Весенние грозы (Мамин-Сибиряк)/Часть 3/XII
— Что я здесь дурой-то сижу — одурь в другой раз возьмет, — говорила она с раздражением. — А там заведу свое хозяйство, буду ходить в простых сарафанах, как деревенская баба… Я коров очень люблю.
Анна Николаевна была против такого переезда и несколько раз предсказывала Грише чуть не погибель. Тоже нашли сладость: деревня… Здесь-то одна казенная квартира чего стоила, а там придется жить в какой-нибудь избе. Вообще она отказывалась понять намерения сына и успокаивала себя только тем, что покойный Григорий Иваныч был такой-же «непоседа», ну, значит, и сынок пошел по отцовской дорожке.
— Ничего, мама, устроимся отлично, — уговаривал её Гриша. — А ты к нам будешь в гости ездить…
— Ну, уж извини: не поеду.
— К Любе ездила же?
— То другое дело…
— И у нас другое будет тоже.
— Пустяки ты говоришь… Это тебя Людмилка мутит.
В жене Печаткин вообще замечал какую-то внутреннюю перемену, начиная с того, что она во всем теперь уступала матери. Не было уже прежних баталий, и это много мирило его с женой. С другой стороны, он сам уже привык к ней, сжился и вошел в колею. Перемену к лучшему в жене он приписывал влиянию Кати, о которой Людмила Григорьевна часто говорила:
— Вот я умру, так ты женись на ней, — говорила она совершенно серьезно. — Так и знай… А я скоро умру.
— Какие ты глупости говоришь, Людмила. В свое время, конечно, все умрем…
— Нет, я скоро.
Печаткина как-то смущали подобные разговоры, и он чувствовал себя виновным. Ему делалось жаль присмиревшей жены. Было несколько таких хороших дней, когда Гриша начинал чувствовать, что любит жену, т.-е. почти любит её. И странно, она именно в эти дни смотрела на него такими грустными глазами.
— О чем ты думаешь, Людмила? — спрашивал Печаткин.
— Мне жаль тебя, Гриша… Ведь я тебя любила по-хорошему, а ты со мной только мучился. Так, не судьба…
Это настроение разрешилось совершенно неожиданно. Гриша уже покончил свою военную службу, и начались сборы для переезда с казенной квартиры. Все вещи были сдвинуты со своих мест, появились какие-то узлы, свертки, чемоданы — одним словом, полная картина разрушения. Людмила Григорьевна занялась этой передрягой с каким-то лихорадочным нетерпением и чувствовала себя хорошо, как никогда. Но дня
за два до переезда она почувствовала себя нехорошо и слегла. Переезд был отложен, а потом определилось, что у неё тиф.
— И захворала-то я не во-время, — жаловалась Людмила Григорьевна. — Ну, да скоро никому не буду мешать. Бог меня пожалел…
Лечиться она упорно не желала и только согласилась принять одного доктора Конусова, которого почему-то считала простым.
Как немного времени каких-нибудь две недели, а как много может в них случиться! Болезнь быстро прогрессировала, и уже через неделю больная находилась в опасном положении. Анна Николаевна жила у Кубовых и была вся поглощена родившимся недавно внуком. Она была поражена, когда Гриша приехал к ней сказать, что жена опасна и что она желает её видеть. Анна Николаевна как-то бессильно опустилась на стул и горько заплакала. Это удивило Гришу. Только одни женщины могут быть настолько непоследовательными.
— Что же ты за мной раньше-то не послал? — выговаривала она. — Я слышала мельком, что Людмила прихварывает, а настоящего ничего не знала. Да я бы сейчас же прибежала…
— Мама, я просто не решался беспокоить тебя, потому что думал, что это тебе будет неприятно… Вы постоянно ссорились с Людмилой.
— Ах, какой ты, Гриша! Мало ли что бывает семейным делом; не всякое лыко в строку.
Любочка тоже отнеслась с большим участием к больной и поехала навестить её вместе с матерью.
— Как я рада, что вы приехали… — встретила их больная. — Любочка, вы нас оставьте. Мне нужно поговорить с мамой серьезно…
Это было еще в первый раз, что Людмила Григорьевна назвала свекровь мамой. Анна Николаевна глотала слезы. С первого взгляда она решила про себя, что сноха — не жилец на белом свете. Когда Любочка вышла, больная тихо проговорила:
— Мама, благословите меня… мне так тяжело… у меня никого нет…
Анна Николаевна со слезами долго крестила это горевшее лицо с воспаленными глазами, а потом начала, по русскому обычаю, просить прощения.
— И меня простите, мама… — спокойно ответила больная. — Я не сержусь… никто не виноват… Помогите мне сесть…
Сесть она не могла, а только прислонилась спиной к подушке. Это усилие её утомило настолько, что она несколько времени должна была отдохнуть.
— Мама, мне теперь лучше… легче… да… Мама, дайте мне одну клятву… ведь умирающим не отказывают…
— Что тебе нужно, касаточка?..
Больная долго лежала с закрытыми глазами, собираясь с мыслями, точно она шла по какой-то трудной дороге и всё сбивалась с пути.
— Мама, я умру… да, я это знаю… и когда я, мама, умру… ведь я любила Гришу… да… очень… он хороший… когда я умру, пусть он непременно женится на Катерине Петровне. Вы сами её высватаете… вы мне дадите клятву, мама…
С Анной Николаевной сделалось дурно от волнения, и Грише пришлось с ней отваживаться.
— Что с вами, мама?
— Ах, убила она меня… сняла мою головушку!.. — причитала Анна Николаевна, разливаясь рекой. — Да если бы я знала…
Страшную картину представляла сцена самой смерти. Около умирающей собрались все: Гриша, Любочка, Анна Николаевна, Кубов и Конусов. Были сочтены уже не дни, а часы. Все смутно чувствовали себя виновными вот перед этой быстро потухавшей молодой жизнью. Гриша стоял в немом отчаянии, как главный виновник. Да, они все убили её… Он старался даже не смотреть на мать, подавляя в себе невольно враждебное чувство к ней. Подвыпивший, по обыкновению, Конусов смотрел мутными глазами на всех и удивлялся. О чем они плачут?.. Да он сам с превеликим бы удовольствием умер хоть сейчас — самое лучшее, что может сделать порядочный человек.
Агония кончилась поздней ночью. Все стояли и молчали, точно ожидая какого-то осуждающего приговора. Да, здесь, пред лицом смерти, не лгут, здесь последний итог тем мелким неправдам, из которых ткется жизнь, здесь последняя правда… Маленькие и большие люди, молодые и старые, умные и глупые — все равны.
— Мама, это моя вина… — сказал тихо Гриша, когда его увели в другую комнату. — Мне страшно за свое прошлое…
Похороны были самые простые, и провожали покойницу только самые близкие люди. Хоронили в общине. Около могил Григория Иваныча и Марфы Даниловны выросла свежая насыпь, скрывавшая под собой много напрасного горя. Гриша долго стоял над этой могилой, которая смотрела на него немым укором. Около него стояла сестра Агапита и тихо плакала. Незадолго до своей болезни Людмила Григорьевна приезжала в общину и долго разговаривала с ней, рассказывая про свою неудавшуюся жизнь.
«Ей там будет лучше…» — думала монахиня, с грустью наблюдая горевавшего после времени мужа.
Анна Николаевна несколько дней ходила, как помешанная. Эта неожиданная смерть нелюбимой невестки произвела на неё самое потрясающее впечатление, как заслуженная кара божия.
— Избывала я её, голубушку… — повторяла старушка, ломав руки. — А вот она взяла да и ушла. Ах, горюшко…
Печаткин ничего не говорил, но сидел дома и никуда не хотел выходить. Это молчаливое горе было хуже бурных проявлений отчаяния Анны Николаевны. Теперь он чувствовал, что любит её, любит тогда, когда её уже нет… Он по целым дням ходил из угла в угол и не хотел никого видеть.
— Поедем хоть в Березовку, — предлагала Анна Николаевна, помня свою клятву. — Всё-таки легче…
— Да? А ей тоже будет легче, если я туда поеду? Нет, мама, я именно в Березовку и не поеду… И ты не говори мне об этом, если не хочешь меня оскорблять.
— Ну, как знаешь. Я не неволю, а так, к слову сказала…
Данная клятва не давала Анне Николаевне покоя. Она даже во сне видела Людмилу Григорьевну и просыпалась от страха. Выждав девятый день и отслужив панихиду на могилке новопреставленной рабы божией Людмилы, она отправилась в Березовку одна. Делалось это потихоньку даже от Любы: клятву нужно было исполнить свято.
В Березовке Анна Николаевна проехала прямо к Кате, которая была очень удивлена этим неожиданным визитом, тем более, что Анна Николаевна имела такой торжественный вид.
— Ох, и не думала живая доехать, Катенька! — стонала старушка. — Да уж такой случай вышел…
— Да что такое случилось, Анна Николаевна?..
Анна Николаевна присела на стул и долго рыдала, прежде чем могла рассказать по порядку всё свое горе. Катя еще ничего не слыхала о смерти Людмилы Григорьевны и тоже была поражена. Да, это была несправедливая смерть. Главное Анна Николаевна оставила к концу, — именно клятву.
— Клятву она с меня взяла, Катенька.
Последовал рассказ о том, как Людмила Григорьевна просила её относительно Гриши. На этом пункте последовало несколько запинок, пауз и растянутых слов. Катя слушала, чувствуя, как вся холодеет.
— Ну, вот я и приехала… — растерянно заключила свой рассказ Анна Николаевна. — Да, приехала… Ночью снится мне Людмила-то Григорьевна и всё клятвы требует.
— А Григорий Григорьич знает об этом? — тихо спросила Катя.
— Нет, куда знать!.. К нему теперь и подступиться страшно. Закинула-было я словечко, чтобы вместе ехать в Березовку, так он мне что сказал… как это он выразил-то?.. Да, да: «вот в Березовку-то, говорит, мама, я и не поеду».
Катя успокоилась.
— Я узнаю прежнего Гришу, Анна Николаевна, — заметила она.
— Известно, убивается… А погорюет и перестанет. На молодом теле и не это изнашивается…
— Нет, вы ошибаетесь, Анна Николаевна. Да и я… Позвольте, я сейчас.
Она ушла в свою спальню и вынесла оттуда портрет Огнева.
— Вот мой жених, Анна Николаевна. Я уже помолвлена…
У Анны Николаевны руки опустились.
— Ах, горюшко… — стонала она. — Ведь немного бы тебе подождать-то, Катенька!.. Самую малость…
Катя улыбнулась и проговорила спокойно:
— Это всё равно, Анна Николаевна… У нас с Гришей всё кончено. Мне его очень жаль, но я его больше не люблю… Можно обмануть других, а себя не обманешь.
— А этого любишь?
— Да.