшись то в одну сторону, то в другую, пригибалась ниже прежнего… Ветер шумел и нетерпеливо летел куда-то все дальше и дальше.
На балконе помещичьего хутора сорвало холщовый тент, которым была затянута вся южная сторона. Холст, прикрепленный теперь только сверху, поднялся нижним краем и хлопал, то опускаясь, то поднимаясь вновь. Посредине балкона раскачивалась висячая садовая лампа, и железный колпак, сбитый на сторону, жалобно скрипел и стучал.
— Марина! — крикнул мальчик лет десяти, выбегая из балконной двери гостиной. — Марина!
Холст громко хлопнул, и железный колпак взвизгнул и задребезжал.
Мальчик рассеянно оглянулся, торопливо накинул на стриженую голову светлый летний картузик и, стуча высокими сапогами, сбежал по ступеням лестницы на песчаную дорожку сада. По песку быстро и беспорядочно метались тени, и казалось, что ветер, овладев солнечным светом, тоже гнал его перед собой, и яркие, палящие лучи только скользили по аллеям и по куртинам и убегали в поле, то разливались широкой, победоносной волной, то внезапно меркли, убегая еще дальше, в беспредельную, лучезарную, спокойную даль.
Дорожка спускалась к пруду. У берега свистящим звуком шумели ивняк и лозина, а по воде бежала крупная, стального отлива рябь. В густых кустах вишняка возились скворцы и то взлетали на воздух отдельными стайками, то опять прятались в зелени, и скрипящий звук их многочисленных голосов сливался с шумом ветра и заглушал плеск прибрежной волны и голоса других птиц.
— Марина! — опять закричал мальчик и, остановившись на нижней дорожке, огляделся кругом.
Прямо перед ним, на пригорке, стояла женщина в светлой юбке и, обернувшись к нему задом, искала что-то в траве, перебирая ее одной рукой.
— Так вот же ты! — радостно вскрикнул мальчик и, ловко вспрыгнув на земляной уступ, вырытый когда-то для того, чтобы сравнять нижнюю аллею по берегу пруда, побежал вверх, разрывая на каждом шагу высокую спутанную траву.
— Ты чего тут ищешь? — спросил он.
Женщина выпрямилась, придерживая конец фартука, в который она собирала зелень, ласково взглянула на мальчика и поправила свободной рукой головной платок.
— А хрен, — сказала она.
— Покажи, какой! — попросил мальчик. — Отчего он тут растет?
Она показала и ответила:
— Растет.
— Иди, тебя Василий ждет, — сказал мальчик. — Сейчас едут. Мама позволила мне проводить их до подсолнухов. Там Григорий, и я вернусь с ним на дрожках.
— Ишь ты! — сказала Марина. — Не видал еще, как подсолнухи подбивают? В такую погоду ехать!
— А что ж погода? Ничего! Ну, иди скорей, лошадь готова.
— Чего Василию-то? — спросила Марина, когда они поднялись на верхнюю дорожку и пошли по направлению к дому.
— Да мама сказала, надо чего-то в Терновке купить, а без тебя не знают, чего. Ребенок все кричит, — прибавил он.
— Он сроду кричит, — спокойно сказала Марина. — Это Василий заладил к доктору его везти, потому что мальчишка… ну, ему и жалко: он сыну-то рад был… А чего тут доктор поделает? У них дети не живут.
— А разве у них еще дети были? — спросил мальчик.
— Третий. Двое уж померло. Да о них Василий и не тужил: девчонки все родились.
Мальчик с недоумением поглядел на спокойное, улыбающееся лицо Марины и промолчал.
— Тут доктор ничего не поможет! — еще раз убежденно повторила Марина. — Только лошадь прогоняют взад и вперед, вот и весь толк!
Они прошли мимо фасада дома, повернули в калитку и очутились около кухонного крыльца. На траве лежали три большие собаки, а на скамеечке под навесом сидела женщина, закутанная, несмотря на жару, в теплое пальто и большой темный платок.
— Собралась? — спросила Марина.
— Да вот… Василий там чего-то… — тихо ответила женщина, и ее ясные, кроткие глаза, поднявшись на один миг, опять опустились к маленькому пестрому свертку, который она держала на руках, крепко прижимая его к груди.
— Где Василий-то? — спросила Марина.
— Да никак в доме. Володюшка, Василия не видал?
— В девичьей он! В девичьей! — крикнул мальчик, садясь верхом на одну из лежащих собак. — Ты поскорей, Марина, а то как бы Григорий не вернулся.
— Уж и скорый барин! — ласково проворчала Марина. — Вот продует тебе голову ветром… Теперь в поле так и рвет.
Она ушла в дом, а мальчик посидел верхом на собаке, потеребил ее за уши и, убедившись, что у нее нет ни малейшей охоты шалить, вскочил на ноги и подсел к женщине в пальто.
— Успокоился? — спросил он, кивая головой на пестрый сверток ситцевого одеяла. Но в то же время он сам услыхал тихий, заглушенный крик, похожий на мяуканье кошки, а женщина еще крепче прижала ребенка к своей груди и, раскачиваясь всем туловищем, стала хлопать по одеялу рукой.
— Какой у него спокой! — тихо сказала она. — Ни днем ни ночью. Всю душу вытянул. Две недели маюсь. Впору самой кричать…
Ее молодое, красивое лицо нахмурилось, губы сжались, а ясные, кроткие глаза поднялись вверх с выражением глубокой тоски и глубокого утомления.
— А что у него болит? — спросил Володя, болтая ногами под лавкой.
— А кто его знает! — со вздохом отозвалась женщина. — Разве он скажет? Раньше резко кричал, а теперь, должно, уж силушки не стало; так, пищит…
На крыльце дома показался Василий. Держа картуз в руке, он дослушивал какие-то приказания, которые кто-то, невидимый, давал ему из сеней, и, наконец, выслушав все, поспешно надел картуз и побежал через двор к конюшне.
— Василий! Я подам! — крикнул Володя, срываясь с своего места. — Я подам! Подожди!
Оба вместе открыли сарай, вывели запряженную в телегу лошадь, и в то время, как Василий затворял ворота, Володя вскарабкался в телегу и легкой рысцой поехал по двору.
— Феклуша, садись! — радостно крикнул он, осаживая лошадь около кухни. — Я поверну, не бойся!
Феклуша поднялась, бережно завернула низ одеяла и, придерживая ребенка одной рукой, полезла в телегу. Губы ее что-то беззвучно шептали, и лицо сразу стало бодрее и оживленнее. Подоспел Василий, положил что-то в передок, под сено, и, вспрыгнув на грядушку, зачмокал губами и потянул правую вожжу.
— Баранок связку возьмите! — закричала Марина, поспешно выбегая на крыльцо. — Баранок… Да смотри, дрождей-то не забудь пуще всего. Василий! Дрождей…
— Слушаю… не забуду… — возбужденно ответил Василий, и в его тоне, в его лице тоже светилась надежда и радостное ожидание помощи.
Телега мягко прокатилась по траве просторного заросшего двора, прогремела по маленькому мостику у левады и затряслась по сухой, пыльной дороге, огибая один угол сада и затем уклоняясь от хутора все правее и правее.
Ветер шумел. Верхушки деревьев нагибались в сторону дороги, точно кланяясь отъезжающим и прощаясь с ними; по зелени полей одна за другой непрерывно бежали волны, и те же тени, отбрасываемые облаками, гнались на просторе вперемежку с световыми полосами и, перебивая, перегоняя друг друга, уходили в беспредельную, лучезарную и, казалось, спокойную даль.
— Эй, милый! — весело кричал Володя, подражая кучеру и стегая лошадь вожжей по спине.
Лошадь бежала, а хвост ее отлетал в сторону и то забивался под оглоблю, то перекидывался через нее и свободно развевался по ветру.
Когда отъехали от хутора, шум деревьев остался позади, и теперь слышался свист, и этот свист несся откуда-то издалека, налетал сбоку бурным порывом и проносился дальше, оставляя за собой минутное затишье и покой. И тогда из пестрого одеяла чуть слышно раздавался заглушенный, слабый крик, похожий на мяуканье кошки.
— Не гоните, барин, — сказал Василий, — лошадь нам как бы не запалить. Больно уж ветер…
— А ты чего под сено сунул? — вспомнил мальчик.
— Что я сунул? Ничего не совал! — ответил Василий.
Мальчик проворно порылся в передке и вытащил веревку и ситцевый платок, завязанный узлом.
— А это что ж? — с торжеством вскрикнул он и захохотал.
— Харч, — равнодушно ответил Василий, но взглянул на смеющегося мальчика и тоже улыбнулся.
— А говоришь, ничего не совал?
— Хлеба горбушка да яиц пяток… А я думаю: что я сунул? Уж и барин! Хозяйский глаз!
Оба смеялись, а Феклуша сидела неподвижно и неподвижно глядела перед собой, прижимая к себе ребенка; и когда ветер заглушал слабый крик, и она переставала его слышать, на лице ее появлялось спокойное, радостное выражение, как будто она отдыхала душой и опять верила и надеялась.
Спустились в маленькую сухую балку и стали подниматься по противоположной отлогой стороне. Недалеко от дороги стояла белая спутанная лошадь и, повернув морду, проводила их задумчивым тоскливым взглядом. Она стояла неподвижно и глядела на дорогу, как будто надеялась, что те, которые ехали мимо, увидят ее печальное одиночество, угадают ее печальные думы.
— Голубь! — радостно закричал мальчик. — Смотри, куда Голубь-то забрался! Спутанный, а ушел.
— Это он затишки ищет, барин, — пояснил Василий. — Умная лошадь. Стара уж очень, а теперь шею ей покусали, шея у нее болит.
— Кто покусал? — живо спросил Володя.
— Да один у нас скандалист, барчук. Ночью сорвался, да по стойлам как зачнет бегать!
— Кто поймал? — с жадным любопытством спросил мальчик.
— Да мы с Иваном-кучером прибежали…
Телега опять уже катилась по ровной дороге степи, и, когда Володя оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на старую, обиженную лошадь, она уже скрылась в лощине, и он увидел только, как ветер, точно присев к земле, подобрал с дороги облако пыли, поднял его высоко и быстро понес в сторону, обсыпая еще свежую зелень посевов горячей иссохшей землей. Опять настало минутное затишье, и на этот раз оно было так неожиданно и полно, что даже Володя удивленно оглянулся кругом, как будто искал значение этого глубокого молчания и не находил его. Василий задумчиво опустил голову, а Феклуша приникла ухом к пестрому одеяльцу и тоже, казалось, замерла, ожидая услыхать привычный, навязший в ушах, жалобный писк, радуясь, что не слышит его и смутно, безотчетно пугаясь этой внезапной желанной тишины…
— Молчит… — робко, как бы про себя, заметила она, осторожно спуская ребенка на колени. — Надо-быть, заснул… Спит…
Легкая улыбка, как тень, скользнула по ее лицу, и по этой улыбке можно было понять, на сколько она, действительно, истомилась душой, устала от жалости и горя.
— Покурить бы! — сказал Василий. — Да на ветру-то пожалуй… Ну-ка, барин, шажком.
Он соскочил на дорогу, пропустил телегу вперед и пошел сзади, вынимая из-за пазухи коротенькую трубку и кисет с табаком.
— Вишь, проклятый, что делает, — ворчал он, чиркая одну спичку за другой и тщетно стараясь заслонить огонь своей широкой, грубой ладонью.
— Да ты в шапку! — звонко крикнул Володя и обернулся к нему лицом. — Картуз сними!
Он натянул вожжи и остановил лошадь; Василий тоже остановился и, прислонившись к телеге, возобновил свои неудачные попытки.
— Ну что? — с любопытством осведомился мальчик.
Василий возился и молчал.
— Ладно теперь! — весело откликнулся он.
Он прыгнул в телегу сзади, сел рядом с Феклушей и, поспешно затягиваясь раз за разом, чтобы ветер не вырвал и не унес огня, долго глядел на пестрое ситцевое одеяльце.
— А не слыхать? — наконец спросил он.
— Надо-быть, спит! — ответила Феклуша, выждав легкое затишье, наклонилась над ребенком, осторожно, заботливо откинула край одеяла и отстранила простынку, которая закрывала крошечное личико.
— Василий! — вдруг сорвавшимся голосом позвала она. — А Василий!
Теперь она уже без всякой осторожности теребила одеяло, трогала пальцами щеки и лоб ребенка. Ветер трепал над маленькой головкой конец простыни, а навстречу ему спокойно и неподвижно глядели полузакрытые веками белки закатившихся глаз.
Володя ничего не видел и не понял, когда за его спиной раздался внезапный вопль Феклуши и затем послышалось ее жалобное, монотонное причитание.
Мальчик быстро обернулся, и тогда он увидел развернутое одеяло, крошечное, жалкое, но уже спокойное личико ребенка и около шейки — высвободившийся из пеленок, прозрачный от худобы, судорожно-сжатый кулачок. Он увидел, как Василий медленным движением затушил пальцем огонь в трубке, сунул трубку за пазуху, а потом снял картуз и точно загляделся вдаль, туда, куда поспешно и нетерпеливо рвался ветер и куда, казалось, вместе с ним отлетела многострадальная, не знавшая ничего, кроме физической муки, жизнь его ребенка.
— Куда ж теперь? — наконец, тихо и хрипло сказал он. — Держи, барин, правей, да поворачивай назад… Куда уж теперь… Нечего…
Он сам быстро придвинулся к Володе, потянул правую вожжу и, видимо избегая испуганного вопросительного взгляда мальчика, хмурясь и принимая сердитое выражение лица, хлестнул лошадь по спине и повернул ее обратно.
Опять загремели и запрыгали колеса, опять издалека засвистел ветер, набежал и промчался; опять понеслись полосы света и тени, то ярко освещая зелень, то придавая ей более тусклую и темную окраску. По направлению к дому лошадь бежала охотнее, и ее длинный, густой хвост, выбившись из-под оглобли, свободно развевался по ветру.
Спустились в балку… Старый больной Голубь стоял на том же месте, и когда телега проехала мимо него, он проводил ее все тем же задумчивым, печальным взглядом.
Феклуша перестала причитать. Она завернула тельце в пестрое одеяло, прижала его к груди и теперь сидела молча, неподвижно, и нельзя было угадать, думала ли она о ребенке, горевала ли о нем, или сознавала только возможность отдохнуть, не надрываться душой чужим страданием, не томиться бессонными, мучительными ночами.
Еще издали послышался упорный густой шум сада, и видно было, как деревья кланялись в сторону дороги, и отдельные ветви тревожно метались из стороны в сторону, точно звали кого-то на помощь и боялись и сознавали, что помощь невозможна. И когда Володя проезжал мимо деревьев, ему вспомнился покорный, печальный взгляд Голубя, который искал «затишки» и ушел в балку укрыть свою старость, свою немощь и свою обиду.
Телега прогремела по мостику и въехала во двор. Марина стояла на крыльце дома и вытрясала из решета остатки какой-то зелени. Она оглянулась, заслонила глаза рукой от солнца и прокричала что-то, чего нельзя было разобрать. Лошадь потянула к конюшне и, нехотя, медленно подвезла телегу к кухне.
— Что же вернулись-то? — теперь явственно спросила Марина.
Василий выпрыгнул на землю и махнул рукой. Феклуша тоже стала вылезать, придерживая одной рукой на груди ребенка.
— Али забыли что? — крикнула Марина.
Ей никто не ответил, и тогда, поставив решето ребром на пол, она медленно спустилась с лестницы и с обычной улыбкой своего спокойного, добродушного лица направилась к телеге.
— Чего вы? — спросила она.
Феклуша взглянула на нее и вдруг закрыла рукавом лицо и, точно отдаваясь порыву отчаяния, начала причитать тонким, надрывающимся голосом.
Володя отъехал в телеге к конюшне.
Немного спустя он пробежал в сад и спустился к пруду. Скворцы отчаянно возились и скрипели в вишняке, пруд переливал стальной рябью. К берегу откуда-то прибило большой темный кусок дерева, и он бился, как живой, то исчезая под набежавшей волной, то появляясь вновь на поверхности. Под ивняком плавали утки; они спокойно крякали, перевертывались вниз головой, а ветер подстерегал удобную минуту и поднимал маленькие светлые перышки на их широких гладких спинах.
Володе было скучно. Ему не хотелось домой, где ему нечего было делать, не хотелось в кухню, где теперь на крыльце Василий сбивал из досок маленький гробик для своего сына. Не хотелось ему и в конюшню, где уже не было его друга Голубя… Ему вдруг вспомнилось крошечное, жалкое личико; бессильный, судорожно сжатый кулачок, высвободившийся из пеленки, и в ушах его прозвучал тихий, жалобный крик, похожий на мяуканье кошки. Этот крик точно задушило ветром, отнесло куда-то далеко-далеко. И вдруг мальчику показалось, что над ним, в шуме деревьев, несутся еще сотни, тысячи таких же невнятных жалоб и стонов, несутся непонятыми никем, — несутся только для того, чтобы найти «затишку», кануть туда, где забываются все невзгоды, страдания и обиды земли.
Мальчик не мог объяснить ни своего чувства, ни своей мысли. Ему казалось, что у него болит голова, ему казалось, что, если бы ему удалось доехать до подсолнухов, ему не было бы скучно.
Он сорвал длинный хлыстик и стал болтать тонким кончиком в воде.
А ветер шумел и летел куда-то стремительно и нетерпеливо, и вместе с ним летели и гнались друг за другом полосы света и теней. И было похоже на то, что над землей проносились все радости и все скорби земные, подхваченные на пути так, как облако пыли с дороги, как последний вздох ребенка, как внятный стук молотка, которым теперь Василий сбивал из досок маленький гробик своему сыну.
