Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Веселье… править
Ясное утро. Должно быть, будет яркий день.
В открытое окно виднеются зеленые, красные, желтые крыши московских домов. Вдали Сухарева башня.
Опустела Москва. Кое-где по Садовой пройдет извозчик — и вновь безлюдье.
Большинство москвичей живет на даче. А оставшиеся в Москве — из тех, кто побогаче, — ужинают в загородных ресторанах и садах.
В Петровском парке — роскошные рестораны — «Стрельна», «Яр», «Мавритания». Киоски, отдельные кабинеты. Цыганские, венгерские и русские хоры. Знаменитые солистки. Цыганка Варя Панина.
К вечеру у Страстного монастыря, на площади, стоят лихачи-извозчики. Рысаки. И по Тверской улице летят с седоками, обгоняя друг друга, за город: проветриться, выслушать хор — тоску развеять.
Именитое купечество, деловые люди любили прокатиться на лихаче.
Москва к ночи в летние дни как-то замирала в скуке!
— Эх, дернем в «Мавританию», — говорили приятели, — подышать воздухом. Послушаем хор. Проветриться необходимо. А то что-то тоска в нутро лезет. Я свою Марию Петровну в Крым отправил. Сидишь все в конторе один, делов не оберешься.
Я тоже сижу в Москве. Душная мастерская под крышей Большого театра. На полу — огромные холсты.
Пишу длинной кистью декорацию к «Руслану» Глинки. Оперой открывается сезон. Мокрым полотенцем обертываю голову: невозможная жара от раскаленной крыши театра.
Ко мне в мастерскую приходит приятель, художник С. А. Виноградов. Франтовато одет. В петлицу пиджака вдета увядшая роза. Лицо унылое, красное.
— Как к тебе высоко лезть! — говорит он. — Лестницы, лестницы, насилу добрался. И как ты можешь писать в такую жару?.. Хорошо бы поехать в деревню.
— Не говори… — отвечаю я. — Что делать, приходится. Большая работа. Что это у тебя роза-то завяла так?
Он посмотрел на розу и вынул ее из петлицы.
— Да вот… со вчерашнего дня застряла. Вчера в «Мавритании» были до утра. Что Вася разделывал… Все удивились. Что-то на него нашло… Понимаешь, собралась компания. Ну, думали, куда деться, и решили поехать в «Мавританию». Полно! Нам отвели небольшой кабинет. Уютный. Цветные обои. Хор цыган. Темные прически, смуглые лица, красные платки, пестрые шали. В открытые окна видна летняя ночь. Луна освещает ветви деревьев Петровского парка. Канделябры со свечами и бокалы искристого шампанского…
Он мечтательно закинул голову и смотрел куда-то поверх меня.
— Цыгане поют. И в пении их есть что-то общее с этой темной ночью. Какой-то заман в иную жизнь, жизнь чувства, любви и неизбежного разочарования. Чего-то хочет душа, ищет, содрогается. И там, в глубине этой ночи, где-то там — есть ответ. Он будет, не может не быть — найдет душа счастье.
Сброшу с себя я оковы любви
И постараюсь забыться…
Налейте, налейте бокалы полней,
Дайте вином мне упиться… —
пела молодая цыганка.
Вася уж выпил и говорит мне:
— Это все верно… — И в глазах у него слезы.
— Что верно?
— А то, что… Эх, да что говорить!.. Вот я с Ольгой живу, а она меня не любит.
— А ты почем знаешь?
— То есть как же это, почем? Странный вопрос. Во-первых: вот когда поют, то мне все в голову другая баба лезет, и черт ее знает какая, но другая, не Ольга. Это что же значит? Ольга тоже поет с гитарой. Мне она не поет. А вот когда приходят гости, она оживляется, поет кому-то другому. Тоже другого видит. И все у нас так… Ты знаешь, что у нас в России дружбы нет. А если и есть, то грош цена этой дружбе. Одни собутыльники — то не друзья…
— Ну как же, Вася, ведь я же твой друг… Коровин, Куров, Иван Иванович, — отвечаю я.
— Да. Я люблю гостить у Коровина. Хорошо у него в деревне. Всегда ерунда такая веселая. Но ему нельзя открыть свою душу — я бы давно открыл. Нельзя. Вам душу откроешь, а вы насмех подымаете. Вот мы все и живем с закрытой душой, как печка — вьюшками. Нет этих чувств настоящих, которые в пении. Слушаешь и чувствуешь, что они есть. А в жизни все другое, все не то, не полно. Страсти-то горят, а любви нет…
Тут Варя Панина запела:
Ты скоро меня позабудешь,
Но я не забуду тебя…
Ты в жизни разлюбишь — полюбишь…
Тут Васька как вскочит, как закричит:
— Слышите, какова штучка: «Полюбишь — разлюбишь, а я никогда никогда…» Что же это такое?! В чем дело?!
Ему все кричат: «Постой, чего ты взбесился, петь не даешь». А он в такой раж пришел — себя не помнит.
— Нет, — кричит, — позвольте!..
Потом встал перед Варей на колени и говорит:
— Дорогая, божественная Варя, ты гений, скажи мне, скажи правду. В чем тут дело? Ты поешь — я плачу… «Полюбишь — разлюбишь, новых друзей изберешь…» Что же это такое?..
Рыдает, слезами разливается.
Ну, понимаешь ли, Костя, скандал. Черт знает что.
А он не унимается:
— Ни дружбы, ни любви, ни черта вы не понимаете! Все живете во лжи и обмане. Рогатые черти!..
А Варя Панина посмотрела на него так грустно и серьезно, она привыкла к пьяным-то, — подошла к нему и сказала:
— Чего ты, Василий Сергеич, в характер входишь. Парень ты ражий, красавец. Сила в тебе. Песню чувствуешь, видать, что она тебе в душу входит. Отчего ты огорчаешься? Смирись. Это всегда так… Песня правду вскрывает. В песне — правда. Что делать — жизнь такая…
Ну, все стали кричать:
— Довольно!
А Гедиминов наливал Васе вина и говорил:
— Я только тебя понимаю. Я один. Вот видишь, здесь у меня, в груди, столько горя от женщины, что вино не берет… И я ли ее не любил? Я ей говорил: я твой и все твое. И она другого завела… И черт его знает, кто он такой… И вдвоем они меня били… Вот били!.. Пойми…
С. А. Виноградов замолчал.
— А дальше что же? — спросил я.
— Не помню.
С. А. Виноградов лукаво посмотрел на меня и добавил:
— Кажется, и я рыдал…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Веселье… — Впервые: Возрождение. 1939. 23 июня. Печатается по газетному тексту.
Пишу… декорацию к «Руслану» Глинки — опера М. И. Глинки «Руслан и Людмила» (1842).