Ростопчин Ф. В. Ох, французы! / Соcт. и примеч. Г. Д. Овчинникова.
М., Русская книга («Советская Россия»), 1992.
Сила Андреевич Богатырев.
Наталья Семеновна, жена его.
Фока Феклистыч Горюнов, дальний родственник и кум Богатырева.
Михайло Федорович Развозов, Николай Иванович Пустяков, Маремьяна Бабровна Набатова — знакомые в доме Богатырева.
Петр Алексеевич Победин, жених дочери Богатырева.
Кашпар Богданович Моренкопф, доктор.
Евграф Гардеич Петасовский, стихотворец.
Ганцблут и два слуги без речей.
И! да полно, братец! уж ты на меня тоску нагнал. Ох! да ох! всё крехтишь да стонешь. Дай мне и себе покой! Опомнись, друг сердечный! Что тебе за вздор в голову лезет? ты дворянин, мужик здоровый, а все охаешь, как будто у тебя колотье в боку.
Нет-с, я, благодаря Бога, здоров; а чтоб спокойну быть, то воля ваша, Сила Андреич, это не натурально.
Да ведь я не люблю с тобою об этом разговаривать. Тебе что ни говори, а ты свое несешь. Не хотя рассердишься, право, так. Ну что за беда война? разве это первая? Для других она страшна, а нам -дудки.
Да как по чужой-то дудке запляшешь, да еще и вприсядку…
Пустое, кум! Ведь ты был в Петербурге в арсенале? Ну, какой краской стены выкрашены, скажи?
Стены? (Задумавшись.) Дай Бог память! да стен не видно; все знаменами завешаны.
Ну, вот тебе и лекарство от страха! Эти знамена чужия, взяты на войне, и после каждой государство и слава наша увеличивались. Зависть и злоба против России всех вооружали; а Русские их били, гнали, и след заметали.
Неуж ли, батюшка, знаменами?
Фу, какой дурак! (ему) да-да, знаменами.
Конечно-с! кто против этого спорит? Россия — она всё Россия, откуда ни зайди. И заправду, Сила Андреич! нам нечего бояться; скажите, по совести, как-с?
Ну право, кум, ты меня осердишь. Разве я боюсь говорить правду? я другого языка не знаю. Да посмотри ты, упрямое животное! что была Россия прежде и что она теперь? И Днестр у нас течет, и Черное море у нас, и Балтийское, и Польша, и Крым, и Лифляндия, и Эстляндия, и Финляндия, и Курляндия, все в нашей меже. О, матушка Россия! проволокли цепь детушки твои богатырскими руками; отмежевались живым урочищем; поставили, вместо столбов, памятники побед, вместо межника, могилы врагов твоих. Сто лет не была нога их на твоей земле, а теперь и ворон костей не занесет.
Неужли, батюшка, от соседей спору не выходило?
Был, да не приняли.
А! то есть, попросту, отвод делали силкою. Теперь понимаю. Ну коли аказия пропущена, так — так этому делу и быть. Уж это пойдет в благоприобретенное.
И в наследственное на веки веков.
Все это так, конечно, так — и иначе быть не может. Да ведь и неприятель-то не дюжинной — ведь что за армия! со всего свету собрана, сущия ерошки: чего хочешь, того просишь; небось миллионов десять, коли не боле; и все, сказывают, в кучке, так и идут, куда глаза глядят. Хоть бы на них куречья слепота нашла!
А ты откуда эту дрянь берешь? Французов осталось тысяч с восемьдесят, да всяких других с пятьдесят. Вот тебе и вся сказка тут!
Помилуйте, Сила Андреич! да ведь у них поголовщина: старый да малый остался; а во Франции народа несметна сила. Ну, да чего лучше? Ведь мы далеко, кажется, от них живем, ну далеко; а куда ни загляни, и в домах-то, и в лавках, и на улице: и учат, и говорят, и ходят, и летают, кто? — мусьи да мадамы. Ну, а ведь это еще одни благородные.
Какие благородные! Вольно нам принимать их за равных, отдавать детей, деньги, душу и радоваться, что к нам пожаловали. Их, я думаю, на одном Кузнецком мосту целый департамент.
Ах, Мати Божия! Верно, уголовный; чтоб не петь кукареку.
Ты ничего не понимаешь; у них, по-нашему, губерния называется департамент.
И знать не хочу; у них на одном часу пять пятниц; что ни день, то новое: а мне хочется, чтоб башкиры и калмыки поскорей подошли. Тут-то заварят кашу; все побежит и не остановится. Плохо французам будет — то уж плохо.
Да куда ж ты думаешь их загонят?
Как куда? в море, точно в море. — Что тут делать? В Америку разве плыть? Вот и концы в воду. — А! забыл вам сказать: я видел пленных офицеров; ну, нечего — люди как люди.
Да ведь они не трех пядей во лбу, такие ж, как и в магазейнах. Француза всегда узнаешь: сух, бледен, мал, говорит, спешит и назад оглядывается.
Ох, уж мне эти французы! проворны, то уж проворны; как бес вертится. Каман ву портеву? Фор бьен, деларжан, се шарман:[1] вот и весь тут язык! Нечего греха таить: не люблю я их да и боюсь — точно боюсь.
Ну, братец, оставь меня в покое! что тебе за удовольствие меня сердить? Ну бойся их: будь один на Руси; ты ж ни на кого и не походишь. Рад я, что у тебя нет детей и что ты в роде своем последний.
Ну вот, Сила Андреич! вы тотчас и осерчаете. Я с глупости сказал, то есть по дружбе, а вы на меня и взвалили беду. С вами тотчас в лабет: долго ли в публику выпустить.
Я сору из избы не выношу; а ты, право, слишком гадок, и не могу понять, что ты за урод: стыд в тебе есть, а русскаго духа нет.
Здравствуйте, Фока Феклистыч! (Мужу, поцеловав его в щеку.) Каков ты, мой друг! был ли у тебя Кашпар Богданыч?
Нет еще; у меня голова совсем почти не болит, и я был спокоен, да вот дражайший кум посетил. Он не может утерпеть, чтоб не врать, а я ему не мешать.
Охота вам обоим; ты хочешь, чтоб все думали, как ты, а он, чтоб никто не думал.
Живой живое и думает. Прежде я говаривал: много знай, да не плошай; а нынче говорю про себя: много знать, дурно спать.
Да у тебя сон и пушкой не отобьешь. Это твое дело пить, есть, спать и бояться. Взгляни, на кого хочешь: у инаго брат, сын, родня на войне, а все радуются победам; молятся Богу за здравие государя и за победоносное воинство. Посмотри в церкви, не по-прежнему, уж точно все в храме Божием, а не в собрании, где все веселятся, все радуются; удовольствие сильнее беспокойства, а если и ждут мира, то для чего? старики и старухи, чтоб обнимать отличившихся; девушки, чтоб идти за них замуж; а молодые, чтоб брать ид в пример.
Ну, конечно, робеть не от чего; что ж в самом деле? а я, признаюсь, люблю мир.
А все лезешь на брань. Ведь это счастье, что тебя знают за пустаго человека; а то бы ты иного сбил с пути: разумеется, с такою же головою, как твоя.
Вот, Наталья Семеновна, каково мне житье! кому от чужих, а мне от своих. Там французы, тут сожитель ваш, в деревне попал было в милицию.
Да вам шестьдесят лет, не выбрали бы: напрасно вы боялись.
У страха глаза велики, а у баллов нет. Упрячут в избирательный, тут и сиди.
Ну, вот, не правду ли я говорил, что он один эдакой урод в России? Все рвались и шли в милицию. Все стали одного чину, одних лет; здоровы, свободны и готовы исполнять волю государеву и служить еще Отечеству; а он всё один да один; слава Богу, что не два!
Какова, мой друг, Сонюшка?
Я с полчаса у ней был. Жару нет, и она, покойно сидя, стала читать книжку; но ей выезжать еще дни три нельзя.
Да я и рада, чтоб она дома сидела; а то услышит что-нибудь о женихе, так опять будет история. Вранью нет конца. Дай Бог, чтоб от него поскорей было письмо!
А вы, матушка, ничего не изволили слышать новинькаго?
Все те же вести, только с прибавлениями.
Это обыкновенно: половина города за тем в нем и живет, чтоб вестьми питаться, и есть люди ненасытные. Вестям есть фабрики, конторы, и, смотря по людям, курс вестовой бывает ниже и- выше, а в иных домах, как в Кяхте, делают вестям промен и спешат их с рук сжить с барышком. При всяком известии о сражении и пустятся по городу, как почтальоны в почтовый день, и примутся, как им угодно, производить в чины, в кавалеры, в герои, в трусы; отправят на тот свет живых; возвращать оттуда мертвых; и на другой день множество карет, нагруженных вестьми, ложью и сплетнями, скачут радовать и печалить. Я это вижу, сидя под окном. И как сломается карета, то уж никто не остановится прибрать цеховаго вестовщика или вестовщицу, а всякий сам спешит и боится, чтоб его не обогнали, как курьера с радостным известием. Часто рассказы этих публичных вестовых на несколько времени направляют мнение и самой публики, которая почтенна, да немножко легковерна. Но какова ни есть, а несколько ее поколений составляют потомство.
Вот ты, мой друг! принялся сердиться на людей. Как их исправить насильно? иной так родился, иной привык, другой любопытен. Ты знаешь.
Знаю, матушка! Ох, знаю. Ну, да если многие любят дурное, я не люблю. Я чувствую, что я смешон; но, по крайней мере, не вестовщик. Ну, что ж делать? мне хочется хорошего; я люблю все русское, и если бы не был русский, то желал бы быть русским; ибо я ничего лучше и славнее не знаю. Это бриллиант между камнями, лев между зверьми, орел между птицами.
То уж это в самом деле правда; и мне в иную пору любо быть русаком.
Какой ты русак? ты прибылой зайчишка, не смеешь из опушки показаться.
Пошла опять травля!
Полно, друг мой! не сердись, пожалуйста; вон к тебе Кто-то приехал! Я пойду к дочери! не хочешь ли чаю?
Нет, еще рано; мне и без горячаго жарко.
А меня так мороз по коже подирает. Коли да не будет миру, то для меня и Петровки будут Филиповки.
Здравствуйте, Сила Андреич, что ваша голова? Ведь вы это простудились на молебне? Я вам тут же говорил, чтоб побереглись. Вы же так были растроганы.
Надо мною радость и печаль одно имеют действие. Я плачу и молюсь Богу. Да кто же тут и не благодарил Его от чистаго сердца? Я служил сам и заслужил имя честное; люблю честных людей и почтенных. А кто же больше достоин почтения, как не защитники славнаго Отечества нашего? Счастливы те, кои ему служат! Какая жатва для героев! какое поле для мужества! а жнецы у нас славные!
Мы это видим по успехам; этого и ожидать надобно было; при том награждения…
Они должны быть знаком достоинства и храбрости, а отнюдь не предмет службы вернаго сына Отечества. Лучшая награда для достойнаго есть мнение общее. Памятники оглашают подвиги на одном месте, а глас народный везде.
Сказывают, есть у нас и раненые.
Иначе быть не может.
Вы не имели давно писем от Петра Алексеевича?
Больше двух месяцев. Да не случилось ли чего с ним? ради Бога, скажите, что, он ранен? или убит?
Пожалуйста, Сила Андреич! не пугайтесь. Он ранен, и легко, в ногу.
Велика милость Господня! рана молодому офицеру прикрасна. Да точно ли так, скажите? почему вы знаете?
Я сейчас читал письмо у дяди князь Никанора Иваныча от сына его, и он именно пишет, что Петр Алексеич ранен в ногу, но легко.
Дай Бог, чтоб поскорей выздоровел и мог служить опять. Ему хотелось быть ранену.
Хорошего захотел! Поди, спрашивай ума: мало одной раны! пойдет за другой, как в лес по грибы. Теперь-то бы и в отставку. В другой раз в то ж место попадет пуля, так не залечишь.
И, полно, кум! Сам не знаешь, про что говоришь, охота ведь тебе. Я был пять раз ранен, да вот видишь, не умер. А жаль, если сведет ногу: молодец-то какой!
Ну а как кость перебита, что тут делать? вот казус!
Да там есть искусные лекари, станут лечить, и долго может быть. Ну, а если вылечить нельзя, что ж делать? Отпилять ногу.
Спаси, Господи, люди Твоя! Пилить у живаго человека ногу! что это, береза? аль осина, аль швырковыя дрова? (Обтираясь платком.) Фу, батюшки! холодный пот прошиб.
Победа, победа! поздравляю, Сила Андреич! позвольте себя обнять. (Обнимает Богатырева.)
Обнимай, братец! обнимай; жаль, что я старик, а не красная девушка. (Перекрестясь.) А! пошла потеха! раз за разом, духу не дадут перевести. Спасибо, сударь! спасибо (обнимает Пустякова), что старика потешил. Расскажи же, мой друг сердечный, как это дело было?
Хорошее дело. Нечего сказать, есть чему радоваться: людей бьют, как мух хлопушками. Беда, ей-Богу беда! Ох! ох!
А позвольте спросить, откуда это известие? и когда получено?
Не более, как с час, к военному губернатору приехал курьер от военнаго министра. А я слышал от Якова Дмитрича Вернаго, который, встретясь со мною на Мясницкой, остановил и прочитал записку, полученную им прямо из канцелярии областнаго, через полчаса и я получу с нее список.
Чего верней? Вот этим-то одним известиям и верить должно: это не с наших фабрик. Ну, рассказывай, пожалуйста! у тебя речь перебили.
Наш корпус в пяти тысячах напал на французский осьмитысячный, который, окопавшись, стоял в укрепленьи, и взял его штурмом. Половина неприятелей положена, другая в плену, три генерала, знамена и пушки…
Ай наши! друзья сердечные! Вы одни молодцы. Грудью и в штыки: вот и тактика! Кричи: у_р_а! и пой: Т_е_б_е Б_о_г_а х_в_а_л_и_м!
Завтра, верно, еще молебен. Как я рад, что победа! тут весь город будет; я чрезвычайно люблю большие съезды.
Ну, уж тут, верно, нашему жениху дали карачунь. Лиха беда до начину: раз подстрелили, а в другой доконают; так уж не отстанут. Вот те, бабушка, и Юрьев день!
Скажите, пожалуйста, что вы слышали про моего будущаго зятя?
Про Петра Алексеича Победина? в записке о последнем деле ни о ком ничего не сказано, а под Прейсиш-Эйлау вы, я думаю, знаете…
Что он ранен в ногу, я уж сказал Силе Андреичу.
Вы меня извините, он ранен в правую руку. Я читал сам письмо генерала, у котораго он находился в дивизии, и, отдавая справедливость его храбрости и дарованиям, он жалеет, что, по случаю раны, служба лишится на несколько времени такого отличнаго штаб-офицера. Я вас могу уверить, что это правда; я сам читал, и он действительно ранен в руку, а не в ногу.
Не знаю, что вы читали, а я у дяди, князь Никанора Иваныча, не дале, как нынче утром, держал в своих руках и читал письмо, где его сын уведомляет этими словами: «Петр Алексеич Победин ранен в ногу, и легко», и я точно, слово в слово, так и Силе Андреичу пересказал, и всем, кого видел.
Вот те на! из двух коробов разныя вести. Ранка-то с барышком выходит. Хорош женишок без руки и без ноги. Софье Силовне не без хлопот-то будет. Вот те и победа!
Мне кажется, лучше верить генералу, чем вашему братцу: один писал виденное, а другой пересказанное, а может быть, и выдуманное.
Если выдумано, что ранен в ногу, то для чего ж не ранить его и в руку? это все будет равно. Обе раны ложь, и мы с вами квит: член за член.
А я, милостивые государи, думаю, что он и совсем может быть не ранен, так как это с другими случалось, то есть: милость городская. Трудно ждать конца беспокойству; но мы всю жизнь беспрестанно чего-нибудь ждем и, по счастию, не знаем, что нас ждет.
Страфствуйте, Зил Антреиш! Што, матушка? микстурь мой стелал звой тела?
Да мне, Кашпарь Богданыч, стало лучше, я и не принимал; вон вся стеклянка целая стоит на окне. Ведь ты знаешь, что я до лекарств не охотник. Какова дочь?
Снай, снай, я фее снай: фи не лупит кюшать лекарств; а я фее толжен тафать, эта мой тела. Ну, а Зофь Зилавна гараст лутши. Теперь паясь не ната: и ясык-та луше, и гласи караши; немношка тиет ната. Я фелел пульон с зы-пленка стелеть, а зафтра мошна палавин катлет давай. Ба-кой и дерпень, фот две слафни лекарств!
А чем занемогла Софья Силовна?
Ну, эте пил принципиум маленька каряшка, фот как гафарись, первосной и гнилой-та, и пятнушк пил на губа. Но фее теберь ф парятка, фее кодит звой марш и ф катанс. Желовек паись палезнь, а палезнь паись доктор.
А смерть никово.
Ну, эта тругой тело: змерть имеит сфой практик.
Вольную.
И обширную.
И никто ее, кажется, не приглашает, а каждаго одолжит визитом раз в жизни.
А что всего лучше, даром. Трудится сердечная из человеколюбия, и спасибо ей никто не скажет. Ни дня, ни ночи нет покою; косить да косить. Уж мастерица фураж заготовлять, то уж мастерица!
Поди-ка, брат, Фока Феклистыч, скажи жене, пожалуйте, дескать, к нам: новая победа.
Та я ей фее скасал, ана снает фее акуратна. Фот ап раначка Петре Алексеиш ей ешо скасать толшна. Кагта уснаит Зофи Зиловна, то не карашо. Ана сшо злаба; пакой тать ната. А там палушить пнзьмо, и фее путит Ганц Алер-либет. Нихт вар, Зиль Атрейш, мой патушка? (Смеется.) Э! э! э!
Точно так, Кашпар Богданыч! Скажи, от кого ты слышал, что Петр Алексеич ранен?
Как гафаритсь, слух земля полнитсь. Мой практик пальшой; пальны, злафа пог! многа. Ну, атна гафари, другой гафари; я и снай, што такой фее гафари. Бетр Алексеиш злавна фектоваль, и франсус патарил ему ранка на голофа, но не ошень пальшой: атин шрам путит.
Что за рана — час от часу вверх лезет!
Это походит на вашу руку.
А мне кажется, на вашу ногу.
А я все при своем мнении, что он не ранен. Вот три разныя раны на одном часу!
Ну канешна, тафолна и отной в галава. А тошна он таки пыль ранен; я снай эта ганц позитиф: мене гафарил мой трук, аптекарь Диссантериус; он палушиль пизьмо от госпотин корнет Цауберфельд.
Да если этак его разохотят, что по три раны на одном часу, так и на щетах не выложишь, не довольно что на аспидной доске, сколько в год раз будет ранен. Куда, подумаешь, живущь человек! сильное животное!
А вы ничего не слыхали о последнем деле? нет ли каких подробностей?
И быть еще не может. Первое известие получено лишь нынче утром. Даже и не сказано, кто командовал нашим корпусом.
Их бите ум фергебуш. Немецких енерал пыл три штук, и фее мой семляк.
Да войска-та по крайней мере были русский.
Ну та, мошна и эта скасать, а кагтан енерал тут не пыл, так турпа пы пыла. Палыной манефр стелал атин калон, тругой баталион гаре, а ешо атин ампискать, ну так и папил францус звой тактик.
Да мы управляемся одни чуть ли не лучше, чем с товарищами. Это видно и теперь, и прежде н_е_п_о_б_е_д_и_м_ы_й С_у_в_о_р_о_в это доказал; у него победа и слава на бессменных были ординарцах.
И все бывали на посылках.
А теперь, верно, уж вышли в чины. Где они, батюшка? небось в армии? Дай Бог им здоровья!
Нет, Кашпар Богданыч! про лекарства с тобой спорить не стану; я в этом толку не знаю: пиши, что хочешь, а я принимать не буду; а за войско постою грудью. Чуть ли та ваши немецкие мастера не попали в ученики.
Браво, Сила Андреич!
Уж он не выдаст своих: никому не спустит.
А за меня небось не вступится, даром что свой.
Ну есть руска пасловись: фек жиф, фек ушись. Эта канешна, наши енерал, ана и зтар и толста; а тело звой снать ошень крепка. — Один, другой и праиграть паталь, ну васистась? Каки педа? тругой кампань путит. Фасмет звой реванш, а пес тактик енерал, злова злова, как доктор пес латинский ясык.
Маремьяна Бобровна, добро пожаловать! где, мать моя, пропадала? али прихварнула?
Таки и нездорова была; да дела уж так много было, что замучилась: два приданые делала, племянника отпустила в армию, сбирала ружья да пистолеты на милицию, дядю похоронила и, благодаря Бога, сестру с мужем помирила, кой-как уладила — много уж на свою душу греха приняла. Ну мочи нет, с ног сбили. Если бы не порошки Кашпара Богданыча, то бы схлебнуть горячку. Где Наталья Семеновна? а Софья Силовна, что ей, есть ли лучше? Бедняжка, я ее, как душу, люблю.
Жена тотчас придет, а дочь немного слаба. Расскажи же, что новенькаго? Ты, как почтовой чемодан, изо всех мест привозишь известия, а отходишь и приходишь утром и вечером всякой день.
Благодаря Бога, у меня знакомых много; меня все любят, и никто от меня ничего не таит. Лестно заслужить такую доверенность, да, правду сказать, трудно сохранить и репутацию; чужой секрет не всякому вверить можно, а я от добраго сердца рада со всяким душу разделить. Представь же, каково мое положение?
Ну, что, Маремьяна Бобровна! ведь мы давно друг друга знаем: душу-то не знаю делишь ли ты; а секрет, коли нечаянно попадет в руки, то уж тотчас на волю отпустишь; ты все берешь от публики из прокату.
Полно, полно, проповеди-то сказывать. Знаете, Кашпар Богданыч! я сей час от бедной Припадковой; кажется, ей не вставать, моей милой! Дурна она мне показалась; что вы думаете?
Ну, карошева тут мала, я пыл в конзултации. Фот у ней primo[2], пыл интижестия, secundo[3], маленький утаршик — апоплексия, а там злабость, шарь да шарь. Фчера пыл кал одной пот; ну и язык не кочит гафарить, и гласа сматрит, и он ничефо не слышит.
Чего ж тут ожидать инаго, как смерти?
И жалеть ее надобно. Какое жалкое состояние!
А лучше бы натуре дать волю.
Возможно ли? она таких проказ наделает, что и жизни рад не будешь.
Ну натуральна; ей гребка мужтук тершать ната. Ана фее кочит и фее прозит. У ней атно в голофа: Форть! форть! (Смеется.) Э! э! э!
А кто ее лечит?
Вильма Вильмыч Либертот. Он, конечно, человек практикованной, но мне чтой-то не нравится: ответу от него не добьешься, лекарства не переменяет и слишком охотник, с позволения сказать, до рвотнаго, как будто ему в душе нужда.
Ну, фить ми рфотной таем не для своей забава, а штоп ачистить натур. Палеснь злова злова как фор, прикотит всека всячин зебе феять; а как я дам ат темно полутше рфотной, злабительной, и фазму фею крофь у пальнова, ну што палеснь тут ф корпус пайтет? так и пайтет в тругой места, как ей уготна, коть в пальшой фарот, коть в калитка.
Я в вашей медицине толку не знаю, а могу рекомендовать ваши порошки от мигрены и капли от рюматисма — бесподобный! А право, этой бедной Припадковой не вставать. Я оставила там человека, чтоб узнать, как скоро скончается: тотчас поскачу.
Зачем нелегкая несет? что, ты гробовой мастер; или дьячок, псалтырь читать?
Нет, мне жаль детей. Меня мать просила их не покинуть. А муженек ее, между нами сказать, не умрет с печали; уж я видела его манеры: лбом об стену бьется, а глазами заглядывает в девичью.
Да он и сам, может статься, не помнит, что делает: хочет в горе душу отвести. Тошно, горько, а кус проглотишь.
Уж он аппетита не потеряет, за это я побожусь: много кой-что я про него знаю. Да и она мудреная женщина; ни о чем не думала и ничего не любила, дочерям дала волю и…
Маремьяна Бобровна, опомнись, сударыня! Долго ли свет весь бранить? Ведь девушка одна — невеста, за что ее губить? Доброму туго верят, а дурному с радостию.
И, голубчик! не беспокойся. Ведь за ней полторы тысячи душ, да и бриллианты матушка все пожаловала: она ведь была фаворитка; про нее что хочешь говори, все пойдет между ушей. Смотри, чтоб еще в плёрозах не обвенчалась, ведь оне нашивныя.
Вы изволите знать о новой победе, что мы разбили восемь тысяч французов и взяли в полон трех генералов?
Как не знать! Только их было восьмнадцать тысяч, а наших пятьсот человек.
Да я записку читал.
А я реляцию.
Да ей, кажется, быть еще некогда.
Однако ж она здесь, ее прислали прямо из армии со штафетой и держат под спудом. А еще вы ничего не знаете?
Разве есть другое какое известие?
Сей час получили, что наш корпус ночевал подле лесу, а французов тысяч с двадцать, заблудившись, прошли в лес. Наши их пропустили, поутру послали сказать, чтоб сдались; они не хотели пардону, надеялись, что их много, и хотели было идти на наших штурмом. Но наш генерал тотчас зажег лес, и всех этих двадцать тысяч перевязали, и людей и лошадей, как воров, и отправили на фурах в какое-то место.
Если это и было, так что-нибудь да не так, воля твоя, Маремьяна Бобровна!
Лес сырой, так скоро зажечь!
Да где столько фур взять? и чем вязать?
Ах, батюшка! а платки, а подвязки-то? Эдакой аказии все пригодится. Я первая крест с шеи отдам. Вы не извольте верить, а я читала реляцию. Тут и пушки взяты новыя, что присланы из Парижа: сказывают, такия длинныя, что за двадцать верст бьют, во что ни попало. Как бишь генерала-то французского зовут? Мартира-Мартир-Мартивр.
Да все равно; они все на один покрой. Я только одного и помню Моро, оттого, что на Кузнецком мосту есть мадам Моро.
А вы знаете, что ваш Петр Алексеевич ранен?
Знаю.
Удивительно, что вы так спокойны!
Что ж делать, воля Божия! а я, признаться, сомневаюсь, что он ранен: иной говорит в ногу, другой в руку, третий в голову…
А я четвертая скажу, что в грудь.
Ну, поздравляю! живаго места не осталось; точно битое мясо.
Станем молиться Богу и ждать известия. Извините, что я вас оставлю на полчаса время. Схожу к дочери да пошлю к вам свою Наталью Семеновну; она, верно, не знает, что вы здесь, а мне же отправить бурмистра из саратовских деревень: приехал по милиции.
Он совсем не догадывается; его ранами-то с пути сбили: да мы ему, Кашпарь Богданыч, не давали чувствовать…
Ну, какой тут щувства! я гафарил, он ранен в голофа и змотрел на нефо, и таки сам шалку мину стелал: и он эта фитил, ну и не панимает, чтош мене телать? я свой тела стелал.
Где ж лекарь? послали ли за ним? время терять нечего; мне ж хочется заехать к Робертсону, а оттуда в собрание. Лишь он придет, я ему и объявлю; тут я думаю лекарю много дела будет: всему дому пускать кровь. Велите, пожалуйста, все приготовить.
Тут уш фее гатофь: и чашка, и уксус, и шотка в руки, фее стоит в пуфет, а лекарь зидит в мой карет на тваре.
Зачем же? его бы позвать сюда.
И! не ната; теберь не ошень каладно, только 17 град на термометр. Молоди луди палавать не ната. Это мой регуль. Он зын мой зтаринни кенигсбергски труг, злафни штаб-лекарь господин Ганц Блут.
Разве вы знаете? — позвольте — я в таком беспокойстве!..
Ведь это не секрет. Подождите немного, как Сила Андреич придет; я скажу ему при вас.
Что бы это такое могло быть? и с кем?..
Не могу отгадать — Сила Андреич — доктор — кровь — кто-нибудь умер — чтобы это такое?..
Экую задачу задала! Ах, батюшки! в милицию, что ль, выбрали? аль француз деревню выжег? Нет-с, не могу угадать; один бы добрался, а при людях я ведь дурак дураком.
Да, да! эта за фсем нофой рапорт. Уш штука злафнай!
Послушайте, дайте честное слово, что никто не выйдет из этой комнаты и не скажет прежде меня Силе Андреичу, так я вам скажу.
Я могу вас уверить.
Даю честное слово.
Хоть по щекам.
Ну фот и присяга на зекрет.
Извольте же знать, что Петр Алексеевич Победин, будущий зять Силы Андреича, храброй-то воин…
Нусь?
Что ж?
Ушел?
Да, ушел на тот свет — умер; убит точно.
Ах, Боже мой!
Представьте!
(свищет) Фю! фю! фю!
Я получила сейчас письмо, где мне покойников брат, объявляя о кончине, просит принять на себя эту неприятную комиссию, объявить родне и Силе Андреичу. Как ни грустно и ни тяжело, а этот долг по дружбе и по любви исполню, конечно; затем и приехала.
Это вам, сударыня, делает честь.
Ах, жаль Силы Андреича! Почтенный старик! тяжело ему будет.
Вот те раз: не было печали, черти накачали.
Стало, он, спустя несколько времени, от ран умер.
Не погодить ли, Маремьяна Бобровна? Дождаться приказа в газетах, были примеры…
Ах, батюшка! да чего ждать! что тут за примеры? у меня письмо в кармане. Теперь вы, узнав от меня, по всему городу покойника повезете. Я вас имею честь знать; да я не совсем-таки пошлая дура: не так скоро облабечусь. Теперь того и смотри, что завернет какой-нибудь бес, скажет Силе Андреичу и лишит меня удовольствия исполнить комиссию покойнаго Петра Алексеича.
Стало, он в памяти умер?
В совершенной; целое утро писал и завещание сделал. Брат душеприкащик. Но эте все бумаги у него; он ждет верной аказии их переслать. А что он умер, так умер; это так верно, как я жива.
Изволите видеть, мое известие верней; он точно был ранен в ногу и умер от антонова огня.
Да и от руки, я надеюсь, умереть можно, особливо если сделали операцию; тут всегда тот же ваш антонов огонь придет.
Фуй! не так эте насыфаете, атин злова са тругоц. Апераций и ампутаций зафсем иной. Апераций мошна телать ношиком и ношниц, а ампутаций билкай; эта большой роснись.
Он был и не в руку, и не в ногу ранен, а вот как. Баталия уж совсем кончилась, а ему захотелось взять еще самую-то большую пушку; он и бросился и только что ея схватить, а она и выстрелила двумя ядрами: одно попало в голову, а другое в грудь, и оба навылет.
Кажется, обе раны смертельный; тут и лечить нечего. Я видал ядра-то на литейном дворе: иной с астраханский арбуз, как щелкнет, так не устоишь на ногах; тут нада уж голова, да и голова.
Ну фот а галаве-то и гафарить нечева: уш эта атье; а грудь иногда мошно папроповать лешить.
А как бы это? Да ведь ядро-то небось пронесло, как в слуховое окно, покорно прошу, что тут делать? Впрочем, ведь я это говорю так, к речи пришло. Вы это дело лучше нас знаете: такие ль вы чудеса делаете? а все с рук сходит. А я так знаете чему рад? что ядро-то навылет. Ну если бы в груди остановилось, что делать? Вот тут-та бы тяжело ему жить. Покорно прошу с пудовой-та гирькой гулять. Это точно счастие, поздравить надо. Сердечушко! как голову-то оторвало, уж он другой-та раны не видал, разве издали посмотрел.
Фот у фас какой имагинация и фаш галафа протит, как малатой пифа.
Как ничего предвидеть нельзя! если бы можно было знать такой конец, то не было бы сговору и слез.
А Софья Силовна и теперь уже больна, от одного беспокойства; что ж будет, когда она узнает, что предмет ея счастия убит? Я боюсь, чтоб эта смерть не произвела других смертей.
Эта ни не турна пыла. Матушка змерть — ана стара. Ей мошна и атставку тать з бенсион, а фот тети пудут папрафорней.
Я давно живу на свете, а еще не видала, чтоб кто с печали умер. Она как-то скорей черной фланели носится. А если что и случится, так оттого, что меня не послушали; я невесть как просила Силу Андреича и Наталью Семеновну, чтоб повременили сговором. Положить бы меж собой на слове или отложить до замиренья. Ну, да ведь Силу Андреича не переупрямишь; он на своем поставит. Наталья Семеновна-то из его воли не выходит: чего муж захочет, на все согласна. А про девочку я ни слова не говорю; в ее лета только и на уме как-нибудь да замуж и в дамы.
Словно как в доведи — ходу-то прибавится.
В лета Софьи Силовны и с ее достоинствами не трудно, вместо одного жениха, найти тысячу.
Я того ж мнения, добродетель к красота ее всем известны.
Что до добродетели касается, то об ней мало думают. Как-то до нее мало охотников! видно, из моды вышла. И уж это дурной знак, когда станут говорить, что девушка-невеста имеет доброе сердце, добрую душу. Я наперед знаю, что это значит: либо дурочка, либо скверная лицом.
Про Софью Силовну никто этого не скажет, потому что она умна, прекрасна и получила в наследство от почтенных своих родителей все те качества, кои приобретают почтение, любовь и дружбу.
Это все так, я с вами согласна; но красота в девушке первая рекомендация в публике и билет д’антре[4]. А наша Софья Силовна от печали, или уж так эпоха ее пришла, но как-то позавяла! а вот теперь еще и известие-то красоты, кажется, не прибавит. Она, верно, зачахнет, и ей замужем не бывать, попомните мое слово.
То уж конечно; этот товар продать лицом.
И поскорей: до мятова что-то охотников мало. Те девушки, которые были сговорены и на воле, как-то, если не удастся в первый раз, то после остаются при родителях и при терпении.
И тем больше жаль, что покойный Петр Алексеич был предостойный молодой человек и жена его верно бы с ним была счастлива. Он был мне хороший приятель, и я могу за него побожиться.
Какая потеря и для Силы Андреича! Он был точно по его мысли и по сердцу: молодец, дворянин, отличной храбрости и почитал его, как родного отца.
Да и состояние хоть куда. Епифанская-то деревня, батюшка, добрая кормилица! Что одной пеньки продавал! так стыдно сказать!
Вы его, может быть, короче меня знали; а я, судя просто, ничего завиднаго в этом женихе не находила. Немудрено, что Софья Силовна в него влюбилась, этого отец и мать желали; натурально, что и она сама захотела. Для молоденькой и живой девочки замужество: масляница, молодой человек: ниренберская кукла, а жених: скляночка с духами.
Точно так, ей-Богу! понюхивает да попрыскивает.
Что это до сих пор нейдет Сила Андреич?.. А, да вот Пегасовский! Какой несносный дурак!
Имею честь свидетельствовать мое нижайшее почтение всем членам сего почтеннаго сословия.
Где был Евграф Гардеич? Я и не приметила, как ты от меня ушел.
Для нужд своих ходил, сударыня! поднес одному покровителю стихи на день его тезоименитства; потом вручил супруге надгробную титулярнаго советника Тита Клементьевича Полугарова; да снял подрядом перевод французской книги.
Стало, Тит Клементьевич умер? Какой был разбойник, удивительный!
Прошу меня извинить, он еще дыхания не перевел; но хоть и жив, а мертвец не погребенной. Супруга его, барыня предобродетельная, по хозяйственной части любит заране и вовремя заготовлять все потребное для дома; и для сего и эпитафию еще третьяго дня заказать соблаговолила. После кончины, ей! не взял бы менее двадцати рублей, а теперь по условию и пятью доволен быть должен.
Ну, полно, Евграф Гардеич! тебе жить, право, не дурно: везде принимают, везде подарки.
Да смилуйтесь, Маремьяна Бобровна! я же часто питаюсь грешниками и укрепляюсь горилкой; а это же постыдная амвросия и нектар. В ином доме и пригласят к столу, но проклятыя хлопцы вси меня обносят, и я блюдам дилаю инспекторский смотр, а обонянием сыт не будешь. Стихи мало заказывают и дурно платят; прежде, бывало, верной доход от кондиторов: писал стишки для билетов; но и сие из моды вышло.
Это жаль, а дарования много. У нас таких стихотворцев, право, мало, и в одну минуту, что угодно? трагедию ль, песенку или историю? тотчас поспеет. (Пегасовскому.) Успел ли ты заняться? Помнишь, о чем говорили.
Я вси исполнил. Готово, и вот (показывая на свой карман) тут…
Что это такое?
Ода на смерть высокоблагороднаго Петра Алексеича Победина.
Вот хорошо! да вы почему это знаете? от кого?
Я вам скажу: он зашел ко мне перед обедом; я сбиралась ехать сюда, и мне пришло в голову, что стихи жалкие на смерть Петра Алексеича могут занять Силу Андреича, а притом и Евграфу Гардеичу кой-что перевалится.
Как же вы нас уверяли, что никому не сказывали?
А выходит, что эта смерть ходит по городу.
И зачем нас заарестовали? ни дай, ни вынеси: тотчас попадешь в беду, право, так!
Да кому узнать, и с кем он знаком? Сделайте для меня удовольствие, побудьте здесь — одолжите, я вас прошу.
Я остаюсь из уважения к Силе Андреичу.
Теперь надобно ждать, чем это все кончится.
А для меня все равно; здесь тепленько, я рад с людьми; не люблю один дома сидеть. Вот уж мне тяжело, мать!
Не помнишь ли надгробной Тита Клемевтьича Полугарова?
Как же не помнить своих сочинений? мои дети всегда при мне. Извольте слушать. (Вынимает из кармана много бумаг и отыскивает одну.)
Она будет написана золотыми буквами на мавзолее, который заказан весь из мрамора. Гроб представлять будет куфу. На одном дне означено сорок, то есть, лет усопшаго. На нем сидят гений мудрости, держащий портрет покойника в виде стакана, и фортуна, коя для утоления печали играет на балалайке, любимом инструменте господина Полугарова; а рука его из гроба тянет из-под фортуны рог изобилия. Какая прекрасная аллегория! самая деликатная и вся из митологии. (Читает.)
Эпитафия, то есть надгробная
Фортуна, Бахус и Меркурий,
Здесь возлюбленный ваш сын зарыт.
Курится, как гора Везувий,
Как спирт, вино, пенится, шипит.
Очень, очень хорошо! особливо конец: эпитафия, и мавзолей, и человек все в одном роде.
В поэзии первой предмет гармония, и должно по грамматике согласить и род, и число, и падеж.
В эпитафии вся жизнь заключена; жаль только, что сорок лет продолжалась.
А оду совсем кончил?
Строф с двадцать готовы, да еще бы надобно крохи пошлифовать.
Ну да ты поди в другую комнату да и поправь.
Позвольте прочитать сим господам и узнать мнение таких почтенных слушателей; рукоплескания суть пища и сытому и голодному таланту.
Эта пища шелутка не папортит.
Ну, читай поскорей, пока Сила Андреич не пришел.
Покорно прошу, внемлите. Тут есть много испротивна-го, новаго и приличнаго к столь страшному концу сего младаго ироя. (Читает.)
Престаньте дни, часы, о время! течь;
Гром, окиан, ветры не шумите.
Стой, злобна смерть! атлас спусти свет с плеч,
Вопль, плач, тоска, вздохи, вы теките!
Гекла! Этна! закрой свою трубу;
Явись солнце и освещай судьбу
Великаго героя росских сил!
С медной грудью, с корпусом метальным
Сражался он с варваром коварным.
Вопит ура! но — буф! удар сразил.
Стишки хоть куда. Всяко дело мастера боится. А уж пуще всего этот буф, ну точно пушка; аль — но я вздрогнул?
Это честь моей оде; и сей буф новое украшение подражательной поэзии.
Закрыл уста, безжизнен ты прилег,
И чуть, и чуть вздымается ребро.
Голодный галл обращен тобой в бег.
Кто ж дал удар? — Чугунное ядро.
О фурия! пушка! дочерь ада!
Дух тартара! ах! твои суть чада.
И атропос…
Поди, поди вон; я слышу голос Силы Андреича. (Пегасовский выходит.)
Извините, что я к вам долго не явился: заговорился с бурмистром; а Наталья Семеновна моя заснула, сидя у дочери. Она, бедняжка, две ночи не ложилась, насилу ходит.
Да, ей теперь здоровье нужно.
Послушай-ка, Маремьяна Бобровна, что ты дивилась тому, что я спокоен? Мне показалось, будто ты поморщилась. Почудилось мне это, или что есть в самом деле?
Ведь вы знаете, что Петр Алексеич ранен?
Сказывают так, да все разное и уверительнаго ничего нет: должно ждать подтверждения.
Ох, Сила Андреич! дурныя вести ведь скоро доходят.
Вы столько имеете твердости… вы на опыте это доказали…
Вам же не в первый раз оплакивать потери…
Снесите с терпением этот удар. Бог милостив! ну, что ж делать?
Да что вы меня терзаете, я готов на все. (Горюнову.) А ты о чем плачешь?
Да мне вас жаль — и его жаль. Хорошо бы и вам тут же заплакать, авось либо легче будет.
Батюшка, Сила Андреич, как мне вам сказать? Ей-Богу! не знаю.
Скорей и короче.
Ну, знайте, уж если вам так хочется, что вашего Петра Алексеича нет на свете.
О та што фи мушить этат добрий старик? ну гафарите, ах! Поже мой! — мейн Гот! мейн Гот!
Нет на свете? — Его? — ах, бедная Сонюшка! что, он умер? или убит?
Убит, в последнем деле; он хотел взять батарею…
Ну!..
Бросился на пушки один…
Ну!..
И двумя ядрами убит.
Стало, и не страдал, и не успел подумать ни о сокровище, коим Бог хотел его наградить, ни обо мне, верном своем друге; но нет, он думал прежде и знал, что счастие моего дома от его судьбы зависело.
Какое несчастие, что он не мог укротить своей запальчивости!
Не можно: он был молод и весь благородный; храбрость русская рассудка не слушает; она побеждает или погибает.
Он довольно доказал прежде, что он храбр, и мог бы не подвергать себя лишней опасности.
Если бы он не был храбр, то бы я его не выбрал в свои зятья; не думал бы найти в нем сынов убитых, заменить их, осушить иногда горькие слезы счастием дочери. Но напрасно я думал утолить скорбь мою. Надежда мелькнула в глазах моих и исчезла навсегда. Несчастный старик! какой ждет тебя конец? Кто закроет глаза твои? Кого ты по себе служить государю оставишь? Имел двух сынов, и нет их; сыскал третьяго, погиб и он. О Россия! дражайшее Отечество! вся кровь моя пролита за тебя.
О почтенный муж!
О примерный сын Отечества!
Истинно благородный человек!
Злафный эксемиль, молоты люди!
То уж патриот, нечего сказать, небось не унывает.
Укротите вашу печаль, подумайте о себе; что вам себя морить безвременною смертию? у вас еще есть Софья Силовна.
Ох, матушка! сердце кровью обливается! Она одна теперь на свете, и в осьмнадцать лет смерть отравила ядом жизнь ее.
Надеяться надобно, что время…
Время ослабевает печаль, а скорбь души час от часу глубже вырезывает, и эти следы одна лишь смерть заравнивает. Так и быть! доживать и доплакивать. Господи, да буди святая воля Твоя! Сила Андреич, крепись и мужайся! ты человек и християнин.
Он у меня раздирает душу.
Теперь смерть объявлена, мне здесь делать нечего: поеду домой, переменю лошадей и пущусь по городу объявлять это несчастие. (Уходит.)
Что такое сделалось! что с тобой, Сила Андреич? ты плачешь! (Всем.) Да что такое?
Поди ко мне, друг мой! плачь и рыдай со мной. Мы не все еще с тобой слезы пролили. Послушай, плачь по Петре Алексеиче.
Ах! — Софьюшка — о друг мой!.. (Падает в кресла без чувств, все бросаются к ней.)
(Моренкопфу.) Помогите, ради Бога! мои глаза, кроме смерти, ничего не видят.
Ну, эта малиньки опморок — фот и пульс-та прикодит в свой моцион. Эта перви опмарок, тругой-та палекше пудит. Ната натур дать фоли: ана звой тела знает телать: старинни профессор.
Я надорвусь от жалости; от роду эдакой картины не видал, Боже мой!
И мне в самом деле жалко становится, что ж? ведь и я человек такой же.
Да ну, Кашпарь Богданыч, что тут пульс щупать? пускай кровь, пожалуйста, поскорей.
Ташась, ташась, приципитандо бибимус сангвине фужибат. Эта Цицерон лубима пасловись. (Отворяет дверь и что-то приказывает.)
Я ничему не рада. Жаль, что не отложила до завтра; везде опоздаю: уж девять часов.
Эк, как нас всех перевернуло — и вдруг еще — смотри пожалуй. Ба! ба! да за что ж мы одни принялись плакать? а люди и в ус себе не дуют. Пойду-ка я им объявлю эту радость: авось и они заплачут. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. (Уходит.)
Опомнитесь, Наталья Семеновна! Приди, матушка, в себя; ну что ж делать? такое определение. Что мы можем против воли Божией? посетил еще дом ваш печалию. Что ж, его не подымете, а себя в гроб положите.
Ах, лучше бы мне умереть! — ах, лучше…
Друг мой, с кем же я останусь? Нам остается просить одной у Бога милости: чтоб умереть вместе.
Дай Бог!
У вас еще Софья Силовна, и ее утешить надобно. Мало ли чего в свете бывает? беда ходит не по лесу, а по людям. Ну, Бог милость Свою над вами явит. Как быть! живи не как хочется, а как Бог велит. Вот вы, матушка, оправьтесь, поедем к Троице, в Ростов, к Пафнутию Боровскому; а летом, если живы да здоровы будем, махнем в Киев: я везде с вами, ни на минуту вас одних не покину. (Входят четыре человека: один с чашками, другой с салфеткой, третий с половой щеткой, четвертый с стклянкой, и Ганцблут.)
Вы хотите ей пускать кровь? но, пожалуйста, оставьте до завтра. Нам еще много горя будет утешать бедную дочь, она ничего не знает.
Ну, да завтре ешо мошна чашка тва пустить; а теперь папольше — уфидим — уфидим. Зперва Натальи Земеновна, а там и фас, патушка! клейн бисхен; фи не лупить, я снаю; но теперь попался ф вой руки; я партон не снай: виктория, одер тод. Э! э! э!
Я и сыновья мои для того не пускали крови, что берегли ее и думали, что дворянин должен ее проливать только за Отечество и за государя. Но (вздохнув) сыновей нет на свете, а я тяжкое бремя на земле, и если вы находите нужным, то делайте, что вам угодно.
Всякое его слово печатается на моем сердце.
А фот зперва ми папропуем Натали Земеновна; у ней злафна шил, как захарна верефка, и бинт полошить не ната.
Что ж тебе на эту смотреть? ты бы пошел к Сонюшке. Я боюсь, чтоб ей кто не сказал. О Боже! укрепи ее! (Пока Ганцблут и люди подходят и готовят все потребное для кровопускания.)
Какой несчастный день в моей жизни! старость, печаль и горькия воспоминания будут одни наши собеседники; уж я не буду ждать ни радостных известий, ни поздравлений, ни восхитительных свиданий, сыновей и зятя нет в армии. Здесь я их благословлял, отсюда отпускал на службу, на этот месте вручил зятю шпагу, пожалованную государем Петром Великим отцу моему за храбрость; с ней служили я и сыновья мои, и она в руках Богатыревых обагрялась кровию неприятельской. Я обнял жениха моей дочери и не чувствовал, что в последний раз он оросил грудь мою и руки слезами и вышел в эти двери, чтоб никогда не возвращаться…
Ах, что это? Боже милосердный?
Батюшка, батюшка, какое благополучие!
Это он! это он! и ты жив!
Да, матушка! это сын ваш, это я. Но что такое сделалось? на всех я вижу страх. Кому хотели кровь пускать? Боже мой! где Софья Силовна?
Что это за чудо? это мертвец или — нет! не поверю — привидение, точно привидение.
Я глазам своим не верю: и убит и жив!
Ай! ай! ай! Ну! ну! ну! Дас ист дер тейфель!
Выслушай, дивись и радуйся: от тебя с месяц писем не было, дочь от беспокойства занемогла, но теперь ей лучше.
Ах, какое несчастие!
Ничего, мой друг! ничего; она совсем почти здорова, ну стану ль я тебя обманывать? Мы измучились, смотря на нее и не зная, что с тобою делается. Сего дня после обеда — вот Михаила Федорыч, Николай Иваныч Пустяков и Кашпарь Богданыч сообщили мне, что ты ранен: иной говорил в руку, другой в ногу, третий в голову, так что я стал и сомневаться в ране, но вот дорогая кумушка! (Показывая на Набатову.) Подвижная эта смерть посетила и отправила было нас на тот свет.
Как это?
Друг мой! теперь нам радоваться надобно, а не сердиться; Бог ей судья! прости ее.
Хорошо, матушка! это не уйдет; да позволь мне досказать. Вот эта сударушка и одолжила меня известием, что ты убит, и черт знает, какую сплела историю! что ты бросился брать пушку, и ядром ударило в голову…
А другим в грудь.
Ну вот, слышишь, одного мало; но я не понимаю теперь и сам, как ей поверил и как не умер на месте. Наталья Семеновна упала в обморок; ей было хотели пустить кровь, и Бог один знает, что б из этого вышло.
Где же Софья Силовна? Позвольте, батюшка…
По счастию, она не выходит и ничего не знает, даже и того, что ты будто ранен.
Да я и в самом деле ранен (показывает на руку) под Прейсиш-Эйлау; но я мог в третий день быть с баталионом опять в деле. (Богатырев целует у него руку.) Помилуйте, батюшка!
Позволь! Всякая рана, полученная за Отечество, есть печать его.
Да что ты, мой милый, до излечения что ль отпущен и надолго ли с нами?
Матушка, я здоров; следственно, поспешу в армию. Я был отправлен к государю с известием о последней победе; на другой день моего приезда в Петербург я испросил позволения ехать через Москву и пробыть здесь три дни. Теперь поздравьте меня: государь изволил меня пожаловать в подполковники и, что всего драгоценней, изволил обо мне разговаривать с похвалою.
Имею честь поздравить: приятно видеть достоинство с наградой!
Гратилур. Фот теберь и з палком скоро будит, а там маленкий корпус — ну и марш марш! эте злафна.
А я уж ни за что на свете не поздравлю… воврем" приехал! Вот говорят, что французы мастера стрелять, пустое: не попали.
Велика милость государева! дай Бог ему много лет здравствовать; а зять пусть служит. Так ли, друг сердечный? Ступай до белаго знамени. Лишь бы смерть не вручила косы Маремьяне Бобровне, а то она тотчас тебя подкосит. Берегись!
Вот хороша от вас признательность! Я от добраго сердца хотела, вас любя, сберечь, успокоить и объявить поделикатней, а на поверку я же виновата. Покорно благодарю! впредь наука. Попала в беду оттого, что ко мне написали, я поверила, а Петр Алексеич изволил вдруг явиться.
И, что всего мудреней, живой.
Может быть; а я не могу этому верить, как хотите.
Да взгляни, матушка! вон он и говорит, и ходит, и нас обнимает, и вот и я его обнимаю. (Обнимает Победина.) Ну уж одолжила; благодарен за милость!
Пренесносный старик! (Богатыреву.) Я вам все то же да то же говорить буду: мне написали, и я свой долг в этом случае выполнила; а вы извольте это принимать как вам угодно — и гневаться — мне все равно: вы меня ничем попрекнуть не можете.
Фу, сумасбродная! Да кто тебя просил спешить? Кто к тебе писал? ну, скажи!
Маремьяна Бобровна получила из армии письмо от братца Петра Алексеича.
Конечно, от него, и из армии; что за секрет?
Вот теперь, сударыня, позвольте и мне увериться, что я нигде убит не был. Во-первых, брат мой, не имея чести быть с вами знаком, не может писать к вам писем, а во-вторых, его в армии совсем и не было. Он еще в августе послан был в Вену и накануне моего приезда в Петербург приехал сам туда.
Позвольте спросить, какой корпус двадцатитысячный взяли в полон, зажегши лес?
Я от вас впервой о сем слышу.
А Маремьяна Бобровна и о сем утвердительно объявила.
Ну, теперь все на меня поднялись! а и вы, сударь (Развозову), охотники вести развозить; если и ваши поверить, то, думаю, много разве на душе только отыщешь.
Ну, полна, патушка, што фи петнай дама за свет гоните? тайте ей бакой: уш таки ей затал штрапац.
Я от нетерпения вне себя; сделайте милость, батюшка, позвольте мне видеть Софью Силовну.
Я, мой друг, пойду с ним и не вдруг его покажу, чтобы радость не обратилась во вред.
Хорошо, матушка, я тотчас к вам приду сам. (Богатырева и Победин уходят.)
А я поспешу разгласить по городу смерть и явление, коим все обязаны будут Маремьяне Бобровне; и так ее отделаю, что месяца три никто ей верить не будет.
Ну! ну! Прашайте, патушка. Я зафтра фам стелаю малинки физит. Фот Зил Антреич пыл дишперат, а теперь: ганц лустиг — атье — атье. Брафо! брафо!.. (Уходит.)
Ну, вот смотри, сударыня! радуйся на дела мерзскаго твоего языка.
Что ж, мне молчать прикажете? Мне говорить еще не запрещено.
Да слушать-то бы тебя никому не надобно. Стыдно, сударыня, стыдно; что тебе за охота лгать и пугать? Ведь ты было меня совсем на тот свет отправила; а я хоть и стар, да не даром хлеб ем: могу и доброму научить; а ты зачем живешь на свете? — так!
Да и большая часть так живет. Однако ж, Сила Андреич, меня не меньше вас знают в публике, и я в лучшие домы въезжа.
Будто это-то? Публика собрание людей, а люди съезжаются, чтоб видеться, играть, зевать и время убивать, то есть: себя.
Ну, да если в публику всякой может ездить, то, по крайней мере, в домах людей лучше сортируют. Да для вас ничего святаго нет, и вы все браните и хотите свет переделать по-своему; а кабы вы послушали, что про вас говорят…
Да чего слушать: я знаю — но мне что за нужда. Вот я бы сейчас правую руку дал отрубить, чтоб у нас одумались. Молодые, Бог с ними, перебесются; а кто их развратил? — старые. Ну, да вот ты первая; что ты делаешь целый день? Лжешь, врешь и дурной пример даешь; злословишь, путаешься не в свои дела, таскаешься по магазейнам, меняешь с бухарцами шали, а с старухами сплетни и, как гончая собака, гонишь и по зрячему, и по горячему.
Покорно благодарю за портрет и за сравнение; что ж мне в телогрею прикажете одеться?
Правды никто не любит слушать, а говорить всякой собирается. Я уж давно ее проповедываю, да выходит — глас в пустыне. Ну, взгляни ты на себя, как ты одета? тебе давно за пятьдесят лет, ведь смех и грех! На что ты походишь? с рук на прачку, с головы на голландскаго шкипера. Одевала бы по старине грешное тело потеплей, ведь в тебя небось ветер дует со всех сторон, как в старыя опущенныя палаты; что ты за морская Венера из пены морской явилась? Ну, смотри! как зима тебя прихватит, сведет руки и ноги, вот и выйдет тюника соком.
Не слушаю и не послушаю; не боюсь ридикуля, не хочу быть одета шутихой; я хочу жить в свое удовольствие.
Да кто мешает? пусть над вами смеются. Да за что вы губите молоденьких девушек вашим безобразным одеянием? Эта мерзская мода обливает любовь и уважение холодною водою и, вместо того, чтобы привлекать, гонит прочь, и женихов ловят, как беглых. В старину, и не очень давно, у иной девушки в месяц не увидишь руки без перчатки, а нынче воображенью и догадке дела нет. Да, прежде сего одевались, а ныне раздеваются. Иная едет на бал, как модель для живописцев; другая из отцовскаго дома, как из кунсткамеры: на руке мешок с бельем, все сквозит, все летит; раз взглянул, точно как от купели принимал.
Да матерей-то зачем тут припутали? как будто оне виноваты, что дети резвятся. Кто молод не был? Мать ведь не солдат: ей на часах разве стоять и всех окликать?
Мать есть пример, покров и наставник для дочери. А дочь благовоспитанная есть лучшее украшение матери. Но иныя, по несчастию, что нынче делают? притравливают их к пороку и, теряя свое право, теряют и дочерей. Дочь с матерью точно как с мадамой: обе налегке, под краской. Дочь мигает, мать моргает; одна танцует, другая валсирует; одна ищет женишка, другая пастушка; одна с ума сходит, другая в себя не приходит. Господи, помилуй, да будет ли этому конец!
Ну, как изволили пуститься, Сила Андреич! Браво! Жаль, что у меня память слаба и что я забыла записную книжку; а то бы могла вам показать услугу: публика вам должна быть благодарна.
И конечно, и наверно: в публике много и много есть почтенных людей, матерей и отцов, кои одного со мною мнения; им-то я себя и отдаю на суд. От безрассуднаго пристрастия и ослепления к иностранным мы обращаемся из людей в обезьяны, из господ в слуги, из русских в ничто. Этот разврат есть болезнь завозная, прилипчивая и иных у нас обезобразила так, что и узнать нельзя. А что я говорю, это правда и для ушей, и для глаз, и для души; в семье не без урода; да на что ж самому себя изуродовать и сделаться гадким списком мерзкаго подлинника?
Батюшка! я к вам пришел с просьбою от Софьи Силовны: пожалуйте к ней и забудьте все огорчения, видя нас вместе. Она желает вас иметь свидетелем нашего благополучия.
Тотчас, мой друг! дай мне окончить разговор с Маремьяной Бобровной. Я говорю правду: ей одной предоставлено право изобличать порок, исправлять развращенных и показывать истинный путь к добродетели.
Ну, Сила Андреич, что я наделал! уж скажете спасибо! у меня и в передней, и в людской, и на конюшке все люди, как коровы, ревут. Я ведь сказал, что Петр Алексеич убит. (Увидя Победина.) Ай! ай! с нами Бог! — Батюшки! — батюшки!..
Молчи, молчи! что ты это? Опомнись, эдакой трус! Посмотри, вот тебе Петр Алексеич здоровый, и хотя раненый, но живой.
Ох! — что ж? я рад — право, рад, а воля ваша, со мной эта дурная штука — ах, чудеса! подумаешь… Да как это случилось? Стало, все неправда.
От вас зависит верить, что я убит не был.
Да буди по слову вашему опять живы, все-таки лучше; а ведь уж как было вас уходили, батюшка Петр Алексеич, в мелкие пирожные части! Живаго места не оставили, право, так! Смотри пожалуй! чего не выдумают? Ах, мошенники!
И ты, Фока Феклистыч, сглупа туда ж! Сила Андреич, тот уж волю взял, а ты, мой голубчик, не очень пускайся — с тобою я скоро разделаюсь.
Разделайся лучше прежде со всеми теми, кого ты обидела, оболгала и привела в отчаяние; да погоди, матушка, я тебя выведу на чистую воду!
Что вы на меня так разозлились? что я вам на посмеяние, что ль, досталась? Ну, извольте рассказывать — ну, рассказывайте! и я ведь не замолкну. Посмотрим, кто кого уходит. Господи! что за важность! великая диковина Сила Андреич! великая беда, что жених дочери был убит! Я хоть и вдова, а за себя постою; как вам меня ругать? я благородная, я дворянка, я генеральская дочь!
Ты сплетница, разнощица, и ты за тем только и ездишь по домам, чтоб наполнять их ложью, ссорами и злословием. Язык твой жало, слова иголки, ум — зажигательное стекло. Для тебя ничего святаго нет на свете; и если я тебя терпел у себя в доме, то это для того, чтобы показывать дочери порок во всей его мерзости.
Ах, батюшка, ты с ума сошел! что ты вздумал меня показывать, как американку или невидимку? Нет, сударь! после этого я и сама к тебе не поеду, ни под каким видом, ни за что на свете, хоть на коленях стой!
Как! мне становиться перед тобой на колени? да я для тебя и колпака не сниму. Вон, сударыня, вон из моего дома, чтобы нога твоя здесь не была. Я еду сей же час просить всех знакомых, чтобы тебя и на двор не пускали; тебя надо заявить, в газетах припечатать, привязать на шею почтовый колокольчик, чтобы все от тебя держали право.
Пустяки, пустяки! заврался, голубчик! с ума сошел; а я-таки везде ездить буду, говорить, кричать, тебя ругать и выведу из тебя комедию — точно выведу! (Уходит.)
Лучше трагедию: ты будешь пятым действием и всех отправишь на тот свет.
Прощайте, Сила Андреич! поехать и мне домой; что-то не по себе, крепко я напугался, теперь того и смотри, что и меня уморят на досуге, а там уверяй пожалуй, что неправда: меня ж бранить станут. (Уходит.)
Ах, друг мой! как ты вовремя приехал! что бы с нами было? Видишь плоды праздности и злословия!
Вижу и должен желать, чтоб они никогда не касались до благополучия, кое меня ожидает.
Дай Бог! отличайся и сплетай венок лавровый, и брак возложит на него венец; живи и умирай с честью неразлучно.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые: отд. изд. — М., 1808. Первая постановка на сцене 27 января 1808 г. в Москве под названием «Живой мертвец». Печатается по изд.: Драматический альбом Арапова. — М., 1853.
Межник — межа.
Ерошки (ерошка) — карточная игра.
Кяхта — город, ныне райцентр в Бурятии, в прошлом пункт русской торговли с Китаем.
Мартира-Мартир-Мартивр — искаженное: Мортье Эдуард Адольф Казимир (1768—1835) — маршал Франции с 1804 г.
Моро Жан Виктор (1763—1813) — французский генерал.
Бурмистр — управляющий помещичьим имением или староста, назначаемый обычно из крестьян.
Боровский Пафнутий (г. рожд. неизв. — 1478) — преподобный, причислен к лику святых в 1540 г. Основал в г. Боровске Калужской губернии монастырь.