Верность до гроба (Дан)/ДО

Верность до гроба : Повесть из времен Карла Великого
авторъ Феликс Дан, пер. Вера Ремезова

Оригинал: нем. Bis zum Tode getreu. Erzählung aus der Zeit Karls des Großen, опубл.: 1887. — Источникъ: «Русская Мысль», кн. I—V, 1888. az.lib.ru

ВѢРНОСТЬ ДО ГРОБА.

Повѣсть изъ временъ Карла Великаго.

Феликса Дана.

Глава I.

Границей между владѣніями датчанъ и принадлежащею франкамъ сѣверною Саксоніей, на сѣверъ отъ Эльбы, въ началѣ девятаго столѣтія считался Эйдеръ, катящій свои волны отъ востока къ западу; но, тѣмъ не менѣе, марка, лежащая къ сѣверу отъ Эйдера, была долгое время спорною территоріей; датчане поселились здѣсь во многихъ мѣстахъ и съ трудомъ удалось заставить ихъ переселиться на ту сторону Шлея.

Въ описываемое нами время эта страна была покрыта почти сплошными дѣвственными лѣсами и поросшими тростниками болотами. Рѣдко встрѣчались поляны, съ одиноко стоящими на нихъ дворами, и много часовъ надо было идти до слѣдующаго селенія. На лѣвомъ южномъ берегу Эйдера, тамъ, гдѣ былъ бродъ на южный саксонскій берегъ, возвышался такой дворъ. Во всей постройкѣ не было ни одного камня: она исключительно состояла изъ крѣпкихъ, толстыхъ бревенъ; большая, спускающаяся почти до самой земли, мѣстами сѣрая, мѣстами темно-зеленая крыша состояла изъ густаго слоя тростника и моха. Двѣ крайнія косыя балки передняго фасада перекрещивались и оканчивались двумя искусно вырѣзанными лошадиными головами.

Домъ и пристроенная къ нему конюшня какъ бы прятались въ тѣни старыхъ развѣсистыхъ дубовъ и были обнесены крѣпкимъ заборомъ, вышиною почти въ человѣческій ростъ. Направо отъ двери дома, изъ выдолбленнаго ствола дерева, почти неслышно струилась чистая, прозрачная вода въ деревянное корыто. Со всѣхъ трехъ сторонъ, исключая стороны рѣки, на разстояніи полета стрѣлы, заборъ былъ окруженъ густымъ лѣсомъ. Между лѣсомъ и оградой лежали двѣ узкія полосы пашни: полба и овесъ мѣрно покачивали свои стебли при легкомъ дуновеніи тихаго лѣтняго вѣтерка.

День клонился къ вечеру.

Изъ-за деревьевъ на поляну вышелъ высокій, стройный мужчина, съ вьющимися каштановыми волосами. Онъ былъ въ простомъ темномъ плащѣ, безъ шапки; на плечѣ лежалъ топоръ: этотъ человѣкъ, очевидно, шелъ съ работы. Повернувъ на узкую тропинку, проложенную черезъ овсяное поле, онъ остановился и долго задумчиво смотрѣлъ на дворъ. Солнце еще разъ освѣтило его, прежде чѣмъ спрятаться за верхушки деревьевъ; старая крыша отливала золотомъ; легкое облако бѣлаго дыма поднималось изъ слуховаго окна надъ очагомъ: мирная, почти торжественная картина! Мужчина провелъ рукой по лбу; его спокойные сѣрые глаза блеснули.

— Нѣтъ, г. баронъ, — сказалъ онъ, — мой домъ останется моимъ!

Быстрыми шагами перешелъ онъ овсяное поле. Когда онъ отворилъ ворота, раздался громкій, радостный лай; въ ту же минуту громадная сѣрая собака бросилась на встрѣчу своему господину и, подскочивъ, положила ему на грудь обѣ переднія лапы.

— Хофвартъ, вѣрный товарищъ! — произнесъ мужчина, отстраняя собаку и лаская громадную голову благороднаго животнаго, — хорошо ли стерегъ? Гдѣ жена?

Собака поняла и, быстро повернувшись, побѣжала въ домъ съ тихимъ рычаньемъ.

Но жены не пришлось звать. Она уже стояла на порогѣ отворенной двери; блестящій лучъ заходящаго солнца освѣтилъ ея стройную фигуру и золотистые волосы; лѣвую руку она держала надъ глазами, защищаясь отъ слишкомъ яркаго блеска; въ правой, опущенной внизъ, было веретено съ насученною пряжей; стоя такъ въ рамкѣ изъ темныхъ, дубовыхъ дверныхъ притолокъ, она казалась прекрасной.

Сердце забилось у мужа отъ любви, отъ гордости; въ одну минуту онъ очутился передъ женою, не бросивъ второпяхъ топоръ на землю, а осторожно всадивъ его въ деревянное корыто. Онъ притянулъ ее къ себѣ за обѣ руки, потомъ выронилъ ихъ и прижалъ ее къ своей широкой груди?

Она опустила темныя, длинныя рѣсницы. Наконецъ, она освободилась изъ его объятій и подняла глаза, свѣтившіеся нѣжнымъ блескомъ. Робкій, какъ бы удивленный взглядъ ея глазъ имѣлъ неизъяснимую, цѣломудренную прелесть; но эти спокойные, почти холодные голубые глаза могли страстно сверкать.

— Ты задушишь меня! Ты все еще такъ любишь меня? Черезъ четырнадцать лѣтъ!

Онъ отвѣтилъ не словами, а взглядомъ.

— А дѣти? Гдѣ они?

Они уже были тутъ. Хофвартъ привелъ ихъ. Съ громкимъ лаемъ выскочилъ онъ изъ двери, безпрестанно поворачивая назадъ морду, пока въ дверяхъ не показался мальчикъ и слѣдомъ за нимъ дѣвочка.

— Отецъ! — громко вскричалъ ребенокъ, и бросился къ нему на шею.

— Здравствуй, папа! — сказала дѣвочка, улыбаясь, съ радостно блестящими глазами, и схватила его сильную руку своими нѣжными ручками.

Ей можно было дать тринадцать лѣтъ, а брату двѣнадцать. Они потащили отца къ скамейкѣ, сдѣланной вдоль передняго фасада дома, и тянули его до тѣхъ поръ, пока онъ не опустился на скамью. Сейчасъ же они усѣлись къ нему на колѣни. На мальчикѣ была надѣта, плотно обтягивающая его фигуру, одежда изъ бараньей шкуры; руки и ноги ниже колѣнъ были голыя; широкій кожаный поясъ застегивался мѣдною пряжкой. Дѣвочка, съ свѣтлыми, золотистыми волосами, искусно завязанными блѣдно голубою лентой, была одѣта въ бѣлое полотняное платье, доходящее до самой щиколки; поясъ изъ голубой шерстяной матеріи былъ отдѣланъ краснымъ шитьемъ, также какъ и голубой воротникъ и голубые отвороты на рукавахъ. Ножки были обуты въ кожаные башмаки, съ хорошенькими, аккуратно вырѣзанными ремнями, завязанными повыше щиколки.

Молодая женщина стояла передъ ними, любуясь картиной; ея нѣжный взглядъ сіялъ; тихо провела она рукой по лбу, поправивъ за ухо выбившіеся непослушные волосы. Она была въ простомъ блѣдно голубомъ платьѣ, ниспадающемъ широкими складками и схваченномъ на таліи широкимъ поясомъ; ея матовоблѣдное лицо было освѣщено чувствами гордости и материнскаго счастья; не очень высокая, но замѣчательно пропорціональная, стройная, съ прекрасными округленными формами, она была удивительно хороша.

— Папа, я попалъ изъ твоего лука въ лисицу, на всемъ бѣгу! — вскричалъ мальчикъ.

— Какъ долго ты не возвращался, отецъ! — говорила дѣвочка, нѣжно прижимаясь къ нему и гладя своими нѣжными ручками его бороду. — Больше дней, чѣмъ сколько у меня пальцевъ! Теперь же ты долго, долго останешься съ нами?

— Долго, Линдмутъ.

— Кончена твоя работа? — спросила жена, не спускавшая глазъ съ его лица.

— Да, кончена; осталось только выкопать два дубовыхъ корня. Это можетъ сдѣлать одинъ Хеймо. Меня тянуло домой!

Онъ протянулъ женѣ руку черезъ головы дѣтей; она пожала ее и вошла въ домъ.

— Когда вернется Хеймо? — спросилъ мальчикъ. — Онъ обѣщался мнѣ что-то принести!

— А его рана, — перебила сестра, — заживаетъ?

— Медленно. Кабаній клыкъ…

— И оленьи рога оставляютъ глубокія раны, — перебилъ мальчикъ.

— И за отца, — сказала дѣвочка, — получилъ онъ эту рану!

— Я былъ при этомъ… то-есть увидѣлъ это съ дерева! — поправился братъ. — Бѣшеная веприца бросилась на насъ въ лѣсу: я быстро взобрался на елку. Папино копье сломалось объ ея шкуру и она, съ вонзившимся оружіемъ, бросилась на безоруяшаго отца; тогда подоспѣлъ Хеймо и нанесъ ей ножомъ ударъ въ шею. Но нога его была тяжело ранена.

— Онъ хромаетъ съ тѣхъ поръ. Онъ всегда будетъ хромать? — спросила Линдмутъ.

— А за это отецъ освободилъ его. Лучше быть хромымъ и свободнымъ, чѣмъ здоровымъ и рабомѣч

— Вѣрно, Фолькбертъ! — сказалъ отецъ, съ очень серьезнымъ видомъ, и погладилъ его по кудрявой головкѣ.

Жена вернулась изъ дому съ глинянымъ кувшиномъ, деревянною чашкой и ржанымъ хлѣбомъ. Наливъ молока въ кружку, она подала мужу; онъ пилъ жадными глотками.

— А вотъ и хлѣбъ, — подала она.

Онъ вынулъ изъ-за пояса ножъ и отрѣзалъ себѣ кусокъ хлѣба.

— Вы все время были одни въ лѣсу? — спросила она неторопливо; удивительнымъ, величественнымъ спокойствіемъ отличалась эта молодая; бѣлокурая женщина; только ея загорающійся взглядъ иногда измѣнялъ ей: это была не холодность, а сдержанность.

— Все время, Мутгарда, почти все время!

— Графъ не охотился?

— Гадкій графъ! — робко прошептала дѣвочка, прижимаясь къ отцу.

— Его бы я хотѣлъ застрѣлить, а не лисицу! — вскричалъ Фолькберть, сжавъ кулаки.

Отецъ промолчалъ на вопросъ жены; при восклицаніи же мальчика далъ ему довольно сильный подзатыльникъ.

— Фолькберть, гадкій мальчишка! графъ управляетъ здѣсь именемъ императора Карла. Подумай объ этомъ. Прочь съ моихъ глазъ!

Мальчикъ, красный отъ стыда, нерѣшительными шагами направился домой. Дѣвочка быстро соскочила съ колѣнъ отца и бросилась за нимъ слѣдомъ.

— Куда? — спросилъ отецъ.

— Утѣшить его!

Она исчезла въ дверяхъ дома, сочувственно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, радостно улыбаясь, заранѣе увѣренная въ силѣ своихъ утѣшеній.

Супруги остались одни.

Глава II.

Медленно опустилась Мутгарда на деревянную скамью, рядомъ съ мужемъ; всѣ движенія молодой женщины отличались замѣчательною плавностью, почти торжественностью. Отодвинувъ въ сторону кувшинъ и кружку, она спросила его, повернувъ къ нему свое счастливое лицо:

— Графъ Хардрадъ былъ въ лѣсу. Я слышала лай его собакъ. Что ему надо отъ тебя?

Мужъ сдвинулъ брови.

— Старое требованіе. И еще новое, — прибавилъ онъ, горько улыбаясь. — Онъ хотѣлъ запретить мнѣ пахать, говоря, что лѣсъ императорскій и что это его ленъ. Молча указалъ я ему рукой на дубъ, на которомъ вырѣзана мѣтка моего дома.

— А что ты отвѣтилъ ему на другое, на старое требованіе?

— Ничего. Я со злостью началъ рубить дерево. Щепки полетѣли ему въ лицо. Онъ громко выругался и уѣхалъ.

Она обвила его шею полною, бѣлою рукой и пристально посмотрѣла ему въ глаза.

— И все это, Фолькфридъ, я должна у тебя выспрашивать слово за словомъ?

— Ты знаешь, я не изъ разговорчивыхъ.

— Ты боишься, — сказала она, поднимаясь, — что я испугаюсь, если ты разскажешь мнѣ про низкія, никогда не прекращающіяся домогательства злаго графа, про его ненависть къ тебѣ. Успокойся, ты можешь мнѣ все сказать! Я ничего не боюсь. Вѣдь, ты со мной!

— За меня законъ. Что можетъ самый строгій судья противъ закона? Ничего! Онъ уже давно старается вовлечь меня въ беззаконіе. Онъ раздражаетъ меня, какъ только можетъ. Но франкскій дворянинъ не знаетъ саксонцевъ: ему непонятенъ нашъ образъ дѣйствій — законно и тихо, гордо и сильно. Онъ можетъ раздражать сколько ему угодно. Мнѣ кажется, я не могу даже разсердиться.

— О, Фолькфридъ! ты — какъ море: если ты прорвешься…

— Этого ты еще никогда не видала. Или… одинъ только разъ… когда этотъ негодяй, — онъ быстро поднялся, и его до сихъ поръ спокойный взглядъ металъ молніи, волосы на лбу поднялись, — тронулъ тебя за щеку…

— Хотѣлъ тронуть, — остановила его жена, привѣтливо улыбаясь, и нужно было посмотрѣть, какъ милы сдѣлались эти гордыя, строгія черты, когда онѣ освѣтились нѣжною, ласковою, немного лукавою улыбкой. — Его низкое намѣреніе не очень-то удалось: едва онъ, этотъ негодяй, протянулъ ко мнѣ свою грязную лапу, ты бросился на него и [началъ душить, пока онъ не упалъ за-мертво. Къ счастію, онъ не умеръ, иначе Карлъ приказалъ бы тебя повѣсить. —

Она попробовала громко разсмѣяться. Но это ей плохо удалось; смѣхъ быстро смолкъ и, отвернувъ въ сторону серьезное лицо, она проговорила самой себѣ: «Нѣтъ, никогда не долженъ онъ подозрѣвать… то, другое».

Вдругъ залаяла собака и въ нѣсколько большихъ прыжковъ очутилась у дверей ограды, за которой виднѣлся человѣкъ: его копье и шлемъ возвышались надъ оградой. Онъ хотѣлъ войти въ узкую калитку, но собака остановила его: раздался яростный лай, прерываемый сначала бранью, а потомъ криками о помощи. Фолькфридъ бросился туда и, отозвавъ собаку, самъ сталъ въ дверяхъ, загораживая входъ.

— Собака чуть не растерзала меня! — вскричалъ здоровый мужчина съ загорѣлымъ отъ южнаго солнца лицомъ. — Такъ-то принимаютъ графскаго и императорскаго посла?!

— Собака отличаетъ враговъ отъ друзей дома, — сказала жена.

— Посторонись! Пусти меня въ домъ", — обратился незнакомецъ къ Фолькфриду, молча стоящему въ дверяхъ.

— Графскій посолъ не входитъ въ домъ свободнаго саксонца. Черезъ ограду передаетъ онъ свое порученіе.

— Негостепріимный народъ эти саксонцы! — проворчалъ посолъ. — Я едва понимаю ихъ бормотанье. Лучше бы я остался дома, въ теплой долинѣ Сены.

— Мы, саксы, не звали тебя, — отвѣтила жена.

— Что ты принесъ? — спросилъ Фолькфридъ.

— Приглашеніе. Черезъ недѣлю назначено дѣло и ты долженъ явиться.

— Опять? — воскликнулъ Фолькфридъ, стараясь наружно сохранить спокойствіе, но блѣднѣя.

Жена замѣтила это и испугалась.

— Двѣ недѣли тому назадъ вызывалъ меня графъ. Я не могу опять уйти: жатва, работы по постройкѣ плотины… Если я не исправлю плотины, то въ слѣдующее же полноводіе весь мой скотъ потонетъ на Эйдерскомъ лугу. Опять бросить домъ! Хозяйство приходитъ въ упадокъ, — я не могу!

— Такъ оставайся дома, — насмѣшливо произнесъ посолъ, — и заплати штрафъ. 60 гульденовъ — не много для свободнаго саксонца. Денегъ у васъ, конечно, нѣтъ. Но дворъ стоитъ дороже. Когда же я приду требовать съ васъ штрафныя деньги, тогда-то ужь вы должны будете меня впустить.

Фолькфридъ молчалъ, тяжело дыша; собака сердито рычала на чужаго.

— Продай мнѣ это животное; я давно ужь прошу тебя объ этомъ.

Вмѣсто отвѣта, Фолькфридъ погладилъ красивую голову животнаго.

— Нѣтъ? Ну, такъ я, прежде всего, конфискую его. И такъ, приглашеніе ты получилъ. Если ты не явишься, то я отберу у тебя домъ и имущество.

— Опять на службу! — повторилъ саксонецъ. — Заплатить штрафъ я не могу, идти на службу тоже не могу. Кто мнѣ поможетъ?

— Императоръ Карлъ. Онъ уже помогъ тебѣ, — проговорилъ тонкій голосокъ, какъ бы выходящій изъ-подъ земли сзади посла.

Тотъ, удивленный, обернулся назадъ; супруги сдѣлали шагъ впередъ.

— Братъ Фидусъ, это вы? — воскликнули они въ одинъ голосъ.

Это былъ маленькій, худенькій человѣчекъ во власяницѣ, подпоясанной веревкой, и съ посохомъ въ рукѣ; его морщинистое, утомленное лицо было очень грустно, но маленькіе глазки свѣтились умомъ.

— Какая нечистая сила принесла васъ сюда? — со злостью проворчалъ посолъ.

— Меня всюду посылаютъ Христосъ и императоръ Карлъ. Я опять иду распространять христіанство между язычниками, и путь мой лежитъ черезъ бродъ. Давно уже я стою сзади васъ и слышалъ каждое ваше слово, Голо, и удивляюсь, зачѣмъ пугаете вы добраго Фолькфрида пустыми угрозами?

— Пустыя угрозы?… Онъ это узнаетъ, когда я конфискую его имущество.

— За что? За то, что онъ не хочетъ идти на службу?… Да развѣ тебя назначили судьей, Фолькфридъ?

Голо закусилъ губу.

— Но нѣтъ, — продолжалъ монахъ, — столькихъ гуфъ^[1] у тебя не можетъ быть. А развѣ посолъ, а развѣ графъ Хардрадъ не знаютъ новаго, благаго закона императора Карла?

— Что вы хотите сказать? — воскликнула жена Фолькфрида, вздохнувшая свободнѣе при этихъ словахъ монаха.

— Уже больше года существуетъ законъ Карла, что только самые богатые владѣльцы должны являться по назначенію графа сверхъ очереди, мелкіе же владѣльцы обязаны являться только три раза въ годъ: зимой, въ маѣ и осенью.

— Уже больше года, говоришь ты? — спросилъ Фолькфридъ.

— Скоро два года, какъ законъ этотъ изданъ въ Ахенѣ.

— А графъ Хардрадъ въ прошломъ году вызывалъ меня чуть ли не двадцать разъ. Хозяйство пришло въ упадокъ, я вынужденъ былъ продать семь лошадей. И все это вопреки закону…-- Гнѣвъ прервалъ его голосъ, онъ сжалъ кулаки.

Голо отошелъ въ сторону.

— Объ этомъ я ничего не знаю. Я обязанъ повиноваться моему графу! — Онъ собрался уходить, но бросилъ еще разъ сердитый взглядъ на дворъ. — Э, все еще торчатъ двѣ лошадиныя головы на крышѣ, — языческіе знаки, посвященные злому духу Бодену! Не знаешь ты развѣ, что запрещено ихъ выпиливать?

Фолькфридъ покачалъ головой.

— Объ этомъ я доложу викарію. На это есть церковное покаяніе! Можетъ быть, и относительно этого вышелъ новый законъ, — ты, умный монахъ? — и съ этими словами онъ исчезъ изъ вида въ овсяномъ полѣ.

ГЛАВА III.

— Войдите въ домъ, добрый отецъ! — просила жена Фолькфрида, склонивъ голову передъ монахомъ. — Какъ я благодарна вамъ за ваши утѣшительныя слова!

— Вы увѣрены въ томъ, что говорите? — спросилъ Фолькфридъ. — Это великая помощь погибающему народу… и какъ будто бы ниспосланная свыше.

— Это очень возможно, — серьезно замѣтилъ монахъ. — Ангелъ Божій часто нисходитъ въ Карлу при сіяніи звѣздъ и нашептываетъ ему во снѣ совѣты.

Супруга довела гостя до дверей дома и еще разъ просила войти.

— Нѣтъ, нѣтъ! — возразилъ онъ.

— Ты останешься у насъ, — настаивалъ Фолькфридъ.

— Смотри, ужь солнце скрылось за лѣсомъ… скоро наступитъ ночь.

— Именно поэтому-то и не могу остаться! — со вздохомъ отвѣтилъ монахъ.

— По ту сторону Эйдера ты не встрѣтишь ни одного селенія раньше, какъ черезъ восемь дней. Не можешь же ты ночевать въ лѣсу, гдѣ рыщутъ голодные волки.

— И бродятъ датчане, — замѣтила жена.

— И много бродягъ, — сказалъ монахъ, бросивъ быстрый взглядъ на Фолькфрида, — проклятыхъ саксовъ, спасающихся бѣгствомъ отъ императора Карла потому, что нарушили клятву вѣрности ему и Христу и опять впали въ язычество. Я знаю, они еще горячѣе ненавидятъ монашескую рясу, чѣмъ датчане, которые никогда не были крещены, подобно этимъ презрѣннымъ.

— Они, бѣдные, крестились по принужденію, — возразила жена.

— Все равно, — строго и сухо замѣтилъ Фолькфридъ. — Они позволили себя принудить. Лучше бы они умерли, чѣмъ дали себя принудить! Въ этомъ каждый былъ воленъ. Но разъ они поклялись, они должны были держать свою клятву.

— Хорошо, что ты такого мнѣнія, — произнесъ многозначительно гость, — очень хорошо! Твой дворъ стоитъ слишкомъ близко къ Эйдерскому лѣсу: легко могло бы случиться, что одинъ изъ отверженныхъ возбудилъ бы въ тебѣ состраданіе; а ты знаешь: кто приметъ къ себѣ въ домъ и дастъ ночлегъ одному изъ такихъ, тотъ заслуживаетъ…

— Не безпокойся, — отвѣтилъ Фолькфридъ, — я клялся въ этомъ.

Жена Фолькфрида быстро опустила глаза, ея тонкія ноздри раздулись, но никто не обратилъ на это вниманія и монахъ повторилъ еще разъ:

— Хорошо, что ты такъ думаешь… хорошо для всѣхъ васъ!

— Но датчане черезъ нѣсколько дней будутъ справлять въ лѣсу свой праздникъ и дѣлать жертвоприношенія, — предостерегла его хозяйка.

— Именно поэтому-то я и долженъ идти, — повторилъ монахъ, садясь на скамью около дверей дома. — Здѣсь, на Дворѣ, пока не стемнѣетъ, я могу немного отдохнуть. Я люблю отдыхать у васъ. Святое таинство брака ниспослало вамъ всю свою благодать. Я люблю видѣть это у… у другихъ! — и его голосъ задрожалъ. — А ваши дѣти, милая Линдмутъ и храбрый Фолькбертъ, гдѣ они?

— Вотъ они уже бѣгутъ, — отвѣтила мать. — Они любятъ тебя.

Изъ-за угла дома показался мальчикъ, быстро бросивъ вопросительный взглядъ на отца. Видя, что тотъ уже не сердится, онъ въ нѣсколько прыжковъ очутился около монаха.

— Отецъ Фидусъ! — воскликнулъ онъ, — разскажи дальше! Знаешь ты дальше?… О Карлѣ Мартелѣ и Сарацинской битвѣ разсказывалъ ты въ послѣдній разъ.

Линдмутъ же опустилась на колѣни передъ монахомъ, подняла къ нему обѣ руки и сказала:

— Вѣрую во единаго Бога, Отца, Творца неба и земли!… Теперь благослови меня, отецъ. Ты обѣщалъ это, если я не забуду этого текста.

Старикъ положилъ руки на ея бѣлокурую головку и сказалъ:

— Ты уже получила благословеніе, Линдмутъ, такъ какъ Господь далъ тебѣ нѣжное сердце…-- Поднимая съ колѣнъ дѣвочку, онъ продолжалъ: — Фрау Мутгарда, какъ она дѣлается похожа на васъ! Съ каждымъ годомъ все больше и больше. Такою, точь-въ-точь такою были вы, когда я увидѣлъ васъ въ первый разъ. Вы были почти такихъ же лѣтъ, какъ теперь Линдмутъ.

Хозяйка, занятая рѣзаньемъ хлѣба для гостя, кивнула головой:

— Да, всѣ находятъ, что она очень похожа. Давно уже это было. Кушайте хлѣба съ солью и рыбой, говядины у насъ нѣтъ. Мужа долго не было дома и потому нѣтъ дичи.

— Ого! — вскричалъ Фолькберть, — а развѣ я не застрѣлилъ почти… зайца?

— Почему вы не можете ночевать подъ нашею кровлей? — спросилъ Фолькфридъ.

— Викарій запретилъ мнѣ подъ кровлей… Да, къ тому же, ваша кровля… Посолъ правъ: лошадиныя головы запрещены.

Фолькфридъ сдвинулъ брови:

— Кѣмъ? Императоромъ Карломъ?

— Нѣтъ, викаріемъ.

— Я не его монахъ! Мой отецъ самъ ихъ вырѣзалъ, когда старыя сгнили. Моя рука не уничтожитъ того, что сдѣлала рука моего отца.

— Ради Бога! — воскликнулъ мальчикъ. — Онѣ напоминаютъ проносящимся мимо насъ богамъ о многихъ жертвахъ, принесенныхъ нашимъ домомъ, и свидѣтельствуютъ, что этотъ домъ находится подъ защитою того, кто проносится по облакамъ на сѣромъ конѣ и кто одинъ повелѣваетъ всѣми саксами.

Монахъ набожно перекрестился:

— Кто далъ тебѣ это объясненіе, дитя?

— Хеймо.

— Мой вольноотпущенникъ, — отвѣтилъ хозяинъ. — Онъ не можетъ забыть прежнихъ временъ и прежнихъ боговъ.

— Онъ долженъ это сдѣлать, — возразилъ монахъ. — И именно вслѣдствіе этого объясненія лошадиныя головы должны быть сброшены съ вашихъ крышъ.

— Онѣ останутся. Мой отецъ, говорю я тебѣ, посадилъ ихъ туда. Когда онѣ сгніютъ и свалятся, я не возобновлю ихъ, но самъ не уничтожу.

Монахъ хотѣлъ отвѣчать, но хозяйка сдѣлала ему знакъ глазами.

Фолькфридъ вскочилъ и быстрыми шагами заходилъ по двору. Мальчикъ повисъ на его рукѣ и едва поспѣвалъ за быстрыми движеніями отца.

— Когда онъ сдвинетъ такъ брови, — сказала жена Фолькфрида, — слова напрасны… Оставьте его!

— Да, да, такихъ, какъ онъ, много; поэтому-то императоръ далъ средство обойти…

Фолькфридъ проходилъ мимо. Она нагнулась къ монаху и онъ шепнулъ ей что-то на ухо.

— Хорошо, — весело улыбнулась она, — эту хитрость я возьму на себя.

Фолькфридъ сѣлъ опять рядомъ съ монахомъ.

— Если вы непремѣнно должны уходить до наступленія ночи, то выпейте хоть стараго меда. Гдѣ кувшинъ?

— Сейчасъ, — отвѣтила жена. — Иди, дочка, помоги мнѣ. Не надо, впрочемъ: вонъ служанка. Власта, Власта! не слышишь развѣ?

Изъ-за угла дома вышла худенькая женская фигура съ коромысломъ на плечѣ, согнувшаяся подъ тяжестью двухъ ведеръ воды. Услышавъ зовъ хозяйки, она подняла свой дерзкій взглядъ и увидѣла возвратившагося хозяина. Слегка вскрикнувъ, она опустила на землю коромысло, на половину расплескавъ ведра, съ быстротою молніи подбѣжала къ Фолькфриду, опустилась передъ нимъ на колѣни, наклонила голову до земли и поцѣловала ремни его обуви. Длинныя черныя косы падали на ея спину изъ-подъ краснаго головнаго платка.

Фолькфридъ не обратилъ на это никакого вниманія.

— А почему вамъ нужно уходить? — спрашивалъ онъ монаха. Онъ отодвинулъ служанку ногою, даже не взглянувъ на нее.

Фидусъ же не спускалъ глазъ съ разгорѣвшагося смуглаго лица красивой дѣвушки, поднявшейся теперь съ земли и поправившей за уши своими маленькими ручками растрепавшіеся волосы; ея черные глаза были устремлены на Фолькфрида, обнаженныя руки скрещены на сильно волнующейся груди.

— Этого обычая нѣтъ у нашего народа, — произнесъ монахъ укоризненно.

— Ау моего есть, — возразила дѣвушка.

— Такъ преклоняются только передъ Богомъ, — продолжалъ старикъ.

— И передъ господиномъ.

Фидусъ хотѣлъ возражать, но Фолькфридъ остановилъ его, лаская собаку, положившую морду на его колѣни.

— Оставь ее! Хофвартъ тоже, вѣдь, радуется, когда возвращается господинъ, и лижетъ ему ноги.

Черные глаза его метнули взглядъ, который испугалъ бы всякаго, кто бы его увидалъ. Но никто не замѣтилъ его.

— Принеси съ погреба кувшинъ меда, — спокойно приказала хозяйка, — и наполни снова ведра, — ты расплескала всю воду.

Власта скрылась въ домѣ.

— Откуда эта дѣвушка?

— Плѣнница за послѣднюю войну съ славянами. Тростниковые шалаши ихъ разсѣянной шайки пылали яркимъ пламенемъ въ ночной темнотѣ. Я проходилъ мимо послѣдняго, готоваго уже обрушиться шалаша, на порогѣ котораго лежала женщина лицомъ внизъ; я толкнулъ ее вопьемъ, она вздрогнула. Еще живую я выхватилъ ее изъ пламени и вслѣдъ затѣмъ крыша съ трескомъ обрушилась на порогъ. Я вспомнилъ, что женѣ давно хотѣлось купить служанку. Я взялъ съ собой плѣнницу и, — засмѣялся онъ, — сберегъ такимъ образомъ деньги.

— Я перемѣню ее, — замѣтила жена. — Она лѣнива и капризна: сегодня сладка, какъ медъ, завтра ядовита, какъ змѣя.

— Намъ нужны двѣ плуговыя лошади. За эту славянку мнѣ охотно дадутъ четыре.

Власта вернулась изъ дому, неся на головѣ тяжелый кувшинъ съ медомъ и придерживая его лѣвою рукой за ручку; въ правой она держала двѣ жестяныя кружки. Все это она тихо и осторожно поставила на лавку и безшумно удалилась, захвативъ съ собой пустыя ведра съ коромысломъ; на этотъ разъ она не подняла глазъ. Фидусъ задумчиво смотрѣлъ на нее.

— А почему хочешь ты… долженъ ты уйти до наступленія ночи, отецъ Фидусъ? — спросила Линдмутъ.

— Этого… этого я почти не долженъ разсказывать, такъ какъ это послужитъ не въ похвалу мнѣ, — отвѣтилъ монахъ, краснѣя. — Но именно поэтому-то! Унижать самого себя — долгъ христіанина. Вы слишкомъ высокаго мнѣнія о слабомъ Фидусѣ, добрые люди. Васъ слѣдуетъ разочаровать… Нѣтъ, пусть дѣти остаются, — они не услышатъ ничего, что можетъ имъ повредить. Я — слабый, невѣрный, забывающій свой долгъ монахъ.

Его голова съ рѣдкими сѣдыми волосами безсильно склонилась на грудь и онъ обѣими руками закрылъ свое грустное лицо.

Глава IV.

— Какъ это случилось, что вы сдѣлались монахомъ? — спросила Мутгарда. — Вы были долгое время свѣтскимъ человѣкомъ, купцомъ, кажется, суконщикомъ?

— Да. Въ Утрехтѣ, у церкви Св. Виллиброрда и сейчасъ еще стоитъ маленькая мастерская моего отца. Мои предки были вольноотпущенники, и искусство ткать, красить и кроить фризовые плащи переходило у насъ изъ рода въ родъ. Я учился у отца, а въ свободное время учился немного по-латыни у добрыхъ монаховъ въ монастырѣ, — немного, правда, но, все-таки, этого достаточно теперь для молитвъ. Разскажу короче. Послѣ смерти отца ко мнѣ перешла мастерская и я женился на дочери сосѣда, монастырскаго садовника.

Онъ остановился, такъ какъ голосъ измѣнилъ ему.

— Выпейте глотокъ меда, — предложила ему хозяйка. — Вы слабѣете!

— Нѣтъ, я никогда больше не долженъ быть слабымъ! Мы любили другъ друга, горячо любили. — Онъ перекрестился. — Тогда мы имѣли право любить. Мы были очень счастливы. Она была такъ добра, умна, хороша. О, Боже, я никогда не забуду этого!

Онъ снова закрылъ лицо руками.

— Она умерла? — спросила Линдмутъ, нѣжно дотрогиваясь до его худыхъ пальцевъ, сквозь которые текли слезы.

— Нѣтъ, милое дитя! Умерла — только для меня… Много лѣтъ молились мы, чтобы Господь далъ намъ дитя: только этого недоставало для нашего полнаго счастія. И Онъ услышалъ нашу молитву: я пожертвовалъ всемогущему Богу на престолъ шесть новыхъ покрововъ изъ великолѣпной красной съ голубыми полосами шерстяной матеріи. А когда насталъ часъ, монастырскій врачъ объявилъ мнѣ и моей женѣ, что мать и ребенокъ должны умереть. «Должны умереть… и это неизбѣжно?» — воскликнулъ я. — «Да, неизбѣжно. Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — святые дѣлаютъ чудеса…» Я бросился на колѣни передъ ея кроватью и схватилъ ея руку: она уже похолодѣла. Тогда я въ отчаяніи воскликнулъ: «Помоги, святой Виллибрордъ, помоги! Спаси мою дорогую жену! Ты творишь столько чудесъ, — сдѣлай хоть одно для меня! И если она останется жива, я посвящу тебѣ всю мою жизнь; я сдѣлаюсь монахомъ, священникомъ, пойду въ язычникамъ, только спаси ее!» И едва я произнесъ этотъ обѣтъ, раздался крикъ новорожденнаго, и моя жена была спасена. И мать, и дѣвочка остались живы. Какъ радовалась Херха, показывая мнѣ ребенка! Въ восторгѣ я поцѣловалъ ее. Докторъ-монахъ, слышавшій мой обѣтъ, оттолкнулъ меня отъ кровати жены, вытолкнулъ на монастырскій дворъ и разсказалъ все настоятелю… Онъ думалъ, что Херха уже умерла, а мой обѣтъ принесъ ей неожиданное спасеніе, чуть ли не воскресилъ ее… Тутъ сбѣжались монахи, начали пѣть псалмы, устроили шествіе по городу и послали сообщеніе о новомъ чудѣ епископу въ Утрехтъ, архіепископу въ Майнцъ, королю, — тогда онъ еще не былъ императоромъ, — въ Ахенъ, Для славы имени Всевышняго это было очень хорошо, такъ какъ укрѣпляло вѣру въ него, для меня же…

— Не плачь! — просила Линдмутъ. — Вѣдь, она еще жива.

— Дитя, ты говоришь, какъ ангелъ. Но для меня, т.-е. для грѣшнаго человѣка во мнѣ, это было тяжело, такъ какъ я не видалъ больше моей жены много, много лѣтъ.

Фолькфридъ взглянулъ на жену.

— Тяжело! — сказалъ онъ. — Но надо держать клятву, данную какъ Богу, такъ и человѣку.

— Да, конечно. Я и держалъ ее…. Противъ монастырскаго двора былъ нашъ садикъ. Переписывая житія святыхъ и изучая св. писаніе, я слышалъ нѣжный, дорогой голосъ матери, укачивающей ребенка; сильно билось мое сердце, но я не заглядывалъ въ свой садикъ. Я еще питалъ тайную надежду избавиться отъ исполненія обѣта. Бѣдная молодая женщина не хотѣла давать согласія, чтобъ я сдѣлался монахомъ. Она по гражданскому и по церковному закону могла не согласиться, и тогда я дѣлался свободнымъ. Но монахи… Они, впрочемъ, были правы. Видитъ Богъ, я не хочу роптать! Они день и ночь твердили ей, какой ужасный грѣхъ своимъ отказомъ она налагаетъ на себя… что ребенокъ, данный ей вслѣдствіе моего обѣта, долженъ умереть, если я не сдержу своего обѣта. Грѣшно, — говорили, — удерживать мужа, отвлекать его отъ церкви. Это грѣхъ плоти, грѣхъ Евы въ ней; злой духъ сидитъ въ ея тѣлѣ! Моей милой, скромной женѣ было всего двадцать лѣтъ — и злой духъ въ ея чистомъ тѣлѣ! Но они были правы, и Херха тоже сознавала это. Она спросила меня только, дѣйствительно ли я далъ этотъ ужасный обѣтъ. Я написалъ на листкѣ бумаги: да. На другой же день она прислала мнѣ свои обрѣзанные каштановые волосы… она сдѣлалась монахиней. Такъ какъ въ тотъ день, когда она еще упорно отказывалась, неожиданно умерла наша дѣвочка, ей нечего было дѣлать въ мірѣ, монахи же говорили ей, — и они были правы, — что смерть ребенка есть наказаніе Божіе за нашу попытку не сдержать моего обѣта. Тогда я въ тотъ же день принялъ монашество. И въ числѣ прочихъ клятвъ они взяли съ меня особенную, такъ какъ они вполнѣ основательно не довѣряла моей слабости: подъ страхомъ тяжелаго наказанія на небесахъ и на землѣ, никогда не отыскивать моей жены, а если случайно встрѣчу ее, не смотрѣть и не разговаривать съ ней. Я поклялся во всемъ, что они мнѣ подсказывали, думая: «я такъ страдаю, что не можетъ быть, чтобы остался живъ; я скоро умру съ горя». Но съ горя, повидимому, не умираютъ въ двадцать пять лѣтъ. Съ того дня я ни разу не смѣялся, ничто меня не радовало больше на землѣ, но я не умеръ. Такъ прошло десять, двадцать, тридцать лѣтъ. Я состарѣлся преждевременно: мнѣ нѣтъ еще шестидесяти, а я такъ утомленъ, такъ одряхлѣлъ! О Херхѣ я ничего не слыхалъ, жива ли она, или умерла. Смѣняющіеся настоятели, — уже многихъ я похоронилъ, — далеко посылаютъ меня съ порученіями; я доходилъ до Альпъ, обошелъ всю Францію и часто отправлялся въ Ахенъ къ императору. Онъ благосклоненъ ко мнѣ, всесильный Карлъ! Не знаю, право, за что; можетъ быть, онъ чувствуетъ состраданіе ко мнѣ. Часто бывалъ я у язычниковъ здѣсь въ Саксоніи съ фульдскимъ настоятелемъ, о. Штурмомъ изъ Баваріи: хорошій былъ человѣкъ!… Онъ уже давно на томъ свѣтѣ. При всемъ его благочестіи, онъ имѣлъ человѣческое сердце. Теперешній же мой господинъ…-- Онъ глубоко вздохнулъ. — Прости мнѣ, Господи! Я не долженъ его осуждать, — онъ правъ…

— Ты разумѣешь свирѣпаго лангобарда Петра? — спросилъ Фолькфридъ.

— Онъ только строгъ, а не несправедливъ ко мнѣ.

— Говорятъ, онъ измѣнилъ однажды своему собственному лангобардскому королю въ городѣ Павіи?

— Я этого не знаю! Только переходъ его изъ Утрехта сюда, въ самую крайнюю сѣверную марку государства, похожъ на. ссылку.

— Гдѣ его мѣсто жительства? — спросилъ Фолькберть.

— Въ новомъ замкѣ, построенномъ недавно императоромъ Карломъ, около рѣки Пітёръ.

— А, да… у Эзесфельда! — подтвердилъ Фолькфридъ. — Крѣпость должна, еще увеличить дерзость предпріятія, задуманнаго датскимъ королемъ язычникомъ Готрикомъ для расширенія владѣній отъ Остарсальта до Сѣвернаго моря, Эйдера и Трене: «Датское государство», какъ они высокомѣрно говорятъ.

— Да, именно туда-то посланы два монаха изъ нашего монастыря, къ Петру, намѣстнику настоятеля, чтобы преподать тамъ войску св. дары и распространять христіанство у язычниковъ., сосѣднихъ датчанъ и вендовъ.

— Это, дѣйствительно, что-то въ родѣ ссылки? — спросила, хозяйка. — И для мірянъ тоже?

— Весьма возможно.

— А какъ же ты идешь туда, добрый монахъ? — спросила. Линдмутъ. — Вѣдь, ты не…

— Не наказанъ. Я самъ испросилъ себѣ это порученіе.

— Зачѣмъ?

— Отъ того… отъ того, что… грѣшно съ моей стороны… послѣ тридцати лѣтъ!

— Не говори объ этомъ, если тебѣ тяжело, — замѣтила Линдмутъ.

— Нѣтъ, это унижаетъ меня, поэтому я долженъ говорить. Въ Утрехтѣ, въ монастырѣ, въ кельѣ, откуда я смотрѣлъ на нашъ домикъ, тамъ… я не могъ избавиться отъ воспоминаній, отъ страсти грѣховной!

— Грѣховной!… Это — вѣрность-то! — отвѣтила Мутгарда.

— Ахъ, нѣтъ, — грѣхъ!… И чтобъ избавиться отъ образа Херхы, — я постоянно видѣлъ ея образъ, блуждающій среди цвѣтовъ, лилій нашего скромнаго садика, — я дошелъ до этихъ мѣстъ, до этой датской пустыни. И здѣсь… ахъ!… Выслушайте ужь до конца, — такъ должно! Въ прошломъ году, какъ вамъ извѣстно, императоръ Карлъ выселилъ нѣсколько тысячъ саксовъ, цѣлыми, деревнами, съ женами и дѣтьми, изъ отечества, на границу Франціи, разсѣевая ихъ по всему своему обширному государству, а дѣтей и женъ часто заключая въ монастыри. Во время далекаго путешествія франкскіе воины, провожавшіе женщинъ, позволяли себѣ разныя непристойности…

— И чтобы воспрепятствовать этому, — прервала его Мутгарда, — императоръ отправилъ монахинь на кораблѣ въ Фрисландію, приказалъ проплыть Эльбу до Берга, забрать саксонскихъ женщинъ и отвезти ихъ на кораблѣ.

Монахъ сдѣлалъ утвердительный знакъ.

— Да; и я съ двумя другими монахами провожалъ женщинъ до Баденфлета, — мѣстечко у Эльбы, — гдѣ корабли монахинь ожидали нашего прибытія. И въ ту минуту, какъ я провожалъ по колеблющимся доскамъ послѣднюю изъ находившихся подъ моею защитой саксонскихъ женщинъ на корабль, — разъ сорокъ, по крайней мѣрѣ, я прошелъ взадъ и впередъ по этимъ доскамъ, — съ корабля раздался страшный крикъ и на встрѣчу мнѣ по доскамъ бросилась женщина въ черной одеждѣ и сѣромъ покрывалѣ. «Вальтгеръ! — зоветъ она, — мой Вальтгеръ!» Такъ звали меня прежде, когда я былъ счастливъ, то-есть, — прости мнѣ, Господи, это слово, — счастливъ мірскою радостью. И опять это имя, — такъ много, много лѣтъ я не слыхалъ его! И этотъ голосъ… Онъ разбудилъ все, что только схоронено было, но не умерло во мнѣ ли узналъ ее, мою Херху! Я не буду лгать…-- Онъ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ. — Замѣтьте: я долженъ былъ отвернуться отъ нея и уйти… Я не сдѣлалъ этого: я не отвернулся отъ нея, не закрылъ лица и не убѣжалъ! Я пристально смотрѣлъ въ ея милое, прекрасное, но такъ рано состарѣвшееся отъ горя лицо, на сѣдые волосы, выбившіеся изъ-подъ покрывала, я бросился ей на встрѣчу, протянувъ къ ней обѣ руки. «О, жена, моя дорогая жена!» — вскричалъ я, заключая ее въ объятія, прижалъ къ своему сердцу, и цѣловалъ ея лицо… Горячія, горькія слезы струились у насъ обоихъ по старымъ щекамъ.

Мутгарда пожала незамѣтно руку мужа, сжатую въ кулакъ; онъ хотѣлъ подавить въ себѣ волненіе. Изъ глазъ монаха медленно скатились двѣ крупныя слезы; онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Собака положила голову на его колѣни и смотря ему въ лицо; дѣти сдѣлались грустны, сами не зная отчего. — Бѣдный, добрый Фидусъ, что ему было дѣлать? — спросила шепотомъ Линдмутъ брата.

— Я бы взялъ ее за руку и какъ можно скорѣе убѣжалъ бы съ нею.

— А его клятва, братъ?

— Какъ можетъ грѣхъ, — продолжалъ монахъ со вздохомъ, — дать сердцу столько блаженства! И теперь, когда я вспоминаю объ этомъ, мнѣ дѣлается такъ больно и такъ отрадно на душѣ.

— Грѣхъ… Я мало думаю объ этомъ.

— Напрасно. Это былъ великій грѣхъ, за который не замедлило наказаніе. Едва я обнялъ жену, я не успѣлъ ее даже спросить, гдѣ и какъ провела она всѣ эти годы, какъ чья-то грубая рука отдернула меня за плечо назадъ со словами: «Несчастный клятвопреступникъ!» Я узналъ голосъ виварія, не видя даже его гнѣвнаго лица. Я упалъ на колѣни, — не изъ страха, не изъ боязни викарія, а отъ раскаянія передъ Всевышнимъ, отъ стыда. Протяжный, тихій крикъ, какъ бы подавленный стонъ услышалъ я: «Прощай, прощай мой Вальтгеръ!»… Въ эту же минуту викарій съ силой поднялъ меня съ колѣнъ и оттолкнулъ назадъ съ досокъ, передавши двумъ братьямъ съ приказаніемъ связать меня и стеречь. Но они плакали, — они все видѣли и знали, что я никуда не скроюсь. Въ Эзесфельдѣ викарій наложилъ на меня покаяніе: оно не очень тяжело, я бы заслуживалъ худшаго.

— Что долженъ ты претерпѣть или сдѣлать? — съ участіемъ спросила Мутгарда.

— Онъ наложилъ на меня молчаніе. Ночь наступаетъ, прощайте! Ты проводишь меня немного, хоть до половины брода, — дальше я ужь пойду одинъ.

— Вода стоитъ очень высоко. Я перенесу тебя. Ты идешь въ Эйдерскій лѣсъ на вѣрную смерть.

— Весьма возможно… Но каждый шагъ въ нашей жизни ведетъ къ смерти. Самое лучшее въ моемъ положеніи приблизиться въ ней скорѣе…

— Скажи, — обратилась къ нему Мутгарда, вставая, — почему викарій хочетъ твоей смерти?

— Я могъ бы сказать, что не знаю этого, и солгалъ бы тогда.

— Что ты сдѣлалъ ему дурнаго?… Чѣмъ можешь ты ему мѣшать?

— Я стою поперекъ дороги ему и его друзьямъ, графу Хардраду и вицеграфу Фортунату, такъ какъ я хочу, чтобы во всемъ исполнялись воля и законъ императора, такъ какъ хорошо знакомъ съ законами церковными и гражданскими, изданными императоромъ для облегченія своего народа, такъ какъ я часто бывалъ въ Ахенѣ во времена рейхстага и синодовъ, и императоръ часто требовалъ у меня отчета о положеніи дѣлъ въ Фрисландіи и въ Саксоніи и о притѣсненіяхъ графа и викарія, и я не умалчивалъ и не скрывалъ отъ императора ни одного беззаконія. Такимъ образомъ, они имѣютъ основаніе желать, чтобы этотъ языкъ поскорѣе замолчалъ.

— Какъ можетъ Господь терпѣть такія злодѣянія!… Спитъ онъ! — громко вскричалъ маленькій Фолькбертъ, съ покраснѣвшимъ отъ раздраженія лицомъ.

— Знай, шалунъ, — мягко произнесъ монахъ, погладивъ мальчика по курчавой головкѣ и потрепавъ за щеку, — что Господь никогда не спитъ, и замѣть, что все, что Онъ дѣлаетъ, обращается къ лучшему. Смотри: три господина въ Эзесфельдѣ, посылающіе меня на смерть, думаютъ причинить мнѣ этимъ зло, а, между тѣмъ, они задумали для меня добро, такъ какъ я ничего не желаю такъ горячо, какъ смерти.

Пожавъ руку Мутгарды, онъ быстро зашагалъ по направленію къ рѣкѣ. Фолькфридъ поспѣшилъ за нимъ.

Мутгарда съ нѣжностью привлекла къ себѣ дѣтей.

— Знаешь, мама, — сказалъ мальчикъ, — старикъ не можетъ забыть своей жены, сдѣлавшейся монахиней, онъ все еще любитъ ее.

— Развѣ это грѣхъ? — спросила Линдмутъ.

— Можетъ быть, — отвѣтила мать. — Я не могу этого понять, такъ какъ, вѣдь, это вѣрность.

— Но, вѣдь, это не хорошо для него, — замѣтилъ Фолькбертъ. — Лучше бы было, еслибъ онъ ее забылъ…

— Нѣтъ, — отвѣтила мать, — тогда бы онъ ее не любилъ.

— Мама, — спросила Линдмутъ, — папинъ братъ, вѣдь, тоже бродяга?

Мать сдвинула брови.

— Кто сказалъ тебѣ это?

— Хеймо. Дядя, вѣдь, тоже нарушилъ клятву вѣрности императору?

— Къ сожалѣнію, да, — грустно отвѣтила мать.

— А могу я, когда я говорю вечернюю молитву, молиться за него?… Страшно, должно быть, жить въ лѣсу… съ волками.

— Да, молись за него, какъ за… ты знаешь за кого?

— За графа Рихвальта, — произнесла дѣвочка серьезно.

— И также за твою мать, чтобы Господь простилъ ей… намъ всѣмъ… всѣ прегрѣшенія…

Она поднялась, тяжело вздохнула и пошла съ дѣтьми въ домъ.

Фолькфридъ, вернувшись домой въ промокшей насквозь одеждѣ, поспѣшилъ раздѣться и закутался въ шкуру громаднаго животнаго; жена развѣсила одежду недалеко отъ очага, не перестававшаго горѣть и ночью. Дѣти уже спали за деревянною перегородкой; въ той же комнатѣ, за парусиннымъ занавѣсомъ, стояла широкая, низкая дубовая кровать, на которой спали супруги. Фолькфридъ быстро заснулъ, утомленный дневными трудами; жена не могла уснуть, — сердце ея было полно тяжкихъ заботъ.

Вдругъ у калитки громко залаяла собака. Фолькфридъ проговорилъ во снѣ: «Не впускай его, Хофвартъ. О, братъ, брать, какъ я любилъ тебя, — съ дѣтства любилъ! Я замѣнилъ тебѣ отца! Но принять тебя… Нѣтъ, Карлъ запретилъ это. Зачѣмъ ты нарушилъ свою клятву? Никогда… Уйди отъ моей ограды! Ахъ, бѣдный братъ!»

Жена приподнялась съ постели и взглянула въ лицо мужа. Огонь отъ очага бросалъ кругомъ слабый, колеблющійся свѣтъ. «Какъ онъ любилъ его! — прошептала Матгарда. — Почти какъ собственныхъ дѣтей… И, все-таки… Еслибъ онъ зналъ это… Боже, прости мнѣ!»

Глава V.

На слѣдующій день съ утра стояла невыносимая жара; мрачныя тучи заволакивали небо; приближалась гроза. Фолькфридъ ушелъ далеко отъ дома осмотрѣть свои луга, лежащіе около рѣки; въ виду приближающейся непогоды, онъ не взялъ съ собой сына. Иногда, проходя по лугамъ и пробираясь сквозь кустарники, ему казалось, что онъ слышитъ за собой легкіе шаги и шорохъ въ кустахъ. Онъ оборачивался: покачивались только раздвинутые имъ самимъ кусты. Онъ осмотрѣлъ лошадей, пасшихся на лугу и въ страхѣ кидавшихся отъ него въ сторону: онѣ были недавно отбиты у славянъ.

Поднялся сильный вѣтеръ и гроза разразилась страшнымъ ливнемъ. Фолькфридъ добѣжалъ до хижины, наполненной почти доверху душистымъ свѣжимъ сѣномъ, и улегся на немъ. Трава была только что скошена и распространяла пріятное, опьяняющее, почти одуряющее благоуханіе. Онъ задремалъ. Вдругъ, — да, нѣтъ никакого сомнѣнія, — вдругъ около него въ сѣнѣ что-то зашевелилось, куча сѣна оживала и поднималась.

«Дикій звѣрь, — думалъ онъ, — котораго я потревожилъ».

Но сѣно поднималось все выше и выше, наконецъ, обрисовалась человѣческая фигура, полныя руки, голова съ волнами черныхъ волосъ, съ запутавшимся въ нихъ сѣномъ, что придавало особенную прелесть фантастичности разгорѣвшемуся смуглому лицу. Передъ нимъ на колѣняхъ стояла славянка, скрестивъ на груди руки; платокъ съ головы она потеряла, черные волосы разсыпались въ безпорядкѣ по обнаженнымъ плечамъ, рубашка изъ бѣлой овчины спустилась съ праваго плеча, такъ какъ застежки сломались; покраснѣвъ отъ стыда, смущенная дѣвушка придерживала лѣвою рукой на груди грубую мохнатую шкуру.

Онъ медленно приподнялся и сѣлъ.

— Власта!… ты здѣсь? Что тебѣ надо?

— Тебя, — чуть слышно слетѣло съ ея полуоткрытыхъ розовыхъ губокъ.

Не понимая ея, онъ широко раскрылъ свои большіе сѣрые глаза.

Горькая, почти ироническая улыбка скользнула по ея красивому лицу и сейчасъ же исчезла.

— Я кралась слѣдомъ за тобой… всю дорогу… Я знала, что гроза загонитъ тебя сюда. Я прокралась впередъ.

Онъ все еще удивленно смотрѣлъ на нее.

Она не могла больше выносить его взгляда, и, все еще стоя на колѣняхъ, безсильно откинулась назадъ и въ отчаяніи ударила себя рукой по лбу.

— Ахъ, зачѣмъ ты мнѣ не далъ сгорѣть въ хижинѣ матери! Задыхаясь отъ дыму, я упала и потеряла сознаніе. Мнѣ казалось, что я умираю. Я воображала, что проснусь на небесахъ, въ вѣчно цвѣтущихъ лугахъ богини смерти, разбуженная златокудрымъ богомъ свѣта, когда лучезарное, неземное существо, прекрасный герой заключилъ меня въ свои сильныя объятія и этотъ богъ привелъ меня къ своей женѣ, какъ отнятую у непріятеля корову. Я не хочу этого выносить, я не хочу! Я сгораю на медленномъ огнѣ… Цѣлуй меня… или брось туда, въ рѣку!

Она произнесла послѣднія слова грознымъ, кричащимъ голосомъ; ея черные глаза гнѣвно сверкали. Но этотъ дикій порывъ мгновенно прошелъ: нѣжнымъ, ласкающимъ голосомъ, умоляюще протягивая къ нему обѣ руки, она шептала ему:

— Прошу… умоляю тебя! Только разъ, хоть изъ жалости, поцѣлуй меня! Мы здѣсь одни… никто не узнаетъ. Я тогда сама сейчасъ же… брошусь въ рѣку, — и она упала лицомъ внизъ, далеко откинувъ впередъ протянутыя къ нему руки.

Онъ не произнесъ ни слова. Толкнувъ ее ногой, онъ вскочилъ съ мѣста. Но въ ту же секунду и она очутилась на ногахъ.

— Это… это… за всю мою любовь?… Этимъ я обязана ей! Ей хочешь ты остаться вѣрнымъ? Такъ слушай: она измѣнила тебѣ. Какъ только ты уходишь, она принимаетъ каждую ночь, почти каждую ночь, у твоей ограды чужаго мужчину! Она не замѣчала, какъ я подползала въ травѣ…

Фолькфридъ поблѣднѣлъ.

— Несчастная! — прошепталъ онъ.

— Видишь? — злорадно продолжала она. — Ничто не связываетъ тебя больше съ ней. О, какъ я ждала этой минуты! Ея любовника…-- Онъ ударилъ ее кулакомъ по головѣ и она, вскрикнувъ, упала къ его ногамъ.

— Несчастная! Это былъ мой братъ, мой несчастный братъ. Но знай, — на прощанье, такъ какъ завтра же я продамъ тебя въ ближайшій монастырь, — еслибъ я даже никогда не видалъ Мутгарды и цѣломудренной красоты ея лица, я никогда бы не прикоснулся къ славянкѣ. Я раскаиваюсь, что вырвалъ тебя изъ пламени.

Быстрѣе молніи она вскочила съ пронзительнымъ крикомъ.

— Ненависть за любовь? За любовь презрѣніе?… Нѣтъ, вы дорого заплатите за это! Хорошо же: свѣтлый богъ оттолкнулъ меня ногой, я знаю мрачнаго демона, который приметъ меня. Горе тебѣ и горе ей!

Она выбѣжала изъ хижины. Фолькфридъ послѣдовалъ за ней и увидѣлъ ее скачущей на одной изъ маленькихъ славянскихъ лошадокъ; пригнувшись къ ея шеѣ, дѣвушка щелкала языкомъ, свистѣла и кричала ей въ уши; лошадь перескочила черезъ высокую ограду луга и помчалась и? степь: черная грива лошади и черные волосы славянки, перепугавшись, развѣвались по вѣтру.

Глава VI.

Замокъ Эзесфельдъ, заложенный только за годъ передъ этимъ, возвышался на правомъ берегу Штёра на высокомъ холмѣ около самаго брода. Прежде всего отстроилась внѣшняя сторона крѣпости, для защиты отъ набѣговъ датчанъ: кругомъ были вырыты глубокіе рвы и наполнены проведенною изъ рѣки водой; изъ вырытой земли насыпанъ высокій валъ, утрамбованъ и огороженъ частоколомъ. Внутри еще было много неотстроеннаго, когда маленькій гарнизонъ, наскоро набранный въ ближайшихъ фризскихъ и саксонскихъ селеніяхъ, занялъ узкую четыреугольную башню и два жилыхъ помѣщенія; тотъ же отрядъ, размѣстившійся въ рыбацкихъ и крестьянскихъ хижинахъ, охранялъ рабочихъ и даже, раздѣлившись на двѣ половины, помогалъ имъ въ работѣ.

Въ среднемъ этажѣ сторожевой башни было помѣщеніе начальника отряда; нижній этажъ и пристройка были отведены подъ конюшни. Въ каменной толстой стѣнѣ, обращенной къ востоку, было сдѣлано широкое квадратное отверстіе, къ которому приставлена была лѣстница; широкая квадратная плита закрывала это отверстіе. На разстояніи аршинъ двухъ отъ полу въ стѣнѣ были сдѣланы четыре узкіе прорѣза, скорѣе бойницы, чѣмъ окна, но, все таки, достаточныя для того, чтобы окинуть взглядомъ всю разстилающуюся внизу равнину. Въ третій, верхній, этажъ можно было попасть изъ втораго также только по лѣстницѣ и черезъ отверстіе въ деревянномъ потолкѣ втораго этажа.

Послѣ дождливаго дня солнце заходило, рѣдко показываясь изъ темнаго облака, и проливало мало свѣта въ башенную залу сквозь узкое окно. Сдѣлалось холодно послѣ дождя; въ комнатѣ, на полу, на высоко, крестообразно сложенныхъ камняхъ, горѣлъ огонь. Около круглаго дубоваго стола сидѣло двое мужчинъ на скамьѣ, а третій лежалъ на рогожахъ, сложенныхъ въ кучу на поду.

Одинъ изъ сидящихъ на скамьѣ брезгливо поставилъ оловянную кружку на столъ, ударивъ съ такою силой, что изъ нея расплескались красныя капли.

— Пусть сатана пьетъ эту кислятину! — вскричалъ онъ, расправляя рукой свои рыжіе усы.

— Ну, онъ-то не станетъ пить, Хардрадъ, — пошутилъ его сосѣдъ. — У него въ преисподней жарко: тамъ выростаютъ лучшія растенія.

Онъ ударилъ кулакомъ по куску хлѣба на столѣ.

— Это такъ же твердо, какъ саксонскій черепъ! Онъ деретъ руки, а что же будетъ въ горлѣ?… Фу!

— И этотъ проклятый дымъ… какъ онъ ѣстъ глаза! — проворчалъ третій, лежащій на рогожахъ, вытирая глаза рукавомъ черной священнической одежды.

— А зачѣмъ тебѣ понадобился огонь среди лѣта? — замѣтилъ второй.

— Потому что я вѣчно мерзну въ вашей варварской сторонѣ! — отвѣтилъ онъ, сдвинувъ брови. — Если потушишь огонь, то замерзнешь, если зажжешь — прокоптишься. Съ мокрыхъ стѣнъ течетъ. Нѣтъ ни скатерти на столѣ, ни ковра на полу и на стѣнѣ. Собака живетъ въ Италіи лучше, чѣмъ здѣсь епископъ.

— Такъ отчего же вы не остались въ Италіи? — насмѣшливо спросилъ одинъ изъ сидящихъ на скамьѣ.

— Я скажу тебѣ отчего, Фортунатъ, — засмѣялся графъ Хардрадъ, — потому что ему было тамъ слишкомъ жарко…

— Какъ здѣсь слишкомъ холодно! — закончилъ другой.

Епископъ закусилъ свои тонкія губы.

— Ну, — продолжалъ Фортунатъ, съ удовольствіемъ разглядывая свою, вышитую серебромъ, блѣдно-голубую одежду, — здѣсь, въ этомъ болотѣ, его преосвященство такъ же мало свободенъ, какъ и нашъ братъ. Только о твоихъ продѣлкахъ, всесильный Хардрадъ, императоръ еще ничего не узналъ, хотя и считаетъ себя всевѣдущимъ. Зачѣмъ ты остаешься здѣсь?

— Убей меня Богъ, если я останусь дольше, чѣмъ мнѣ надо. Я брошу этому учителю въ императорской коронѣ его графское достоинство подъ ноги и заживу, гдѣ и какъ захочу.

— Это вы могли бы и сейчасъ сдѣлать, — замѣтилъ епископъ.

— Да, еслибъ я захотѣлъ, еслибъ я могъ жить, какъ этотъ итальянецъ, какъ вы, цѣлый день жевать сухой хлѣбъ и изводить больше чернилъ, чѣмъ вина! Я же… мнѣ нужны лѣса и поля, чтобъ охотиться, тысячи коней, деревни, полныя крестьянъ, чтобы заставлять ихъ, подлыхъ собакъ, поднимать медвѣдя; мнѣ нужны дорогіе соколы, нужны вооруженныя толпы, повинующіяся одному моему мановенію, чтобы защищать мои права…

— И твои беззаконія, — засмѣялся Фортунатъ.

— Мнѣ нужна цѣлая страна, почти равносильный сосѣдъ, чтобы вести съ нимъ войну.

— Но это запретилъ императоръ.

— Ну, онъ далеко, а государство его велико, и онъ не можетъ поспѣть всюду.

— Это единственная причина, дѣлающая возможнымъ жизнь въ его государствѣ. Иначе это было бы не государство, а школа…

— Монастырь.

— Военный лагерь.

— Тюрьма, — проворчалъ епископъ.

— А зачѣмъ, Хардрадъ, нужно тебѣ все это?

— Зачѣмъ? Глупый вопросъ!… Потому что моимъ предкамъ это всегда нужно было. Они были герцогами въ Тюрингіи много раньше, чѣмъ предки Карла сдѣлались палатными мэрами. И предки передали мнѣ это въ наслѣдство…

— То-есть, — насмѣшливо произнесъ Фортунатъ, — стремленіе къ этому, а не средства.

— И средства были у меня, — со злостью отвѣтилъ Хардрадъ, ударивъ по столу такъ, что кружки зазвенѣли, — пока этотъ…

— Не стѣсняйся! Я достаточно бранилъ его передъ тобой, чтобы не выдать тебя. А этотъ черноволосый, желчный итальянецъ… онъ не бранитъ его громко, какъ мы, за то ненавидитъ его молча и сильно.

Епископъ опустилъ глаза.

— У меня были и силы, и средства, — продолжалъ Хардрадъ, — жить по-княжески, по-герцогски, пока этотъ…

— Да! Онъ отнялъ у тебя всѣ твои пріобрѣтенія и половину наслѣдства…

— За что? — спросилъ епископъ.

— За то, что я, по старому, доброму обычаю тюрингцевъ,,⁵ объявилъ войну сосѣду!

— Да, да. Ты сжегъ его домъ, убилъ сына и двѣнадцать слугъ и отнялъ все золото и серебро. Императоръ Карлъ давно уже запретилъ подобныя расправы.

— И еще, какъ милость, я долженъ былъ принять то, что онъ оставилъ мнѣ половину наслѣдственнаго имѣнія и далъ мнѣ это графство, самое плохое и самое бѣдное во всемъ его государствѣ. Но подожди! Горе саксонцамъ, надъ которыми онъ поставилъ меня графомъ! Лучше бы было для нихъ, если бы самъ чортъ былъ ихъ графомъ.

— Я думаю, они всѣ того же мнѣнія!

— И какъ только я выжму изъ нихъ достаточно золота и земли для того, чтобы жить такъ, какъ приличествуетъ моему роду, тотчасъ же уйду изъ этой тюрьмы, гдѣ Карлъ бряцаетъ ключами и цѣпями.

— Но куда?

— Все равно!… Къ Долдонамъ!

— Они язычники!

— Они спросятъ меня не о вѣрѣ, а о силѣ. Землю, которую я здѣсь собралъ, я продамъ, обращу въ золото, въ оружіе, во всадниковъ. Съ распростертыми объятіями приметъ меня король Гетрикъ; но для этого я долженъ придти къ нему не съ пустыми руками, не бѣглецомъ, не просителемъ, а разсыпая вокругъ себя милости. Идемъ со мною, Фортунатъ!

— Можетъ быть, а, можетъ быть, и нѣтъ. Правда, въ Нормандіи женщины хороши… Но, можетъ быть, Карлъ отпуститъ меня на родину, въ Аквитанію, чудную страну между Луарой и Гаронной. Тамъ солнце свѣтитъ ярче и горячѣе кровь течетъ въ жилахъ женщинъ…

— У тебя только женщины на умѣ.

— Да, онѣ — все мое счастіе и все мое несчастіе! И онѣ же виною тому, что я наслаждаюсь сейчасъ вашимъ пріятнымъ обществомъ.

— Какъ такъ? — спросилъ лангобардъ.

— Да такъ! Обыкновенно мнѣ не надо было употреблять съ ними никакихъ другихъ убѣжденій, кромѣ данныхъ мнѣ милосерднымъ Господомъ — красиваго лица, красиваго роста и красиваго языка.

— Притворщикъ и льстецъ, ты всѣхъ ихъ обманываешь! — сказалъ графъ.

— Нѣтъ! Это несправедливость съ твоей стороны, вопіющая несправедливость! Мнѣ всегда одна нравится больше всѣхъ и я говорю ей это. А такъ какъ она мнѣ дѣйствительно нравится, то я говорю ей это очень горячо, убѣдительно и успѣшно. Святая Женевьева!…

— Оставь святыхъ въ покоѣ! — замѣтилъ викарій.

— Ну, такъ Венера!

— Много ты о ней знаешь!

— Пожалуйста! Въ Турской монастырской школѣ мы, по приказанію Карла и Алку ина, читали Овидія! Мы должны были зубрить латинскіе стихи, а мы учились любовнымъ интрижкамъ… Такъ клянусь Венерой! Каждая считаетъ себя въ душѣ самою прекрасной. А если ей говоритъ это мужчина, вѣрящій этому самъ въ ту минуту, то какже ей не повѣрить?… Онѣ мнѣ и вѣрили, и все шло очень удачно. Вдругъ случается такое несчастіе, что двѣ сестры одинаково прекрасны. Это было бы только двойное счастіе. Но обѣ онѣ — въ этомъ-то и несчастіе — были одинаково добродѣтельны; поэтому пришлось каждой изъ нихъ надѣть золотыя колечки на пальчики. Но чего не сдѣлаешь изъ любви! Такимъ образомъ, я женился на одной въ Турѣ, а на другой, черезъ два мѣсяца, въ Тулузѣ. Одна ничего не знала о другой. Въ Турѣ я назывался Фаустомъ, въ Тулузѣ — Фортунатомъ. Одну выдалъ за меня братъ, другую — дядя, турскій епископъ. Онѣ бы долго не разобрали этого, такъ какъ виллы, гдѣ я держалъ каждую изъ женъ, были далеко другъ отъ друга: одна — у Пиренеевъ, другая — у Луары. Къ моему несчастію, у нихъ была кузина — прелестнѣйшее созданіе. Она пріѣхала въ гости въ виллу около Луары. А такъ какъ эта глупая дѣвчонка не соглашалась, то мнѣ пришлось употребить силу… Тогда она бросилась въ рѣку. И моя жена, т.-е. одна изъ нихъ, луарская, узнала объ этомъ и призвала брата для отмщенія. Тотъ пріѣхалъ и узналъ во мнѣ своего другого зятя, пиренейскаго! Тутъ и пошло! Епископъ! Двойной дядя! Двойной зять!… Что толку, что я убилъ его въ честномъ поединкѣ?… Епископъ не дерется: онъ пожаловался Карлу. И верховный судъ осудилъ меня на смерть за множество преступленій. Цѣлая куча! Двѣ страницы, исписанныя латинскими названіями преступленій! Но императоръ смягчилъ наказаніе и осудилъ меня на изгнаніе на сѣверъ Эльбы…

— Почему? — спросилъ епископъ Петръ, потирая руки отъ холода. — Вы вполнѣ заслужили смерть.

— Конечно! — отвѣтилъ Хардрадъ. — Но Фортунатъ хорошо владѣетъ копьемъ. Онъ отбилъ сына Карла, Пиппина, отъ цѣлой стаи аваровъ. Объ этомъ вспомнилъ отецъ.

— Да, да, — продолжалъ аквитанецъ. — Изъ меня могло бы выйти что-нибудь, еслибъ не было женщинъ. Ну, можетъ быть, здѣсь что-нибудь выйдетъ изъ меня, потому что, вѣдь, здѣсь ихъ нѣтъ, или если есть, то онѣ холодны, какъ ледъ. Недавно, — сердито продолжалъ онъ, — въ прекрасный лѣтній вечеръ, я получилъ ударъ въ грудь…

— Когда? Во время нашей послѣдней поѣздки? — спросилъ графъ.

— Смуглая славянка… тамъ, около брода…

— Рабыня! — проворчалъ Фортунатъ. — Хорошенькій черный чертенокъ! Я схватываю ее, — я видѣлъ, какъ она срѣзала камышъ, и плѣнился ея гибкими членами… Иди со мной, прекрасная женщина, — кричу я ей съ лошади, — тебѣ нуженъ прекрасный мужчина!

— Есть только одинъ мужчина, — пробормотала она сквозь бѣлые зубки и, ударивъ меня въ грудь, выскользнула изъ рукъ, какъ змѣйка.

— Тѣмъ дѣло и кончилось?

— О, нѣтъ! Я поскакалъ за ней. Она скользнула въ калитку ближайшаго двора, я спрыгнулъ съ лошади, хотѣлъ послѣдовать за ней въ комнату, но въ дверяхъ стоитъ… стоитъ, — однимъ словомъ, стоитъ богиня. На полголовы выше меня, величественная, стройная, руки бѣлыя, полныя! И волны золотистыхъ волосъ, и…

— Объ остальномъ можешь не договаривать! — сказалъ графъ.

— Я стоялъ передъ нею ослѣпленный; мнѣ кажется даже, что колѣни мои согнулись немного при видѣ такой чистой, величественной красоты. Но вслѣдъ затѣмъ кровь прилила мнѣ къ сердцу, голова закружилась и я, ни слова не говоря, схватилъ обѣими руками ея круглое плечико… и затѣмъ случилось…

Онъ замолчалъ.

— Ну?

— Да, — усмѣхнулся онъ со злостью, — я полетѣлъ на землю… и не одинъ!

— Съ ней?

— О, нѣтъ! Съ самою здоровенною пощечиной, о которой я когда-либо слыхалъ или читалъ, или получалъ со времени смерти отца. Я вскочилъ на ноги съ быстротою молніи. Въ дверяхъ, гдѣ стояла, блистала и поразила меня сѣверная богиня, стояла собака, похожая на громаднаго медвѣдя, и рычала. Богиня исчезла. Но мы, христіане, обязаны уничтожать языческія божества. Я не могу спать съ тѣхъ поръ, какъ увидалъ эту бѣлокурую женщину. И я клянусь, — пусть я провалюсь въ преисподнюю, если не исполню этого, — я умру или разрушу собственными руками этотъ кумиръ. Да поможетъ мнѣ Богъ и турскій св. Мартинъ. Аминь!

— Хорошій способъ исповѣданія вѣры! — засмѣялся священникъ. — У императора много подобныхъ графовъ?

— Это было во дворѣ у Эйдерскаго брода? — допрашивалъ Хардрадъ. — Да, это жена саксонца, который не хрчетъ ни продать мнѣ своего дома, ни быть моимъ слугою. Сколько времени я притѣсняю его, безпрестанно требую его на службу, желая разорить его, или чтобъ онъ не явился и я могъ бы потребовать съ него штрафъ или выгнать со двора. Напрасно, — каждый разъ онъ являлся: я не понимаю, какимъ образомъ его хозяйство уже давно не пришло въ упадокъ!

— Это благодаря женѣ, — замѣтилъ викарій, — такъ хорошо занимающейся хозяйствомъ въ отсутствіе мужа. Фидусъ много разсказывалъ объ этихъ саксонцахъ, считая ихъ образцовыми супругами. Жена, по его словамъ, такъ же дѣятельна и умна, какъ и хороша. Удивительно-трогательная исторія предшествовала ихъ браку. Онъ много лѣтъ долженъ былъ ждать. Ея отецъ хотѣлъ отдать ее за другаго, за знатнаго сосѣда, и ужь не знаю, какъ это случилось, что она вышла за этого, менѣе богатаго жениха.

— Какъ это случилось, Хардрадъ? — спросилъ Фортунатъ съ любопытствомъ.

— Ничего не знаю объ этомъ, — отвѣтилъ графъ. — Одно только я знаю: теперь, послѣ того, какъ проклятый монахъ разсказалъ ему о законѣ императора Карла, — мой посолъ сообщилъ мнѣ это, — теперь его невозможно болѣе притѣснять. Хоть бы преисподняя проглотила этого Фидуса!

— Языческій лѣсъ проглотилъ его, — со смѣхомъ произнесъ епископъ. — Если онъ возвратится послѣ даннаго мною порученія, то святые, слѣдовательно, сотворятъ больше, чѣмъ я предполагалъ чудесъ для бѣднаго монаха, который не выстроитъ имъ храма. Этотъ простофиля — шпіонъ, удлиненное ухо тирана Карла! Впрочемъ, саксонца я могу притянуть за глупыя лошадиныя головы, о которыхъ справедливо донесъ посолъ. Но зачѣмъ такъ необходимъ тебѣ этотъ дворъ? Развѣ онъ такъ дорогъ, такъ великъ?

— Нѣтъ; но только его клочокъ земли раздѣляетъ пріобрѣтенныя мною тамъ земли, а, главное, бродъ! Тамъ дорога въ Данію. Какъ только я завладѣю этою полосой берега, я заставлю императора дорого заплатить за право переправы. Это можетъ быть очень, очень выгодно! Тогда я продамъ всю эту полосу земли покупателю, который не постоитъ за цѣной.

— Понимаю! — вскричалъ Фортунатъ, — датчанинъ пріобрѣтетъ собственность въ государствѣ Карла и свободный входъ.

— Я боюсь; что это едва ли случится: саксонецъ строго держится Закона.

— Его можно нарушить! — вскричалъ Фортунатъ. — Неожиданное нападеніе… ночью… болванъ убитъ… тебѣ — дворъ, мнѣ — величественная бѣлокурая госпожа и въ. придачу хорошенькая смуглолицая служанка!

Глаза Хардрада засверкали и онъ схватился за мечъ.

— Нѣтъ, — остановилъ епископъ, — сдѣлать это скоро и легко, но, вѣдь, придутъ императорскіе послы!

Графъ вздрогнулъ.

— Это ужаснѣйшая петля, — проворчалъ онъ, теребя свою рыжую бороду, — накинутая Карломъ на шею свободныхъ людей!

— Да, да, императорскіе послы! — продолжалъ викарій. — Епископъ и графъ изъ какой-нибудь отдаленной провинціи, незнакомые, неподкупные, безучастные въ спорахъ этого графства. Они созовутъ всѣхъ духовныхъ лицъ и всѣхъ свободныхъ людей въ странѣ и спросятъ ихъ о несправедливостяхъ, совершенныхъ въ продолженіе года графомъ или вице-графомъ, или викаріемъ, или какимъ-либо другимъ начальствующимъ лицомъ. Особенно допрашиваютъ они приведенныхъ къ присягѣ выборныхъ, присуждаемыхъ къ смерти за умолчаніе. Но они не молчатъ! Они съ радостью открываютъ всѣ насилія начальства. И если хоть одинъ изъ тысячи разскажетъ, что около Эйдерскаго брода убита цѣлая семья, тогда горе тебѣ, графъ Хардрадъ!

— Это правда, — проговорилъ онъ. — Саксонецъ долженъ быть уличенъ въ беззаконіи. Иначе невозможно. Послушай, что это? Ворота отворяются… Женщина на лошади… Она соскакиваетъ…. ее ведутъ сюда… Къ тебѣ гостья, Фортунатъ!

— Такъ намъ лучше уйти, — замѣтилъ епископъ, поднимаясь.

— Да, идемте! — усмѣхнулся Хардрадъ.

— Нѣтъ, останьтесь, графъ! — вскричалъ женскій голосъ, и въ отверстіи пола показалась черная кудрявая головка, затѣмъ съ послѣдней ступеньки лѣстницы прыгнула на полъ стройная женская фигура и бросилась къ ногамъ Фортуната.

— Возьми меня, господинъ! — воскликнула она внѣ себя. — Я твоя!

И она охватила руками его колѣно; она задыхалась, грудь высоко поднималась и она дрожала всѣмъ тѣломъ.

— А единственный на свѣтѣ мужчина? — насмѣшливо спросилъ. Фортунатъ, наклоняясь къ ней.

— Раздави его, какъ онъ раздавилъ меня. Ты можешь это, ты долженъ. Онъ — Фолькфридъ, саксонецъ, преступникъ! Онъ и она — проклятые! Они принимаютъ къ себѣ во дворъ бѣглеца-измѣнника!

Глава VII.

На другой день вечеромъ въ залѣ «Фолькингскаго» двора, — такъ называлось строеніе около Эйдерскаго брода, гдѣ много лѣтъ тому назадъ жили сыновья Фолька, сначала скитавшіеся въ лѣсу, а потомъ выстроившіе этотъ домъ изъ срубленныхъ дубовъ, — на скамейкѣ у очага сидѣли дѣти рядомъ съ сѣдымъ, но еще довольно бодрымъ старикомъ лѣтъ шестидесяти, одѣтымъ въ шкуры. Старикъ сидѣлъ, нагнувшись впередъ, и стругалъ изогнутымъ ножомъ тоненькую рукоятку копья, поставивъ одинъ конецъ ея на глиняный полъ, другой нажимая грудью; мелкія стружки сыпались на полъ. Противъ нихъ сидѣла мать на стулѣ съ высокою полукруглою спинкой, и, весело жужжа, подпрыгивало ея веретено; взглядъ ея часто останавливался на дѣтяхъ.

— Слава Богу, что ты вернулся, Хеймо, — говорила дѣвочка, лаская его загорѣлую щеку. — Я безпокоилась о тебѣ: одинъ ночью въ лѣсу! Тамъ живетъ лѣсная богиня.

— Лѣсная богиня живетъ тамъ, это вѣрно, — серьезно произнесъ Хеймо, внимательно осматривая рукоятку, — но она не дѣлаетъ мнѣ вреда, — напротивъ, она храпитъ мой сонъ.

Мать прислушивалась; она хотѣла остановить его, но, видя, съ какою жадностью слушали старика дѣти, промолчала.

— Отчего? Почему ты знаешь это? — нетерпѣливо спрашивалъ Фолькберть.

— Оттого, что я никогда не забываю разбросать передъ хижиной хлѣбныхъ крошекъ и выплеснуть немного молока отъ своего ужина. Лѣсныя нимфы, подъ предводительствомъ королевы, любятъ лакомиться этимъ.

— Такъ она королева? — допрашивала дѣвочка. — Носитъ она корону?

— Она не нужна ей; ея корона — золотистые волосы, семь разъ заложенные вокругъ толовы. А золотое ожерелье она носитъ.

— Такъ ты видѣлъ ее? — спросилъ мальчикъ.

— Развѣ нужно все видѣть, что есть? Развѣ монахъ Фидусъ видѣлъ ангела-хранителя, о которомъ онъ такъ много разсказываетъ?

— Это совсѣмъ другое, — заговорила мать. — Ты не долженъ разсказывать такъ много дѣтямъ о лѣсныхъ духахъ… Готовъ ли крестъ, заказанный тебѣ мною въ наказаніе?

— Конечно, и уже стоитъ на мѣстѣ! Ну, теперь, мнѣ кажется, рукоятка ровно закруглилась. Вотъ подарокъ, который я обѣщался принести тебѣ изъ лѣсу; онъ былъ только не совсѣмъ готовъ. Ну-ка, Фолькберть, попробуй, по рукѣ ли она тебѣ?

— Какъ разъ! — вскричалъ мальчикъ, размахивая копьемъ. — Тяжелѣе только, чѣмъ прежнее. Довольно тяжело.

— Черезъ каждые девять мѣсяцевъ надо прибавлять тяжесть, такъ какъ черезъ каждые девять мѣсяцевъ увеличивается мужская сила, пока не начнетъ упадать. Вотъ я старъ и слабъ!…

— Ты не долженъ теперь такъ много работать, Хеймо, — замѣтила госпожа. — Мы купимъ слугу, вмѣсто убѣжавшей славянки.

— Ха! — засмѣялся старикъ. — Знаешь ли, госпожа, что лучше всего въ этой славянкѣ?… Не знаешь? нѣтъ? Именно то, что она убѣжала. Она была небезопасна.

— И гдѣ это мужъ? — воскликнула Мутгарда, бросивъ тревожный взглядъ въ полуотворенную дверь.

— Онъ еще не можетъ вернуться, — утѣшалъ старикъ. — Вѣдь, онъ хотѣлъ дойти до верхней плотины. Это далеко.

— Разскажи что-нибуь, Хеймо, — попросилъ Фолькберть.

— Да, разскажи, добрый Хеймо, — поддержала его просьбу сестра.

— Но только не о старыхъ… богахъ, — хотѣла она сказать, но остановилась и договорила: — не о старыхъ духахъ.

— Это я люблю больше всего, — пробормоталъ мальчикъ, — ну, такъ разскажи объ императорѣ Кардѣ.

— Да, и объ его прекрасной доброй королевѣ Хильдигардѣ, — попросила дѣвочка.

— Нѣтъ, о сраженіи, въ которомъ ты видѣлъ его самого, и объ отцѣ… и о герцогѣ Видукиндѣ!

— Вы часто слыхали это.

— Ты всегда умѣешь разсказать что-нибудь новенькое, надо только хорошенько разспросить тебя… Ну, какъ это?… Послушай, не забылъ ли я начало?… И такъ, саксы знали, что Карлъ находится по ту сторону Исполинскихъ горъ. Видукиндь возвратился изъ Даніи, куда онъ бѣжалъ. Всѣ саксы, живущіе сѣвернѣе Эльбы и южнѣе, въ Винкандіи, послѣдовали за нимъ, побили франкскихъ графовъ въ двухъ битвахъ и гнали ихъ передъ собою до Везера. И въ третьемъ сраженіи у Везера уже враги начали ослабѣвать…

Старикъ, воодушевившись, продолжалъ:

— На бѣломъ конѣ Видукипдъ мчался впередъ, какъ побѣдитель Воденъ…

Его прервала дѣвочка, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ:

— Я отказываюсь отъ Водена, Динора, Зассената и всѣхъ этихъ боговъ, бывшихъ вашими союзниками!

— Отлично, Линдмутъ, — похвалила мать, — ты благочестивое дитя…

— И мы пѣшіе слѣдовали тѣсною толпой, копье съ копьемъ…-- продолжалъ мальчикъ.

— Ты еще не родился даже въ это время! — засмѣялась мать.

— Все равно, Хеймо разсказываетъ такъ… И Хеймо былъ при этомъ, такъ какъ вооружили и рабовъ. Вдругъ изъ Везерскаго лѣса выскочила толпа вооруженныхъ и впереди всѣхъ всадникъ, съ головы до ногъ закованный въ сталь. «Императоръ Карлъ! — вскричали франки. — Король возратился! Побѣда за нами!»

— И саксы испугались, узнавъ его, — продолжалъ Хеймо. — Но не испугался герцогъ Видукиндъ.

— И отецъ…

— Герцогъ на конѣ…

— Отецъ пѣшій, держась за гриву его коня и бѣжа рядомъ съ нимъ…

— Такъ бросились они на Карла…

— Его защищали его вѣрные графы и паладины…

— Но герцогъ ранилъ одного, другаго, третьяго…

— Отецъ поразилъ на смерть двухъ…

— И такъ достигли они до самого Карла; но онъ не струсилъ передъ двумя храбрыми мужами. Они бросили другъ въ друга копья, и герцогъ, къ удивленію своихъ, промахнулся, Карлъ же не промахнулся и пронзилъ насквозь щитъ Видукинда; окровавленный герой упалъ съ коня, и свита вынесла его изъ битвы. Саксы бѣжали…

— Но не отецъ!.. Онъ бросился на другую, не защищенную сторону Карла, и, прежде чѣмъ Карлъ успѣлъ вытащить длинный мечъ, отецъ выхватилъ кинжалъ и замахнулся ему въ лицо смертельнымъ ударомъ…-- Тутъ мальчикъ неожиданно остановился.

— Чего ты замолчалъ? — спросила мать.

— Мнѣ каждый разъ дѣлается досадно!

Хеймо тоже молчалъ, устремивъ угрюмый взглядъ на огонь.

— Тебѣ не должно быть досадно! — воскликнула Линдмутъ. — Для твоего отца нѣтъ стыда въ томъ, что Господь только чудомъ спасъ отъ его руки великаго Карла, что Онъ удостоилъ обратить въ христіанство нашего отца при помощи чуда. Какъ это было? Когда отецъ цѣлился въ лицо императора, онъ долженъ былъ пристально смотрѣть ему въ глаза и императоръ, хотя и безоружный, смотрѣлъ на него и…

— И такой блескъ, — продолжала мать, — сіялъ въ его очахъ, такъ ясно было его благородное лицо, что герой Фолькфридъ, еще никогда не трусившій, упалъ на колѣни около царскаго коня, бросилъ въ сторону оружіе и воскликнулъ: «Императоръ Карлъ, съ тобой всесильный Богъ!»

— Да, — продолжала Линдмутъ, — и тогда собрались всѣ паладины: Вильгельмъ Тулузскій, Эрихъ Фріольскій и всѣ, и храбрый Баварецъ…

— Самъ Герильдъ, императорскій тесть, — прервалъ ее мальчикъ, — замахнувшійся мечемъ надъ отцовскою головой…

— Тогда, — продолжала Линдмутъ, — Карлъ, сидя на конѣ, накрылъ отца своею голубою мантіей и спасъ его отъ оружія паладиновъ, воскликнувъ: «Этотъ человѣкъ останется живъ! Онъ мой… именемъ Христа!»

— Когда я увидѣлъ, — началъ опять Хеймо, — что мой господинъ передался Карлу, я тоже бросилъ оружіе и сталъ рядомъ съ нимъ… И это было послѣднее сраженіе герцога Видукинда противъ императора Карла.

— Онъ сказалъ своимъ приближеннымъ, — разсказывала дѣвочка: — "Я сознаю теперь, что его Богъ сильнѣе нашихъ боговъ. Никогда въ жизни мнѣ не случалось промахнуться! Въ него же я промахнулся: въ ту минуту, когда я цѣлился, вдругъ выглянуло солнце изъ-за тучъ и свѣтило мнѣ прямо въ глаза, такъ что лучи его ослѣпляли меня. Я зажмурился, бросилъ копье и промахнулся. Онъ же попалъ! "И тотчасъ же раненый герцогъ послалъ пословъ къ Карлу сказать, что если онъ обѣщаетъ ему безопасный проѣздъ, онъ пріѣдетъ къ нему въ Пфальцъ принять крещеніе и присягнетъ Карлу. Императоръ охотно обѣщалъ это. Такъ оно и произошло.

— И съ нимъ вмѣстѣ крестился и присягнулъ вашъ отецъ, — заговорила мать. — И съ тѣхъ поръ они оба неизмѣнно сохраняли вѣрность Христу, и Карлу. Этого не должно забывать.

Лицо Хеймо сдѣлалось мрачно.

— Да, да, вѣрно… все, что касается Карла: ему я присягалъ, когда получилъ свободу. Что же касается Христа…

— Ты принялъ крещеніе, — замѣтила госпожа.

— Да, только не добровольно! Со мной въ этомъ случаѣ поступили очень грубо. Когда они крестили герцога и моего господина въ Атиньи, — я былъ, вѣдь, при этомъ, — пѣніе, нисходящее сверху, тысячи горящихъ свѣчей, опьяняющій дымъ изъ золотыхъ кадильницъ… я былъ пораженъ, почти потерялъ сознаніе… И все было полно таинственности и торжественности. Со мной же они поступили иначе. Сейчасъ же послѣ сраженія у Везера насъ, плѣнниковъ низшаго разряда, согнали вмѣстѣ на берегъ, тысячи двѣ, по крайней мѣрѣ, и подгоняли франкскими всадниками и копьями, какъ какое-нибудь стадо овецъ. Затѣмъ пришелъ епископъ, освятилъ воду Везера и произнесъ: «Впередъ всѣ, въ воду, и окунайтесь! Язычниками войдете, христіанами выйдете! Кто воспротивится, будетъ убитъ!» И вода, куда они меня втолкнули, уже была кровавою, потому что многіе не поняли, чего требовали отъ нихъ: франки — по-франкски, священникъ — по-римски, другіе хотя поняли, но не захотѣли. Всѣ они были мгновенно перебиты. И такъ, я вышелъ… на половину крещеный кровью и даже болѣе чѣмъ на половину… противъ воли!

— Ты, все-таки, долженъ сохранять вѣрность, — серьезно сказалъ мальчикъ. — Ты могъ, вѣдь, дать себя тоже заколоть.

— Да, да, это же говоритъ мой господинъ; ты отъ него научился этому.

— Или унаслѣдовалъ, — гордо произнесла мать.

— Такъ ужь должно быть. Не требуйте только, чтобъ я радовался этому.

— Но, вѣдь, ты попадешь на небо, — замѣтила дѣвочка.

— Кто знаетъ? — отвѣтилъ старикъ. — И даже… я думаю, мнѣ врядъ ли тамъ очень понравится.

— Не грѣши! — остановила его Мутгарда. — Почему тебѣ тамъ можетъ не понравиться?

— Почему? Потому что тамъ опять будетъ, какъ въ Ахенѣ, гдѣ мнѣ тоже совсѣмъ не понравилось: золото, запахъ ладона и пѣніе, — пѣніе на чужомъ языкѣ, котораго я не понимаю, на престолѣ царь небесъ съ длинною, бѣлою бородой — совсѣмъ какъ императоръ Карлъ въ Ахенѣ! И вокругъ него ангелы, святые, небесные паладины. А мы, простой народъ, совсѣмъ назади, въ сырыхъ облакахъ. Въ Валгалѣ были и игры, и медъ, и…

— Слушай! — вскричала Мутгарда, вскакивая съ мѣста, — это лай Хофварда…

— Да, онъ привѣтствуетъ отца, какъ только увидитъ его съ лѣсной опушки.

— Отецъ! на встрѣчу отцу!

Слѣдомъ за убѣжавшими дѣтьми встала и мать, положивъ веретено, и вышла во дворъ.

Солнце близилось къ закату; оно выглянуло сквозь облако и освѣтило своими догорающими лучами поля и лѣсъ. Въ калиткѣ показалась высокая фигура Фолькфрида, съ трудомъ несшаго дикую козу, перекинутую черезъ плечо. Дѣти держали его справа и слѣва за руки; жена протянула ему обѣ руки. И Хеймо приковылялъ сюда же: онъ остановился въ дверяхъ дома и смотрѣлъ на супруговъ.

— Они все еще любятъ другъ друга, какъ въ первый день, пожалуй, даже слишкомъ горячо для такихъ зрѣлыхъ людей. Много страданій и борьбы пришлось имъ вынести, прежде чѣмъ соединиться.

Онъ продолжалъ тише:

— Ты, Фригъ, и ты, добрый Донаръ, защитите ихъ домъ! Когда я молюсь отъ всего сердца, я призываю васъ, а не святыхъ. Господа приносятъ жертвы святымъ въ каменной капеллѣ, я же приношу жертвы старымъ богамъ подъ старымъ ясенемъ. Если вы можете что-нибудь сдѣлать, боги и святые, то защитите и сохраните ихъ.

Глава VIII.

Фолькфридъ, утомленный ходьбой но мягкой лѣсной почвѣ и охотой, сейчасъ же послѣ ужина отпусилъ Хеймо и поспѣшилъ лечь спать.

— Я слышалъ лай собакъ и звуки роговъ въ Эйдерскомъ лѣсу, — сказалъ слуга, вставая.

— Баденфлетскіе графы охотились.

— На волковъ?

— Нѣтъ, за лѣсными бродягами.

Хеймо пристально посмотрѣлъ въ лицо своего господина, но ни одна черта не измѣнилась въ немъ. Старикъ вздохнулъ и вышелъ; онъ спалъ въ хижинѣ около брода.

Фолькфридъ скоро задремалъ, но жена не могла заснуть. Часа черезъ два залаяла собака, громко, сердито, протяжно. Мутгарда взглянула на спокойно спавшаго Фолькфрида. Вдругъ до ея слуха долетѣлъ подавленный стонъ: «Мутгарда, помоги!»

Она вскочила съ постели, накинула на плечи мужнинъ мѣховой плащъ, неслышно отворила засовъ и быстрыми шагами прошла черезъ дворъ.

Стояла темная ночь, на небѣ не было ни мѣсяца, ни звѣздъ.

— Фолькгельмъ, это ты?

— Я.

— Опять! Я запретила, вѣдь, тебѣ. Ты обѣщалъ тогда, что это въ послѣдній разъ.

— Сегодня, я думаю, въ послѣдній разъ! Я раненъ! Вотъ… въ спинѣ… стрѣла! Они цѣлый день преслѣдовали меня съ собаками.

— Несчастный!

— Впусти меня! Дай послѣдній разъ полежать передъ очагомъ! Я весь дрожу. Отзови собаку.

— Ты знаешь, я не могу. Я уже сдѣлала для тебя больше, чѣмъ мнѣ позволяетъ совѣсть. Но я знаю, какъ онъ любитъ тебя.

— Онъ! Братъ, оставляющій меня умирать! Пусти меня въ домъ!

— Никогда!

— Дай мнѣ пить! дай хлѣба! Вынь мнѣ стрѣлу, — ты такъ искусно умѣешь! Иначе я издохну въ лѣсу, какъ подстрѣленный олень.

Мутгарда задумалась. Леченіе ранъ? Объ этомъ не упомянуто въ запрещеніяхъ. Но кормить и поить…

— Ты же сдѣлала это на прошлой недѣлѣ?

— Это запрещено закономъ! Я не сдѣлаю этого больше. Съ тѣхъ поръ я не могу смотрѣть Фолькфриду въ глаза. Подожди здѣсь! Не переступай черезъ порогъ! Я принесу…-- Она обернулась и вскрикнула, — сзади нея стоялъ Фолькфридъ.

— Моя жена пугается меня, — произнесъ онъ грустно, но безъ упрека въ голосѣ, — это ужасно?

— О, Фолькфридъ! Я сдѣлала это только ради тебя.

— Я знаю! Но ради меня ты также не должна была нарушать закона императора Карла… Молчи! Стрѣлу ты можешь вынуть.

Она ушла. Фоіькгельмъ хотѣлъ войти.

— Впусти меня въ домъ!

— Нѣтъ!

Онъ отстранилъ его рукой отъ двери.

— Братъ, братъ! Ты забылъ, что отецъ, умирая, поручилъ меня тебѣ?

— Я исполнилъ свой долгъ относительно тебя.

— Правда… какъ отецъ. Но неужели теперь ты можешь прогнать меня отъ твоей двери?

— Я долженъ. Зачѣмъ ты нарушилъ клятву?

Раненый со стономъ прислонился къ оградѣ.

— Вынужденную клятву! Они поймали меня со многими другими. «Смерть или крещеніе», «смерть или клятва вѣрности», — говорили они, съ поднятыми копьями надъ нашими обнаженными тѣлами. Я поклялся.

— Такъ ты долженъ былъ держать твою клятву. Нѣкоторые, нашъ дядя Фолькгардъ, напримѣръ, самъ вонзилъ себѣ въ сердце направленное противъ него франкское копье. Ты же… ты присягнулъ въ вѣрности императору Карлу; но какъ только нѣсколько твоихъ сосѣдей измѣнили ему, ты бросилъ домъ, который я помогъ тебѣ выстроить, и присоединился къ клятвопреступникамъ. Но васъ быстро разогнали. Я говорю тебѣ, и человѣкъ гораздо умнѣе и храбрѣе меня, самъ герцогъ Видукиндъ говорилъ тебѣ, что все это напрасно. Христосъ сильнѣе Водена и императоръ Карлъ сильнѣе насъ. Будь вѣренъ и умри!

Вдругъ залаяла собака, уже давно тихо рычавшая; съ яростнымъ лаемъ бросилась она изъ калитки за уголъ къ рѣкѣ и сейчасъ же замолчала тамъ.

Мутгарда вернулась изъ дому съ фонаремъ, который повѣсила на одинъ изъ заостренныхъ столбовъ ограды, и подошла къ раненому. Мерцающій свѣтъ отъ фонаря упалъ прямо на Фолькгельма. Онъ былъ очень схожъ съ Фолькфридомъ, но лѣтъ на пятнадцать моложе, много меньше и худѣе его; его волосы были гораздо темнѣе, почти черные; красивое лицо страшно худо: дикія страсти, ненависть, злость и, наконецъ, голодъ и лишенія покрыли его преждевременными глубокими морщинами; щеки ввалились; съ блуждающимъ, безпокойнымъ взглядомъ и растрепанными волосами, безъ шапки, босикомъ стоялъ онъ, прислонившись къ столбу въ изорванномъ волчьемъ мѣхѣ, подпоясанномъ старою веревкой, и съ сломаннымъ мечомъ въ рукѣ; онъ дрожалъ отъ боли и лихорадки.

— Вотъ, — простоналъ онъ, — направо въ ребрахъ.

Мутгарда нѣжно ощупала указываемое имъ мѣсто; онъ вздрогнулъ.

— Очень больно? — сказала она.

— Ба!…-- Онъ закусилъ губы.

— Рана не смертельна; стрѣлу легко вынуть, — у нея одинъ, а не два крючка.

— Братъ, — снова началъ Фолькгельмъ, — если бы ты зналъ, какъ ужасно жить въ лѣсу, когда тебя травятъ собаками, когда приходится спать на деревьяхъ, привязавъ себя поясомъ, чтобы во время сна не упасть внизъ… питаться лѣсными ягодами, сырою рыбой и сырымъ мясомъ. Я не смѣлъ развести огня. А теперь я не могу добыть ни рыбы, ни мяса: въ послѣдней стычкѣ я разстрѣлялъ всѣ мои стрѣлы; мой мечъ, видишь, сломанъ франкскимъ солдатомъ. Дай мнѣ новый мечъ!

— Ни за что! Ты поднимешь его противъ воиновъ императора Карла.

— О, такъ хоть впусти меня, пока заживетъ рана… Какъ я страдаю!

— Вотъ стрѣла! — прошептала Мутгарда. — А теперь нада влить липовой мази въ рану! Тебѣ легче? Не правда ли?

— Спасибо, невѣстка!

— Братъ, я не хочу вѣрить этому! Помнишь, ледъ Эйдера треснулъ подъ моими ногами, я провалился, — ты бросился на вѣрную гибель и спасъ меня. Я лежалъ подъ лошадью, убитой буйволомъ; чудовище бросилось на меня, — ты схватилъ его за рогъ, направилъ на себя и убилъ. Не разъ ты рисковалъ жизнью, чтобы спасти меня, а теперь ты гонишь меня отъ двери? У меня нѣтъ пристанища! Въ моемъ домѣ, отнятомъ императоромъ, поселились франки. Умоляю тебя, пусти меня… не въ домъ, а позволь хоть полежать мнѣ внизу, въ твоемъ подземельѣ, пока не заживетъ рана…

Фолькфридъ глубоко вздохнулъ.

— И тамъ моя земля, мое владѣніе! Жизнью пожертвовать за тебя? Я бы и сегодня сдѣлалъ это! Но не вѣрностью!

— Ты ничего, рѣшительно ничего не сдѣлаешь для меня?

— Все, что только могу. Этотъ дворъ — все мое достояніе; онъ дорогъ мнѣ, очень дорогъ. Но завтра я отправлюсь въ Ахенъ къ императору, испрошу тебѣ помилованіе, и за это предложу ему мой дворъ.

— Фолькфридъ! — вскричала жена съ ужасомъ. — Что же будетъ съ тобой?

— Я буду нищимъ съ женой и дѣтьми. Это я могу сдѣлать для тебя, братъ, но больше ничего.

— Не безпокойся, невѣстка! Этого я не приму. Лучше умру въ лѣсу! Или, — дико закричалъ, онъ, — я поступлю иначе. Посмотримъ какъ-то обрадуетъ это тебя и твоихъ франковъ! Ты же… пусть никогда не раскаешься въ томъ, что императоръ, тиранъ, виновный въ крови саксовъ, дороже тебѣ роднаго брата!

Онъ съ проклятіями бросился къ лѣсу.

— Хе, хе, не спѣши такъ, — раздалось во мракѣ.

Бѣглецъ угрожающе замахнулся сломаннымъ мечомъ.

— Это я, Хеймо. Молчи, Хофвартъ, не рычи! Я все слышалъ; собака чуть не выдала меня. Я едва догналъ тебя, — не могу уже такъ бѣгать съ хромою ногой. Знаешь ли ты языческій ясень въ южномъ лѣсу?

— Воденово дерево? Конечно!

— Хорошо. Тамъ въ дуплѣ я приношу въ жертву старымъ богамъ сало и хлѣбъ; съ завтрашняго дня я буду жертвовать и жареное лошадиное мясо. Воденовы ли вороны воспользуются имъ, или кто другой — для меня безразлично. Я приносилъ жертвы еженедѣльно, теперь же буду — каждые три дня.

— Благодарю, вѣрный Хеймо, благодарю!

Онъ исчезъ во мракѣ ночи и лѣса.

Глава IX.

Супруги молча направились къ дому. Мутгарда поднесла фонарь къ лицу мужа, онъ отвернулся.

— О Боже! — вскричала она. — Брани меня, бей меня! Но не это безмолвное страданіе… Оно разрываетъ мнѣ душу.

— Оставь это, — грустно произнесъ мужъ. — Я только сейчасъ узналъ, что у тебя есть отъ меня тайны.

— Я дѣлала это только…

— Изъ любви ко мнѣ. Но, вѣдь, это тяжелое преступленіе, которое погубитъ всѣхъ насъ.

— Почему? Ни одна душа не знаетъ объ этомъ.

— Славянка.

— Почему ты знаешь?

— Она разсказала мнѣ объ этомъ; она слышала, какъ ты шепталась съ нимъ, и, слѣдовательно, навѣрное видѣла, какъ ты давала ему ѣсть и пить!

— Ты спасъ ее изъ огня! Какъ рѣшится она…

Онъ пожалъ плечами.

— Да даже если бы и никто не зналъ этого… Я-то знаю!

Громко вскрикнувъ, она уронила фонарь, такъ что огонь потухъ, и обѣими руками взяла мужа за обѣ щеки.

— Фолькфридъ… ты разлюбилъ меня? Ты отталкиваешь меня?

— Развѣ я могу разлюбить тебя, пока сердце бьется въ моей груди? — Онъ говорилъ ласково, но очень грустно. — Но у меня изъ головы не выходитъ, что…-- и онъ запнулся.

— Что, Фолькфридъ, что?

— Меня мучаетъ это съ тѣхъ поръ, какъ славянка разсказала мнѣ. Съ той минуты я не могу больше радоваться, глядя на тебѣ и дѣтей. Я думаю, я… Нѣтъ! Я не хочу спѣшить! Нужно не торопясь, хорошенько обдумать! Я хочу… конечно… не слѣдуетъ спѣшить! Но… я боюсь, что это… это должно случиться.

— Что, что? Ты пугаешь меня своими отрывочными слова* мы. Что ты задумалъ?

— Императоръ долженъ узнать это! — быстро проговорилъ онъ,

— Ты, ты самъ… хочешь донести на меня?

— Я боюсь, что долгъ вѣрности требуетъ этого.

— Фолькфридъ!…

— Я знаю, что въ запрещеніи ясно и опредѣленно сказано: «кормить и поить». Такъ было прочитано въ собраніи графовъ. И, вѣдь, я тебѣ сказалъ это? Или, — продолжалъ онъ обрадованнымъ голосомъ, — я, можетъ быть, именно этого-то тебѣ и не сказалъ? Можетъ быть, я сказалъ: принимать въ домъ, скрывать и вооружать, а объ томъ ничего не сказалъ? О, скажи: нѣтъ!

Низко опустивъ голову, она заплакала.

— Ты говорилъ мнѣ объ этомъ.

— Это ужасно! Но я не знаю, какое наказаніе слѣдуетъ за это преступленіе. Я не обратилъ тогда вниманія. Какъ могъ я предполагать, что моя жена…

— О, Фолькфридъ!

— Въ то время, вѣдь, когда объявляли этотъ законъ, братъ еще спокойно жилъ въ своемъ домѣ; говорилъ я тебѣ тогда о наказаніи?

— Нѣтъ. Только за укрывательство…

— За это преступленіе слѣдуетъ смерть!

Онъ остановился и дрожь пробѣжала по его тѣлу.

— Можетъ быть, и за пропитаніе грозить то же наказаніе?

— Я не боюсь смерти, — твердо произнесла она. — Но оставить тебя… такъ рано… дѣтей!… Самое же грустное въ этомъ…

— Позоръ!

— Позоръ! — произнесли оба въ одинъ голосъ.

— Если долгъ вѣрности требуетъ, — продолжала она, — чтобы ты донесъ, то сдѣлай это сейчасъ же… завтра. Иначе это будетъ лежать у тебя на совѣсти. Ты долженъ это сдѣлать.

— Да, это должно случиться, — произнесъ онъ спокойно. — И, все-таки, я не ясно сознаю… любовь говоритъ: нѣтъ, вѣрность: да. Но еще что-то, я не знаю что, говорить во мнѣ: нѣтъ, доносъ будетъ безуміемъ гордости.

— Если бы Фидусъ, добрый монахъ, былъ здѣсь, онъ подалъ бы совѣтъ!

— Правда, ты должна покаяться въ этомъ. Но монахъ… онъ не можетъ разрѣшить моихъ сомнѣній! Церковное покаяніе онъ возложить на тебя! Но затѣмъ, мнѣ кажется, я слышу уже его голосъ; онъ скажетъ: «этимъ все кончено!» Но для меня не все кончено. «Это суетная, грѣховная гордость», — скажетъ монахъ; но въ томъ-то и дѣло, что монахъ — не человѣкъ. Во времена язычества относились очень строго къ долгу вѣрности. А развѣ теперь это иначе?… Я, все-таки, думаю, что долженъ…

— Чтобъ избавить тебя отъ сомнѣній, — произнесла Мутгарда упавшимъ голосомъ, — я сдѣлаю это сама. Завтра…

— Я запрещаю тебѣ. Тебѣ нечего говорить. Я, твой мужъ, буду говорить передъ судомъ за тебя и, если понадобится, противъ тебя! Но прежде я долженъ спокойно, не спѣша, все хорошенько обдумать. Второпяхъ, повинуясь голосу благородныхъ сердецъ, мы можемъ поступить безразсудно.

Она покорно замолчала и опустила голову на его плечо.

— А кому, если это должно случиться, кому… долженъ ты донести на меня?

— О, стыдъ и горе! Графу!… Ему бы слѣдовало донести, такъ какъ его назначилъ императоръ Карлъ, чтобы замѣнить самого себя. Но этотъ графъ — мой смертельный врагъ, въ продолженіе года мучившій меня… вопреки закону императора. Кто поручится, что онъ опять не скажетъ мнѣ ложнаго закона? Изъ злости не увеличитъ твоего наказанія вопреки закону? Я не могу ему вѣрить! Этого императоръ не можетъ требовать… Стой, тамъ есть еще вице-графъ! Онъ симпатичнѣе на видъ и еще ни разу не обманулъ меня. Если я обличу тебя, твою вину передъ г. Фортунатомъ?

— Нѣтъ, — воскликнула она, — я лучше брошусь въ Эйдеръ! Сейчасъ, сію минуту…-- она бросилась отъ него въ сторону.

— Стой! — сказалъ онъ, удержавъ ее за руку. — Ты вся дрожишь! Неужели отъ страха?

— Нѣтъ!

— Такъ отъ чего же это можетъ быть, а?… Я слыхалъ, что онъ очень влюбчивъ. Неужели онъ осмѣлился?… Да, да, ничего другаго не можетъ быть! Негодяй! Онъ долженъ умереть!

Онъ кричалъ такъ, что собака залаяла, какъ бы помогая сердиться своему господину.

— Что… что онъ осмѣлился?

— Онъ схватилъ меня…

Фолькфридъ простоналъ.

— И этого тоже ты не сказала мнѣ!

— Къ чему? Я сама справилась. Я ударила его въ лицо такъ, что онъ упалъ… тамъ… у дверей… Я бы никогда не разсказала этого. Къ чему раздражать тебя? Но отдать меня въ его руки…

— Я убью его, какъ только увижу.

— Фолькфридъ, ты долженъ будешь умереть тогда такъ же, какъ, можетъ быть, и я!

Онъ стоялъ, тяжело дыша. Вдругъ онъ громко воскликнулъ:

— Только одно можетъ спасти! Только одинъ можетъ помочь!

— Кто?

— Императоръ Карлъ! Ты нарушила его законъ, а не этихъ негодныхъ графовъ. Мы должны идти къ императору.

— Но, вѣдь, это далекій, тяжелый путь!

— Мы должны. Онъ высшій, онъ справедливый судія. Мы должны подчиняться только императору Карлу!

Глава X.

Слѣдующій день былъ пасмурный, дождливый; темныя свинцовыя тучи нависли надъ лѣсомъ и рѣкой; дымъ отъ напора вѣтра не могъ свободно подниматься и разстилался внизъ. Въ сумеркахъ супруги молча сидѣли въ залѣ; оба они молчали. Но каждый изъ нихъ, самъ по себѣ, дѣлалъ приготовленія къ предстоящему далекому пути. Жена приводила въ порядокъ домъ, мужъ, принеся изъ конюшни большой мѣшокъ, наполнилъ его хлѣбомъ, конченою рыбой и сушенымъ мясомъ; потомъ разложилъ въ залѣ на полу копья, мечи, луки и щиты, чтобы передъ отъѣздомъ выбрать лучшіе изъ нихъ. Мальчикъ замѣтилъ, что уже давно пора ужинать.

— Я поджидаю Хеймо, — отвѣтила мать. — Онъ жжетъ угли въ лѣсу.

— Вонъ онъ идетъ! — вскричала Линдмутъ, выглядывая изъ двери. — Что съ нимъ такое? Онъ скоро, скоро ковыляетъ.

Старикъ добѣжалъ до двери и крикнулъ, задыхаясь:

— Бѣгите! Идутъ!

Фолькфридъ спокойно поднялся.

— Кто идетъ?

— Графъ, вице-графъ и цѣлая толпа! Я видѣлъ, они ѣхали верхами въ лѣсу. Они повернули съ большой дороги сюда!

Мутгарда, блѣднѣя, устремила взглядъ на мужа; тотъ спокойно направился къ двери.

— Нѣтъ, господинъ, дорогой господинъ! — вскричалъ Хеймо, бросаясь къ нему. — Бѣгите черезъ подземный ходъ! Вы и госпожа! Я останусь здѣсь съ дѣтьми, пока…

Фолькфридъ молча оттолкнулъ его въ сторону.

— Господинъ! повѣрьте! Ихъ слишкомъ много! Мы не можемъ защищаться!

Фолькфридъ быстро выбралъ изъ сваленнаго въ кучу оружія длинную сѣкиру и, выпрямившись во весь ростъ, медленно вышелъ изъ дому. Хеймо взялъ мечъ и поспѣшилъ за господиномъ, но его уже опередилъ мальчикъ, размахивающій своимъ новымъ копьемъ. Мутгарда послѣдовала за нимъ, ведя дѣвочку за руку. Когда Фолькфридъ подошелъ къ калиткѣ, всадники выскакали изъ лѣсу на дорогу, лежащую черезъ овсяное поле. Два первые всадника поѣхали по дорогѣ, но слѣдующій, въ которомъ Фолькфридъ узналъ графа, ударилъ своего коня, тотъ бросился въ сторону прямо въ овесъ, остальные всадники послѣдовали за нимъ и поскакали къ дому, топча поле.

«И это долженъ узнать императоръ!» — проворчалъ саксонецъ, отворяя калитку и заслоняя своею фигурой узкій проходъ; собака рычала, стоя сзади своего господина.

Толпа смутилась при видѣ хозяина и придержала коней; графъ поговорилъ съ двумя всадниками изъ, своей свиты и, поданному имъ знаку, всѣ спѣшились, только женщина, находившаяся въ толпѣ, осталась на лошади, два человѣка остались при лошадяхъ, остальные человѣкъ двѣнадцать вооруженныхъ и одинъ безоружный, въ черной священнической одеждѣ, направились къ калиткѣ. Епископъ выступилъ впередъ.

— Первый же взглядъ на этотъ домъ указываетъ на преступленіе, — громко произнесъ онъ. — Языческія лошадиныя головы на крышѣ!… Я жалуюсь, графъ! Синодъ запретилъ ихъ.

— И я объ этомъ сообщилъ саксонцу, замѣтилъ графскій посолъ, — грозно потрясая копьемъ.

— Хорошо, — возразилъ графъ. — Это тоже послужитъ поводомъ къ наказанію.

— Нѣтъ, господинъ, — вскричалъ Хеймо, взбираясь на наборъ и указывая на крышу, — нѣтъ! Въ серединѣ, между двумя священными лошадиными головами, стоитъ крестъ. Посмотрите только повнимательнѣе! Правда, онъ не очень великъ, но, все-таки, избавляетъ насъ отъ наказанія. Фидусъ научилъ насъ этому.

Фолькфридъ, быстро обернувшись, взглянулъ вверхъ и только сейчасъ замѣтилъ маленькій крестикъ, вырѣзаннный Хеймо.

— Развѣ это такъ? — спросилъ графъ и, видя, что викарій молча сдвинулъ темныя брови, продолжалъ: — Все равно! Когда идетъ вопросъ о лишеніи жизни, имущества и чести, нечего толковать о такихъ пустякахъ… Саксонецъ, выдай намъ спрятаннаго въ твоемъ домѣ бѣглеца.

Фолькфридъ молчалъ.

— Не слышишь ты развѣ? — крикнулъ графъ, подступая ближе. — Именемъ императора Карла! Ты обвиняешься…

— Кѣмъ?

— Вонъ… тою!…

— Моею бѣглою невольницей, славянкой? Ея слово не имѣетъ значенія!

— Отдай того, кого ты скрываешь. Это братъ твой.

— Моего брата нѣтъ въ моемъ домѣ.

— Такъ онъ былъ въ немъ.

— Ни разу съ тѣхъ поръ, какъ онъ отлученъ.

— Твоя жена, — воскликнулъ вице-графъ, выступая впередъ, — шепталась съ нимъ ночью, здѣсь у ограды. Ты самъ это сказалъ. Вонъ она стоитъ сзади тебя, чудная красавица! Пусть она отопрется, она солжетъ тогда, эта гордая красавица!

Фолькфридъ, узнавъ Фортуната, страшно поблѣднѣлъ и рука его незамѣтно для другихъ стиснула сѣкиру, но онъ ничего не отвѣтилъ.

— А еслибъ и такъ! — вскричалъ Хеймо, все еще сидя на оградѣ. — Разговаривать съ отлученными не запрещено.

Сердце забилось у Фолькфрида: сейчасъ послѣдуетъ обвиненіе въ доставленіи пищи, если только славянка видѣла это. Но тѣ ночи были такъ темны: можетъ быть, она не замѣтила?…

Послѣдовала длинная, томительная пауза.

— А, что! — нетерпѣливо вскричалъ, наконецъ, графъ. — Они всѣ лгутъ. Что мы теряемъ понапрасну время? Я войду и самъ отыщу бѣглеца.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ. Свита двинулась за нимъ. Фолькфридъ облегченно вздохнулъ, — славинка ничего не знала.

— Стой! — громко вскричалъ онъ; они остановились. — Этого вы не имѣете права дѣлать. Я свободный саксонецъ съ незапятнанною честью; врываться насильственно въ мой домъ вы имѣете право только тогда, есни я совершилъ преступленіе.

— Какое мнѣ дѣло до вашего саксонскаго закона?

— Императоръ Карлъ утвердилъ его клятвою. Вотъ я кладу мой мечъ на порогѣ моего дома, — онъ вытащилъ мечъ изъ-за пояса и бросилъ къ своимъ ногамъ, — и призываю правосудіе императора Карла.

Хардрадъ засмѣялся.

— Императоръ Карлъ далеко! Въ Испаніи! Отъ тебя костей не останется, прежде чѣмъ онъ услышитъ о тебѣ. Пусти меня или…-- Онъ взялся за мечъ.

Съ громкимъ лаемъ собака выскочила изъ двери и бросилась на него; графъ испуганно попятился.

— Назадъ, Хофвартъ! — остановилъ Фолькфридъ. — Сюда!

Животное повиновалось и вбѣжало во дворъ.

— Какъ, ты осмѣливаешься травить собакой императорскаго графа? — вскричалъ посолъ. — Постой, бестія! — онъ схватилъ колчанъ, висящій за спиной, открылъ его и досталъ стрѣлу. — Вы всѣ видѣли! Это было нарушеніемъ мира…

— Нѣтъ, Голо, — произнесъ одинъ изъ воиновъ, широкоплечій мужчина, съ рѣдкими бѣлокурыми волосами, посѣдѣвшими на вискахъ, съ Прямымъ, правильнымъ носомъ и красивыми карими глазами, — саксонецъ сейчасъ же отозвалъ собаку.

— Кто ты, собака? — вскричалъ графъ, со злостью оборачиваясь въ сторону говорящаго.

— Я Хюльзунѣ, сынъ Хюльза, свободный саксонецъ. За"твои бранныя слова, графъ, я пожалуюсь на тебя императорскимъ посламъ.

— Ха, ха, ха, — засмѣялся Хардрадъ, — еще ни одинъ не былъ въ этой трущобѣ!

— И ни одинъ не дойдетъ до этой марки, — замѣтилъ Фортунатъ.

Но саксонецъ продолжалъ:

— И этотъ человѣкъ правъ во всемъ, что онъ говоритъ. Вы не смѣете прибѣгать къ насилію; къ тому же, и солнце уже скрылось за деревьями. Вы нарушите миръ дома, если ворветесь къ. саксонцу во дворъ безъ преступнаго поступка съ его стороны и послѣ захода солнца.

Графъ хотѣлъ раздраженно отвѣтить, но викарій незамѣтна сдѣлалъ ему знакъ пальцемъ.

— Ты, вѣдь, родственникъ Фолькфрида, Хюльзунѣ? — лукаво спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Я ничего не зналъ и не знаю о немъ. Я не нордельбингеръ, а вестфалецъ: у Хабихтсбека при Мимистерисфордѣ лежитъ Хюльзавскій дворъ, наше родовое помѣстье.

— Ну, такъ, — усмѣхнулся викарій, — ты говоришь только о вестфальскомъ законѣ.

— Нѣтъ, господинъ, таковъ законъ всѣхъ саксовъ. И Хюльзунгу не пристало нарушать права саксовъ. Если поступятъ насильственно съ хозяиномъ этого дома, я донесу объ этомъ императору Карлу.

Графъ съ проклятіемъ вытащилъ мечъ изъ ноженъ и замахнулся имъ на дерзкаго вестфальца. Петръ придержалъ его руку.

— Иди, Хюльзунѣ, — произнесъ онъ, — графъ освободилъ тебя на сегодня отъ службы; возьми тамъ своего коня и поѣзжай обратно въ Эзесфельдъ. Будь поблагоразумнѣе, — шепталъ онъ Хардраду. — Мы завтра отправимъ его съ порученіемъ отыскать Фидуса.

Саксонецъ закинулъ копье за плечо и медленными шагами направился къ лошадямъ, но онъ не уѣхалъ.

— Мы слишкомъ долго разсуждаемъ, — вскричалъ Хардрадъ. — За мной! — и онъ направился къ дверямъ.

— Стойте! — воскликнулъ Фолькфридъ, слегка размахивая сѣкирой. — Перваго, кто нарушитъ миръ моего дома, я убью! Я призываю вотъ этотъ крестъ Христа въ свидѣтели, что поступаю такъ по необходимости: я защищаю права противъ насилія.

— А я убью втораго, — сказалъ Хеймо, все еще сидя на оградѣ по правую сторону отъ Фолькфрида.

— А я третьяго! — вскричалъ мальчикъ, вытягиваясь во весь ростъ сзади отца.

— Да, — засмѣялся Фортунатъ, вынимая мечъ, — меня удивляетъ, что эта красавица еще не кричитъ вмѣстѣ съ ними. Идемъ, Голо, вытащимъ оттуда бѣлокурую бунтовщицу. Пусть тогда онъ одинъ остается тамъ и защищаетъ миръ своего дома. Но, я думаю, тогда-то ужь онъ выйдетъ за ней слѣдомъ. Мнѣ — жену, графу-дворъ…

— А мнѣ собаку! — со смѣхомъ произнесъ посолъ, бросая на землю лукъ и стрѣлы и вынимая мечъ.

Оба бросились впередъ и полѣзли на ограду слѣва отъ Фолькфрида. Фортунатъ былъ ближе къ нему; Фолькфридъ видѣлъ, какъ онъ пожиралъ глазами фигуру его жены. Держа на-готовѣ мечъ, чтобы защитить себя отъ нападенія, аквитанецъ проворно перекинулъ одну ногу за ограду, но въ тотъ же моментъ подскочилъ Фолькфридъ съ сѣкирой. Фортунатъ замахнулся мечомъ, но легче можно было бы уловить блескъ молніи, чѣмъ этотъ ужасный ударъ: клинокъ разлетѣлся, какъ стекло, шлемъ разсѣкся пополамъ; громко вскрикнувъ, Фортунатъ упалъ на землю съ раскроеннымъ черепомъ; мозгъ и кровь забрызгали Голо, тоже соскочившаго внизъ отъ ужаса, но не раненаго. Хардрадъ подбѣжалъ къ другу и, бросившись на колѣни, поднималъ окровавленный трупъ.

— Мертвъ! — вскричалъ онъ. — Убить! И изъ-за женщины?… Подожди! Ты позорно погибнешь!…

— Теперь бѣгите, господинъ, спасайтесь! — просилъ Хеймо.

Фолькфридъ, снова стоя въ дверяхъ, молча покачалъ головой.

— Такъ спасите жену отъ позора… отъ…-- Фолькфридъ рѣшился. Онъ сдѣлалъ знакъ женѣ и, схвативъ дѣтей, бросился въ домъ; Мутгарда и Хеймо съ собакой послѣдовали за нимъ. Они вошли въ домъ, но собака громко взвизгнула, слѣдуя за Хеймо въ немного пріотворенную дверь: стрѣла вонзилась ей въ спину и собака съ воемъ вползла въ дверь. Хеймо захлопнулъ за ней дверь и задвинулъ тяжелый засовъ.

— Берите оружія, сколько можете, — крикнулъ Фолькфридъ, хватая нѣсколько копій, — и съѣстные припасы!… Въ большомъ мѣшкѣ!… Такъ, за мной!… Хеймо, я оставлю входъ открытымъ… слѣдуй сейчасъ же.

— Хорошо, только спѣшите!… Слышите? Уже они ломятся въ дверь! Ну, вы можете долго стучать! Дверь крѣпка, я самъ ее дѣлалъ.

Фолькфридъ съ семействомъ исчезли. Хеймо выглянулъ въ щель въ стѣнѣ.

— Да, бѣгайте кругомъ и ищите! Во дворѣ нѣтъ другаго входа. Только за конюшней еще, но тотъ еще крѣпче, чѣмъ эта дверь. Теперь могу и я идти! — и онъ побѣжалъ черезъ залу въ спальню, изъ которой дверь вела въ конюшню, не занятую лошадями лѣтомъ; она завалена была до самой крыши травой и сѣномъ. Въ одномъ мѣстѣ сѣно было сдвинуто въ сторону, квадратная каменная плита поднята и брошена рядомъ на сѣно, видна была темная дыра подвала, достаточно широкая, чтобы въ случаѣ нужды пропустить взрослаго человѣка.

Уже Хеймо опустилъ одну ногу въ подвалъ и придвигалъ каменную плиту, чтобы потомъ снизу вдвинуть ее какъ слѣдуетъ на мѣсто; уже онъ хотѣлъ опустить и другую, хромую ногу и сойти съ первой ступеньки, когда вдругъ у входной двери раздался стукъ какъ бы падающихъ балокъ, вслѣдъ затѣмъ показался дымъ и запахъ гари. Онъ быстро выскочилъ изъ подвала въ конюшню.

— О горе! — произнесъ онъ. — Дѣло подвигается быстро! Слишкомъ быстро! Зачѣмъ развели они такъ рано огонь? Что это звенитъ? — Онъ осторожно посмотрѣлъ въ щель въ конюшенной стѣнѣ. — Голо! Огниво и кремень. Онъ высѣкаетъ огонь… И здѣсь! Они подкладываютъ горящія щепки! А впереди трескъ увеличивается… Гмъ, Хеймо! что дѣлать? Бѣжать черезъ подземный ходъ?… Плиту я вложу на мѣсто, но, вѣдь, сѣно я не могу положить на плиту. Изъ пустой залы они войдутъ въ конюшню, увидятъ подозрительную плиту, не прикрытую сѣномъ, и бросятся слѣдомъ… догонятъ насъ, прежде чѣмъ мы… И не меня только: черезъ этотъ ходъ они нападутъ и на ихъ слѣдъ!… Слишкомъ мало времени! А если я?… Да, это спасетъ ихъ!"

Глава XI.

При все сильнѣе разгорающемся пламени и усиливающемся трескѣ горящихъ балокъ Хеймо вдвинулъ каменную плиту въ отверстіе и, задыхаясь отъ дыма, старался навалить травы и сѣна на подозрительный камень. Стоя на колѣняхъ, онъ распушилъ сѣно, такъ что казалось, будто ни человѣческая рука, ни нога не прикасались къ этому мѣсту. Онъ бросилъ взглядъ на свою работу, очень удавшуюся ему. Улыбка скользнула по его суровому лицу: «Такъ. Интересно посмотрѣть, догадаются ли они объ этомъ?… Но я ужь не увижу этого! — Онъ вздохнулъ. — Ну, пусть будетъ такъ! Вѣрный слуга долженъ умереть вмѣстѣ съ своимъ господиномъ. Погибну ли я вмѣстѣ съ Фолькфридомъ, или умру за него, избавляя его отъ смерти, а жену отъ позора, я думаю, это одно и то же».

Съ этими словами онъ покинулъ конюшню и, вернувшись въ залу, заперъ за собой дверь. «Здѣсь, подальше отъ подземнаго хода, должны они найти меня. Дверь въ конюшню задержала бы ихъ не надолго. Пусть здѣсь они ищутъ, удивляются и не находятъ ничего, кромѣ… Хеймо… Ну, ну! Стучите потише! Хеймо найдете вы дома, и… нѣсколько ударовъ…»

Онъ поднялъ съ полу громадный щитъ, обтянутый буйволовою кожей, и надѣлъ его на лѣвую руку; сѣдую голову онъ покрылъ мѣднымъ шлемомъ, а въ правую руку взялъ нѣсколько копій; въ такомъ вооруженіи онъ сталъ у зальной двери, состоявшей изъ двухъ широкихъ, толстыхъ дубовыхъ досокъ, соединенныхъ въ серединѣ поперечнымъ дубовымъ бревномъ; сверхъ этого бревна былъ засовъ, т.-е. второе дубовое бревно, съ крѣпкими желѣзными запорами. Эти старинные саксонскіе дворы, выстроенные еще въ то время, когда господствовалъ безграничный раздоръ, были маленькими крѣпостями, гдѣ все приспособлено было для защиты двора и дома.

Такимъ образомъ, крѣпкая дверь противу стояла нѣкоторое время, также какъ и конюшенная дверь, надъ которой трудилось не такъ много рукъ.

— Чортъ возьми! — вскричалъ у входной двери графъ, — если бы мы захватили съ собой побольше сѣкиръ… Кто же зналъ, что ихъ придется брать приступомъ? Ножомъ и копьемъ ничего не подѣлаешь съ этими дверями. Точно каменныя! Вонъ, третье копье ломается! Дай-ка мнѣ топоръ, Голо! Такъ, здѣсь, гдѣ ужь горитъ! Поддается… Теперь — впередъ!

Часть верхней доски, давно уже подтачиваемая огнемъ и продалбливаемая многочисленными ударами, съ трескомъ упала внутрь. Сѣдая голова Хеймо показалась въ отверстіи. Дикіе крики радости привѣтствовали его: копья и стрѣлы полетѣли въ него, но крѣпкій щитъ и мѣдный шлемъ приняли ихъ.

И Хюльзунѣ не вытерпѣлъ; оставивъ лошадей, онъ стоялъ передъ домомъ, опершись на копье, и наконецъ, качая головой, произнесъ:

— Вотъ такъ слуга!

— Онъ умретъ! — вскричалъ Голо, натягивая лукъ.

— Нѣтъ еще, — сердито отвѣтилъ Хеймо. — Это посылаетъ тебѣ Хофвардъ!

Его копье полетѣло: посолъ, раненый въ лѣвое плечо, громко вскрикнулъ отъ боли.

— На него! Всѣ сразу! — приказалъ Хардрадъ и изъ всѣхъ силъ замахнулся сѣкирой надъ головой Хеймо, но этотъ ударъ былъ отклоненъ копьемъ, разлетѣвшимся пополамъ; погибло второе копье. А въ щитѣ торчало столько копій и стрѣлъ, что Хеймо едва уже могъ его держать; послѣднее копье онъ не рѣшался бросить, зная, что не успѣетъ сбѣгать къ складу оружія и вернуться къ оставленной двери.

Ловко брошенное копье, — самъ Хардрадъ бросилъ его, — сорвало шлемъ съ его головы. Онъ смѣло и удачно отбивалъ еще нѣкоторое время враговъ: нижняя доска двери, все еще держащаяся, защищала его до груди.

«Они выигрываютъ, по крайней мѣрѣ, время, — думалъ онъ. — Становится совсѣмъ темно».

Утѣшая себя этою мыслью, онъ спокойно смотрѣлъ, какъ кровь со щеки текла по его длинной сѣдой бородѣ: стрѣла слегка оцарапала ему лицо, а онъ и не замѣтилъ этого.

На дворѣ водворилась тишина.

Хардрадъ получилъ легкую рану въ лѣвую руку и заставилъ Петра осмотрѣть ее.

— Легкая царапина!… Но подожди, слуга! Сейчасъ отправишься ты въ преисподнюю!

Хеймо не замѣчалъ, что ему грозило. Епископъ сдѣлалъ незамѣтно знакъ Голо, показавъ ему на крышу. Съ обѣихъ сторонъ дома, невидимо для Хеймо, Голо и еще два воина полѣзли туда.

— Въ преисподнюю! — тихо повторилъ Хеймо, такъ какъ это онъ разслышалъ.

Онъ задумался.

— Нѣтъ! Въ христіанскій адъ я не хочу… Но и въ христіанскій рай тоже! — рѣшительно произнесъ онъ. — Нѣтъ!… Но, вѣдь… если я сейчасъ умру, такъ какъ я умираю за моего господина, — вѣдь, я, все-таки, крещенъ, — вѣдь, я прямо отправлюсь въ ихъ рай!… Я не хочу! — громко вскричалъ онъ. — Я хочу къ Донору, покровителю вѣрныхъ слугъ!… Крещеніе? Оно не имѣетъ никакого значенія! Я призывалъ Донора въ это время, какъ они меня принуждали креститься, и съ тѣхъ поръ я часто, часто приносилъ ему жертвы. Слышишь ты, священникъ, и вы всѣ? Я отрекаюсь отъ вашего Бога и отъ вашихъ святыхъ. Я вѣрю въ Водена, Зассеннота и Донора… и къ нимъ хочу отправиться…

Это было его послѣднимъ словомъ.

Люди, взобравшіеся на крышу, подняли одну изъ толстыхъ балокъ надъ головой ничего неожидающаго Хеймо и, сосчитавъ разъ, два, три, съ силою бросили ее въ него. Онъ беззвучно упалъ впередъ на горящую дверь и мгновенно умеръ.

Толпа дикимъ крикомъ привѣтствовала конецъ неравнаго боя. Одинъ изъ воиновъ перескочилъ черезъ трупъ въ комнату, отперъ изнутри засовъ и отворилъ дверь.

— Стойте! — кричалъ Хардрадъ, — не убивайте его, убійцу Форту пата! Берите его живымъ! Я хочу такъ истязать его, чтобъ у него глаза выскочили изъ лба.

Хардрадъ поспѣшилъ въ домъ, куда всѣ послѣдовали за нимъ. Каково же было ихъ удивленіе, когда комнаты оказались пустыми. Они обыскали залу, спальню и конюшню, перерыли сѣно, разбросали копьями траву во всѣ стороны, сорвали конюшенную дверь, искали слѣдовъ внѣ двора, хотя Хардрадъ и утверждалъ, что немыслимо, чтобы хоть одна душа вышла изъ двора, сейчасъ же оцѣпленнаго послѣ убійства Фортуната.

Они не нашли ничего.

— Тушите! Тушите скорѣе! — приказывалъ Хардрадъ, вкладывая мечъ въ ножны. — Дворъ мой! То-есть онъ конфискуется, а я покупаю его у правительства.

Воины вышли, чтобы прекратить пожаръ снаружи. Въ залѣ раздались легкіе шаги.

— Ты, Власта? — произнесъ Хардрадъ мрачно. — Несчастная женщина! Твое извѣстіе стоило жизни Фортунату! Видѣла ты его?

Она равнодушно кивнула головой.

— Поймали его?… А жену?…

Она оглядѣлась кругомъ.

— Онъ… покойникъ… обѣщалъ мнѣ, что эта женщина будетъ моею рабой. Вы должны исполнить это. Гдѣ она? — Ея черные глаза злобно сверкали.

— Исчезла, какъ и убійца!… Это непостижимо!

— Нѣтъ, — сказалъ епископъ, — непостижимаго тутъ нѣтъ ничего: эти люди были, все-таки, полуязычники, — они призвали на помощь злыхъ духовъ, и тѣ похитили ихъ.

— Ба!… Всѣхъ четырехъ? Вмѣстѣ съ собакой? — вскричалъ Голо, потирая плечо, — рана его страшно болѣла. — Этому я не вѣрю!… Скорѣй я предполагаю — въ этихъ саксонскихъ дворахъ часто встрѣчаются подвалы, подземелья, длинные ходы, кончающіеся гдѣ-нибудь въ чащѣ лѣса. Я не уймусь, пока не отыщу чего-нибудь подобнаго, и тогда-то мы нападемъ на вѣрный слѣдъ. Но теперь… теперь перевяжите мое плечо!… Негодный слуга!

Онъ толкнулъ ногой мертваго Хеймо и упалъ безъ чувствъ. Воины отнесли Голо къ лошадямъ,

Хюльзунѣ приблизился къ графу.

— Твое порученіе серьезно?

Хардрадъ мрачно кивнулъ головой.

— Хорошо! Такъ я пойду прямо отсюда; здѣсь бродъ, ведущій черезъ Эйдеръ въ датскій лѣсъ.

— Иди съ Богомъ, сынъ мой, — сказалъ епископъ, потомъ шепнулъ въ сторону Хардрада: — Никогда ужь онъ не вернется.

Шествіе съ тѣломъ Фортуната и раненымъ Голо отправилось обратно въ Эзесфельдъ. Когда же взошли звѣзды, они увидѣли въ сторонѣ фолькингскаго двора красное зарево.

Хюльзунѣ положилъ тѣло Хеймо на щитѣ на собранную однимъ изъ воиновъ кучу полуобгорѣвшихъ бревенъ, еще тлѣющихъ, и снова развелъ пламя. Около этого костра сидѣлъ саксонецъ, держа копье на плечѣ и охраняя тѣло покойнаго соотечественника.

«Какъ бы ни было, — говорилъ онъ самому себѣ, — у христіанскаго ли Бога, или у Донора, но этотъ человѣкъ теперь въ странѣ вѣрныхъ».

Глава XII.

На сѣверъ отъ Эйдера на далекое разстояніе тянулся Эйдерскій лѣсъ, или, какъ его называли саксы и франки, «датскій лѣсъ». Это былъ настоящій дѣвственный лѣсъ; медвѣдь въ изобиліи лакомился тамъ медовыми сотами, къ которымъ не прикасалась человѣческая рука; волки рыскали цѣлыми стаями; буйволы и дикіе быки стояли въ болотахъ по самыя спины; въ сучьяхъ, притаившись, лежала рысь и подкарауливала оленя; лѣсъ былъ такъ великъ, такъ частъ, что бѣлка могла цѣлую недѣлю прыгать впередъ съ вѣтки на вѣтку, ни разу не спускаясь на землю.

Между Шлезвигомъ и Хузумомъ, въ самой чащѣ лѣса, лежала круглая поляна; изъ-подъ высоко поднятыхъ корней вѣковаго дуба вытекалъ чистый источникъ, почитаемый святымъ четырьмя датскими странами, границы которыхъ сходились здѣсь; столица этихъ странъ называлась Слисторпъ (Шлезвигъ).

Дѣло происходило въ концѣ августа; хлѣбъ родился въ изобиліи и былъ свезенъ въ деревни и дворы.

Населеніе этихъ четырехъ странъ, исполненное благодарности къ благимъ, щедрымъ богамъ, приносило имъ благодарственныя жертвы. Три ночи продолжалось это торжество; третья, послѣдняя ночь приближалась теперь ко концу.

Далеко вокругъ святаго мѣста расположились мужчины,.женщины и дѣти, прибывшіе сюда на телѣгахъ и верхами. Телѣги были сдвинуты вмѣстѣ, лошади привязаны къ нимъ, на телѣгахъ или подъ ними спали пріѣхавшіе на праздникъ, а также и въ шалашахъ изъ вѣтвей, быстро и искусно сдѣланныхъ женщинами. Передъ дубомъ, на такомъ разстояніи, чтобы не попортить ствола и вѣтвей, былъ разведенъ костеръ, вокругъ котораго сидѣли, лежали и стояли знатнѣйшіе изъ прибывшихъ на праздникъ; широкіе наплечники, перевязи, обнаженные мечи, копья блестѣли то здѣсь, то тамъ въ дыму, при свѣтѣ вспыхивающаго нламени, колеблемаго вѣтромъ.

Въ глубокой древности, вскорѣ послѣ того, какъ германцы въ первый разъ почерпнули воду изъ этого источника, онъ былъ обнесенъ громадными, неотесанными камнями въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ билъ ключомъ у корней тогда еще молодого дуба.

Съ дерева смотрѣли лошадиные черепа, оставшіеся отъ прежнихъ жертвоприношеній; странно выдѣлялся среди нихъ крестъ, изображенный на голубомъ, украшенномъ золотомъ, знамени, прибитомъ къ стволу древкомъ кверху. Рядомъ съ этимъ крестоноснымъ знаменемъ висѣло старое военное знамя, украшенное золотыми гвоздиками, разсѣченное по серединѣ и оканчивающееся широкою перекладиной, на которой виднѣлись остатки золотой птицы; голова, шея и одно крыло были отломаны, оставалось только приподнятое золотое крыло и когти.

На камняхъ, окружающихъ источникъ, у толстаго ствола дуба (три человѣка не могли его охватить), стояла вырѣзанная изъ дерева огромная статуя, изображающая человѣка или бога, — изображеніе это нельзя было разглядѣть за толпою, тѣснившеюся вокругъ дерева.

Подъ дубомъ стоялъ мужчина въ богатомъ вооруженіи, освѣщенный красноватымъ пламенемъ. На мѣдномъ шлемѣ сидѣлъ сѣрый коршунъ, развѣвая громадныя черныя съ сѣрыми полосами перья. Рыжіе волосы густыми локонами ниспадали на его широкія плечи, на темно-коричневую шкуру медвѣдя, лапы котораго, съ позолоченными когтями и чуть замѣтными петлями, застегивались подъ подбородкомъ; на выгнутомъ бронзовомъ щитѣ игралъ отблескъ огня. Высоко поднявъ въ правой рукѣ рогъ буйвола, онъ стоялъ передъ тѣснившеюся вокругъ него толпою; его смѣлые голубые глаза приковывали къ себѣ всѣ взгляды. Онъ началъ грознымъ голосомъ:

— Слушайте меня, на землѣ, вы, датчане, герои, соратники и братья! И вы, ведущіе происхожденіе отъ Тора, предки, продолжающіе и тамъ, высоко, въ Валгалѣ, носить корону! И, наконецъ, вы, самъ всесильный Азенъ, Одинъ Азгардскій, и Торъ, и Фрейръ меченосецъ! Выслушайте вы всѣ клятву, которую я дамъ, я, Готрикъ, сынъ Готвина, король датскій. Клянусь вепремъ, лежащимъ у ногъ моихъ, и этимъ рогомъ, наполненнымъ старымъ виномъ! Я даю святую клятву! Старъ сталъ король Карлъ, котораго епископы и священники короновали императоромъ въ Ахенѣ; ослабъ его мечъ, словно пропалъ безъ вѣсти въ далекой чужбинѣ. Мои драконы уже грозно врывались во Францію; уже Фридландія платила мнѣ дань. Уже я добылъ эту святыню Христа, это расписное знамя, прибитое тамъ, на деревѣ, изъ опустошеннаго храма въ Вангѣ и повѣсилъ его высоко, въ даръ милосердымъ богамъ, какъ лучшую добычу, я повѣсилъ его древкомъ кверху, рядомъ со старымъ, древнимъ знаменемъ, отнятымъ въ незапамятныя времена нашими предками у страшныхъ враговъ, у румобургскихъ героевъ. Теперь я клянусь присоединить сюда — слышите ли вы, герои? — бронзоваго орла, украшающаго, какъ говорятъ, дворецъ императора Карла въ Ахенѣ. Въ чистомъ полѣ сражусь я съ войскомъ императора Карла осенью этого года, прежде чѣмъ лѣса одѣнутся бѣлымъ покровомъ, или зимою, какъ только станетъ ледъ, прежде чѣмъ весною надъ полями пронесется соколъ. Я сойдусь въ битвѣ, одержу побѣду или лягу костьми!… Слышите это вы, герои, и, вы, великіе властители Валгалы?

Онъ прикоснулся дѣвою рукой къ вепрю, висящему передъ нимъ надъ жертвеннымъ огнемъ, а правою поднесъ рогъ къ губамъ, смотря на вершину дуба, теряющагося въ дыму и мракѣ ночи, потомъ залпомъ выпилъ вино.

Громкіе крики ликованія раздались въ отвѣтъ на эту самонадѣянную клятву. Мужчины кричали: «Да здравствуетъ король Готрикъ!» — гремѣли оружіемъ и тѣснились къ повелителю, чтобы пожать его руку. Долго не унимался этотъ воинственный шумъжаждый клялся королю, что будетъ его союзникомъ, будетъ биться съ нимъ въ великомъ франкскомъ сраженіи.

Сквозь толпу и богато вооруженныхъ придворныхъ протѣснился крестьянинъ, одѣтый въ волчью шкуру, съ длиннымъ лукомъ за плечами; изъ стараго кожанаго колчана торчали стрѣлы, украшенныя сѣроватыми лебедиными перьями; сѣдые волосы длинными прядями падали на его грудь. Онъ напрасно старался обратить на себя вниманіе короля, но тотъ, казалось, не замѣчалъ его; крестьянинъ обратился къ кому-то изъ толпы — тотъ пожалъ плечами; къ одному изъ свиты — тотъ хотѣлъ оттолкнуть его; но старикъ былъ сильнѣе, чѣмъ казался на видъ: однимъ толчкомъ онъ-далеко отбросилъ царедворца и очутился около короля; не сильно, но, все-таки, такъ, чтобы было чувствительно, онъ дернулъ короля за накинутую медвѣжью шкуру.

Готрикъ быстро обернулся.

— Ты, дерзкій мужикъ, опять здѣсь? — Краска выступила на его красивомъ лицѣ, тонкія ноздри раздулись. — Что тебѣ нужно?

— Возстановленія права!

— Давно ужь ты ищешь его! — засмѣялся король.

— Я буду искать, пока не найду… И я найду его: черезъ тебя… или вопреки тебѣ.

Король молчалъ; онъ сердито оглянулся. Одинъ изъ приближенныхъ, замѣтивъ это, хотѣлъ увести старика и взялъ его за руку; ударъ въ грудь — и юноша упалъ навзничь.

— Отдай мнѣ коня, котораго ты отнялъ у меня. Собраніе постановило, что онъ мой; моя мѣтка на его передней ногѣ. Твои придворные, негодяи, украли его у меня съ луга.

Король вспылилъ, его голубые глаза загорѣлись, но онъ сдержался. ⁷

— Мнѣ нравится этотъ конь; я каждый день ѣзжу на немъ. Онъ останется у меня.

— Король, попроси коня: я подарю его тебѣ!

Рука Готрика схватила золотую рукоятку кинжала.

— Прочь отсюда! — крикнулъ онъ. — Не понимаешь ты развѣ? Король желаетъ этого. А водя короля отнынѣ законъ для Даніи.

Старикъ проговорилъ грозно:

— Берегись заблужденія, Готрикъ, сынъ Готвина. Воля народа была закономъ для Даніи. И останется такъ. Я вспоминаю о прежнихъ временахъ. Три гордыхъ короля хотѣли того же, чего и ты. Знаешь ли ты, что сталось съ ними? Ихъ уничтожилъ сѣрый лебедь съ желѣзнымъ клювомъ! Еще разъ взываю я къ правосудію, а затѣмъ… затѣмъ я буду взывать ко мщенію!

Король внѣ себя выхватилъ изъ-за пояса кинжалъ; но старикъ уже исчезъ за широкимъ стволомъ священнаго дуба.

Глава XIII.

Некогда было обсудить случившагося, такъ какъ почти сейчасъ же къ королю Готрику приблизился солдатъ и доложилъ:

— У засѣки, гдѣ мы по твоему приказанію стояли на караулѣ, мы схватили двухъ франковъ.

— Шпіоновъ? — быстро спросилъ король.

— Нѣтъ, они сами пришли.

— Перебѣжчики? Много саксовъ…

— Нѣтъ. Одинъ — монахъ съ порученіемъ, другой — его проводникъ.

— Порученіе? Отъ кого? ко мнѣ?

— Онъ ничего не говоритъ. Онъ хочетъ придти сюда, къ жертвенному костру. Прикажешь?

— Приведи ихъ.

Между тѣмъ, въ сторонѣ отъ дуба, у сдвинутыхъ телѣгъ, стояли Фидусъ и Хюльзунѣ, охраняемые часовымъ съ обнаженнымъ мечомъ. Вокругъ нихъ толпились женщины и дѣти, съ любопытствомъ и недружелюбно оглядывая ихъ, особенно же монаха. Какая-то старуха поднесла горящую лучину къ самой его рясѣ.

— Да, да, — проворчала она, — онъ изъ тѣхъ! Въ такихъ же точно сѣрыхъ женскихъ платьяхъ были и тѣ, которые насильно окунули моего бѣднаго внука, — да, да, монахъ, я тоже бѣжала сюда изъ Саксоніи! — за то, что онъ не хотѣлъ креститься; когда же они подняли его голову, онъ выплюнулъ воду и уже слабымъ голосомъ произнесъ: «А, все-таки, я вѣрю въ Бодена!» Тогда они опять окунули его… уже навсегда!… А я стояла тутъ же и все это видѣла. А, — крикнула она, — ихъ бы слѣдовало і утопить, какъ они утопили моего внука!

— Не утопить, — прервалъ ее мужчина, — у насъ огонь ближе. Сжечь обоихъ живыми въ жертву богамъ, какъ они сожгли мою жену и дѣтей въ моемъ дворѣ у Везера. Собаки!

И онъ ударилъ монаха кулакомъ по затылку, такъ что тотъ упалъ. Хюльзунѣ поднялъ старика, едва держащагося на ногахъ.

— У тебя кровь на вискѣ. Тебѣ больно?

— Да… немного… очень! Я упалъ на колесо телѣги. Но…-- онъ шатался, колѣни его подгибались, — не это…

— Что съ тобой?

— Страхъ, саксонецъ! Страхъ смерти… мученій!… Послушай, какъ они страшно кричатъ… тамъ, у костра… Уже теперь эти дикіе датчане ожесточены противъ меня… противъ моей монашеской рясы. Каково же будетъ ихъ неистовство, когда я исполню свое порученіе! Они изорвутъ меня въ клочки! Ахъ, я старъ сталъ, плоть моя немощна!… И тебя также убьютъ. Зачѣмъ ты послѣдовалъ за мной? Ты долженъ былъ бы сказать, что не нашелъ меня. Зачѣмъ ты пришелъ со мной сюда?

— Зачѣмъ? Вѣрность требуетъ этого. Франкскій графъ не долженъ имѣть права сказать, что Хюльзунѣ, упрекавшій его; въ нарушеніи закона, самъ уклоняется отъ исполненія своего долга, отступаетъ передъ опасностью. Я поклялся въ вѣрности императору Карлу и долженъ держать свою клятву.

Монахъ упалъ на колѣни.

— О, Боже, — воскликнулъ онъ, обливаясь слезами, — какъ устыдилъ меня, Твоего служителя, о, Господи, этотъ служитель міра! Я поклялся въ вѣрности Тебѣ и Твоимъ предстателямъ на землѣ, духовнымъ владыкамъ, онъ же — только земному царю. Онъ держитъ свою клятву непоколебимо, я же колебался въ вѣрности Царю Небесному. Теперь мои колебанія кончились!

И, выпрямившись во весь ростъ, онъ направился быстрыми шагами къ костру, такъ что Хюльзунѣ едва поспѣвалъ за нимъ.

Когда они, освѣщенные пламенемъ, приблизились къ костру, къ королю подбѣжалъ красивый молодой воинъ въ богатомъ вооруженіи; на его мѣдномъ шлемѣ развѣвались два длинныхъ пера.

— Король, — прошепталъ онъ, нагибаясь къ королю и указывая на чужестранцевъ, — сами боги посылаютъ ихъ тебѣ. Они ускорятъ осуществленіе твоего намѣренія. Одинъ изъ нихъ монахъ изъ той крѣпости, — я знаю его, — другой — воинъ изъ гарнизона. Если они захотятъ, они могутъ тебѣ сообщить все, что намъ такъ необходимо знать.

— Они должны захотѣть, — грозно, но также шепотомъ произнесъ король. — У тебя есть порученіе, священникъ? — громко спросилъ онъ. — Къ кому?

— Къ богу, которому вы здѣсь служите. Я уже давно ищу его изображеніе! Не оно ли это… вонъ, сзади тебя?… Я не могу отсюда разглядѣть.

Готрикъ посторонился и монахъ очутился передъ высокимъ деревяннымъ истуканомъ, прибитымъ гвоздями въ стволу дерева; волосы и борода были разрисованы ярко-красною краской, глаза — голубою; лѣвою рукой, въ мѣдномъ нарукавникѣ, онъ сжиналъ гигантскаго червя, извивавшагося къ нему, правою, держащею каменный молотъ, онъ замахнулся вверхъ; вмѣсто одежды, на истуканѣ былъ надѣтъ только кожаный съ бронзовыми украшеніями поясъ.

— Это Аза-Торъ! — воскликнулъ Готрикъ. — Онъ живетъ въ этомъ образѣ и витаетъ надъ вершиной этого дуба.

— Такъ пусть онъ услышитъ! — вскричалъ монахъ. — Есть только одинъ Богъ, отецъ Іисуса Христа. Этотъ же идолъ не Богъ, а діаволъ. Долой его!

И, прежде чѣмъ датчане успѣли его удержать, старикъ схватилъ одно изъ стоящихъ у дерева копій и изъ всѣхъ силъ бросилъ его въ идола.

Раздался тысячеголосый крикъ ужаса, и всѣ взгляды устремились на любимое изображеніе бога; но — о, удивленіе! — онъ стоитъ невредимый. Хотя монахъ и стоялъ только въ трехъ шагахъ отъ истукана, но, вмѣсто него, онъ попалъ въ дерево, а у ногъ бога лежало копье въ огнѣ; жадно его охватило пламя, монахъ же лежалъ на землѣ: размахнувшись для удара, онъ поскользнулся на скользкихъ еловыхъ хвояхъ, покрывавшихъ глинистую почву вокругъ дерева; Хюльзунѣ съ трудомъ поднялъ его. Послѣ испуга, язычниками овладѣла ярость противъ преступнаго монаха и изумленіе передъ богомъ, защитившимъ свое изображеніе. Толпа въ неистовствѣ бросилась на монаха, размахивая кинжалами, и хотя саксонецъ бросился, чтобы защитить его своимъ тѣломъ, неминуемая гибель грозила имъ обоимъ. Вдругъ Готрикъ въ одинъ прыжокъ очутился около нихъ и прикрылъ ихъ, какъ щитомъ, своею широкою медвѣжьею мантіей.

— Стойте! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, привыкшимъ отдавать приказанія въ бояхъ. — Стойте, датчане! Развѣ вы не видите? Аза-Торъ не хочетъ смерти преступниковъ… еще не хочетъ!… Развѣ онъ не смогъ бы поразить ихъ молніей, какъ смогъ дыханіемъ рта отбросить такъ близко пролетѣвшее около него копье, такъ что оно пожирается теперь тѣмъ самымъ пламенемъ, который пылаетъ здѣсь въ честь бога? Какъ хвастаются христіане чудесами своихъ святыхъ, заключающимися только въ томъ, что ничего не случилось! Если какой-нибудь изъ ихъ проповѣдниковъ срубитъ одно изъ нашихъ священныхъ деревьевъ и останется при этомъ живъ, потому что наши великіе боги не обратили вниманія на этого червя, то для нихъ это ужь великое чудо. Здѣсь же… Я не священникъ, но мы, сѣверяне, не нуждаемся въ ученыхъ чародѣяхъ, посредникахъ между богами и нами, какъ христіане: у насъ каждый, кто понимаетъ, можетъ объяснить волю боговъ!… Здѣсь мы видѣли своими глазами., что копье, которое обязательно должно быть попасть, и не попало! Бросившій его упалъ ницъ по волѣ боговъ, а копье полетѣло въ огонь. Здѣсь богъ видимымъ образомъ защитилъ свое изображеніе. Онъ не хочетъ смерти христіанъ. Онъ хочетъ, чтобы они помогли богамъ — отмстить, намъ — побѣдить. Богъ послалъ ихъ намъ изъ Эзесфельда затѣмъ, чтобы эта непріятельская крѣпость пала! Вотъ, Фолькгельмъ, послѣдній присягнувшій мнѣ въ свитѣ, заслужи теперь твои перья на шлемѣ. — Тебѣ я поручаю ихъ: пусть они будутъ нашими проводниками, шпіонами, заложниками и, въ случаѣ упорства, жертвой богамъ.

Глава XIV.

Какъ на сѣверъ отъ Эйдера, такъ и на югъ до Эльбы и по ту сторону ея тянулся непроходимый дѣвственный лѣсъ, съ очень рѣдкими полянами. Къ востоку, гдѣ была граница между владѣніями саксовъ и славянскихъ абодритовъ, они даже совсѣмъ не встрѣчались. Съ незапамятныхъ временъ шла вражда между сосѣдями, и только въ послѣдніе годы императоръ водворилъ миръ между саксами, сдѣлавшимися его покоренными подданными, и, абодритами, зависимыми отъ него союзниками. Селеній здѣсь уже совсѣмъ не встрѣчалось: оба народа находили для себя болѣе безопаснымъ, чтобы ихъ границы раздѣляло надъ можно большее пространство непроходимаго лѣса. Только одна, не особенно удобная, дорога шла отъ Эйдера черезъ Вендскій лѣсъ. Сюда-то, въ этотъ Вендскій лѣсъ, и бѣжалъ Фолькфридъ съ семействомъ.

Подземный ходъ оканчивался далеко на востокѣ отъ Фолькингсіаго двора, въ частыхъ кустарникахъ, въ барсучьей норѣ; изъ рода въ родъ переходила тайна этого послѣдняго спасительнаго выхода отъ отца къ сыну, который обязанъ былъ послѣ свадьбы открыть эту тайну женѣ и еще двумъ довѣреннымъ, для того чтобы со смертью одного знающаго лица она не погибла для потомства. Мутгарда еще ни разу въ жизни не спускалась въ этотъ ходъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ такой узкій, что нетолстый человѣкъ съ трудомъ могъ пролѣзть; въ немъ было почти совсѣмъ темно, исключая тѣхъ мѣстъ, гдѣ на далекомъ разстояніи другъ отъ друга находились маленькія отверстія, казавшіяся наверху мышиными норками и впускавшія очень мало свѣта и воздуха. Безъ собаки, бѣжавшей впереди и предостерегавшей ихъ отъ большихъ ямъ, неожиданно попадавшихся на пути, жена и дѣти, нагруженныя оружіемъ и мѣшкомъ съ провіантомъ, едва ли добрались бы до выхода; наконецъ, послѣ долгаго, показавшагося безконечнымъ, ползанія они увидѣли Божій свѣтъ и глубоко вдыхали чистый, свѣжій воздухъ, вмѣсто тяжелаго, затхлаго воздуха подземелья.

— Я думалъ, что эта дорога ведетъ въ рай, — прошепталъ мальчикъ, стряхая съ волосъ насыпавшуюся землю.

— А ты, Линдмутъ… ты? — заботливо спросилъ отецъ.

— Я думала, найдутъ ли меня ангелы такъ глубоко въ землѣ и смогутъ ли отнести на небо?… Я, вѣдь, думала, что умру.

— И не жаловалась? — сказала мать, беря ея холодныя, дрожащія руки.

— Чтобъ еще увеличить твои мученія?…

Долго, долго ждали они въ частомъ кустарникѣ вѣрнаго Хеймо; Фолькфридъ даже, несмотря на всѣ просьбы жены и дѣтей, спустился опять въ подземный ходъ и, пробравшись далеко назадъ, звалъ Хеймо, но напрасно. Когда онъ опять вылѣзъ и посмотрѣлъ на западъ, онъ молча указалъ рукой на далекое пламя

— Что это горитъ? — спросилъ Фолькберть.

— Твое наслѣдство! И въ немъ трупъ Хеймо!… Прочь отсюда!… Огонь уменьшается… Они не нашли насъ тамъ… они будутъ искать… Идемъ!… Надо дальше, въ глубь лѣса…

Всю ночь бѣжали они, почти не останавливаясь, не разбирая дороги, все на востокъ, путеводимые звѣздами, выглядывающими изъ-за облаковъ. Впереди шелъ Фолькфридъ съ собакой, расчищая дорогу мечомъ; когда же попадались мѣста не очень густо заросшіе, онъ бралъ на руки дѣвочку и несъ ее нѣкоторое время; сзади шла жена съ мальчикомъ. Когда солнце взошло, они остановились отдохнуть у ручья, вымылись и съ жадностью напились. Мутгарда вырѣзала стрѣлу изъ спины Хофварта, тихо визжавшаго всю дорогу; сабака благодарно лизала бѣлыя руки своей госпожи. Всѣхъ мучилъ голодъ; но Фолькфридъ запретилъ дотрогиваться до запасовъ въ мѣшкѣ.

— Это въ случаѣ крайней необходимости, — замѣтилъ онъ.

— Пока есть эта вкусная клюква, — воскликнула Линдмутъ, улыбаясь и показывая собранную ею массу ягодъ, — нѣтъ никакой необходимости! Чѣмъ питаются птицы въ лѣсу?

— Но Хорвартъ? — спросила мать. — Ему необходимо мясо.

— А вотъ жаркое для Хофварта! — крикнулъ мальчикъ, подбѣгая. — Посмотри, какъ ловко попала моя стрѣла въ бѣлку! Только жаркое-то онъ долженъ ѣсть нежаренымъ!

— На этотъ разъ и это хорошо, — замѣтилъ отецъ. — Но ты не долженъ больше тратить стрѣлъ на такіе пустяки; подумай, что намъ придется питаться тѣмъ, что мы добудемъ лукомъ и стрѣлой.

— Сколько времени? — спросилъ мальчикъ.

Фолькфридъ молчалъ.

— Вставайте, — приказалъ онъ, — намъ нельзя здѣсь прохлаждаться. Мы еще слишкомъ близко отъ дома. Впередъ… за мной!

Весь день они быстро, насколько это позволялъ дремучій лѣсъ, подвигались впередъ, на встрѣчу солнцу, на востокъ, потомъ свернули на западъ.

Рано стемнѣло подъ густою листвой гигантскихъ деревьевъ; но еще до наступленія ночи Фолькфридъ остановился передъ небольшимъ холмомъ, покрытымъ у подошвы кустарниками вышиною въ человѣческій ростъ, а по склону — высокими вязами. Фолькфридъ отмѣрилъ два большихъ шага вправо отъ вытекающаго изо мха ручья, остановился и раздвинулъ обѣими руками кустарники.

— Вѣрно, — сказалъ онъ, — вонъ чернѣется входъ въ пещеру; нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во время охоты на медвѣдя, я открылъ эту медвѣжью берлогу: теперь же она будетъ домомъ Фолдинговъ!…

Испуганно смотрѣлъ мальчикъ на темную пещеру; Мутгарда молчала, крѣпко стиснувъ зубы, но дѣвочка, все-таки, услыхала подавленный вздохъ матери.

— Мама, утѣшься, — тихо прошептала она. — Я уже давно стыжусь того, что усомнилась въ ангелахъ… тамъ, въ подземномъ ходѣ. Милосердый Богъ вездѣ, — Фидусъ сказалъ это, — и въ той мрачной пещерѣ Онъ не далъ намъ погибнуть.

Глава XV.

Слѣдующіе дни и недѣли бѣглецы употребили на то, чтобы сдѣлать свое убѣжище насколько возможно удобнымъ для жилья. Первымъ дѣломъ они очистили пещеру отъ костей животныхъ, принесенныхъ и съѣденныхъ здѣсь медвѣдемъ; глинистую почву покрыли сухимъ мохомъ; нѣсколько ударовъ сѣкирой въ пещерѣ показали Фолькфриду, что одна изъ внутреннихъ стѣнъ очень тонка; тотчасъ пробилъ онъ ее и такимъ образомъ образовалась другая комната, хотя и менѣе высокая, чѣмъ первая. Эта комната предназначалась для храненія имущества, — не только принесеннаго съ собой оружія и провіанта, но и новыхъ запасовъ, которые всѣ они горячо принялись собирать въ лѣсу съ первыхъ же дней, такъ какъ Фолькфридъ благоразумно приготовлялся къ долгому, очень долгому пребыванію здѣсь.

Его все еще не покидала мысль дойти до самого императора; но если путешествіе отъ Эйдера въ Ахенъ было рискованнымъ предпріятіемъ, сопряженнымъ съ большими затрудненіями, то теперь оно было немыслимо.

Дорога на югъ вела черезъ мосты, броды, мимо отрядовъ пограничной стражи, состоящихъ изъ графскихъ воиновъ; на этомъ пути имъ грозила неизбѣжная гибель.

Бѣжать на сѣверъ, къ датчанамъ, язычникамъ и врагамъ франковъ — имъ, вѣрнымъ подданнымъ императора Карла — эта мысль не приходила даже въ голову. И на востокъ, къ абодритамъ, они не могли обратиться: эти славянскія племена были старыми врагами саксовъ; много стычекъ происходило въ прежніе годы у Фолькфрида съ этими разбойниками и ни одинъ абодритъ желалъ отомстить ему за свои раны или за смерть родныхъ. Теперь, правда, они были полузависимыми союзниками императора, но, съ одной стороны, это не удерживало ихъ отъ прежней ненависти къ саксамъ, съ другой — именно поэтому-то они, можетъ быть, и получили распоряженіе отъ графа выдать имъ преступника, въ случаѣ если они схватятъ его.

Что за убійство Фортуната и вооруженное сопротивленіе графу его объявятъ преступникомъ, Фолькфридъ не сомнѣвался. Онъ долженъ былъ объяснить это дѣтямъ, съ трудомъ понимавшимъ, въ чемъ дѣло.

— Но, вѣдь, ты не сдѣлалъ ничего противъ закона, отецъ? — удивлялся мальчикъ.

— Конечно, ничего. Я не нарушалъ закона императора; я дѣйствовалъ законно; да, я защищалъ законъ и волю императора, такъ какъ императоръ Карлъ хочетъ, чтобы саксонскій законъ свято исполнялся: я защищалъ въ крайности неприкосновенность моего дома и… и вашу мать.

— Такъ они не могутъ тебя наказать? — замѣтила Линдмутъ.

— По закону — нѣтъ, но беззаконно…

— Такъ, вѣдь, они нарушатъ законъ императора Карла!

— Конечно. Императоръ Карлъ, если бы зналъ объ этомъ, помогъ бы мнѣ и наказалъ бы ихъ. Но онъ не знаетъ этого. И мы не можемъ дойти до него, такъ какъ эти нарушители закона охраняютъ къ нему дорогу.

Дѣти молчали, повидимому, мало удовлетворенныя.

— Навѣрное, — спрашивала дѣвочка мать, ложась спать, — императоръ Карлъ помогъ бы намъ, еслибъ узналъ правду?

— Навѣрное, дитя. Онъ справедливъ: онъ — олицетвореніе правосудія.

— Такъ я попрошу Царя Небеснаго, чтобъ Онъ открылъ ему истину… хоть во снѣ!… Показалъ бы ему, какъ мы принуждены жить въ этомъ страшномъ лѣсу, въ вѣчномъ страхѣ и безпокойствѣ… Вѣдь, я вижу, что… здѣсь совсѣмъ не такъ, какъ дома!… Теперь мечъ всегда у отца подъ рукой, и какъ онъ вскакиваетъ при малѣйшемъ шумѣ въ лѣсу! Богу слѣдовало бы открыть все это императору.

— Справедливый императоръ, — проворчалъ мальчикъ, ложась на устроенную изъ моха постель по другую сторону пещеры, — долженъ былъ бы имѣть только справедливыхъ графовъ! Или ему бы слѣдовало знать все, что дѣлается въ его земляхъ. Я голоденъ! Нѣтъ! Ягодъ я не могу больше ѣсть! У меня жжетъ во рту… Онъ весь въ ранахъ отъ кислоты.

— Можетъ быть, — успокоивала мать, кладя въ ротъ разворчавшагося мальчика сухую корку хлѣба, которую Фолькфридъ далъ ей на ужинъ, — можетъ быть, императоръ и узнаетъ о нашей нуждѣ. Если вы будете спокойно слушать…

— Гдѣ отецъ? — спросила дѣвочка. — Скоро будетъ совсѣмъ темно въ лѣсу.

— Отецъ хочетъ подкараулить оленя или дикую козу, когда они пойдутъ на водопой. Если ты, Фолькберть, будешь спокойно слушать, я разскажу вамъ объ императорѣ Карлѣ.

— Съ удовольствіемъ, мама. Пожалуйста, возьми половину хлѣба себѣ… Я вижу, у тебя ничего не осталось.

— Кушай самъ!… Ну, такъ слушайте: у императора Карла въ Ахенѣ, во дворцѣ, у кровати, — а кровать сдѣлана изъ серебра и на четырехъ угольныхъ колоннахъ стоятъ четыре святые мужа, вырѣзанные изъ дорогаго дерева, — такъ у кровати на бѣломъ столѣ стоитъ золотой шаръ, свободно вращающійся на серебряной оси. На этомъ шарѣ изображены всѣ земли и страны его обширной имперіи: отъ полуденныхъ странъ, гдѣ никогда не бываетъ зимы, до сѣверной Даніи; отъ Аварской страны, гдѣ восходитъ солнце, до тѣхъ мѣстъ, гдѣ оно заходитъ въ далекомъ, далекомъ морѣ. И если гдѣ-либо въ его обширной имперіи нарушается законъ императора Карла, или гдѣ-нибудь врагъ нападаетъ извнѣ, сейчасъ шаръ звонитъ какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ совершается беззаконіе или нашествіе враговъ: сначала тихо, потомъ все громче, громче, пока императоръ не услышитъ…

— А если онъ спитъ? — спросилъ Фолькберть.

— Шаръ звонитъ, наконецъ, такъ громко, что императоръ просыпается. И тогда императоръ Карлъ, любящій справедливость больше, чѣмъ сонъ, вино и дорогія кушанья, вскакиваетъ ночью съ постели, днемъ — изъ обѣда бѣжитъ къ шару, смотритъ, гдѣ нуждаются въ немъ, и спѣшить на помощь.

— А если онъ не въ Ахенѣ, а гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ? — замѣтилъ мальчикъ.

— Тогда и днемъ, и ночью двѣнадцать сторожей стоятъ около чудеснаго шара и двѣнадцать быстрыхъ, какъ вѣтеръ, коней стоять внизу, во дворѣ, и какъ только шаръ звонитъ, одинъ сторожъ бросается на коня и мчится къ императору, чтобы доложить ему.

— Какъ хорошо! — воскликнула Линдмутъ. — И какъ громко, должно быть, звонилъ милый умный шаръ, когда эти злодѣи ломились въ нашъ домъ! Такъ императоръ Карлъ долженъ скоро пріѣхать къ намъ?

— Думаешь ты, мама, — спросилъ Фолькберть, — что онъ пріѣдетъ сюда завтра рано утромъ?

— Я не знаю.

— А было бы еще лучше, — тогда не надо бы было ни шара, ни двѣнадцати, коней, — еслибъ императоръ Карлъ былъ бы повсюду сразу.

— Тогда бы онъ былъ самимъ Богомъ, Фолькберть! — возразила сестра.

— Да, милое дитя. Но чтобы сдѣлаться вездѣсущимъ, — насколько это возможно для человѣка, — императоръ придумалъ нѣчто удивительно мудрое.

— Онъ заказалъ себѣ крылья? — быстро спросилъ мальчикъ, — Хеймо разсказывалъ, что одинъ мудрый кузнецъ Велондъ…

— Нѣтъ! Онъ ежегодно посылаетъ изъ своего дворца во всѣ страны своей имперіи двухъ умнѣйшихъ и справедливѣйшихъ изъ приближенныхъ, благочестиваго епископа и храбраго герцога…

— Зачѣмъ всегда двухъ? — спросилъ Фолькберть.

— Для того, чтобы одинъ слѣдилъ за другимъ…

— Какое горе! Онъ, значитъ, не довѣряетъ и этимъ вѣрнѣйшимъ людямъ!

— И они, эти королевскіе, или императорскіе послы, какъ ихъ называютъ, созываютъ въ каждой странѣ, куда они приходятъ, всѣхъ свободныхъ людей и объявляютъ имъ новыя мѣры, придуманныя императоромъ Карломъ и его мудрыми совѣтниками для благоденствія свободныхъ людей. Они предлагаютъ каждому смѣло высказывать свои жалобы на всѣ несправедливости, совершопныя въ странѣ со времени послѣдняго посѣщенія императорскихъ пословъ.

— И на злыхъ графовъ? — съ сомнѣніемъ спросилъ мальчикъ уже соннымъ голосомъ.

— На нихъ-то особенно, если они сами совершаютъ насилія или даже не охраняютъ закона отъ насилія другихъ.

— Такъ, значитъ, мы будемъ спасены, какъ только въ страну придутъ такіе императорскіе послы! — произнесъ мальчикъ, переворачиваясь лицомъ къ стѣнѣ.

— Ты должна мнѣ еще много, много разсказывать объ императорѣ Карлѣ и его справедливости, милая мама! — прошептала дѣвочка. — Но тихонько: Фолькберть спитъ уже. Это такъ успокоиваетъ и утѣшаетъ. А мнѣ сегодня нѣсколько разъ было, такъ страшно въ.этой темной пещерѣ. Но теперь я совсѣмъ успокоилась: я надѣюсь на императора Карла! Знаешь ты еще что-нибудь о немъ?

— Еще много! Я разскажу вамъ о рогѣ Роланда, звуки котораго, когда онъ звалъ на помощь, императоръ услышалъ черезъ холмы и вершины горъ; и о бѣдной Блиндшлейхѣ, которая… Но смотри: твои глазки тоже слипаются. Въ другой разъ я разскажу, теперь же спи спокойно. Видишь, я держу твою руку, а передъ пещерой — я вижу его тѣнь и слышу его шаги — стоитъ отецъ съ копьемъ на плечѣ: онъ храбро и вѣрно охраняетъ насъ.

— Да, — прошептала дѣвочка, засыпая. — А его, добраго отца, охраняетъ самъ Царь Небесный.

Глава XVI.

Такъ прошло нѣсколько недѣль. На рѣдкіе нѣмые вопросы жены, — глаза ея спрашивали, а не губы, — Фолькфридъ отвѣтилъ, что онъ надѣется найти спасеніе на западѣ, у фрисландцевъ.

Онъ зналъ, что позднею осенью фрисландцы обыкновенно отправлялись со многими кораблями въ приморское мѣстечко Милиндорфъ, для обмѣна фризскихъ плащей и конченой рыбы на саксонскій рогатый скотъ, медъ, медвѣжьи и волчьи мѣха; это мѣстечко лежало на сѣверъ отъ Эзесфельда и дорога черезъ дремучій лѣсъ, между Саксонскимъ и Датскимъ лѣсами, была извѣстна Фолькфриду. Среди этихъ торговцевъ у него были знакомые, и онъ надѣялся, что они не откажутся захватить его съ собой въ Фрисландію, откуда не трудно будетъ добраться до Ахена.

Но эта мѣновая торговля открывалась обыкновенно не задолго до прекращенія навигаціи и послѣ окончанія рыбной ловли. До тѣхъ поръ еще оставалось много времени. Фолькфридъ еще не говорилъ женѣ, что онъ до сихъ поръ не рѣшилъ, вести ли ему съ собой жену и дѣтей черезъ непроходимый дѣвственный лѣсъ, или же оставить ихъ здѣсь, безъ защиты, пока онъ не вернется изъ Ахена.

Въ концѣ лѣта и раннею осенью имъ было не очень плохо; отъ вѣтра и дождя ихъ защищала пещера; въ теплые солнечные дни мать и дочь проводили много часовъ въ вѣтвяхъ высокаго вяза, стоящаго на самомъ верху холма.

Отецъ обрубилъ внизу вѣтви такимъ образомъ, что по не многимъ оставшимся горизонтальнымъ сучьямъ можно было легко взобраться наверхъ: наверху же, въ вѣтвяхъ, онъ устроилъ два мѣста, огороженныя со всѣхъ сторонъ, чтобы нельзя было упасть. Здѣсь сидѣли мать съ дочерью за безконечными хозяйственными работами, въ то время какъ отецъ, сынъ и собака бродили по лѣсу и никогда почти не возвращались безъ добычи. Нужно было находить пищу не только для слѣдующаго дня, но и заготовить припасы на тѣ времена, когда невозможно будетъ добыть свѣжаго мяса. Далеко отъ пещеры Фолькфридъ устроилъ коптильню, гдѣ по возможности всегда поддерживался огонь, такъ какъ вытирать огонь изъ куска дерева было трудно, долго, и не всегда удавалось добиться искры, высѣкаемой желѣзомъ о камень. Фолькфридъ избѣгалъ сильнаго дыма, боясь привлечь враговъ на свой слѣдъ. Мясо, остающееся отъ ежедневнаго употребленія, было здѣсь выкопчено, высушено и спрятано во второй комнатѣ пещеры. Въ сосѣднемъ ручьѣ они ловили рыбу большими корзинами, искусно сплетенными руками матери и дѣвочки изъ тростниковъ; въ нихъ насыпали камней и опускали на дно отверстіемъ противъ теченія; мальчикъ и Хофвартъ бросались въ воду, бѣгали, возились, плескались, кричали и лаяли: рыбки въ испугѣ плыли впередъ и попадали въ зеленыя корзины, откуда ихъ вынималъ отецъ.

И ягоды всѣхъ сортовъ, и грибы, которые даже дѣти умѣли отличать отъ ядовитыхъ, и дикіе яблоки, и шиповникъ, и орѣхи должны были собирать дѣти и складывать въ кучи; даже желуди отецъ приказалъ подбирать, хотя Фолькберть и сдѣлалъ гримасу, вопросительно смотря на отца.

— Да, да, сынъ мой. Дай Богъ, чтобы намъ не пришлось ихъ употреблять!… Но, можетъ быть, и придется!

— Они не вкусны, — замѣтилъ Фолькберть, когда ушелъ отецъ.

— Голодъ еще не вкуснѣе! Слушайся! — отвѣтила мать.

Такимъ образомъ, во время сухой, теплой погоды все шло еще сносно: эти люди съ малолѣтства привыкли къ суровой, трудовой жизни. Но вотъ пришла осень съ безконечными дождями и холодными вѣтрами. Любимая бесѣдка въ душистыхъ вѣтвяхъ была давно забыта: зеленые листья, такъ привѣтливо шелестѣвшіе при лѣтнемъ вѣтеркѣ, теперь печально лежали у подножія дерева и гнили отъ дождя. Почти весь день и долгіе, долгіе часы темноты четыре человѣка должны были проводить въ низкой, маленькой пещерѣ. Огонь они рѣдко разводили, такъ Какъ тогда отъ дыма невозможно было оставаться въ пещерѣ, а на сырой землѣ подъ падающими съ вѣтвей каплями онъ не горѣлъ; давно уже пришлось отказаться отъ вареной и жареной пищи. Однажды Фолькберть нашелъ во мху, — Хофвартъ привелъ его, — гнѣздо съ яйцами дикой утки. Въ восторгѣ онъ прибѣжалъ къ матери; но ихъ пришлось выбросить, — они были испорчены. Въ ручьѣ была выловлена вся рыба; но что было всего ужаснѣе, это то, что теперь охотники часто, часто возвращались безъ добычи: птицы улетѣли, зайцы, бѣлки, олени, кабаны переселились, одни — въ поля, поближе къ человѣческому жилью, другіе — въ самую глубь непроходимыхъ лѣсовъ и болотъ.

Съ поразительною быстротой исчезали запасы копченаго мяса, сушеной рыбы, ягодъ, грибовъ и орѣховъ; даже желудями не пренебрегалъ уже маленькій Фолькберть; онъ морщился, бранился, но, все-таки, ѣлъ ихъ.

Линдмутъ никогда не жаловалась, но страшно худѣла.

Отецъ видѣлъ это; онъ спросилъ мать и голосъ ея слегка дрожалъ, когда она отвѣтила: «Это отъ голода… или… нѣтъ… это отъ вѣчно холодной пищи. Если бы мы могли хоть еще разъ изжарить кусокъ мяса!»

На слѣдующій день Фолькфридъ отправился на охоту одинъ съ собакой, пока еще Фолькберть спалъ. Поздно ночью вернулся онъ, но съ пустыми руками.

— Ни одного звѣря далеко вокругъ, — проговорилъ онъ беззвучнымъ голосомъ, — даже ни одного волчьяго слѣда.

---

Въ одинъ изъ такихъ тяжелыхъ дней, — имъ приходилось ужь очень плохо, — Фолькфридъ вернулся домой, шагая скорѣе, чѣмъ обыкновенно, и опять безъ добычи.

— Что съ тобой? — спросила жена, когда онъ съ тяжелымъ вздохомъ бросился на моховую подстилку.

— Ничего!… Мнѣ досадно, что я не могу ничего принести вамъ.

Ночью Мутгарда, прислушиваясь къ его тяжелому, неровному дыханію, разобрала слова, которыя онъ говорилъ во снѣ: «Нѣтъ, братъ, оставь! Никогда! Я не пойду къ врагамъ императора Карла! Ни ради Линдмутъ, ни ради Мутгарды!»

Жена молча опустила голову.

---

На слѣдующій день, еще до восхода солнца, мужъ говорилъ женѣ:

— Надо положить этому какой-нибудь конецъ. Осенніе дожди начались ранѣе обыкновеннаго; еще не скоро… только въ полнолуніе отправятся фрисландцы въ Милиндорфъ. Все равно… дѣти спятъ вѣдь?… здѣсь мы должны погибнуть. Я иду и вы всѣ, да и ты, вѣрный Хофвартъ, — онъ погладилъ умное животное по головѣ, — пойдете со мной. Здѣсь безъ меня вы не можете остаться, а хуже этого въ дорогѣ не будетъ. Уже наступаютъ сильные холода и вчера я лишился моего послѣдняго меча. На краю болота я увидѣлъ прыгающую голодную ворону: я рискнулъ, на счастье Линдмутъ, послѣднимъ мечомъ, бросилъ его, но въ тотъ же мигъ птица вспорхнула и мое лучшее оружіе полетѣло въ болото, безслѣдно исчезнувъ. Напрасно искалъ я его цѣлый часъ въ холодной водѣ: бездонная трясина поглотила мечъ. Теперь у меня осталось только старое копье съ привязаннымъ остріемъ… завтра же мы двинемся въ путь.

Глава XVII.

На слѣдующій день, когда Линдмутъ, разбуженная матерью, хотѣла встать, она безсильно упала на постель.

— Я такъ слаба, — прошептала она чуть слышно.

— Теперь ужь это отъ голода, — замѣтила мать, отирая набѣжавшія на глаза слезы.

Фолькфридъ, схвативъ копье, выбѣжалъ изъ пещеры и, изумленный, остановился:

— Все кругомъ бѣло.

Ночью выпалъ снѣгъ, покрывши лѣсъ, болота и все ровнымъ, бѣлымъ покрываломъ.

Фолькфридъ сдвинулъ брови.

— Грустно! Всѣ знакомыя мнѣ лѣсныя тропинки занесло снѣгомъ. Но идемъ, Хофвартъ… Я достану дѣтямъ кусокъ мяса или мы умремъ оба. Идемъ, Хофвартъ!… Нѣтъ, Фолькберть, назадъ! Ты останешься съ сестрой.

Несчастная, исхудавшая собака съ радостнымъ лаемъ бросилась за господиномъ, быстро зашагавшимъ, размахивая копьемъ.

Фолькфридъ посмотрѣлъ въ красивые, умные глаза животнаго. «Нѣтъ, Хофвартъ, ты не умрешь, какъ я это думалъ сегодня ночью, для того, чтобы мы… насытились… еще разъ… Прости мнѣ эти мысли, старый другъ! Мнѣ самому стыдно; я кажусь себѣ убійцей! Нѣтъ, пойдемъ, вѣрный товарищъ! Съ тобой вмѣстѣ мы добудемъ мяса для Линдмутъ… Но гдѣ же это?… Снѣгъ сбилъ меня съ толку… Вонъ виднѣется старая ива, тамъ востокъ, и то было на востокѣ, а этотъ свѣжій снѣгъ можетъ оказать услугу… да… въ самомъ дѣлѣ… вонъ уже видны свѣжіе слѣды… Бѣги, Хофвартъ, къ вечеру мы будемъ дома… и какъ радостно насъ встрѣтятъ!»

Но ни вечеромъ, ни ночью, ни утромъ слѣдующаго дня ни. господинъ, ни собака не вернулись домой. Еще нѣсколько томительныхъ часовъ прождала Мутгарда, успокоивая дѣтей и придумывая на ихъ робкіе вопросы все новые предлоги для объясненія долгаго отсутствія отца, которымъ сама не вѣрила. Наконецъ, когда Фолькберть сошелъ съ высокаго, обнаженнаго теперь ствола дерева, объявивши, что далеко кругомъ не видать ни отца, ни собаки, Мутгарда рѣшительно поднялась съ постели.

— Фолькберть, мы должны идти искать отца. Что, если онъ лежитъ вдѣ-нибудь, провалился сквозь ледъ, подъ сугробомъ снѣга?… Что, если онъ умретъ, потому что мы… Линдмутъ, мое милое дитя, ты не боишься остаться одна?

— Я не боюсь. Вы оставляете меня не одну; Фидусъ говоритъ, что ангелъ хранитель всегда со мной. Мнѣ часто кажется, что я вижу его во снѣ.

— О, Царь Небесицй! — воскликнула мать, сжимая руками виски, — слышишь ли Ты это дитя? Такъ сдѣлай по его вѣрѣ… Пойдемъ, Фолькберть, мы должны его найти!…

И они нашли его.

Снѣгъ не падалъ больше послѣ ухода Фолькфрида изъ пещеры, такъ что не трудно было идти по его слѣдамъ, ведшимъ на востокъ, въ чащу глухаго лѣса. Видно было, какъ Фолькфридъ, обсѣкая то тутъ, то тамъ отяжелѣвшія отъ снѣга вѣтви, съ трудомъ пробирался сквозь низкіе и тернистые кустарники. Теперь слѣды вели къ холму, похожему на тотъ, въ которомъ скрывались наши бѣглецы.

Фолькберть вспомнилъ, что отецъ часто предостерегалъ его, чтобы онъ не ходилъ по этому направленію; онъ припомнилъ, какую причину выставлялъ ему отецъ… Вдругъ Мутгарда, дико вскрикнувъ, бросилась впередъ, указывая на зіяющее отверстіе пещеры; снѣгъ передъ пещерой былъ весь въ крови и среди краснаго снѣга лежали рядомъ громадный, страшный медвѣдь, Хофвартъ и Фолькфридъ, — всѣ трое недвижимые.

Мальчикъ вскрикнулъ отъ ужаса, колѣни его затряслись, онъ не могъ двинуться съ мѣста. Увидѣвъ же мать, стоящую на колѣняхъ на снѣгу около страшнаго звѣря и нѣжно поднимающую голову отца, онъ въ одинъ прыжокъ очутился около нея.

Медвѣдь лежалъ на спинѣ мертвый: правая лапа его лежала на разможенной головѣ собаки, лѣвая держала верхнюю часть сломаннаго копья; широкая струя крови текла изъ его груди. Налѣво отъ звѣря лежалъ Фолькфридъ съ закрытыми глазами, зажавъ въ рукѣ рукоятку обагреннаго кровью ножа.

— Умеръ! Отецъ умеръ! — вскричалъ Фолькберть.

— Нѣтъ! Сердце еще бьется, — сказала мать, кладя снѣгу въ полуоткрытый ротъ.

— Поди, потри ему виски, какъ я. Мы должны его спасти.

Они усердно терли ему снѣгомъ лобъ и виски. Наконецъ, Фалькфридъ открылъ глаза и глубоко вздохнулъ.

— Ты… Мутгарда?… Милая жена!… И Фолькберть!… Гдѣ Линдмутъ?… Я хотѣлъ… добыть… ей… пищи… Гдѣ она?

— Въ безопасности. Я не вижу нигдѣ раны… кромѣ какъ здѣсь… о, это бедро!… Тебѣ больно здѣсь?

— Нѣтъ! Немного…-- отвѣтилъ онъ, лишаясь чувствъ отъ боли.

Хотя до пещеры было не больше часа ходьбы, но прошло много, много часовъ, прежде чѣмъ съ безконечными остановками дотащили Фолькфрида до мѣста. Приходя въ чувство, онъ ста* рался облегчить ихъ трудъ, но боль пересиливала и онъ просилъ, чтобы его не трогали и дали спокойно умереть.

Мальчикъ начиналъ громко рыдать, но мать дѣлала ему глазами знаки, чтобы онъ пересталъ; она клала голову Фолькфрида себѣ на колѣни, ждала, пока онъ не потеряетъ сознанія, и приказывала сыну опять поднимать его за ноги, сама брала его голову и такъ несли дальше. Уже стемнѣло, когда они достигли пещеры и уложили раненаго на мягкій мохъ.

Фолькберть высѣкалъ огня, Линдмутъ спала; мать посмотрѣла на нее: радостная улыбка освѣщала ея лицо.

Фолькфридъ же говорилъ слабымъ голосомъ:

— Бѣги… Фолькберть… бѣги назадъ къ медвѣдю… возьми мой ножъ… онъ у тебя уже!… Отрѣжь мяса, сколько ты въ силахъ донести, и принеси сюда. Ты, жена, разведи огонь! Да… несмотря-на опасность! Я хочу, чтобы Линдмутъ еще разъ ѣла… наѣлась до-сыта! Медвѣжье мясо вкусно, очень вкусно. Хофвартъ погибъ изъ-за него… за то… дѣти… будутъ сыты…

И онъ снова потерялъ сознаніе.

Глава XVIII.

Приказаніе Фолькфрида было исполнено. Какъ вкусно показалось купленное такою дорогою цѣной жаркое послѣ долгаго поста!

Мутгарда осмотрѣла раны мужа и нашла, что лапа медвѣдя глубоко, до самой кости, изорвала тѣло, но самой кости не сломала. Едва Фолькфридъ оправился настолько, что могъ говорить, какъ невозможно было прекратить нетерпѣливыхъ разспросовъ мальчика о подробностяхъ боя.

Фолькфридъ опустилъ блѣдное лицо на руку, опирающуюся на медвѣжью шкуру, на которой онъ лежалъ рядомъ съ Линдмуть, и разсказалъ съ своею обычною краткостью, далеко не удовлетворившею любопытства мальчика.

— Я больше не могъ этого видѣть! — Онъ нѣжно прижалъ къ груди Линдмутъ. — Не встрѣтивши въ продолженіе нѣсколькихъ дней ни. одного звѣря, не находя ни одной барсучьей или даже лисьей норы, я вспомнилъ, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда я, со многими другими охотниками, убилъ медвѣдя, жившаго въ нашей пещерѣ, мы подняли того, другаго медвѣдя, исчезнувшаго на востокѣ въ непроходимыхъ кустарникахъ, куда тогда, лѣтомъ, за нимъ не могъ слѣдовать даже Хофвартъ. Однажды, бродя по лѣсу, сквозь обнаженныя вѣтви я замѣтилъ тотъ другой холмъ; я подумалъ тогда, что это берлога втораго медвѣдя, и поэтому предостерегалъ тебя, чтобы ты не ходилъ туда одинъ. Видя страданія моей дѣвочки, я вспомнилъ объ этомъ медвѣдѣ и затѣмъ посмотрѣлъ, живъ ли онъ еще.

— И ты пошелъ, — замѣтила жена, — искать медвѣдя въ берлогѣ!

— Одинъ! Съ собакой! Безъ меня! — сказалъ мальчикъ.

— И съ поломаннымъ копьемъ!

Линдмутъ ничего не говорила; она едва удерживала слезы.

— Да, копье! Оно во всемъ виновато. А то все удалось бы отлично. Достигнувъ пещеры, я узналъ по свѣжимъ слѣдамъ, что медвѣдь только что удалился въ берлогу, чтобъ улечься на зиму. Слѣды были свѣжіе, — слѣдовательно, онъ еще не успѣлъ заснуть. Хофвартъ началъ обнюхивать берлогу и залаялъ; сейчасъ же оттуда раздался ревъ медвѣдя; я приготовился ударить его копьемъ, какъ только онъ покажется. Но медвѣдь выскочилъ такъ быстро, что я не успѣлъ прицѣлиться. Увидѣвъ человѣка, онъ оставилъ собаку, бросившуюся въ сторону. Медвѣдь поднялся на заднія лапы.

— О, отецъ! — воскликнула Линдмутъ.

— Онъ направился прямо на меня. Съ ревомъ, яростно ударяя лапами одну объ другую, медвѣдь приближался во мнѣ; онъ былъ страшно золъ, такъ какъ, дѣйствительно, только что собирался заснуть на зиму. Его маленькіе глаза злобно сверкали. Я бы предпочелъ встрѣтиться съ тремя вендами, чѣмъ съ нимъ. Я бросился ему на встрѣчу, схвативъ копье обѣими руками, и прицѣлился прямо въ сердце. Но ударъ лѣвою лапой былъ отклоненъ, привязанное остріе копья отлетѣло въ сторону, а ни къ чему негодная деревяшка осталась у меня въ рукѣ. Я швырнулъ ее въ сторону, а медвѣдь уже стоялъ передо мной.

— Отецъ, перестань! — воскликнула Линдмутъ.

— Я отскочилъ назадъ и сталъ лицомъ къ лицу съ врагомъ, ища за поясомъ ножъ. Я не сразу выхватилъ его. Я думалъ, что насталъ мой конецъ. Но тутъ вѣрный Хофвартъ съ дикимъ лаемъ бросился на звѣря, ловко ускользнулъ отъ перваго удара лапой и впился ему въ шею.

— Ты могъ бы бѣжать въ это время! — вскричала жена.

— Да, можетъ быть, а, можетъ быть, и нѣтъ, — медвѣди бѣгаютъ съ невѣроятною быстротой. Но я и не думалъ объ этомъ. Развѣ я могъ покинуть вѣрнаго Хофварта? Оказаться трусливѣе благородной собаки? Я выхватилъ изъ-за пояса ножъ, бросился впередъ, и въ ту минуту, какъ медвѣдь оторвалъ лапой впившуюся ему въ горло собаку, я вонзилъ ему ножъ въ сердце; но, падая, медвѣдь ударилъ меня, я упалъ въ снѣгъ и не могъ подняться. Я кричалъ, звалъ васъ… Я думалъ: что будетъ съ вами, если я останусь здѣсь? Это было тяжелѣе всего, даже тяжелѣе боли. Я не могъ больше кричать, но я зналъ, что вы будете искать меня, и мной овладѣлъ сладкій сонъ. А когда я проснулся и увидѣлъ мать, то подумалъ, что мы оба съ ней на небесахъ… Бѣдная Мутгарда, бѣдныя дѣти! — и Фолькфридъ, тяжело вздохнувъ, отвернулся лицомъ къ стѣнѣ.

Онъ думалъ о томъ, что теперь, вслѣдствіе его ранъ и болѣзни, исчезаетъ всякая надежда добраться до фрисландцевъ черезъ снѣга и непроходимые лѣса.

Въ слѣдующіе дня все шло довольно сносно. Медвѣжье мясо, приносимое кусками, то однимъ мальчикомъ, то вмѣстѣ съ матерью, не портившееся, благодаря наступившимъ холодамъ, тянулось довольно долго. Раны Фолькфрида заживали, но очень медленно; Линдмутъ быстро окрѣпла. Но и самому большому медвѣдю приходитъ конецъ, когда его мясомъ питаются четыре человѣка. Давно уже былъ съѣденъ послѣдній хлѣбъ, отъ котораго Линдмутъ спрятала двѣ сухихъ корки, чтобы крошить ихъ передъ пещерой для бѣдной красношейки со сломаннымъ крыломъ, задержавшимъ ее здѣсь на зиму. Птичка сдѣлалась ручною, прилетала на зовъ дѣвочки и садилась на плечо или на руку и громкимъ щебетаніемъ «пицъ-вицъ, пицъ-вицъ!» — напоминала, чтобы ее покормили. Но насталъ день, когда Линдмутъ печально сказала ей: «Да, пицъ-вицъ, у насъ у самихъ нѣтъ больше ничего! Ни крошки хлѣба, ни ягодки!… Теперь скоро конецъ и намъ, и… тебѣ!» Но птичка не хотѣла ей вѣрить; «пицъ-вицъ!» — прощебетала она и полетѣла за дѣвочкой въ пещеру.

Глава XIX.

Еще разъ судьба помогла погибающимъ. Фолькберть, изо-дня въ день бродя по лѣсу съ лукомъ и стрѣлами, не нападая даже на слѣдъ какого-нибудь звѣря, нашелъ въ дуплѣ стараго ясеня цѣлый запасъ желудей и орѣховъ, спрятанныхъ туда бѣлкой; онъ съ торжествомъ принесъ эту драгоцѣнную находку матери, аккуратно раздѣлившей ее на четыре части; Линдмутъ отъ каждаго орѣха, который она съѣдала, удѣляла кусочекъ птичкѣ.

Но и эти четыре порціи приближались къ концу.

Однажды, когда дѣти спали, Мутгарда рѣшилась высказать давно задуманное свое намѣреніе. Отчаяніе мужа, который все еще не могъ двинуться съ мѣста, придавало ей смѣлости.

Мутгарда сѣла около мужа.

— Фолькфридъ, милый, — нѣжно произнесла одна, незамѣтно придвигая къ нему два большихъ орѣха изъ своей части. — Ты не можешь идти теперь въ фрисландцамъ, позволь мнѣ идти вмѣсто тебя. Я не боюсь, я возьму съ собой сѣкиру; дѣти останутся, будутъ ухаживать за тобой.

Фолькфридъ молча обвилъ рукой станъ жены и, прислонивъ голову къ ея плечу, громко застоналъ, — плакать онъ уже не могъ.

— Правда, — продолжала она, нѣжно гладя его по головѣ, — тяжело оставлять тебя… я даже не знаю, вернусь ли я. Но одно я знаю: это единственная, возможная намъ отъ людей помощь. Хотя датчане и близко и къ нимъ легко дойти, но… нѣтъ! Никогда жена Фолькфрида не пойдетъ къ врагамъ императора Карла, — я знаю, это запрещено подъ страхомъ смертной казни. Меня и такъ мучаетъ совѣсть за то, что я противъ закона императора кормила отлученнаго: я не хочу обременять еще больше своей совѣсти. Ахъ, когда я цѣлыми ночами молила Бога сжалиться надъ нами, послать тебѣ во время охоты хоть какого-нибудь звѣря, и когда Онъ ничего не дѣлалъ для насъ, тогда я говорила себѣ: «это наказаніе за мое преступленіе». О, какъ часто я молила Его, чтобы Онъ далъ мнѣ умереть… мнѣ одной… но не вамъ, невиннымъ… И поэтому, такъ какъ я одна виновна, я одна должна рискнуть жизнью, чтобы спасти васъ. Я знаю, дорога…

— Никогда ты не вернешься! Я самъ не пробрался бы теперь черезъ этотъ лѣсъ, покрытый снѣгомъ и льдомъ. До Jtaлиндорфа надо идти много дней; да и къ абодритамъ, которые значительно ближе, ты не пройдешь теперь по этимъ снѣжнымъ сугробамъ… О, моя дорогая, вѣрная жена! Меня мучаетъ, что изъ-за меня… только изъ-за меня ты должна выносить все это, должна такъ ужасно погибнуть!

— Изъ-за тебя?

— Да, за то, что ты полюбила меня, сдѣлалась моею женой. Нѣтъ… дай мнѣ договорить. Всѣ эти дни, пока я лежу здѣсь, эти мысли не даютъ мнѣ покоя; мнѣ легче будетъ, если я хоть разъ выскажу ихъ. Если бы ты исполнила желаніе отца, вышла замужъ за богатаго графа, вашего сосѣда, такъ долго и настоятельно добивавшагося твоей руки, — онъ дѣйствительно любилъ тебя!

— Я думаю: да!

— Если бы ты вышла за него!… Въ роскоши, богатствѣ и довольствѣ жила бы ты теперь гдѣ-нибудь, можетъ быть, въ Ахенѣ, въ императорскомъ дворцѣ, и ни одна изъ гордыхъ женщинъ, даже красавицы-дочери императора не были бы красивѣе и величественнѣе тебя. А вмѣсто этого ты сказала отцу, что онъ можетъ принуждать тебя сколько онъ хочетъ, но что въ тотъ день, когда онъ отдастъ тебя Рихвальту, ты броситься въ Альбу. А, все-таки, Рихвальтъ былъ хорошъ… очень хорошъ… молодъ, образованъ и много умнѣе и разговорчивѣе бѣднаго Фолькфрида, владѣльца двухъ жалкихъ гуфъ, неловкаго, никогда не умѣвшаго высказать то, что онъ чувствуетъ. Но ты «сказала, что выйдешь за бѣднаго Фолькфрида или ни за кого. Но что ты дрожишь? Тебѣ холодно?

— Да, холодно. Сегодня ночью было очень холодно. Но это скоро пройдетъ.

— Твой отецъ, обѣщавшій твоей умирающей матери не отдавать тебя замужъ противъ воли, — она знала сердце своей дочери, — не принуждалъ тебя. Онъ отказалъ графскому сыну и тотъ, твой смертельный врагъ и мой, — ты не знаешь, какъ смертельно онъ ненавидитъ меня, — со злобой и отчаяніемъ въ душѣ покинулъ богатыя владѣнія отца и ушелъ далеко-далеко на югъ… Онъ пропалъ безъ вѣсти. Но твой отецъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, сдѣлать свою дочь недосягаемою для бѣднаго свободнаго крестьянина. Онъ назначилъ для помолвки выкупъ…

— Немыслимый для бѣднаго Фолькфрида, какъ надѣялся отецъ. И дѣйствительно, прошло много лѣтъ… я уже потеряла надежду… Но вдругъ является бѣдный Фолькфридъ, сіяющій, веселый, держа въ рукахъ свой шлемъ, и высыпаетъ мнѣ на колѣни цѣлый золотой дождь; всегда тихій, серьезный, скромный, Фольфридъ громко, неудержимо смѣялся и воскликнулъ: „Сорбскій король, котораго я убилъ передъ его палаткой, не думалъ, что онъ собралъ всѣ эти сокровища для прекрасной Мутгарды“. И отецъ, — она улыбалась при воспоминаніи объ этомъ, — сдѣлалъ большіе удивленные глаза, но слово долженъ былъ сдержать: онъ отдалъ меня тебѣ. Но это такъ огорчило его, что юнъ продалъ все свое имѣніе и съ вырученнымъ золотомъ удалился отсюда… навсегда. Онъ, вѣроятно, завѣщалъ свое золото какой-нибудь церкви въ Мецѣ.

— И отцомъ ты пожертвовала мнѣ такъ же, какъ и блестящимъ графскимъ сыномъ…

— И сдѣлала бы это опять!

— О, какъ ты дрожишь!

— Мнѣ все еще холодно. Да, еслибъ я впередъ все знала, всѣ наши лишенія до самаго этого часа, я поступила бы опять такъ же и сдѣлалась бы опять твоею женой, чтобы жить съ тобой и умереть съ тобой, мой дорогой!

И молодая, всегда сдержанная женщина обвила его шею обѣими руками и горячо поцѣловала въ губы.

Тутъ въ первый разъ на глазахъ Фолькфрида выступили слезы, но онъ подавилъ ихъ, прежде чѣмъ онѣ скатились.

И въ темной, холодной пещерѣ какъ будто бы сдѣлалось тепло и свѣтло, — такъ счастливы были супруги, счастливы передъ лицомъ грозной смерти.

---

На другой день вопросъ о путешествіи Мутгарды разрѣшился самъ собою: отъ слабости она не могла подняться съ постели. Въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль она отнимала у себя часть своей порціи и незамѣтно подкладывала ее другимъ. Мутгарда дрожала отъ лихорадки, лицо ея пылало; съ нею начался бредъ. Фолькфридъ закуталъ ее въ медвѣжій мѣхъ и покачалъ головой.

— Боже, помоги! Или положи конецъ! Но скорѣе!… И дѣтямъ тоже!

Маленькая ручка опустилась на его плечо.

— Отецъ, — сказала Линдмутъ, — не приходи въ отчаяніе. Вчера ночью… я не могла долго заснуть… я слышала все, что вы говорили… о путешествіи къ фрисландцамъ или къ абодритамъ. Бѣдная мама не можетъ идти, такъ я и Фолькберть хотимъ идти, каждый самъ по себѣ. Я разсказала ему, что мы должны погибнуть всѣ четверо, если къ намъ не явятся на помощь. Онъ все понялъ и согласенъ со мной… Если одинъ изъ насъ, можетъ быть, не вернется, то… можетъ быть, другой… доберется до людей… Къ датчанамъ мы не пойдемъ. Мы просимъ, отецъ, позволенія идти.

— Я пойду къ фрисландцамъ, — воскликнулъ Фолькберть, — потому что къ нимъ путь труднѣе. Линдмутъ пойдетъ къ абодритамъ. Я возьму сѣкиру, сестра ножъ… Но… смотри, Линдмуть, смотри: отецъ… онъ падаетъ…

— Онъ заснулъ… или… опять… потерялъ сознаніе. Теперь оба молчатъ. Отецъ! Милая мама! проснитесь! Скажите только, что мы можемъ идти!

Дѣти трясли ихъ за плечи, кричали надъ самымъ ухомъ» но родители лежали молча съ закрытыми глазами.

— Идемъ, Линдмутъ! — воскликнулъ мальчикъ. — Нельзя ждать, пока они проснутся. Идемъ! Надо спѣшить!

— Подожди, я ихъ закутаю хорошенько, а маму накрою еще отцовскимъ плащомъ. А сюда… какъ разъ подъ руки… положу послѣдніе оставшіеся орѣхи… чтобъ они легко могли достать ихъ… Такъ!… Теперь да хранитъ Царь Небесный нашихъ бѣдныхъ родителей!

Линдмутъ послѣдовала за братомъ. Какъ только она вышла изъ пещеры, красношейка опустилась на ея плечо.

— До свиданія, сестра — сказалъ Фолькберть, протягивая ей руку. — Увидимся ли мы только съ тобой?… Тамъ восходить солнце — тамъ востокъ… туда лежитъ твой путь. Я иду туда… въ противуположную отъ тебя сторону, на западъ, къ фрисландцамъ. Надламывай сучья по дорогѣ, чтобы съумѣть найти пещеру, идя обратно съ людьми; слѣды твоихъ ногъ можетъ замести вновь выпавшій снѣгъ.

— До свиданія, братъ! Да хранитъ тебя Господь!

Мальчикъ положилъ сѣкиру на плечо и быстро пошелъ, не оглядываясь назадъ. Долго смотрѣла ему въ слѣдъ дѣвочка; потомъ перекрестилась и быстро пошла на встрѣчу восходящему солнцу.

Было не холодно, но снѣгъ началъ падать густыми хлопьями; она не обращала на это вниманія и шла все впередъ, не разбирая дороги. Нтичка перелетала за ней съ кустика на кустикъ и, садясь, наклоняла слегка вѣтви, съ которыхъ осыпался снѣгъ. А снѣгъ падалъ все сильнѣе и сильнѣе…

Глава XX.

Въ пограничномъ лѣсу, далеко отъ пещеры, по единственной удобной для ѣзды дорогѣ, ведущей отъ абодритовъ черезъ Саксонію во Фрисландію, медленно подвигалось цѣлое шествіе. Впереди ѣхала толпа абодритовъ, расчищая и отгребая лопатами снѣгъ съ дороги; къ гривамъ и хвостамъ ихъ маленькихъ лошаденокъ были привязаны мѣдныя погремушки во избѣжаніе опасности, грозящей каждому отставшему отъ товарищей. На нѣкоторомъ разстояніи слѣдовалъ отрядъ хорошо вооруженныхъ всадниковъ: то были саксы изъ Остфаліи и только сѣдобородый предводитель отряда былъ франкъ. За ними мулы несли двое роскошныхъ носилокъ — легкія деревянныя кресла, съ высокою деревянною спинкой и кожаными занавѣсками съ трехъ другихъ сторонъ; на сидѣніи лежали подушки, въ ногахъ — мѣха. Носилки были пусты. Ѣхавшіе впереди отряда два всадника, для которыхъ, очевидно, предназначались эти носилки, выступая въ путь послѣ послѣдняго ночлега въ шатрахъ абодритскаго пограничнаго начальника, предпочли сѣсть на лошадей: ясная солнечная погода располагала къ этому.

Изъ двухъ всадниковъ, ѣхавшихъ впереди отряда, тотъ, что моложе, былъ, повидимому, важнѣе: онъ ѣхалъ съ правой стороны, былъ одѣтъ въ епископскую одежду и иногда вынималъ изъ красивой кожаной сумки, висящей на груди, пергаментный листовъ, внимательно читалъ его и въ полголоса повторялъ прочитанныя молитвы. Ѣхавшій съ лѣвой стороны спутникъ его былъ значительно старше его; вооруженіе его было хорошо, но безъ всякихъ украшеній; длинная бѣлая борода спускалась до самаго пояса. Несмотря на свои преклонные годы, онъ сидѣлъ, гордо выпрямившись, на красивомъ конѣ, и болѣе чѣмъ на голову былъ выше епископа; его конь, тоже, повидимому, очень старый, былъ серебристо-бѣлый, какъ и борода всадника, сохранившаго еще густые бѣлые волосы; его большіе глаза свѣтились умомъ и проницательностью.

Шествіе замыкали подводы, запряженныя четырьмя, а нѣкоторыя шестью лошадьми, нагруженныя съѣстными припасами и охраняемыя вторымъ отрядомъ вооруженныхъ саксовъ.

Послѣ продолжительнаго молчанія епископъ съ нетерпѣливымъ движеніемъ сунулъ пергаментъ въ сумку и бросилъ быстрый взглядъ на своего спутника.

— Я не могу больше молиться… не могу вѣчно молиться! — воскликнулъ онъ, и его темно-сѣрые глаза блеснули. — Мнѣ нужно думать о васъ, графъ, о нашемъ длинномъ, длинномъ разговорѣ вчера ночью. И… да, именно о васъ. Это удивительно. Я, священникъ, покаялся вамъ, свѣтскому человѣку. Я удивляюсь самому себѣ, т.-е., говоря откровенно, удивляюсь вамъ. Я скрытенъ, твердъ, какъ скала, какъ однажды выразился обо мнѣ самъ святой папа Левъ. Ни одному человѣку, кромѣ моего духовника, какъ ни были велики мои мученія, какъ ни терзалъ мою совѣсть тяжелый грѣхъ, я никому не говорилъ про мою безумную страсть!… Даже на исповѣди, — Боже, прости мнѣ это! — я не открывалъ своего сердца такъ чистосердечно и довѣрчиво, какъ вамъ, графъ Франціо, незнакомому свѣтскому человѣку. Только четырнадцать дней, какъ я познакомился съ вами, — съ тѣхъ поръ, какъ императоръ послалъ насъ вмѣстѣ въ это путешествіе, — и вчера я позволилъ вамъ заглянуть такъ глубоко въ мою душу, въ мои страданія, въ мой грѣхъ, какъ только одинъ Господь видѣлъ до сихъ поръ. У васъ какая-то власть надо мной, какой не было еще ни у одного смертнаго… Какъ только я увидѣлъ васъ, я почувствовалъ къ вамъ довѣріе, какъ… какъ…

— Какъ сынъ къ отцу, — сказалъ старикъ, поднимая свои ясные небесно-голубые глаза, — или внукъ къ дѣду. Я чуть ли не въ дѣдушки гожусь вамъ! Вѣдь, вы молоды, слишкомъ молоды, кажется, для вашего высокаго отвѣтственнаго поста. Велики должны быть ваши заслуги, если король Италіи и святой папа въ такіе молодые годы поставили васъ епископомъ.

— Да, дѣло обошлось не безъ препятствій: императоръ долго не соглашался.

— Старикъ всюду мѣшается! — тихо пробормоталъ графъ.

Но епископъ, все-таки, разслышалъ; онъ потянулъ поводъ, конь остановился.

— Послушайте, графъ, вотъ единственное, что мнѣ въ васъ не нравится. Въ теченіе этихъ двухъ недѣль вы не разъ говорили объ императорѣ Карлѣ такъ, какъ о немъ говорить не слѣдуетъ.

Графъ пришпорилъ своего коня, котораго тоже пріостановилъ во время рѣчи епископа.

— Э! я лучше вашего знаю его.

— Удивительный человѣкъ императоръ! Непостижимо, какъ можетъ такая масса мыслей, плановъ, заботъ помѣститься въ головѣ одного человѣка.

— Заботъ!… Да, это вы вѣрно сказали. И повѣрьте мнѣ: часто онъ лучше желалъ бы быть бѣднѣйшимъ крестьяниномъ своего обширнѣйшаго государства, чѣмъ императоромъ. И именно теперь…

— Развѣ теперь тяжелѣе времена, чѣмъ прежде?

— Конечно, заботы ростутъ съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ того, какъ расширяются предѣлы его имперіи. Въ молодости это радовало его… Когда въ его дворецъ являлись послы отъ новыхъ народовъ и герцоговъ, высказывая просьбы, желанія, воззванія о помощи, а также и требованія и угрозы, — это льстило его гордости, возбуждало въ немъ жажду дѣятельности. Теперь же съ него достаточно. Старикъ едва можетъ справиться съ массой дѣлъ. И по дѣломъ ему! — пробормоталъ графъ, погладивъ сѣдую бороду. — Съ него никогда не было достаточно дѣла, борьбы, славы; но недавно, въ послѣднемъ собраніи совѣта, даже ему тяжело стало.

— Что же занимаю его?

— Европа, Азія и Африка только… Въ Италіи сражается его сынъ Пиппинъ съ Беневентомъ и измѣнникомъ венеціанскимъ дожемъ. Въ Испаніи его маркрафы борятся съ арабами на сушѣ; арабы на морѣ и корсары грабятъ христіанъ на далекихъ островахъ: старикъ снаряжаетъ корабли для ихъ защиты; франки сражаются теперь на морѣ у острововъ, свѣдѣнія о которыхъ императору пришлось получить отъ его друга Алкуина… Онъ едва знаетъ всѣ ихъ имена. На востокѣ его сынъ Карлъ удерживаетъ натискъ аваровъ. Здѣсь, на сѣверѣ, датчане и вильцы грозятъ войной; король Готрикъ присылаетъ ему дерзкія, даже слишкомъ дерзкія слова! Въ Азіи іерусалимскій патріархъ проситъ помощи для защиты гроба Господня и пилигримовъ. Намѣстникъ дружественнаго калифа Гаруна въ Африкѣ взываетъ о помощи противъ омаядовъ Кордовы, которые угрожаютъ ему. А завистливый, надутый высокомѣріемъ, императоръ Византіи все еще отказывается признать его императоромъ. Это раздражаетъ старика.

— Я знаю это.

— Да?… отъ кого?

— Отъ папы и короля Пиппина. И я своею слабою силой попытался помочь ему достигну^ этого.

— Вы?…-- Графъ придержалъ коня и удивленно взглянулъ на епископа. — Что же вы сдѣлали?

— Я изготовилъ бумагу, которую императоръ Никифоръ долженъ подписать ради собственной выгоды и ради благоденствія всего христіанства, — бумагу, въ которой онъ признаетъ императора Карла своимъ царственнымъ братомъ.

— И эта бумага?…

— Отправлена въ Византію папой и королемъ Пиппиномъ.

— И старикъ не знаетъ! — проворчалъ старикъ, и его голубые глаза заблестѣли.

— Конечно! Нѣтъ — будетъ касаться меня, а не его, да…

— Хм…-- горько усмѣхнулся графъ Франціо, — вы умная голова, но никогда не поймете этого, никогда! Старикъ отказался отъ этой надежды… Тучи скопляются и иногда грозно нависаютъ надъ его головой; я думаю, онъ не безъ основанія говоритъ: «О, Царь Небесный, Ты далъ мнѣ слишкомъ тяжелую обязанность!»

— Все, что вы разсказываете объ императорѣ Карлѣ, только еще больше увеличиваетъ мое удивленіе.

— Неужели?… Значитъ, я дурно поступилъ? Я вовсе не желалъ этого!

— Нѣтъ, вы не изъ льстецовъ императора, а изъ строгихъ критиковъ; но и противъ воли вы вынуждены свидѣтельствовать въ его пользу… Правъ былъ императоръ; я его совсѣмъ не знаю и мое давнишнее страстное желаніе — хоть разъ взглянуть на его лицо. Правъ былъ онъ, когда не вѣрилъ моимъ восхвалителямъ. Вы знаете теперь, насколько онъ былъ правъ! Если бы святой отецъ зналъ мою тайну, какъ вы ее знаете, онъ не посвятилъ бы меня въ епископы. Я самъ противился этому.

— Хе, это у васъ ужь такое обыкновеніе! — добродушно усмѣхнулся старикъ.

— Я дѣйствительно не хотѣлъ; но папа приказалъ, король Пиппинъ желалъ и…

— Старикъ въ Ахенѣ, въ концѣ-концовъ, согласился, какъ всегда!

— Я, все-таки, думаю, что императоръ еще не вполнѣ поборолъ въ себѣ недовѣріе ко мнѣ.

— Да? Изъ чего вы это заключаете?… Какой снѣгъ! — Онъ стряхнулъ снѣжные хлопья съ синяго плаща, покрывавшаго соболій камзолъ.

— Изъ этой поѣздки императорскимъ посломъ, возложенной имъ на меня. Не бывало еще, чтобы епископа Италійскаго королевства посылали императорскимъ посломъ во Франконію и особенно сюда, въ отдаленную Саксонію.

— Можетъ быть, онъ знаетъ, что вы родомъ изъ этихъ странъ.

— Это невозможно! Онъ ни разу не говорилъ со мной. Какъ можетъ онъ…

— Иначе старика не за что похвалить…

— Графъ!

— Одно только вѣрно: память на имена, людей и событія у него такая, что онъ самъ часто удивляется. Король Пиппинъ могъ написать объ васъ отцу.

— Я думаю скорѣе, что мудрый повелитель, давая мнѣ это порученіе, нашелъ средство увидѣть меня.

— Да? Вы думаете?… Ого, какой сильный снѣгъ! — и онъ тряхнулъ своими серебристыми волосами, спускавшимися изъ-подъ маленькаго франкскаго шлема на плащъ.

— Самъ онъ, вѣдь, очень рѣдко покидаетъ свой дворецъ въ Ахенѣ.

— Даже никогда теперь. Онъ страшно облѣнился!

— Значитъ, самъ онъ никогда не переѣдетъ черезъ Альпы ко мнѣ въ Ареццо.

— Едва ли! — засмѣялся графъ.

— Прямо же пригласить меня ко двору, чтобы посмотрѣть, что я за человѣкъ, онъ не хочетъ.

— Почему же?

— Онъ не захочетъ подобнымъ недовѣріемъ оскорбить святаго отца и своего сына Пиппина.

— Вы приписываете ему слишкомъ много деликатности; онъ гораздо грубѣе.

— Но каждый императорскій посолъ, послѣ исполненія своего порученія, долженъ съ глазу на глазъ передать императору результаты своей поѣздки.

— Вы умны, какъ это и подобаетъ епископу… Ну, да отчасти это вѣрно. Въ Ахенѣ такъ много разсказываютъ о вашей страшной строгости. Не даромъ прозвали васъ Ацербусомъ.

— Вамъ извѣстно теперь, за что я получилъ это названіе?

— Особенно за вашу неумолимую строгость какъ относительно себя, такъ и всего духовенства за малѣйшее прегрѣшеніе плоти. Это-то, можетъ быть, и вызвало недовѣріе старика. Противу естественно, чтобы мужчина во цвѣтѣ лѣтъ, — вамъ нѣтъ, вѣдь, еще и сорока, — ничего не чувствовалъ къ женщинамъ.

— Вѣдь, вы знаете теперь?…

— Да, я знаю, но не знаетъ старикъ! А онъ… онъ не легко вѣритъ подобнымъ вещамъ. Знаете, отчего? Нѣтъ? Такъ я вамъ скажу: отъ того, что въ этомъ отношеніи онъ самъ великій грѣшникъ съ тѣхъ поръ, какъ показался пухъ на его губахъ, и остался такимъ до сѣдыхъ волосъ. Да проститъ его Господь, — прошепталъ графъ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.

— Вы не должны такъ говорить о немъ! Не имѣете права!

— Я имѣю право.

— Почему?

— Хе, — усмѣхнулся графъ, и веселая улыбка освѣтила его лицо. — Почему? Забавный вопросъ! Потому что я не пропустилъ ни одного сраженія, въ которомъ онъ участвовалъ, я часто прикрывалъ его, какъ самого себя, своимъ щитомъ, и не одно копье отклонилъ отъ него. Но за то и любовныя похожденія его я знаю такъ, какъ едва ли кто-либо другой. Но я слишкомъ люблю его, часто бывалъ слишкомъ снисходителенъ къ старику. Я имѣю право его порицать, но едва ли кто-нибудь относится къ нему лучше, чѣмъ я! Особенно съ тѣхъ поръ, какъ палъ маркграфъ Роландъ при Ронцевалѣ! И Герольдъ, маститый герой Баваріи! А для него умерла… его Хильдигарда!…

Медленно, тихо и печально докончилъ графъ свою рѣчь, начатую въ шутливомъ тонѣ.

Епископъ удивленно взглянулъ на него.

— Простите мнѣ одинъ вопросъ…

— Вопросъ свободенъ, но и отвѣтъ тоже!

— Какимъ образомъ случилось, что вы, стоя такъ близка къ императору…

— Что я не возвысился? — громко засмѣялся графъ. — Я употреблялъ всѣ силы, но выше, все-таки, не поднялся. Я хотѣлъ сдѣлаться византійскимъ императоромъ!… Правда, старикъ знаетъ меня, какъ самого себя, и, слѣдовательно, знаетъ мои недостатки… И такъ, можетъ быть, онъ принялъ вашу прославленную слѣпоту ко всѣмъ женскимъ прелестямъ и страшную строгость, съ какой вы наказываете другихъ за ихъ слабости, за пустое лицемѣріе.

— Вы знаете теперь?…

— Да, я! Но опять-таки не старикъ! А это случается у васъ, набожныхъ людей. Чтобы прикрыть свои тяжелые грѣхи, вы неистовствуете за легкія прегрѣшенія другихъ. Бываетъ такъ, бываетъ!

— Но я… я на себѣ испыталъ, какъ въ продолженіе годовъ и даже десятковъ лѣтъ любовь владѣла служителемъ Господнимъ, наполняя дни и ночи муками безсонницы… Безпощадно, хотя и напрасно, хотѣлъ я вырвать изъ своего сердца эту чистую любовь и вмѣстѣ съ ней почти вырывалъ самое сердце, и я не могъ видѣть равнодушно, что мои подчиненные не хотятъ побороть постыднаго волненія въ крови. Я долженъ былъ отказаться отъ свято, хотя и страстно-любимой женщины въ то время, какъ другіе наслаждались? Горе несчастнымъ! — громко и съ раздраженіемъ вскричалъ епископъ. — Служителями Святаго Духа должны они быть, а они рабы грѣха!

Графъ задумчиво посмотрѣлъ на него своими большими, проникающими въ душу глазами.

— Вы несчастный человѣкъ! Ваша ужасная судьба ожесточила ваше сердце!… Да, да, любовь сильна… какъ чары, — серьезно закончилъ онъ.

— Даже великій государь, — замѣтилъ епископъ, — испытывалъ эти чары. Или не правда то, что пѣвцы поютъ о немъ и его прекрасной царицѣ Хильдигардѣ, которую онъ любилъ больше всѣхъ женъ и…

— Любовницъ… Это неправда!

— Какъ? Онъ не Хильдигарду любилъ больше всѣхъ?

Графъ наклонилъ шлемъ до самой гривы коня, стряхнулъ съ него все продолжающійся падать снѣгъ и поправилъ уздечку.

— Любилъ онъ только одну Хильдигардисъ, — сказалъ онъ, не поднимая головы. — Другихъ?… Онъ слабъ, а кровь его была горяча.

— Говорятъ, что онъ нѣсколько недѣль и мѣсяцевъ не разставался съ прекрасною покойницей, забылъ ради нея и войско, и государство, и день и ночь сидѣлъ около прекраснаго, сохраняемаго искусственными средствами, трупа, потому что на правой рукѣ она носила волшебное кольцо, привязывающее его къ ней.

— Для этого ей не нужны были волшебства.

— Пока одинъ благочестивый епископъ, Тильпинъ Реймскій, не освободилъ его отъ чаръ, снявъ съ ея пальца кольцо и бросивъ его въ озеро въ Ахенѣ. Правда это?

— Нѣтъ… Вотъ кольцо. Я снялъ его съ ея холоднаго пальца и сказалъ императору: «Ты принадлежишь твоему народу, — она сама хочетъ этого». Тогда онъ надѣлъ мнѣ это кольцо, которое я ношу въ воспоминаніе о той минутѣ. Я показываю это кольцо императору Карду, когда онъ забываетъ ее… ее или свой долгъ.

— Такъ онъ понялъ бы меня! Понялъ бы чары, которыя не позволяютъ мнѣ освободиться отъ моей любви, моей тоски по утраченной! Да, онъ понялъ бы меня.

— Я думаю, да. Но онъ сказалъ бы строго: «Поступи, какъ я, — разрушь чары. Ты принадлежишь твоей церкви, какъ я своему народу».

— Я дѣлаю это! Это мой долгъ! Но я сознаюсь: меня страшитъ моя родина. Хотя, — святые милостиво отвратятъ это, — я не увижу ни ея, ни его…

— Кто знаетъ?

— О, нѣтъ! Кто знаетъ даже, что сталось съ ними, куда закинула ихъ судьба? Десятки тысячъ саксовъ пали съ тѣхъ поръ; много десятковъ тысячъ съ менами и дѣтьми императоръ оторвалъ отъ родины и разсѣялъ по своему обширному государству. Но если даже я увижу только домъ ея отца, тотъ лѣсъ, іуда я вызывалъ ненавистнаго соперника на поединокъ, на жизнь и смерть!…

На его блѣдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ, его спокойные глаза сверкали ненавистью, губы вздрагивали.

— Неужели? — спросилъ графъ, пристально глядя на него. — Этого вы не разсказывали мнѣ вчера ночью.

— Къ чему?… Да, послѣ того, какъ отецъ отказалъ мнѣ, сказавши, что она хочетъ быть женой крестьянина или ничьей, я, дворянинъ, вызвалъ его на поединокъ, по старому саксонскому закону!… А онъ… негодяй… отказался!

— Изъ трусости?

— Нѣтъ! Даже моя ненависть не рѣшится сказать этого. Онъ не зналъ страха: онъ принадлежалъ къ свитѣ герцога Видукинда.

— Этого достаточно, — серьезно произнесъ графъ, опустивъ внизъ сѣдую голову.

— Онъ геройски сражался при Детмольтѣ и рѣкѣ Хазѣ.

— Да?… Тамъ?… Тамъ они чуть не разбили старика!… И даже чуть не убили! Но Богъ помогъ!

— Тамъ онъ былъ взятъ.

— Да?… Теперь вы можете сказать мнѣ его имя?

— Фолькфридъ.

— Онъ?… Я хорошо знаю его!

— Почему?

— Еще бы! — и старикъ улыбнулся. — Я присутствовалъ при Крещеніи герцога Видукинда въ Аттиньи… Тогда же крестился и Фолькфридъ, котораго я очень близко видѣлъ въ послѣднемъ сраженіи около старика. Вѣрный человѣкъ: вѣрный Богу и императору.

— Даже слишкомъ! — проборматалъ епископъ. — На мой вызовъ онъ отвѣтилъ: законъ императора Карла запрещаетъ это.

— Вы не знали этого?

— Отлично зналъ. Но, — епископъ поднялъ стиснутый кулакъ, — я нарушилъ бы всѣ законы Карла, чтобы разсѣчь голову человѣку, котораго она любила. И сегодня даже. О, если бы I могъ вамъ ее описать! За ея спокойнымъ челомъ скрывался цѣлый міръ любви! Какъ описать вамъ ее? Она… какъ въ капеллѣ Петра… въ Римѣ… римское пѣніе… Бывали вы когда-нибудь въ Римѣ, графъ Франціо, и слышали это пѣніе?

— Я былъ въ Римѣ и слышалъ пѣніе.

— Отлично!… О ней… о ней одной я думаю всегда во время этого пѣнія.

— Грѣшникъ!… Почему?

— Удивительная, увлекательная прелесть ея… Понимаете вы по-гречески?

— Плохо!… Но немного я учился у Павла, сына Варвефрида, когда онъ преподавалъ дочери императора.

— Ея гармонія!… Да, именно гармонія! Какъ въ этой тысячеголосой музыкѣ, въ звукахъ византійскаго органа, очарованіе заключается въ томъ, что все — самый тихій звукъ голоса — звучитъ именно такъ, а не иначе, и все вполнѣ согласно: малѣйшее измѣненіе — и очарованіе исчезнетъ! — такова же и красота этой святой женщины. Все въ ней, до самой мелочи, даже то, какъ лежатъ у нея волосы на головѣ, должно быть такъ, какъ оно есть. Иначе исчезла бы гармонія; даже если бы недоставало только маленькой черточки въ углахъ ея рта, когда она улыбалась… Я рѣдко видѣлъ, какъ она улыбалась, но когда видѣлъ, я былъ счастливъ.

Онъ Остановился, задыхаясь, — такъ быстро и страстно онъ произнесъ свою рѣчь.

— Вы великій грѣшникъ! Вы больны, безумны, но… вы знаете, что такое любовь.

— И можете ли вы понять, чтобы такая любовь не вызвала отвѣта?

— Подобныхъ вопросовъ не слѣдовало бы задавать епископу.

— Ея мужъ… ну, да, онъ красавецъ, даже герой; на годъ старше меня, но не красивѣе, чѣмъ я… былъ. Въ сравненіи съ нимъ я…

— Прежде всего, вы очень тщеславны.

— Орелъ въ сравненіи съ соколомъ! Блескъ молніи въ сравненіи съ огнемъ въ очагѣ!

— Она предпочла огонь вполнѣ основательно!

— Меня она презираетъ… его добивается. Почему?… По чему?

— Для орла и такого умнаго епископа, вы задаете очень глупый вопросъ. Потому что его она любитъ, а васъ нѣтъ. Молчите! Иначе измѣнится мое хорошее мнѣніе о вашемъ умѣ! — громко, почти сердито крикнулъ онъ. — Несчастный человѣкъ! — тихо прошепталъ онъ.

Но епископъ продолжалъ:

— Но наравнѣ съ любовью пылаетъ во мнѣ и ненависть. Я убью его, если встрѣчу… Онъ — ея мужъ, отецъ ея сыновей! Я сдѣлался бы графомъ, герцогомъ, не уступилъ бы ни одному паладину императора Карла. А теперь я — священникъ… изувѣченный слуга книгъ!

— Служитель великаго, всемогущаго Бога, въ сравненіи съ которымъ Карлъ и его гордые паладины — жалкіе черви, пресмыкающіеся во прахѣ, — вскричалъ графъ грознымъ голосомъ, — молчите, говорю я вамъ! Мнѣ не противорѣчатъ!… Когда, — продолжалъ онъ, одумавшись, — такъ молоды въ сравненіи со мной… Я даже больше скажу вамъ. Старикъ самъ довѣрилъ мнѣ это; да, онъ хочетъ познакомиться съ вами въ Ахенѣ; вы вѣрно догадались. Во-первыхъ, потому, что онъ не довѣряетъ вашей строгости, а потомъ…-- и голосъ его сдѣлался отечески нѣжнымъ, — потому что онъ хочетъ узнать, какимъ образомъ случилось, что человѣкъ, который могъ сдѣлаться однимъ изъ лучшихъ его героевъ, сталъ монахомъ…

— Графъ!

— Молчите, когда я говорю! Я знаю это, отъ самого императора. Въ молодости вы геройски сражались противъ датчанъ, вильцовъ, съ такимъ искусствомъ командовали вашимъ небольшимъ отрядомъ, что старикъ предназначилъ уже вамъ герцогство, но вдругъ приходитъ извѣстіе, что вы сдѣлались монахомъ. Это поразило его тогда. Но я могу вамъ сказать, что такого епископа, какъ вы, — несмотря на вашу тайну, — онъ поставитъ выше всякаго герцога, который служитъ только императору. Замѣтьте это и не жалѣйте, что вы служите небесамъ, а не двору! Не забывайте этого никогда, г. Рихвальтъ фонъ-Ареццо!… Смотрите, здѣсь расходятся наши дороги: я оставляю вамъ половину отряда абодритовъ, коней и подводы. Вы направитесь прямо впередъ, на сѣверо-востокъ, на сѣверъ отъ Эйдера; въ Хейдховѣ вы остановитесь, какъ приказалъ старикъ. Я поверну на югъ, въ страны, лежащія на югъ отъ Эйдера; въ Веландсфлетѣ, южнѣе Эзесфельда, мы встрѣтимся: тотъ, кто придетъ раньше, подождетъ другаго… Э-э, какой снѣгъ-то! Цѣлые сугробы намело! Рабы едва успѣваютъ расчищать дорогу; а мы и не замѣтили этого, увлеченные разговоромъ. Вамъ бы слѣдовало сойти съ коня и укрыться въ носилкахъ!

— А вы развѣ не сдѣлаете того же, графъ?

— Я?… Меня Создатель не заперъ въ ящикъ, а посадилъ на коня; и я буду ѣздить, пока въ силахъ держаться на сѣдлѣ. До свиданія, ваше преосвященство! Любовь, чистую любовь сохраните во имя Господа въ вашемъ сердцѣ, не изгоняйте ее. Но ненависть… подавите ее! Я серьезно прошу васъ объ этомъ… ради Бога и императора. Ну, вѣрный Тенцендуръ, такой же бѣлый, какъ твой господинъ, ѣдемъ! — тихо произнесъ онъ, обращаясь къ коню. — Ѣдемъ черезъ саксонскіе снѣга, которые мы видѣли и бѣлыми, и… красными.

Глава XXI.

Начальникъ абодритовъ умѣлъ немного говорить на сѣвероельбингскомъ нарѣчіи; онъ повторилъ епископу предложеніе укрыться въ носилки отъ снѣга.

— Мы не можемъ быстро расчищать дорогу для подводъ. Посмотрите, все покрылось снѣгомъ — и ущелья, и холмы. Если бы ваше преосвященство переждали немного въ носилкахъ…

Но Ацербусъ далъ шпоры коню.

— Я не-могу спокойно сидѣть! Я поѣду впередъ, а вы слѣдуйте за мной!

И онъ поскакалъ впередъ.

«Моя кровь волнуется! Сердце стучитъ! Этотъ разговоръ поднялъ, разбудилъ во мнѣ все, что не умерло, только съ трудомъ усыплено было: любовь, и тоску… и злобу… нѣтъ, ненависть, смертельную ненависть даже къ ней… Молиться? Я не могу! И не поможетъ молитва. Скакать и скакать! Свистящій вѣтеръ безумной скачки поможетъ мнѣ… О, если бы въ битвѣ!… Если бы онъ стоялъ тамъ, у лѣса, вооруженный!…»

И онъ скакалъ все скорѣе и скорѣе, насколько глубокій снѣгъ позволялъ бѣжать его взмыленному коню.

— Мутгарда, Мутгарда! — раздался въ безмолвной снѣжной долинѣ отчаянный вопль, полный муки, — отчего я не могу забыть тебя?

Вдругъ его конь споткнулся и упалъ на переднія ноги, глубоко увязая въ снѣгу; быстро соскочивъ съ сѣдла, всадникъ помогъ ему подняться; кровь текла изъ передней лѣвой ноги животнаго, разрѣзанной острымъ краемъ льда, невиднаго подъ снѣжнымъ покровомъ.

Скакать уже нельзя было; онъ взялъ лошадь за поводъ и медленнымъ шагомъ пошелъ впередъ.

Солнце опять выглянуло изъ-за сѣровато-бѣлыхъ облаковъ; снѣгъ пересталъ падать; Арцебусъ остановился и поглядѣлъ вокругъ себя.

«Все бѣло, ровно, точно покрыто большою бѣлою скатертью; все тихо, спокойно, — ни признака жизни, ни звука… Это что такое? Налѣво… около дороги… что-то порхаетъ. Птичка?… Да, крошечная птичка. Вонъ… на томъ небольшомъ снѣжномъ холмикѣ… Улетаетъ… и все возвращается на то же мѣсто. Опять! Пицъ-вицъ, пицъ-вицъ! Бѣдная пташка, ты погибнешь здѣсь съ голоду. Опять она на холмикѣ… Что это тамъ чернѣетъ?… Что лежитъ подъ снѣгомъ?…»

Онъ оставилъ лошадь и сдѣлалъ два шага налѣво, увязая до колѣнъ въ рыхломъ снѣгу, наметенномъ вѣтромъ въ высокій сугробъ.

Птичка вспорхнула, но отлетѣла недалеко; она опустилась на ближайшій кустъ у дороги и съ любопытствомъ повертывала головку, какъ бы наблюдая, что будетъ дѣлать незнакомый человѣкъ.

Ацербусъ уже стоялъ на колѣняхъ передъ небольшимъ продолговатымъ сугробомъ.

«Кусокъ медвѣжьяго мѣха… Плащъ… Человѣкъ, занесенный снѣгомъ… Женщина… Вотъ сердце… оно еще бьется. Вотъ голова… она шевелится! Сейчасъ, сейчасъ! Ты спасена!»

Онъ приподнялъ небольшую женскую фигуру, отряхая обѣими руками снѣгъ съ лица и шеи, поставилъ ее на ноги и, такъ какъ она не могла держаться, прислонилъ ее къ своему плечу, стряхнулъ послѣдніе хлопья снѣга съ ея свѣтлыхъ волосъ и взглянулъ ей въ лицо; она открыла глаза.

— Мутгарда! — вскричалъ онъ. — Ты!…

Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ отскочилъ отъ нея на шагъ назадъ.

Дѣвочка удивленно смотрѣла на него.

— Гдѣ я? Еще не на небѣ? Я видѣла такіе чудные сны…

— Неужели это твоя душа? Неужели ты умерла и являешься мнѣ здѣсь, Мутгарда?

— Такъ зовутъ мою мать.

— Твою мать? Гдѣ она?…

— О, помогите ей, добрый господинъ, — ей и отцу.

— Онъ?… Гдѣ онъ?

Онъ съ грознымъ видомъ посмотрѣлъ кругомъ.

— Въ одной пещерѣ. Спасите! помогите! Или мы всѣ погибнемъ. Я не могу больше… Дайте мнѣ опять заснуть, — мнѣ было такъ хорошо…

И дѣвочка пошатнулась, но онъ подхватилъ ее на свои сильныя руки, донесъ до лошади, посадилъ на сѣдло и началъ кричать и дѣлать знаки начальнику отряда, который виднѣлся вдали, чтобъ онъ поспѣшилъ къ нему. Скоро дѣвочка сидѣла въ носилкахъ; епископъ ѣхалъ рядомъ съ ней, давая ей вина и бѣлаго хлѣба и не переставая ее разспрашивать. Но по мѣрѣ ея разсказа взоръ его дѣлался все мрачнѣе и мрачнѣе, лицо принимало грозное выраженіе.

— Убитъ, говоришь ты? — дико вскричалъ онъ.

Дѣвочка испугалась.

— Вице-графъ навѣрное убитъ?

— Отецъ самъ сказалъ это!

Онъ быстро отъѣхалъ отъ носилокъ и приказалъ начальнику отряда:

— Возьми двухъ лучшихъ твоихъ всадниковъ и поѣзжай впередъ! Все на востокъ, по дорогѣ во Фрисландію! Вы скоро догоните мальчика, немного моложе этой дѣвочки, его зовутъ Фолькбертъ. Хватайте его, — необходимо поймать его. Онъ сынъ преступника; его отецъ убилъ вице-графа; онъ здѣсь недалеко въ. лѣсу; я пойду и захвачу его. Вы не можете насъ потерять, — я прикажу развести огонь тамъ, гдѣ мы расположимся, и пламя будетъ видно далеко.

---

Черезъ нѣсколько часовъ епископъ со своею свитой остановился передъ пещерой; онъ сдѣлалъ знакъ всадникамъ, чтобы они остались въ сторонѣ отъ пещеры со связаннымъ мальчикомъ, котораго они скоро догнали. Нетерпѣливой дѣвочкѣ онъ. приказалъ остаться въ носилкахъ и одинъ вошелъ въ полутемную пещеру.

Супруги лежали съ закрытыми глазами, крѣпко прижавшись другъ къ другу.

«Она… прекраснѣе… только блѣднѣе… чѣмъ прежде!»

Онъ наклонился.

«Что, если я опоздалъ? Если она умерла?… Нѣтъ, она дышеть!… О, счастье!… Дай теперь, Господи, чтобы онъ не дышалъ больше! Господи! я молю Тебя объ этомъ! Ты избавишь меня отъ великаго грѣха!… Сдѣлай ее, Боже, вдовой… иначе… О, горе… онъ дышеть тоже!»

Крѣпко, почти со злостью, схватилъ онъ Мутгарду за плечо и потрясъ ее.

— Проснись, Мутгарда! Развѣ ты не узнаешь меня?

Мутгарда открыла глаза и смотрѣла на его лицо, стараясь вспомнить.

— Рихвальтъ! — произнесла она, — вы?… Мы спасены… Проснись, Фолькфридъ, милый! Проснись…

Фолькфридъ тоже проснулся и дико оглядѣлся.

— Все хорошо! — обратилась она къ мужу. — Помощь, люди здѣсь. Но наши дѣти… гдѣ дѣти?

— Здѣсь. Въ моихъ рукахъ оба.

— Радуйся же, Фолькфридъ! Вѣдь, это Рихвальтъ.

— Меня зовутъ Ацербусъ.

— Теперь мы спасены! Мои дѣти…

Она поднялась и выбѣжала изъ пещеры. Фолькфридъ бросилъ взглядъ на епископа, поспѣшившаго за ней.

— Рихвальтъ?… Мы погибли!… Лучше бы намъ не просыпаться!

Глава XXII.

Въ Эзесфельдской башнѣ поздно ночью сидѣли вдвоемъ графъ и викарій, разговаривая шепотомъ. Вино на столѣ было не тронуто; Хардрадъ налилъ себѣ кружку, но забылъ выпить; уже нѣсколько разъ они перемѣнили лучину, тускло освѣщавшую голыя стѣны красноватымъ, колеблющимся свѣтомъ. Графъ иногда вставалъ и быстро дѣлалъ по комнатѣ нѣсколько шаговъ; Петръ былъ покойнѣе, хотя и его лицо было мрачно.

— Проклятіе! — бормоталъ Хардрадъ, теребя свою рыжую бороду. — Проклятіе Карлу и его ищейкамъ! Кто могъ ожидать, что они сунутъ носъ въ эту далекую марку? Ни разу съ тѣхъ поръ, какъ онъ придумалъ должность вывѣдчиковъ, ни одинъ изъ этихъ императорскихъ шпіоновъ не доходилъ сюда! На это я и разсчитывалъ. А теперь… какъ разъ теперь, среди зимы! Всегда они ѣздили лѣтомъ или раннею осенью. Два мѣсяца только подождали бы! Весной я хотѣлъ продать всю землю, которую здѣсь пріобрѣлъ, и съ вырученнымъ золотомъ бѣжать къ датскому королю. Тогда пускай бы Карлъ узналъ, какимъ путемъ я пріобрѣлъ все это: Готрикъ не выдаетъ никого, приходящаго къ нему съ золотомъ… А теперь какая-то нечистая сила принесла императорскихъ пословъ!

— Да, хорошенькій хоръ выйдетъ, — спокойно замѣтилъ Петръ, — когда всѣ несчастные саксы, у которыхъ вы отняли земли и имущество, поднимутъ голосъ противъ васъ.

— Не громче, чѣмъ когда раздадутся жалобы на васъкрестьянъ, съ которыхъ вы, будто бы по повелѣнію Карла, требовали, вмѣсто одной, двѣ десятины! Или о томъ, какъ духовенство, грѣшившее противъ всѣхъ десяти заповѣдей, золотомъ покупало ваше молчаніе!

Викарій пожалъ только плечами.

— Знаете ли вы этого графа Франціо?

— Нѣтъ. Я желалъ бы, чтобъ онъ лежалъ мертвымъ въ лѣсу.

— Немного бы вышло изъ этого толку, или не надолго; вмѣсто него, тиранъ пришлетъ другаго. Не въ посланныхъ, а въ посылающихъ корень зла. Ихъ бы слѣдовало уничтожить, ихъ!…-- Эти послѣднія слова были произнесены съ такою ненавистью, что Хардрадъ, въ удивленіи, замедлилъ шаги и остановился передъ викаріемъ.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — я давно замѣчаю, что вы ненавидите императора. За что? Что сдѣлалъ онъ вамъ?

— Я лонгобардъ, — отвѣтилъ Петръ нерѣшительно. — Онъ похитилъ корону моего народа.

— Ха! — засмѣялся Хардрадъ и снова забѣгалъ по комнатѣ. — Говорятъ, что именно вы держали лѣстницу, по которой онъ перебрался черезъ стѣны Павіи.

— Совѣтую вамъ, — отвѣтилъ Петръ, сдвинувъ черныя брови, — говорить только то, что вы можете доказать. Не приступомъ, не измѣной, а голодомъ была взята Павія.

— Для меня это безразлично. Но меня удивляетъ ваше спокойствіе. На васъ, вѣдь, тоже надвигается гроза, какъ только прибудетъ сюда другой посолъ, епископъ, о прибытіи котораго уже объявлено. Вы не исполнили обязанностей, возлагаемыхъ на васъ церковными уставами и канонами! Что вы сдѣлаете?

— Я подкуплю его.

— А если онъ неподкупенъ?

— Тогда я отравлю его, — спокойно произнесъ Петръ, наливая въ кружку вина. — Что онъ неподкупенъ — это невѣроятно, что онъ безстрашенъ — того менѣе вѣроятно… И вотъ, — продолжалъ онъ, — относительно графа Франціо не остается другаго выбора, если только вы не хотите немедленно бѣжать въ датчанамъ.

— Съ пустыми руками? Нѣтъ!

— Будьте покойны! Не понадобится ни яду, ни бѣгства. Со многими императорскими послами имѣлъ я дѣло, и съ епископами, и съ игуменами, и съ герцогами, и съ графами: вполнѣ неподкупнаго я не встрѣтилъ ни одного; каждаго что-нибудь прельщаетъ: или золото, или женщины, или кони, или охотничьи соколы, или собаки, или льстивыя рѣчи, или драгоцѣнныя рукописи, а иногда даже мощи святыхъ…

— А если нѣтъ святыхъ?

— Есть другія кости!… Жаль, что графъ, какъ говорятъ, такъ старъ, — для молодаго ваша страстная славянка могла бы быть хорошею приманкой.

— Ахъ, безумная дѣвчонка! Она никого не цѣлуетъ теперь! Я думаю, въ нее вселился бѣсъ!

— Что она дѣлаетъ?

— Все, только не цѣлуетъ! Говорить сама съ собой, рветъ свои черные волосы, ночью бродитъ съ полузакрытыми глазами но двору крѣпости, царапаетъ и щиплетъ каждаго, кто прикоснется къ ней, вздыхаетъ день и ночь.

— О Фортунатѣ?

— Нѣтъ! Онъ и не радъ былъ ей!… Она тоскуетъ о бѣгломъ саксонцѣ. Если бы я могъ только провести время до весны!… Я рѣшилъ тогда согласиться на предложеніе датчанъ! Но это мнѣ очень не по душѣ.

— Т.-е. вы находите предложенную вамъ цѣну слишкомъ низкой?

— Нѣтъ, священникъ! Я — мужчина, а не попъ. Мои предки были гордыми героями, — героями, а не измѣнниками. Моей чести и вѣрности императоръ довѣрилъ эту крѣпость, защищающую марку отъ датчанъ, — неужели же я долженъ самъ отдать ее датчанамъ?

Петръ пожалъ плечами.

— Вы не научились логично грѣшить. Въ вашихъ любовныхъ увлеченіяхъ вы тысячу разъ нарушали вѣрность тирану; вы, вопреки его закону, замучивали до смерти его крестьянъ! Здѣсь же, гдѣ…

— Гдѣ дѣло касается моей воинской чести, здѣсь — мнѣ тяжело. Вамъ бы слѣдовало помолиться о томъ, чтобы мнѣ не пришлось выбирать… Тише! Идутъ! Ты, Власта? Что тебѣ надо?

Славянка остановилась въ дверяхъ комнаты между складками темнаго занавѣса. Ея смуглое лицо было блѣдно, большіе черные глаза смотрѣли растерянно: за ней слышались шаги.

— Кого ты ведешь? — повторилъ графъ.

— Его брата! — чуть слышно прошептала она, скользнула въ сторону и впилась глазами во входящаго.

«Какъ похожъ! Но онъ былъ въ тысячу разъ лучше». Она вздохнула и исчезла

Фолькгельмъ въ полномъ вооруженіи остановился у самаго входа, едва поклонившись викарію и графу. Съ его красиваго, хотя и изнуреннаго страстями лица слетѣло то радостное, страстное оживленіе, которое воодушевляло его въ ту ночь жертвоприношеній; мрачно, печально, но строго и рѣшительно смотрѣлъ онъ на обоихъ мужчинъ.

— Посолъ датскаго короля! — вскричалъ графъ. — Что ты принесъ?

— Ничего хорошаго: для тебя и… для… другихъ. Еще разъ протягиваетъ тебѣ руку мой государь. Соглашайся теперь, иди…

Графъ сердито покачалъ головой.

— Или ты погибъ. Знай, Фидусъ…

Викарій медленно поднялся.

— Фидусъ и Хюльзунгъ отняты у насъ.

— Кѣмъ? — вскричали Петръ и Хардрадъ въ одинъ голосъ.

— Однимъ изъ двухъ императорскихъ пословъ. Подробности неизвѣстны; но дорогой они были силой отняты у стражниковъ и находятся теперь въ рукахъ франковъ; это достовѣрно.

— Хюльзунѣ?… Я погибъ! — вскричалъ Хардрадъ.

— Если Фидусъ все выдастъ, то…-- пробормоталъ викарій.

— За что бы имъ щадить васъ? — спросилъ Фолькгельмъ. — Поэтому-то мой государь предлагаетъ вамъ: передайте ему эту крѣпость, и онъ не только заплатитъ вамъ обѣщанное золото, но и позаботится, чтобы императорскіе послы не могли причинить вамъ вреда.

— Но какимъ образомъ?

— Они будутъ убиты… Король приказалъ своей свитѣ бросить жребій; жребій палъ на меня. — Онъ остановился на минуту. — Мнѣ было тяжело это. но я не могу измѣнить клятвѣ второму королю, какъ измѣнилъ… первому. Я сдѣлаю это.

Хардрадъ еще разъ быстро прошелся по комнатѣ.

— Мнѣ была бы пріятнѣе смерть… другаго, — нерѣшительно замѣтилъ Петръ.

Вдругъ раздались на каменной лѣстницѣ тяжелые шаги, славянка раздвинула занавѣсъ и въ дверяхъ показался гонецъ, покрытый снѣгомъ и инеемъ; видно было, что онъ только что соскочилъ съ лошади послѣ быстрой ѣзды.

— Стою ли я передъ викаріемъ Петромъ и графомъ Хардрадомъ?… Отлично;черезъ семь ночей я приглашаю васъ обоихъ на судъ къ императорскимъ посламъ въ Веландсфистъ. Васъ обвиняютъ монахъ Фидусъ и Хюльзунгъ вестфалецъ. Вы слышали?… Вы приглашены по правилу.

И, повернувшись, онъ вышелъ вонъ.

Графъ быстро бросился къ Фолькгельму и схватилъ его за плечо.

— Теперь это необходимо! Я согласенъ… Но торопись!…

Глава XXIII.

Веландсфистъ былъ старинный саксонскій дворъ, напоминающій внѣшнимъ видомъ дворъ Фолькинговъ, только значительно больше, красивѣе и съ массою пристроекъ. Въ главномъ домѣ остановился графъ Франціо со своею свитой. По закону, императорскіе послы должны были получать безплатно квартиру и продовольствіе для всей свиты. Саксонецъ встрѣтилъ пріѣзжихъ очень гостепріимно, но графъ, еще не сходя съ лошади, крикнулъ ему:

— Не путайся такого множества гостей! Большую часть ихъ я сейчасъ же разошлю въ разныя стороны; а вонъ тамъ на подводахъ везутъ съѣстные припасы, которыхъ хватитъ и на вашу долю. Ты не долженъ терпѣть убытокъ отъ того, что у тебя остановился императорскій посолъ.

Сѣдой саксонецъ отвѣтилъ:

— Я и мой дворъ — собственность императора Карла. Пять разъ нарушалъ я клятву, вновь приносилъ жертву Водену и сражался противъ императора, и пять разъ онъ прощалъ меня.

— Да, онъ добръ, — замѣтилъ франкъ, начальникъ саксонскаго отряда.

— Слабъ онъ, — сказалъ графъ Франціо, переступая черезъ порогъ и входя въ домъ.

— Прежде, — продолжалъ, слѣдуя за нимъ, крестьянинъ, — у меня было единственное желаніе — хоть разъ въ жизни увидать Водена…Но теперь… теперь уже много лѣтъ у меня единственное желаніе увидѣть императора Карла. Правда ли, что ни одинъ человѣкъ не можетъ выдержать его взгляда?

— Съ нечистою совѣстью — ни одинъ! — сказалъ начальникъ отряда, слѣдуя за графомъ въ пріемную комнату.

Онъ приказалъ стрѣлкамъ подать въ домъ изжаренное на копьяхъ мясо, сытно поѣлъ его и выпилъ три кружки привезеннаго съ собой вина. Крестьянинъ, приглашенный графомъ обѣдать, и слуги удалились, наконецъ, изъ комнаты.

— Не пейте такъ много, г. сенешаль, — смѣсь, замѣтилъ Франціо. — Вѣдь, это ужь четвертая кружка!… Смотрите, не выдайте насъ во хмѣлю!…

— Васъ надо предостерегать, — отвѣтилъ предводитель отряда, вытирая свою короткую сѣдую бороду, — не меня. Не храбрость, а безразсудство то, что вы дѣлаете.

— Хе, — усмѣхнулся посолъ, — безъ частицы безразсудства не зашли бы такъ далеко мои предки и я. Къ тому же, — серьезно докончилъ онъ, — меня хранитъ Господь. Онъ не разъ спасалъ меня чудеснымъ образомъ.

— Вы не должны испытывать Бога! Уже три недѣли продолжается эта комедія! Только я изъ всей вашей свиты знаю, кто вы. Эти саксы… ни одинъ не видывалъ васъ.

— Поэтому-то ни одинъ изъ нихъ и не причинилъ мнѣ вреда.

— Но если кто-нибудь узнаетъ? Подумайте, тридцать лѣтъ вы вели съ ними кровавую войну.

— Христосъ повелѣлъ мнѣ! — отвѣтилъ графъ очень серьезно. — Иначе я бы никогда не сдѣлалъ этого.

— Десятки тысячъ саксовъ могутъ подняться, чтобы отомстить вамъ за убитыхъ товарищей.

— Христосъ семь разъ являлся мнѣ во снѣ съ повелѣніемъ: «Карлъ, покори мнѣ и себѣ суровыхъ саксовъ».

— Кромѣ того… датчане! Мы сами видѣли, какъ близко они рыщутъ здѣсь въ лѣсахъ. Если они узнаютъ, нападутъ на васъ… Небольшая кучка измѣнниковъ саксовъ!…

— Не называй ихъ такъ, другъ Аудульфъ. Они были вѣрны дьяволу Бодену, теперь вѣрны мнѣ.

— Хорошо! На половину ихъ вы отпустили съ епископомъ, другую разошлете отсюда во всѣ стороны.

— Я хочу, чтобы всѣ свободные люди всѣхъ пяти странъ собрались на этотъ судъ императорскихъ пословъ. Не чрезъ пословъ же здѣшняго графа могу я ихъ приглашать, они обошли бы самыхъ опасныхъ обвинителей, а только чрезъ моихъ людей. Мы уже видѣли дорогой, какъ эти эзесфельдскіе тираны обходятъ законы, но подождите! — Онъ грозно поднялъ кулакъ, а его добрые, ясные голубые глаза гнѣвно сверкнули.

— Во всемъ моемъ обширномъ государствѣ сильные давятъ слабыхъ; даже мои графы тѣснятъ крестьянъ, права которыхъ они должны охранять. О, великій Боже, слишкомъ тяжелое бремя возложилъ Ты на плечи раба Твоего! Сразу въ Беневентѣ, Шлезвигѣ, Барцелонѣ, въ странѣ аваровъ, въ Римѣ и Іерусалимѣ слѣдовало бы мнѣ быть. Если бы Ты далъ мнѣ крохотную частицу… не всемогущества, не всевѣдѣнія, а только частицу Твоего вездѣсущія!…

— Вы не очень скромны въ желаніяхъ, — смѣясь замѣтилъ сенешаль. *

— Все еще нѣтъ пословъ съ пожаровъ, которые мнѣ приходится сразу тушить во всѣхъ углахъ государства, даже всего христіанскаго міра? Еще нѣтъ извѣстій? нѣтъ писемъ изъ Византіи?

— Нѣтъ, государь. Извѣстій еще не можетъ быть.

— О, если бы у молодыхъ было столько рвенія, сколько у насъ, стариковъ, Аудульфъ, тогда могли бы быть извѣстія! Но они всѣ неповоротливы, всѣ!

— А потому, что вы не можете вездѣ быть одновременно, вы путешествуете переодѣтымъ по вашимъ землямъ?

— Конечно! Но это не моя выдумка, а заимствованная.

— У кого?

— У моего друга, тамъ, за моремъ, въ Багдадѣ, у котораго тоже больше невѣрныхъ, чѣмъ вѣрныхъ слугъ.

— У калифа?

— Да, у моего благороднаго друга Гаруна Альрашида. Что бы я далъ за то, чтобы хоть разъ увидѣть его! Славный герой! Его, великій Боже, я долженъ еще привести къ крещенію, прежде чѣмъ умру!… Такъ его послѣдніе послы…

— Привезшіе вамъ…

— Да! Они разсказали мнѣ, какимъ чудеснымъ образомъ онъ былъ наведенъ на мысль обойти переодѣтымъ свои города и земли и такимъ образомъ узнать правду. Однажды онъ узналъ, что его визири и вали обманываютъ его, скрываютъ нужды народа, берутъ взятки, притѣсняютъ слабыхъ; тогда онъ бросился на колѣни, моля указанія и помощи у Бога.

— У какого?

— Конечно, у своего, — онъ остановился и задумался. — Но нашъ услышалъ его.

— Почему вы знаете?

— Потому что это хорошо кончилось. Во снѣ онъ услыхалъ голосъ, говорящій ему: «Если ты, неразумный Гарунъ, поѣдешь по твоимъ странамъ съ четырьмя слонами, въ золотыхъ носилкахъ, съ тысячью слугъ, ты увидишь только то, что захотятъ показать калифу. Нищій, рыбакъ, купецъ, пилигримъ видитъ дѣйствительность». На слѣдующій день Гарунъ, переодѣвшись нищимъ, на второй — рыбакомъ, на третій — купцомъ, на четвертый — пилигриммомъ, прошелъ по улицамъ Багдада и по проселочнымъ дорогамъ, и jio кораблямъ въ"портахъ. И онъ увидѣлъ дѣйствительность: и почти каждый день какой-нибудь кади, т.-е. судья, или вали, по нашему герцогъ, — висѣлъ на высокой висѣлицѣ.

— Это хорошо.

— Да, хорошо! Но еще лучше то, что страхъ распространился среди невѣрныхъ слугъ, такъ какъ никто не зналъ, калифъ ли обращающійся къ нему, или простой нищій, рыбакъ, купецъ или странникъ. Прежде они съ перваго слова приказывали гнать бѣдныхъ людей, теперь же сдѣлались со всѣми вѣжливы и предупредительны и спрашиваютъ каждаго оборваннаго нищаго: «Что тебѣ надо, голубчикъ? Не могу ли я тебѣ помочь, душа моя? На что ты жалуешься, милый мой?…» Это очень смѣшно! Не правда ли? Ха, ха, ха! — и онъ отъ души захохоталъ. — И вотъ я, какъ ты видишь, подражаю другу Гаруну.

— Но здѣшніе графы еще не знаютъ этого, — отвѣтилъ сенешаль, — и еще очень жестоко обращаются съ народомъ.

— Вѣдь, я только начинаю! Подожди! Когда графъ Хардрадъ будетъ висѣть на самомъ высокомъ зубцѣ Эзесфельдской башни, тогда увидишь, какъ его товарищи по службѣ сдѣлаются ласковы.

— И вашъ смѣлый другъ предпринимаетъ эти путешествія, совершенно одинъ?

— Нѣтъ, по большей части его сопровождаетъ его вѣрный визирь, какъ и меня ты, Аудульфъ. На твоихъ колѣняхъ моя голова лежитъ такъ же спокойно, какъ нѣкогда, — онъ глубоко вздохнулъ, — на колѣняхъ Роланда. Поэтому-то я и отдалъ тебѣ его бретанскую марку: вѣрнѣйшему долженъ наслѣдовать вѣр* лѣйшіи!

Старикъ замолчалъ, взоръ его затуманился.

— Благодарю, государь, отъ души благодарю, — сказалъ сѣдой сенешаль, беря его руку и поднося къ губамъ. — Но не думайте… васъ это всегда разстраиваетъ… такъ часто… о…

— О Роландѣ? И объ Ронцевалѣ? Ахъ, до самой смерти я буду думать объ этомъ… Иногда, ночью, мнѣ кажется, я слышу его рогъ, какъ слышалъ тогда, черезъ горы и долины, когда онъ звалъ меня на помощь! Я слышалъ его. Ангелъ Господень донесъ до меня этотъ звукъ. Я вскочилъ съ мѣста, хотѣлъ броситься на помощь… назадъ въ Ронцеваль. Никогда я этого не прощу моимъ приближеннымъ, говорившимъ и доказывавшимъ, что невозможно такъ далеко слышать звукъ рога.

— Это невозможно, — увѣренно произнесъ Аудульфъ.

— Но, вѣдь, я же слышалъ! Что есть невозможнаго для Бога?… Но я усомнился во всемогуществѣ Бога, повѣрилъ умнымъ людямъ и снова легъ на свой плащъ, а, между тѣмъ, герой Роландъ истекалъ кровью!… На слѣдующій день, когда насъ догнали немногіе уцѣлѣвшіе… и мы вернулись въ Ронцеваль, вѣрный герой лежалъ уже мертвымъ на своемъ щитѣ, а рядомъ съ нимъ лежалъ его треснувшій рогъ!… И теперь я часто слышу его… ночью!…

Онъ погрузился въ тяжелую думу.

Сенешаль всталъ и дотронулся до его плеча.

— Ободритесь, государь! Не одному славно павшему герою — всему государству франковъ принадлежите вы!

Старикъ пожалъ его руку.

— Благодарю… ты правъ.

— Но вы не можете, — продолжалъ Аудульфъ, — объѣхать все ваше царство переодѣтымъ отъ Гуески до Хейнбурга, отъ Эзесфельда до Капуи. Ваши императорскіе послы дѣлаютъ васъ дѣйствительно вездѣсущимъ. Это величайшее учрежденіе, изобрѣтенное вашею мудростью.

— Не моею мудростью! И не изобрѣтенное! А только почерпнутое мною изъ божественнаго источника, въ которомъ заключается вся мудрость. Какъ папа или архіепископъ разсылаетъ чужихъ священниковъ по своей епархіи, чтобы провѣрить состоящихъ на службѣ священниковъ и выслушать противъ нихъ жалобы прихода, такъ и я учредилъ то же въ мірскихъ дѣлахъ. Единому Богу, Святому Духу, не оставляющему церковь, принадлежитъ слава за все хорошее, заключающееся въ моемъ учрежденіи этого посольства. Но, — и брови его сдвинулись, — именно потому-то, что это пшеница Господня, сатана и разсѣеваетъ среди нея свои плевелы. Если сами императорскіе послы, подкупаемые золотомъ или желаніемъ грѣшной плоти, меня обманываютъ! Еще выше, чѣмъ графа Хардрада, я повѣшу епископа Ацербуса, если…

Старикъ вскочилъ съ мѣста; его голубые глаза сверкали юношескимъ огнемъ, онъ сдѣлалъ нѣсколько быстрыхъ шаговъ по комнатѣ, потомъ внезапно остановился и медленно ударилъ три раза кулакомъ въ грудь.

— Тише!… Прочь раздраженіе!… Подумай объ нихъ_% обо всѣхъ! Подумай о пяти съ половиною тысячахъ саксовъ!…Когда они лежали мертвыми, какъ это мучило тебя!… Прочь гнѣвъ!… Прочти мнѣ еще разъ его донесеніе. Можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, онъ пишетъ съ добрымъ намѣреніемъ. Такъ легко вѣришь тому, чему хочешь вѣрить!

— Конечно, государь. Онъ мнѣ очень понравился: такой положительный, образованный, умный, ревностный…

— Да, да. Онъ и мнѣ понравился; я полюбилъ его. У меня былъ съ нимъ серьезный разговоръ, онъ открылъ мнѣ свою душу, и это не повредило, а возвысило его въ моихъ глазахъ. Но именно потому, что я знаю его тайну, я боюсь… Но читай! Не все! Только то, что о лѣсномъ бродягѣ!

Сенешаль взялъ со стола, заваленнаго бумагами, уже распечатанный пергаментный листъ и прочелъ: «Еще сообщаю вамъ, что, чудеснымъ предопредѣленіемъ Господнимъ, я поймалъ того сакса Фолькфрида, о которомъ и о женѣ котораго, Мутгардѣ, я разсказывалъ вамъ, графъ Франціо. Этотъ человѣкъ виновенъ въ убійствѣ вице-графа Фортуната и въ томъ, что послѣ совершенія преступленія скрылся бѣгствомъ въ лѣсъ. Это вполнѣ опровергаетъ его показанія о законной защитѣ. По саксонскому закону, тотъ, кто убиваетъ вынужденный защищаться, долженъ оставаться при трупѣ или сейчасъ же явиться къ ближайшему судьѣ; тотъ же, кто бѣжитъ отъ трупа, лишается права ссылаться на законность защиты. Я вижу десницу Господню въ томъ, что именно мнѣ досталось казнить человѣка, изъ-за котораго, какъ я вамъ разсказывалъ, я такъ много страдалъ. Заботы о его вдовѣ и двухъ сиротахъ, тоже попавшихъ въ мои руки, я беру на себя».

— Да, — заключилъ сенешаль, — въ положеніи о законной защитѣ сказано именно то, что пишетъ епископъ. Саксонецъ долженъ былъ остаться при трупѣ или явиться къ судьѣ.

— Но, вѣдь, вы слышали такъ же, какъ и я, что этотъ судья, графъ Хардрадъ, силою, а не по закону хотѣлъ ворваться во дворъ саксонца; если бы онъ остался, то погибъ бы. И только ради буквы закона императорскій посолъ отказываетъ ему въ оправданіи убійства законностью защиты.

— Вы забываете, что епископу неизвѣстны обстоятельства дѣла такъ, какъ они извѣстны намъ. Только бѣглецъ, — жена и дѣти котораго не могутъ быть свидѣтелями, — показывалъ епископу противъ графа.

— Но вы не знаете… того, что я*знаю о тайныхъ побужденіяхъ этого слишкомъ молодаго епископа. Что, если онъ уже умертвилъ саксонца?

— Да, это почти такъ, — сказалъ Аудульфъ, глядя въ письмо. — Онъ говоритъ о казни, о вдовѣ…

— Тогда горе ему!… Свидѣтели, ты говоришь?… Хорошо! Гдѣ Хюльзунѣ вестфалецъ и Фидусъ?

— Хюльзунгъ еще не вернулся; вы же сами отправили его въ числѣ пословъ.

— А Фидусъ?

— Монахъ сейчасъ же послѣ своего освобожденія выпросилъ себѣ разрѣшеніе отлучиться на короткое время; онъ обѣщалъ скоро вернуться. Смотрите, вонъ онъ плетется по двору! Какъ онъ разстроенъ! Сюда, Фидусъ! Графъ здѣсь!

Глава XXIV.

Старикъ, блѣдный, шатающійся, со слезами на глазахъ, вошелъ въ комнату и бросился на колѣни передъ графомъ.

— О, наказывайте меня какъ хотите! Я не могъ поступить иначе. Я долженъ былъ это сдѣлать. Боже, прости мнѣ!

— Встань, монахъ, — мягко произнесъ графъ, помогая старику подняться. — Я давно знаю тебя, и знаю, что ты не могъ сдѣлать ничего дурнаго.

— О, нѣтъ, господинъ, нѣтъ! Я нарушилъ клятву вѣрности.

— Мнѣ? Этому я не вѣрю.

— Не вамъ, а Господу Богу… или святѣйшему отцу, папѣ, что одно и то же. И это уже во второй разъ.

— Разсказывай!

— Вы знаете, или г. Аудульфъ знаетъ; ему я разсказывалъ, какъ это случилось, что викарій послалъ меня къ язычникамъ.

— Да, — мрачно произнесъ графъ, — на вѣрную смерть. Онъ отвѣтитъ за это другому послу, епископу. Только чудомъ спасся ты. Но ты разсказывалъ Аудульфу, а не мнѣ, какъ это случилось, что мы встрѣтили васъ въ лѣсу. Разскажи.

— Два чуда сотворилъ надо мною Господь! И два раза я нарушалъ мой обѣтъ Ему! Послѣ того, какъ языческій король пощадилъ меня въ первый разъ…

— Это поистинѣ было чудо, послѣ того, какъ ты, согласно твоему порученію, бросилъ копье въ ихъ идола.

— Но мнѣ и Хюльзунгу во второй разъ грозила смерть, ужаснѣе первой. Датчане поспѣшно и осторожно подвигались на югъ: ночью они скакали, днемъ скрывались въ лѣсахъ; насъ, привязанныхъ къ одной лошади, они везли съ собой, куда — мы не знали. Наконецъ, мы замѣтили, что приближаемся къ Эзесфельду. Однажды утромъ мы увидѣли передъ глазами крѣпость, окутанную густымъ туманомъ, надъ которымъ возвышалась только башня; этотъ же туманъ скрывалъ, вѣроятно, датчанъ отъ глазъ стражи. Тогда король приказалъ насъ развязать, позвать къ себѣ и обратился къ намъ со словами: «Я знаю, что вы долгое время жили въ этой крѣпости, которая должна быть моей, даже если бы самъ Христосъ, сынъ Маріи, стоялъ тамъ на стражѣ».

— Дерзкій богохульникъ! — прервалъ графъ.

— «Если я осажу ее, то ваши сигналы соберутъ противъ меня со всѣхъ сторонъ франкскихъ графовъ. Я долженъ взять ее внезапнымъ приступомъ. Опредѣлите мнѣ въ точности глубину и ширину рва, высоту вала, толщину главныхъ воротъ, скажите, нѣтъ ли гдѣ-нибудь потайнаго входа? Если послѣ взятія крѣпости ваши слова окажутся вѣрными, то вы будете щедро одарены и отпущены на свободу. Если же окажется, что вы сказали неправду, то умрете въ страшныхъ мукахъ». Тогда Хюльзунѣ выступилъ впередъ, твердо взглянулъ на грозное лицо короля и сказалъ: «Ни правды, ни неправды — ничего рѣшительно вы не узнаете отъ меня. Я присягалъ въ вѣрности императору Карлу и никогда въ жизни не нарушу моей клятвы». И хотя меня пугалъ гнѣвный взоръ язычника, но я также приблизился къ нему и сказалъ: «Я, къ сожалѣнію, не воинъ, какъ этотъ вестфалецъ. Но и я клялся въ вѣрности императору Карлу. И, увы, всегда держалъ клятву вѣрности императору лучше, нежели Христу». Тогда король ударилъ меня копьемъ, которое онъ держалъ въ рукѣ; но это было только началомъ; онъ сдѣлалъ знакъ своей свитѣ и та принялась колотить насъ, куда ни попало, между тѣмъ какъ этотъ извергъ стоялъ тутъ же и спрашивалъ, не хотимъ ли мы теперь отвѣтить? Но мы молчали. Слуги, наконецъ, устали и король приказалъ оставить насъ тамъ, гдѣ мы лежали, а на слѣдующій день отвести насъ въ датскій лѣсъ къ тому мѣсту, гдѣ изъ камней воздвигнутъ алтарь Одину — это тотъ же идолъ, котораго саксы зовутъ Боденомъ.

— Я знаю его, — сказалъ графъ.

— Тамъ мы оба должны были быть принесены въ жертву этому идолу, такъ какъ датчанинъ отказался отъ мысли заставить насъ измѣнить, также какъ отказался и отъ взятія крѣпости приступомъ… За то онъ опять послалъ тайныхъ пословъ къ графу.

— Да, да! — графъ кивнулъ головой Аудульфу.

— Мы видѣли, какъ они поѣхали; насъ же опять привязали на одну лошадь и въ сопровожденіи четырехъ королевскихъ слугъ мы ѣхали день, ночь и еще день. Вдругъ мы увидали среди лѣса протянутый отъ одного дерева къ другому красный канатъ. Мнѣ сдѣлалось страшно и я содрогнулся. Это замѣтилъ одинъ изъ слугъ, сердце котораго было мягче, или, можетъ быть, онъ думалъ, что я, наконецъ, измученъ и что меня легче заставить говорить. Онъ подошелъ ко мнѣ и, указывая копьемъ на этотъ капать, сказалъ мнѣ: «Видишь ли ты этотъ протянутый канатъ?. Онъ окрашенъ жертвенною кровью. Теперь ты еще можешь сохранить жизнь, но если, обреченный на жертву, ты переступишь за эту кровавую черту, самъ король Готрикъ не въ силахъ будетъ спасти тебя, даже если ты скажешь намъ все, что мы хотимъ знать о крѣпости. Знаешь ли, какъ ужасны ножи сѣдовласой жрицы?»

— Подождите, человѣкоубійцы! — гнѣвно прервалъ графъ разсказъ Фидуса. — Я проучу васъ! Васъ и вашего кровожаднаго, идола Водена! Скоро придетъ мое войско, мой сынъ КарлъI Тогда горе датчанамъ!"

— Графъ Франціо, — остановилъ его Аудульфъ, — вы говорите такъ, какъ будто вы самъ императоръ!

Старикъ засмѣялся.

— Вѣрный монахъ не выдастъ меня.

— Но вы кричите такъ, что васъ могутъ услыхать люди на дворѣ.

— Тутъ мнѣ сдѣлалось еще страшнѣе, — продолжалъ монахъ, — я не скрываю этого, но я отрицательно покачалъ головой. Вдругъ наши проводники сдѣлались безпокойны и устремили тревожные взоры на востокъ, и я услыхалъ вдали бряцаніе оружія и ржаніе коней. Хюльзунгъ поднялся на стременахъ. «Это франкскіе шлемы!» — крикнулъ онъ. — «Помогите, спасите!» — крикнули мы. И хотя датчане грозили намъ смертью, если мы не замолчимъ, мы продолжали кричать. И скоро прискакалъ ты на своемъ знакомомъ мнѣ бѣломъ конѣ… ты, всесильный…

— Графъ! — прервалъ его старикъ, — и датчане обратились въ бѣгство, а васъ мы развязали. Но въ чемъ же дѣло? Ты, такъ же какъ и вестфалецъ, остался вѣренъ императору… Какъ же случилось, что ты нарушилъ клятву Богу?

— Да, тотчасъ же послѣ этого. Я спросилъ вашихъ воиновъ, не проходили ли вы черезъ Эйдерскій бродъ у Фолькингова двора и не знаете ли чего о живущихъ тамъ добрыхъ людяхъ? Они сказали, что переходили черезъ рѣку южнѣе, что много дней уже не встрѣчали ни одной человѣческой души, и только вчера…

— Ну?

— Встрѣтили они толпу монахинь изъ Утрехта, ѣдущихъ въ Дюневикъ для распространенія христіанства; эти безстрашныя служительницы Христовы остановились отдохнуть у того брода. Такъ сказали мнѣ ваши люди. А когда вы назвали меня по имени, одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ: «Какъ странно, васъ зовутъ Фидусъ?» — «Да, — отвѣчалъ я, — а въ міру меня звали Вальтгеръ». Тогда онъ удивился еще больше и сказалъ: «Такъ, значитъ, это васъ она звала?» — «Кто?» — спросилъ я. Сердце мое забилось, какъ только я услыхалъ объ утрехтскихъ монахиняхъ… Вѣдь, вы знаете, господинъ Аудульфъ, за что виварій возложилъ на меня это наказаніе?

— Я знаю, — сказалъ сенешаль, — ты не долженъ былъ ночевать ни одной ночи подъ крышей, пока ты одинъ не свергъ бы языческаго идола во время какого-нибудь ихъ празднества! Это убійство!

— За которое они будутъ наказаны! — произнесъ графъ. — Дальше!

— «Кто?» — спросилъ я, дрожа отъ радости и страха. — «Одна изъ монахинь, — продолжалъ твой воинъ. — Она лежала на носилкахъ при смерти и, не переставая, звала: „Вальтгеръ!“ а потомъ „Фидусъ! Фидусъ!“, а потомъ опять: „Вальтгеръ, приди ко мнѣ! Гдѣ ты?… Если ты еще живъ, приди ко мнѣ! Еще разъ хочу я тебя увидѣть! Я не могу умереть, не увидѣвши тебя“. И…

Монахъ остановился и залился слезами.

— Бѣдный человѣкъ! — сказалъ графъ и, наклонившись, провелъ рукой по его сѣдой головѣ.

— И тогда какая-то сверхъестественная сила повлекла меня къ ней, къ моей женѣ! Я получилъ разрѣшеніе у сенешаля, взялъ хорошаго коня и помчался, не разбирая дороги, черезъ глубокіе снѣга, по гладкому льду, я скакалъ день и ночь безъ отдыха, и, наконецъ, нашелъ стоянку монахинь. Я соскочилъ съ коня, бросился въ середину женщинъ, — слуги не могли меня удержать, — и увидѣлъ на землѣ носилки, а на нихъ лежащую женщину, чуть слышно стонавшую. Я откинулъ съ ея лица покрывало и увидѣлъ милое, дорогое, все еще прекрасное лицо моей бѣдной Херхи! Оно было блѣдно, почти прозрачно. Я бросился передъ ней на колѣни, звалъ ее по имени и обнималъ ее. Она открыла свои большіе прекрасные глаза. „Видишь ли, мой Вальтгеръ, — сказала она и счастливая улыбка освѣтила ея лицо, — я знала, что ты придешь. Теперь все хорошо. Прощай, но… не надолго. Скоро мы будемъ опять… вмѣстѣ… Господь не разъединитъ насъ такъ, какъ разлучилъ насъ епископъ. О, какое блаженство!“ Она радостно улыбалась, глаза ея сіяли, потомъ она закрыла ихъ и… умерла. Я же цѣловалъ ея холодный лобъ, милые глаза, ея худыя, блѣдныя руки и губы. Добрыя монахини не мѣшали мнѣ; вѣдь, они видѣли, какъ все произошло, и сами плавали; я вырылъ ей могилу тамъ, подъ дубомъ, похоронилъ мою жену, вырѣзалъ крестъ и поставилъ надъ ея могилой. Потомъ я вскочилъ на коня и примчался сюда во весь опоръ, чтобы во всемъ покаяться и принять наказаніе за то, что я нарушилъ… во второй разъ нарушилъ мой обѣтъ. Да, я долженъ все сказать: не одна жалость влекла меня къ ней, но истинная, горячая старая любовь; и когда я, старикъ, цѣловалъ ея прекрасныя губы, мое сердце испытывало такое же блаженное чувство, какъ и сердце жениха. Теперь дѣлайте со мной что хотите, только одного не требуйте, государь, — раскаянья. Я не могу раскаяться, я бы опять сдѣлалъ то же!

Онъ упалъ къ ногамъ графа, охватилъ руками его колѣни и горячія слезы текли изъ его глазъ. Глаза сенешаля тоже были влажны, графъ же, положивъ руку на плечо монаха, сказалъ:

— Встань! Я прощаю тебя, ты былъ невѣренъ изъ вѣрности.

— Благодарю, государь, благодарю! — воскликнулъ монахъ, поднимаясь. — Теперь я охотно приму наказаніе, которое возложилъ на меня викарій.

— Ни слова объ этомъ измѣнникѣ Петрѣ! Его самого будетъ скоро судить епископъ Ацербусъ. Ты и Хюльзунгъ, — вонъ онъ слѣзаетъ съ коня, — поѣзжайте немедленно въ Хейдхофъ на сѣверъ Эйдера къ другому императорскому послу. Саксонецъ Фолькфридъ не долженъ умереть.

— Фолькфридъ? Боже… что съ нимъ случилось?

— Терпѣніе. Скоро все узнаешь; теперь же я скажу только для того, чтобы ты зналъ, какъ ты долженъ спѣшить, что саксонецъ находится въ рукахъ своего злѣйшаго врага.

— Нѣтъ, государь, его злѣйшаго врага зовутъ иначе.

— Рихвальтъ зовутъ его, сынъ графа Рихульфа.

— Государь, — воскликнулъ изумленный монахъ, — такъ это правда, что Святой Духъ дѣлаетъ тебя иногда всевѣдущимъ?

— О, нѣтъ. Но я знаю многое, чего не знаетъ ни одинъ человѣкъ въ царствѣ франковъ. Ацербусъ и есть Рихвальтъ.

— И въ его-то рукахъ Фолькфридъ?… Онъ погибъ!

— Онъ не долженъ умереть! Поэтому спѣши; Хюльзунѣ и ты покажите подъ присягой все, что вы знаете о злодѣяніяхъ графа Хардрада и вице-графа Фортуната и о невинности саксонца.

— А… а мое наказаніе?

— Возложитъ на тебя епископъ Ацербусъ. Ты скажешь ему: меня присылаетъ къ тебѣ графъ Франціо и спрашиваетъ, какое наказаніе заслуживаетъ священникъ, который не могъ забыть своей жены, — своей, а не чужой жены! — и любилъ ее до гроба?

Глава XXV.

Начиная съ слѣдующаго же дня къ императорскому послу начала являться масса саксовъ съ жалобами на эзесфельдскаго графа, викарія и графскаго посла.

Съ возрастающимъ раздраженіемъ выслушивалъ старикъ ихъ простые, чистосердечные разсказы, приказывая сенешалю записывать имена и содержаніе жалобъ. Иногда онъ самъ брался за перо, но по большей части скоро съ раздраженіемъ отбрасывалъ его.

— Не могу писать, хотя и лежитъ у меня ночью подъ подушкой доска и грифель, и въ часы безсонницы я упражняю свою тяжелую руку, но, все-таки, мои буквы больше похожи на размахи мечомъ! Слишкомъ ужь много моя рука владѣла мечомъ и слишкомъ мало перомъ. Мой отецъ, — царство ему небесное! — долженъбылъ бы побольше заботиться объ этомъ; но онъ бралъ меня съ собой на войну, вмѣсто того, чтобы оставлять дома учиться писать.

— Весьма возможно, что съ вашимъ пылкимъ и непостояннымъ характеромъ вы больше годились для лагеря, чѣмъ для школы Сентъ Денискаго монастыря, — усмѣхнулся сенешаль. — Да это и лучше для государства франковъ. Впрочемъ, теперь вы такъ ревностно заботитесь объ образованіи другихъ, что всѣ мальчишки отъ восьми до восемнадцатилѣтняго. возраста, отъ Эбро до Дравы, бранятъ васъ, и это единственное, за что они недовольны вами!

Часто случалось, что несчастные саксы, напуганные притѣсненіями графа, просили императорскаго посла не называть ихъ именъ графу, — такъ они боялись его:

— Вы пришли и уйдете, а жестокій графъ останется и страшно отомститъ тѣмъ, кто жаловался на него.

Но старикъ качалъ сѣдою головой.

— Не долго будетъ онъ притѣснять васъ. Какъ только императоръ узнаетъ продѣлки этого негодяя, такъ сейчасъ же прогонитъ его и еще разъ горько, горько пожалѣетъ о томъ, что не можетъ заглянуть въ сердца людей, которымъ довѣряетъ своихъ подданныхъ.

Часто жалующіеся, руководствуясь тѣми же соображеніями, просили разрѣшенія говорить съ императорскимъ посломъ наединѣ или только въ присутствіи одного сенешаля.,

Было совсѣмъ темно, густой туманъ поднимался изъ сосѣдняго лѣса. Молодой саксонецъ, высокій, хорошо сложенный, въѣхалъ во дворъ, соскочилъ съ коня и перекинулъ поводъ за одинъ изъ столбовъ ограды.

Воины восхищались его красивымъ, породистымъ конемъ.

— Это датскій конь, — сказалъ старикъ Велондингъ, подходя къ толпѣ съ фонаремъ въ рукахъ, — но и у датчанъ рѣдко встрѣтишь такого чудеснаго скакуна. Неужели онъ безъ мѣтки? Не можетъ быть! — и онъ приблизилъ фонарь. — Здѣсь, подъ гривой… буква Т. Какое бы могло быть это имя?

Всадникъ, между тѣмъ, вошелъ въ сѣни, гдѣ столкнулся лицомъ къ лицу съ сенешалемъ.

— Я долженъ немедленно говорить съ императорскимъ посломъ!

— Войдите, вонъ онъ сидитъ въ залѣ, за столомъ.

— Я долженъ говорить съ нимъ наединѣ.

— И ты, молодой человѣкъ, боишься этого графа? Ну, такъ онъ одинъ. Я пойду съ тобой, я его писецъ.

— Наединѣ, говорю я.

Сенешаль бросилъ испытующій взглядъ на юношу.

— Поставь свое копье здѣсь у стѣны… Такъ! Подай мнѣ твой мечъ, — ты, вѣдь, какъ всѣ саксы, носишь его подъ плащемъ.

Юноша безпрекословно повиновался, самъ передалъ копье, откинулъ плащъ, отстегнулъ мечъ отъ перевязи и тоже подалъ Аудульфу; тотъ отворилъ дверь въ залу и незнакомецъ вошелъ; сенешаль остался въ корридорѣ недалеко отъ отворенной двери.

Въ залѣ за массивнымъ столомъ сидѣлъ императорскій посолъ около пылающаго очага, распространяющаго гораздо больше свѣта, чѣмъ стоящая на столѣ маленькая лампа; но свѣтъ этотъ часто мѣнялся, то слабо мерцая, то ярко вспыхивая.

Старикъ не замѣтилъ вошедшаго. Онъ сидѣлъ, облокотившись на столъ и склонивъ голову на лѣвую руку, тогда какъ правою держалъ широкій пергаментный листъ, совершенно закрывавшій его лицо; длинная серебристая борода лежала на столѣ.

Незнакомецъ остановился у двери, взглянулъ на посла и затѣмъ окинулъ быстрымъ взглядомъ полутемную комнату, какъ бы ища чего-то; наконецъ, онъ замѣтилъ большое окно, начинающееся отъ самаго пола, закрытое изнутри деревянными ставнями.

Онъ быстро сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ влѣво отъ старика, который только въ ту минуту замѣтилъ вошедшаго. Не отрываясь отъ чтенія, онъ спросилъ:

— Что надо, Аудульфъ?

Незнакомецъ сдѣлалъ еще шагъ впередъ и обогнулъ уголъ стола, держа руку за пазухой; потомъ онъ вытянулъ голову, чтобы заглянуть черезъ листъ въ лицо спокойно читающаго старика. Вдругъ пламя ярко вспыхнуло, освѣтивъ лицо и фигуру старика, повернувшагося теперь въ юношѣ.

— Императоръ Карлъ! — вскричалъ онъ и отшатнулся назадъ, какъ бы пораженный молніей. Онъ упалъ на колѣни, протянувъ какъ бы для защиты обѣ руки впередъ; что-то звякнуло объ полъ. Императоръ спокойно выпрямился во весь ростъ.

Въ тотъ же мигъ юноша вскочилъ на ноги и, распахнувъ ставни, исчезъ во мракѣ; черезъ минуту онъ уже былъ у своего коня, вскочилъ въ сѣдло и исчезъ въ туманѣ. Только два воина, стоявшіе у воротъ, замѣтили, какъ какая-то тѣнь промелькнула изъ дома и исчезла.

Глава XXVI.

На слѣдующее утро графъ Хардрадъ и викарій въ сопровожденіи свиты ѣхали верхами по большой дорогѣ, ведущей изъ крѣпости Эзесфедьдъ на западъ.

Графъ приказалъ спутникамъ ѣхать скорѣе.

— Я сгораю отъ нетерпѣнія, — воскликнулъ онъ. — Что могло случиться? Саксонецъ долженъ былъ уже вернуться, по моихъ соображеніямъ, если ему удалось. У него лучшій конь изъ всей конюшни короля Готрика. Я не могъ дольше оставаться въ крѣпости.

— Смотрите, — отвѣтилъ викарій, — какъ скачетъ всадникъ… Некогда не видалъ я такой быстрой ѣзды.

— Это онъ! Онъ! Удалось! — и, сдѣлавъ провожатымъ знакъ остановиться, графъ и виварій быстро поѣхали впередъ.

— Но… Фолькгельмъ! Царица Небесная! На кого ты похожъ?

Задыхающійся конь былъ покрытъ бѣлою пѣной; всадникъ во время скачки потерялъ шлемъ, спутанные волосы развѣвались по вѣтру; онъ былъ блѣденъ, взоръ его полонъ ужаса.

— Съ чортомъ, что ли, встрѣтился ты?

— Нѣтъ! Императоръ Карлъ…

— Ты съ ума сошелъ!

— Ты бредишь!

— Нѣтъ! Я видѣлъ его, какъ вижу сейчасъ васъ…

— Когда?

— Вчера вечеромъ.

— Гдѣ?

— Въ Веландсфдетѣ. Онъ самъ и есть тотъ императорскій посолъ, котораго они называютъ графомъ Франціо.

— Не можетъ быть! — вскричалъ графъ.

— Очень можетъ быть, — замѣтилъ викарій. — Онъ любить такія переодѣванья подъ чужими именами.

— Ты ошибся!

— Увѣряю васъ: нѣтъ! Я раньше видѣлъ императора Карла… правда, одинъ только разъ; но кто можетъ забыть его лицо, его глаза? Когда онъ взглянулъ на меня, точно два синихъ луча ударили мнѣ въ глаза и ослѣпили меня… Я упалъ на колѣни.

— Трусъ! — вскричалъ Петръ внѣ себя. — Ты видѣлъ его… могъ убить… и ты не сдѣлалъ этого?

— Какъ? Императора Карла убить? Умышленно убить императора? О, проклятый попъ! Убить его пословъ мнѣ было бы тяжело, но я долженъ былъ сдержать клятву. Но убить императора Карла — этого не сдѣлаетъ ни одинъ человѣкъ! Аспидъ, пресмыкающійся по землѣ, это отвратительное созданіе дьявола, и тотъ, я думаю, содрогнулся бы передъ его лицомъ! Я хотѣлъ предупредить васъ, но только потому, что мой путь лежалъ мимо васъ!

— Твой путь? Куда? Ты долженъ убить другаго посла.

— Вѣдь, тотъ не императоръ, — замѣтилъ викарій.

— Моя рука не поднимется больше для убійства.

— Куда ты ѣдешь?

— И ты спрашиваешь?… Къ королю Готрику, моему властелину, сообщить ему ужасную новость: императоръ Карлъ стоить у воротъ его государства. Датчанинъ погибъ!

И онъ поскакалъ на сѣверъ.

— Мы пропали! — мрачно произнесъ графъ, смотря вслѣдъ исчезающему юношѣ.

— Мы или онъ, — замѣтилъ викарій.

— Какъ? Вы хотите?…

— Я не хочу. Я долженъ. Да, я хочу этого, всѣмъ сердцемъ хочу! Убивать пословъ… не стоило! Но нужно было во что бы не стало выиграть время. Но убить его самого… тирана…. О, это я сдѣлалъ бы съ наслащеніемъ. Много лѣтъ во мнѣ живетъ ненависть къ нему, не находя удовлетворенія. Радуйся теперь, ненависть, наконецъ-то ты насытишься! А, гордецъ, неблагодарный, раздавившій мою гордость, какъ червя! Нѣтъ, саксонецъ, аспидъ, когда на него наступятъ, кусаетъ даже и императора!

— Что сдѣлалъ онъ вамъ? Скажите, наконецъ! Говорятъ, въ Павіи…

— Я былъ священникомъ въ осажденной Павіи; много мѣсяцевъ стоялъ онъ передъ крѣпостью, разсчитывая взять ее голодомъ. Но лонгобарды мужественно выдерживали осаду. Наконецъ, его терпѣніе лопнуло; онъ отдалъ войску приказъ идти на приступъ: много тысячъ франковъ погибло бы при этомъ. Онъ не зналъ, что въ этотъ день мы зарѣзали послѣднюю лошадь, роздали послѣднюю муку. Я тайно написалъ ему это и выговорилъ себѣ въ награду епископство. Онъ приказалъ приготовившимся уже къ приступу войскамъ разойтись и на слѣдующій день Павія пала. Онъ съ тріумфомъ вошелъ въ городъ съ нетронутымъ войскомъ и пригласилъ меня къ себѣ въ крѣпость; тамъ онъ стоялъ среди своихъ паладиновъ. Какъ только доложили обо мнѣ, онъ повернулся ко мнѣ спиной, — наконецъ-то я отомщу ему за это! — и громко передъ всѣми своими приближенными и передъ всѣми плѣнными лонгобардскими герцогами сказалъ: „Прочь, негодяй! Такой измѣнникъ не долженъ видѣть лица императора Карла. Онъ заслужилъ смерть, но его измѣна спасла многихъ франковъ, такъ пусть онъ сохранитъ свою жалкую жизнь. Священническій санъ тоже неотъемлемъ. По я не хочу его видѣть. Прочь отсюда!“ Я упалъ ницъ, подавленный тяжелымъ чувствомъ стыда; но самый позоръ начался послѣ этого. Я лежалъ лицомъ внизъ, а мимо меня проходили плѣнные лонгобарды, герцоги, графы, и каждый… каждый толкалъ меня ногой. А онъ, тиранъ, стоялъ тутъ же и позволялъ имъ это дѣлать. О, одинъ ударъ кинжаломъ за всѣ оскорбленія! Съ тѣхъ поръ онъ гоняетъ меня изъ монастыря въ монастырь, всегда въ худшія мѣста своего Государства. Теперь злой рокъ привелъ его сюда… безъ грозныхъ паладиновъ… безъ войска, — почти одного. Теперь онъ долженъ пасть, должна совершиться месть оскорбленнаго.

— Убить императора? Это невозможно!

— Такъ подите и явитесь къ нему! За въ десятеро легчайшія дѣянія, чѣмъ сдѣлали вы… мы оба… Подите къ нему, подставляйте вашу шею, вы, сынъ древнихъ тюрингскихъ графовъ! А, какъ вы вздрогнули! Вы хотѣли быть герцогомъ, какъ были ваши предки, вести войны, какъ независимый владѣтель, а онъ, тиранъ, повѣситъ васъ на высокое дерево, — васъ, послѣдняго потомка гордаго, ведущаго свой родъ отъ боговъ, Германдеридо, какъ заточилъ онъ въ монастырь послѣдняго Агилалфинга. Не правда ли, это не очень васъ прельщаетъ? У насъ нѣтъ выбора… онъ или мы! Такъ онъ! Что же тутъ особеннаго? Развѣ его собственный сынъ, — тотъ, незаконный, — не посягалъ на жизнь отца?

— Но какъ хотите вы…

— Это предоставьте мнѣ. Изъ-за пословъ я не хотѣлъ ломать головы, но убить императора Карла — изъ-за этого стоитъ. Я уже составилъ планъ, но я, все-таки, разсчитываю въ случаѣ нужды на вашу сильную руку!

— Разсчитывайте смѣло! Еще ни разу я не былъ побѣжденъ въ бою и ни одинъ человѣкъ не отклонилъ моего удара.

— Отлично! Если на самомъ дѣлѣ цѣлый легіонъ ангеловъ не слетаетъ, чтобы охранять его, то онъ не избѣгнетъ смерти. Теперь за мной! Назадъ въ крѣпость!

Глава XVII.

На равнинѣ передъ Слистортомъ, теперешнимъ Шлезвигомъ, двигалась, звенѣла и сверкала вооруженная масса народа.

Король Готрикъ приказалъ собраться дружинамъ изъ близъ лежащихъ деревень. Вдали, въ бухтѣ Виля, развѣвались флаги на высокихъ мачтахъ его прекрасныхъ кораблей. Его свита, небольшая, но превосходно вооруженная, состоящая изъ отличныхъ всадниковъ, разъѣзжала слѣдомъ за нимъ по равнинѣ.

Ютландскіе и датскіе свободные крестьяне стекались сюда тысячами, вооруженные копьями, щитами, луками и длинными, никогда не промахивающимися стрѣлами, украшенными лебедиными перьями. Большая часть крестьянъ расположилась въ деревнѣ Ревикъ, южнѣе Слисторта. Этимъ отрядамъ, пришедшимъ съ крайняго сѣвера его государства, король еще не дѣлалъ смотра. Юты считались необыкновенно воинственными и, вмѣстѣ съ тѣмъ, необыкновенно дерзкими и гордыми своею свободой.

Прежде чѣмъ начать смотръ, король собралъ передъ воротами Слисторта всѣхъ своихъ графовъ, свою свиту, расположенныя здѣсь войска и двухъ своихъ племянниковъ, Хемммига и Ханквина, слывшихъ за друзей франковъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ они посѣтили великаго императора въ его ахенскомъ дворцѣ и возвратились назадъ, проникнутые величайшимъ уваженіемъ къ его особѣ и нескрываемымъ ужасомъ передъ его неодолимою военною силой; часто пытались они убѣдить дядю примириться съ всесильнымъ Карломъ, но тотъ встряхивалъ своими рыжими кудрями, страшно бранился и хватался за мечъ съ тяжелою золотою рукояткой, изображающею драконову голову.

Въ сопровожденіи графовъ и приближенныхъ онъ весело приближался на своемъ породистомъ конѣ: сѣрый коршунъ на его блестящемъ шлемѣ размахивалъ крыльями, точно живой. Полуденное солнце на чистомъ безоблачномъ небѣ сверкало на его блестящихъ латахъ, на маленькомъ, украшенномъ разноцвѣтными камнями, позолоченномъ щитѣ. Сзади него знаменоносецъ держалъ знамя — вышитаго золотомъ коршуна на красномъ полѣ, расходящемся на два узкихъ, длинныхъ угольника.

— Ну, что вы, трусливые племянники? — воскликнулъ онъ, спокойно раскачиваясь на сѣдлѣ. — Услышавши о моей клятвѣ при жертвоприношеніи, вы умоляли меня не раздражать страшнаго Карла, такъ какъ ни одинъ человѣкъ, говорили вы, не можетъ выдержать его взгляда, когда онъ сердится. Вы думали, что датчане не послѣдуютъ за мной въ бой на жизнь и смерть между двумя государствами? Но смотрите: бранный кличъ пронесся по моей странѣ, мои вѣрные слуги ударили въ щиты въ каждой деревнѣ, къ каждомъ дворѣ отъ Слисторта до Скагенхорна и всѣ мои воины пришли: даже гордые юты, эти суровые крестьяне, и тѣ поспѣшили на призывъ краснаго короля. Завтра мы выступаемъ! Да, завтра! Среди зимы, когда нѣженки юга считаютъ это невозможнымъ, нападемъ мы на нихъ. Императоръ Карлъ старъ; всѣ старики зябки. Онъ сидитъ въ Ахенѣ въ теплой ваннѣ или грѣется въ золоченомъ залѣ и дрожитъ. Мы согрѣемъ его! Завтра я выѣзжаю! И я не поверну назадъ этого благороднаго коня, пока онъ не пройдетъ по обгорѣвшимъ бревнамъ ахенскаго Дворца. Вамъ же, Химмингъ и Ханквинъ, я привезу изъ поѣздки подарки: Химмингу голову императора Карла, а Ханквину его корону.

Съ этими словами Готрикъ, улыбаясь, кивнулъ знаменоносцу, который со свитой, состоящею чуть ли не изъ двухъ тысячъ человѣкъ, на красивыхъ коняхъ, двинулся за нимъ. Гремя, бряцая и сверкая оружіемъ, проѣхалъ онъ по равнинѣ; его огненныя кудри развѣвались по вѣтру изъ-подъ высокаго шлема. Смотръ воинственныхъ сѣверянъ вполнѣ удовлетворилъ сердце полководца. Правда, его удивило мрачное, дерзкое, почти грозное выраженіе на многихъ лицахъ: радостные крики не привѣтствовали его. Но воины явились въ хорошемъ вооруженіи и въ такомъ большомъ количествѣ, какъ еще никогда. Его удивляло это строгое исполненіе долга.

— Ха, ха! — добродушно засмѣялся онъ, погладивъ свою рыжую бороду. — Насиліе помогаетъ! Они узнали теперь, эти дерзкіе мужики, что воля короля стала закономъ въ Даніи.

Онъ кончилъ смотръ войскамъ, расположеннымъ сѣвернѣе и южнѣе ревикской деревни. Теперь онъ, во главѣ своей свиты, повернулъ назадъ, къ Слисторту, по единственной длинной, узкой улицѣ, изъ которой состояла маленькая деревенька. Когда онъ достигъ половины улицы, то увидѣлъ, что вся сѣверная часть ея запружена густою толпой воиновъ.

Довольный, онъ продолжалъ ѣхать. Наконецъ-то теперь раздадутся запоздавшіе крики „ура“.

Но все было тихо.

Онъ подъѣхалъ совсѣмъ близко къ людямъ; они не двинулись.

— Мѣсто! Дайте мѣсто вашему государю, вы, неотесанное мужичье! — крикнулъ знаменоносецъ, наклоняясь впередъ какъ разъ сзади короля, такъ какъ двѣ лошади рядомъ не могли проѣхать по этой узкой улицѣ. — Васъ уже смотрѣли, вы крестьяне изъ Нордмансхага!…

Никто въ толпѣ не шевельнулся и не двинулся.

— Мѣсто, говорю я вамъ, собаки! — крикнулъ, наконецъ, самъ король и замахнулся на стоящаго ближе всѣхъ къ нему человѣка. Но онъ въ страхѣ дернулъ коня назадъ, такъ какъ шесть человѣкъ, заграждающіе дорогу, точно по командѣ, опустили шесть копій и онъ услышалъ хорошо знакомый ему звукъ, какъ, звеня, опустилось сзади нихъ много, много копій.

Поднявшись на стременахъ, онъ увидѣлъ передъ собой цѣлое море шлемовъ, войлочныхъ шапокъ, какія носили ютландскіе крестьяне, и массу блестящихъ копей.

Онъ повернулъ лошадь назадъ.

— Назадъ! — крикнулъ онъ всадникамъ. — Назадъ! Вонъ изъ этой проклятой западни! Въ объѣздъ вокругъ деревни!

— Остановитесь, государь! — раздалось въ заднихъ рядахъ его свиты. — Крестьяне послѣдовали за нами съ равнины въ деревню.

— Переулокъ?

— Ни одного!

Король закусилъ губы, опять повернулъ коня и, повидимому, спокойно заговорилъ съ стоящими передъ нимъ крестьянами.

— Чего вы хотите, мои свободные крестьяне? — Онъ попытался улыбнуться, но улыбка не вышла, такъ какъ онъ только въ эту минуту узналъ человѣка, на котораго замахнулся хлыстомъ.

— Свободные крестьяне! — медленно повторилъ тотъ, задумчиво отстраняя съ глазъ пряди сѣдыхъ волосъ. — Да, мы свободные крестьяне, а не собаки. И такъ какъ [ты, король, узналъ это теперь, то ты скоро свободно проѣдешь по этой улицѣ.

— Ты Вариштейнъ, сынъ Варфреда? — король смутился, но, все-таки, продолжалъ: — Что тебѣ надо отъ меня?

— Возстановленіе моего права, мою собственность, мою лошадь, вотъ эту самую, на которой ты такъ гордо сидишь. Ты отнялъ ее у меня. Сойди, государь, съ этого благороднаго животнаго и отдай его обратно Варштейну, сыну Варфреда.

Вмѣсто отвѣта, Готрикъ сильно ударилъ коня хлыстомъ, глубоко всадилъ шпоры въ его бока и хотѣлъ раздавить старика.

Красивый конь высоко -взвился на дыбы, но его прежній хозяинъ тихо свиснулъ и медленно поднялъ правую руку — и вѣрный конь послушно опустился передъ нимъ на колѣни. Безпомощный, какъ ребенокъ, король отъ неожиданнаго движенія очутился на шеѣ лошади.

— Ты можешь встать, Слейпниръ, — сказалъ крестьянинъ, кивнувъ умному животному, медленно поднявшемуся.

Король не находилъ словъ.

— Мы три дня пробыли въ Нордмансхагскомъ собраніи. Три раза приглашали тебя туда.

— Меня? Къ этимъ собакамъ?

— По всѣмъ правиламъ приглашали тебя въ твоемъ королевскомъ домѣ на судъ за воровство, такъ какъ ты совершилъ кражу или принялъ украденное.

— Мужикъ!

— Ты или твои негодные, наглые приближенные. Ты знаешь это. Ты приказалъ ворамъ, или взялъ завѣдомо краденое. И ты сидишь теперь передъ глазами владѣльца на украденной лошади. Три раза ты не явился на зовъ. Свободные крестьяне постановили такое рѣшеніе: я могу взять свою собственность обратно, гдѣ бы, какъ бы, когда бы ее ни нашелъ, какъ бы ни пришлось ее взять, добромъ или силою. Всѣ эти мои вѣрные сосѣди пришли сюда привести въ исполненіе свой приговоръ. Три тысячи судей исполнятъ сегодня свой приговоръ, Я могу принудить вора, силою или хитростью, отдать украденное, останется ли онъ при этомъ живъ или умретъ. Король Готрикъ! я хочу только возстановленія моего права! Мнѣ не надо животнаго, хотя я его очень люблю. Король Готрикъ, я твой вѣрный крестьянинъ. Я по твоему приказанію взялъ лукъ и стрѣлы и хочу сражаться и умереть за тебя, какъ и каждый изъ моихъ сосѣдей. Но сначала возстанови право — отдай моего коня. Или попроси меня здѣсь громко, три раза — при жертвоприношеніи ты мнѣ наотрѣзъ отказалъ въ этомъ — попроси передъ твоими дерзкими приближенными и передъ моими добрыми сосѣдями: тогда я подарю тебѣ этого коня!

— Никогда!

— Король, одумайся! — воскликнулъ старикъ. Онъ прислонилъ копье къ груди и быстро досталъ изъ за-пояса стрѣлу и съ плеча лукъ. — Если ты отказываешь мнѣ въ возстановленіи моего права, то я самъ возстановлю его. Нарушая право народа, ты нарушаешь твое право короля.

— Негодный мужикъ! Воля короля — законъ для страны!

— Это твое послѣднее слово?

— Да, послѣднее.

— Ну, такъ оно твое послѣднее въ жизни!

Готрикъ выхватилъ мечъ изъ ноженъ и снова далъ шпоры коню. Но въ то же время стрѣла со свистомъ сорвалась съ тетивы, прошла сквозь шею короля и вышла въ затылокъ.

Со стономъ повалился онъ изъ сѣдла: сѣрое лебединое перо, украшавшее стрѣлу, было окрашено его кровью. Крестьянинъ взялъ лошадь подъ уздцы и потянулъ къ себѣ: съ радостнымъ ржаньемъ послѣдовало за нимъ благородное животное.

— Убійство, убійство! Короля убили! — въ ужасѣ кричали приближенные, поворачивая коней.

— Нѣтъ! Убить при законной защитѣ! — воскликнулъ старый крестьянинъ. — Смѣло проѣзжайте впередъ, если хотите.

— Нѣтъ! — крикнулъ знаменоносецъ. — Царственный повелитель пораженъ стрѣлой крестьянина! Позоръ тому подданному, который не отомстилъ за него! Мщеніе, мщеніе, мщеніе за короля!

— Мщеніе, мщеніе! — повторяли гордые рыцари и съ крикомъ бросились впередъ на толпу крестьянъ. Начался ужасный, но непродолжительный бой.

Въ узкой улицѣ могли помѣститься рядомъ самое большее два всадника передъ цѣлымъ лѣсомъ длинныхъ опущеныхъ копей.

Каждый изъ нихъ падалъ: сначала лошадь, пронзенная копьемъ, затѣмъ всадникъ отъ ударовъ мечомъ, наносимыхъ рукою крестьянъ.

Многіе изъ царской свиты совершали насилія надъ имуществомъ, женами и дочерьми свободныхъ крестьянъ, подъ защитой короля, нарушителя закона. Теперь насталъ часъ мести — самой ужасной, какая только существуетъ на землѣ: мести германскаго народа. Въ началѣ неравнаго боя натискъ горячихъ лошадей и отличное наступательное и оборонительное оружіе давали нѣкоторое преимущество всадникамъ; но очень не надолго.

Два-три раза налетали они на передніе ряды крестьянъ. Но такъ какъ на обоихъ концахъ улицы, какъ только начался бой на сѣверѣ, королевской свитѣ на югѣ пришлось остановиться и защищаться съ тылу, такъ какъ павшіе копи и люди, образовавши высокую кучу, дѣлали невозможнымъ налеты, то всадникамъ грозила неминуемая гибель.

Все больше и больше тѣснимые, они должны были стоять и падать тамъ, гдѣ стояли. Опьяненные кровью и побѣдой, крестьяне перескакивали черезъ убитыхъ и раненыхъ лошадей, съ длинными ножами въ рукахъ, которыми они распарывали животы благороднымъ животнымъ и ранили всадниковъ въ мѣста, не защищенныя латами.

Состраданію здѣсь не было мѣста. Какъ пламя, охватившее соломенную крышу, жадно пожираетъ ее, такъ и здѣсь разстояніе, отдѣлявшее толпы народа, дѣлалось все меньше и меньше, пока они не соединились; отчаянный размахъ мечомъ направо, другой налѣво, — вотъ все, что удавалось сдѣлать гордому всаднику: часто онъ падалъ послѣ перваго размаха въ одну сторону, пораженный кинжаломъ другаго врага.

Оставшаяся небольшая кучка всадниковъ соскочила съ коней, стала въ серединѣ улицы и продолжала бой, конца котораго не долго пришлось ждать.

Правда, пѣшіе, съ тѣсно сдвинутыми щитами, они отбивали нападеніе крестьянъ, лучше чѣмъ прежде каждый но одиночкѣ на коняхъ.

Но крестьяне ворвались во всѣ дома направо и налѣво; съ крышъ, изъ оконъ, съ воротъ цѣлились они медленно, хладнокровно, съ чисто-германскимъ спокойствіемъ. Ни одна стрѣла не пропадала даромъ. Они цѣлились не въ шлемы, щиты и латы, — въ лобъ, глаза, ротъ, въ шею, въ мѣста, не прикрытыя броней.

Одинъ за другимъ падали спѣшившіеся всадники, пока, наконецъ, не палъ послѣдній изъ двухъ тысячъ, а вмѣстѣ съ нимъ упало и королевское знамя, хотя знаменоносецъ давно уже лежалъ мертвымъ. Онъ погибъ первымъ послѣ короля: послѣ того, какъ онъ, мстя за своего государя, ранилъ копьемъ лѣвую руку старика Варштейна, крестьянинъ, отскочивъ назадъ, пустилъ въ него стрѣлу, вонзившуюся между глазъ. Но товарищъ подхватилъ знамя изъ рукъ падающаго знаменоносца и такъ переходило оно изъ рукъ въ руки, отъ человѣка къ человѣку, до утомленной руки послѣдняго защитника.

— Неужели они еще не всѣ докончились? — спросилъ Варштейнъ, подходя. — Мой колчанъ и десять, занятые у сосѣдей, пусты.

— Нѣтъ! Ни одинъ не шевелится. Вотъ лежитъ знамя. Какъ оно продырявлено стрѣлами!

— Да, но оно еще годится. Я истекаю кровью, — сказалъ старикъ и, оторвавъ послѣдній лоскутъ отъ древка, обернулъ имъ лѣвую руку.

— Франкская война теперь кончена, прежде чѣмъ началась?

— Я думаю, что да!

— Счастіе императору Карлу. И все это, вся эта кровь… изъ-за твоей лошади!

— Нѣтъ», Эрихъ, сынъ Эриха, за возстановленіе права. Прощай!

Онъ вывелъ изъ-за деревяннаго забора своего коня и вскочилъ на него.

— Куда ты?

— Къ императору Карлу. Я дѣлаюсь его подданнымъ и… пожалуй, Христовымъ. Въ его государствѣ крестьянину, чтобы добиться своего коня, не нужны такія жестокія мѣры, къ какимъ пришлось прибѣгнуть намъ сегодня.

Глава XXVIII.

Тѣмъ временемъ у другаго императорскаго посла происходили удивительныя дѣла.

Когда епископъ услыхалъ отъ Линдмутъ о преступленіи Фолькфрида, въ его головѣ съ быстротою молніи мелькнула мысль: «онъ долженъ умереть». О томъ, что будетъ дальше, онъ боялся даже подумать и со страхомъ подавлялъ слезы, навертывавшіяся на глазахъ: «Она будетъ тогда совсѣмъ беззащитна, въ моихъ рукахъ! Она и ея дѣти будутъ зависѣть отъ моего милосердія».

Въ такомъ настроеніи выйдя слѣдомъ за Мутгардой изъ пещеры, онъ написалъ извѣстное уже письмо къ графу Франціо. Но увидѣвъ несчастныхъ плѣнниковъ, не созданій дикой фантазіи и безсонныхъ ночей, полныхъ ненависти и желаній, а дѣйствительныхъ людей, блѣдныхъ, со слѣдами перенесенныхъ страданій, живыхъ, несчастныхъ людей, онъ сразу почувствовалъ, что не можетъ даже и подумать объ убійствѣ, о… похищеніи.

Одинъ изъ слугъ, слышавшій слово «повѣшеніе», напомнилъ ему объ этомъ.

— Какъ? — съ испугомъ вскричалъ онъ, бросивъ взглядъ на мужественную фигуру Фолькфрида. — Я сказалъ это? Не можетъ быть! Или сказалъ въ бреду! Я не хочу, чтобы мнѣ напоминали объ этомъ!

«Нѣтъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ самому себѣ, — онъ долженъ умереть, но иначе!» Приготовившись выслушать показанія плѣнныхъ, онъ сѣлъ на площадкѣ передъ пещерой на привезенный съ собой складной стулъ, но едва приблизилась къ нему Мутгарда, онъ вскочилъ со стула, опрокинувъ его въ снѣгъ.

По его приказанію Фолькфридъ разсказалъ все, что произошло. Епископъ во все время разсказа молчалъ, не отрывая мрачнаго взгляда отъ земли. Мутгарда бросила на него презрительный, почти грозный взглядъ.

— Г. епископъ… Ацербусъ… Я знала Рихвальта, отъ котораго не ожидала ничего подобнаго. Вы не лишите жизни невиннаго.

— Сохрани Богъ! — воскликнулъ епископъ. — Скорѣе даже…-- Онъ сдѣлалъ Фолькфриду знакъ, чтобы тотъ одинъ приблизился къ нему. Мутгарда, гнѣвно сдвинувъ брови, молча отошла.

Мужчины стояли теперь лицомъ къ лицу и оба молчали. Фолькфридъ внимательно разсматривалъ своего врага, смертельнаго врага, въ рукахъ котораго находилась теперь судьба его и его жены.

Худой, высокаго роста, выше Фолькфрида, епископъ казался еще тоньше отъ черной епископской мантіи съ красивою золотою вышивкой; ни капли полноты не было въ его точно изъ однихъ мускуловъ и жилъ состоящемъ тѣлѣ, сильномъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гибкомъ, какъ благородная сталь. Глубоко въ орбитахъ сидѣли темные, вспыхивающіе безпокойнымъ огнемъ глаза, опушенные длинными черными рѣсницами. Тонкія, крѣпко сжатыя губы доказывали непреклонную волю; верхніе зубы и верхняя губа выдавались немного надъ нижними зубами и губой — слѣдствіе многолѣтняго обуздыванія чувства, слова, даже выраженія лица.

Худое продолговатое лицо было замѣчательно красиво: одного только спокойствія недоставало для совершенства его красоты. Оно было блѣдно, какъ мраморъ; иногда только, подъ наплывомъ страстныхъ мыслей, горячій румянецъ заливалъ матово-блѣдныя щеки: несмотря на долгіе годы работы надъ собою, его крѣпко сжатыя губы вздрагивали, выдавая внутреннее волненіе, и словно молнія пробѣгала по его красивымъ чертамъ.

Фолькфридъ закончилъ свои наблюденія такъ: «Непокоенъ, несчастенъ, жалокъ, но не золъ этотъ человѣкъ… странно! Я читаю въ его сердцѣ: онъ любитъ ее… попрежнему! И, все-таы, какъ тогда я не могъ его ненавидѣть, такъ и теперь не могу. А какъ онъ задрожалъ отъ гнѣва при одномъ воспоминаніи! Я ненавидѣлъ Фортуната». Одновременно и епископъ разглядывалъ Фолькфрида, его густые русые волосы и бороду, стройную мужественную фигуру, широкую? грудь, открытое правильное лицо, сохранившее и теперь покойное выраженіе, большіе свѣтлосѣрые, чисто-германскіе глаза. Въ глубинѣ души Фолькфридъ нравился ему. Такъ оба они разсматривали другъ друга, кая* дый читая сокровенныя мысли другаго. Наконецъ, епископъ заговорилъ тихимъ голосомъ:

— Если бы ты, Фолькфридъ, принялъ тогда мой вызовъ! Лучше бы было: такъ или иначе. Еще разъ предлагаю: вылечись отъ всѣхъ твоихъ ранъ, я терпѣливо буду ждать, пока ты вполнѣ окрѣпнешь, и тогда… тогда давай биться за жизнь, за… все!

Фолькфридъ спокойно покачалъ головой.

— Никогда. Я не нарушу закона императора.

— Нѣтъ?… Ну, такъ… такъ испытай же законъ императора и то, что ты… по этому закону… заслужилъ.

Фолькфридъ сдѣлалъ еще шагъ ближе:

— Ä вы, на моемъ мѣстѣ, оставили бы эту женщину тамъ, во власти этого негодяя?

Епископъ, покраснѣвъ и сжавъ кулаки, громко вскричалъ:

— Я задушилъ бы его вотъ этими руками! Но, — продолжалъ онъ, — вы должны были послѣ преступленія остаться при трупѣ, — вы сами знаете это! Но, какъ бы то ни было, я васъ судить не буду. Богъ свидѣтель — слышите, Мутгарда? — что я, иначе какъ въ поединкѣ, не пролью крови вашего мужа. Я поступаю не необдуманно, а строго по закону. Безъ сомнѣнія, въ Эзесфельдѣ уже произнесенъ ему приговоръ. Этотъ приговоръ я и приведу въ исполненіе. Я обязанъ; это долгъ императорскаго посла. Не я, законъ будетъ судить его; оправдаетъ его или осудитъ законъ, — я буду лишь орудіемъ закона.

— Мы будемъ умолять императора о правосудіи! — сказалъ Фолькфридъ.

— Въ данномъ случаѣ это запрещено, — спокойно произнесъ епископъ. — Такъ написано въ новомъ сводѣ саксонскихъ законовъ. Вы оба не умѣете читать?… Но вы вѣрите мнѣ, Фолькфридъ?

— Я вѣрю каждому вашему слову.

— Послѣднее время каждый, даже правильно-осужденный просилъ еще суда императора, отчего у хофгерихта было слишкомъ много дѣла. Поэтому изданъ законъ; относительно рѣшеній совѣта графовъ въ Саксоніи не допускается апелляцій. Мы ѣдемъ сейчасъ въ Хейдхофъ, куда я призову свидѣтелями вашихъ сосѣдей. Если приговоръ произнесенъ, то я долженъ привести его въ исполненіе, — миловать императорскій посолъ не имѣетъ права. Если же судъ еще долженъ послѣдовать, то не я, Мутгарда, буду судить вашего мужа… Я могу, но не хочу судить его!… Другому послу, графу Франціо, передамъ я его. Въ дорогу, въ Хейдхофъ!

Глава XXIX.

Во все время продолжительнаго путешествія Ацербусъ всѣми силами старался избѣгать Мутгарды; онъ никогда не смотрѣлъ на нее. Только когда онъ ѣхалъ сзади нея, онъ пожиралъ жадными глазами ея фигуру; если ему приходилось проѣзжать мимо нея, онъ сильно заботился о томъ, чтобы его широкая епископская мантія не коснулась ея, — онъ крѣпко прижималъ ее рукой къ груди.

— Я скорѣе отсѣку, — говорилъ онъ самому себѣ, — собственною лѣвою рукой правую, чѣмъ прикоснусь хоть къ ея плечу, какъ ни тянетъ меня въ ея сторону, какъ ни завидую я тому слугѣ, на котораго она опирается, выходя изъ экипажа! О, только разъ обнять ее… сжать ее вотъ этими руками!… Я сохраню его право неприкосновеннымъ, чтобы онъ не могъ сказать, что я хоть что-нибудь отнялъ у него. Его право должно остаться у него… но… погибнуть вмѣстѣ съ нимъ.

---

Передъ началомъ путешествія епископъ потребовалъ у Фолькфрида обѣщанія, что онъ не убѣжитъ. Но саксонецъ покачалъ головой:

— Я терплю здѣсь насиліе. Я ничего не обѣщаю.

Тогда императорскій посолъ приказалъ приковать его обѣ ноги къ подводѣ, на которой онъ сидѣлъ. Въ первые же дни супруги и дѣти быстро поправились. Раны Фолькфрида зажили еще въ пещерѣ, но недостатокъ пищи не позволялъ окрѣпнуть его силамъ; онъ и его семейство, страдавшіе только истощеніемъ силъ, быстро оживали благодаря дорогимъ винамъ и хорошей пищѣ, которыя епископъ приказывалъ давать своимъ плѣнникамъ изъ привезенныхъ съ собою запасовъ.

Епископъ очень интересовалъ дѣтей.

— Знаешь ты, — спрашивалъ Фолькберть сестру, — на кого онъ похожъ? На раненаго орда съ переломленнымъ крыломъ, котораго отецъ одинъ разъ нашелъ на нашемъ дворѣ. Онъ убилъ его… изъ жалости.

— Нѣтъ, я думаю иначе. Мама, взгляни хоть разокъ тихонько на епископа: развѣ онъ не похожъ на разгнѣваннаго ангела, нарисованнаго въ книгѣ Фидуса?

— Не смотри на него, дитя! Его глазъ можетъ очаровать.

— О, нѣтъ! Такъ пріятно смотрѣть на него. Я не боюсь его, ни его темныхъ задумчивыхъ глазъ!… Вчера я видѣла даже… я чувствовала, что онъ долго смотрѣлъ на меня; его глаза _t были полны слезъ. Мама, знаешь ли, — нерѣшительно проговорила она, — я люблю его.

Мутгарда бросила быстрый взглядъ на дочь. Дѣвочра, — она только сейчасъ замѣтила это, — сильно измѣнилась за эти полѣднія недѣли: ея нѣжная фигура замѣтно округлилась, въ Глазахъ было больше блеску, чѣмъ прежде, и она часто устремляла задумчивый взглядъ въ пространство; она иногда вспыхивала и опускала рѣсницы.

— Да, очень люблю! Сразу полюбила, какъ только онъ поднялъ меня изъ снѣга своими сильными руками. Я была на небесахъ во снѣ, и когда его блѣдное лицо склонилось надо мной, я думала, что онъ мой ангелъ-хранитель, котораго мнѣ такъ давно хотѣлось видѣть. И онъ, вѣдь, сохранилъ и спасъ меня! Если бы ты видѣла только, какъ радостно сверкнули его глаза, когда онъ поднялъ меня! Какъ дрожалъ его голосъ отъ волненія! «Мутгарда!» — назвалъ онъ меня сначала.

Мать задумчиво молчала, потомъ медленно отошла къ подводѣ мужа.

Но дѣвочка продолжала болтать съ Фолькбертомъ.

— Меня и мою милую птичку, — слышишь, какъ она поетъ въ клѣткѣ сзади насъ? — онъ спасъ прежде всѣхъ. А потомъ тебя и родителей; они погибли бы безъ него. Да, онъ спаситель, о которомъ я, не переставая, молилась, до самой той минуты, когда я такъ сладко заснула подъ снѣжными хлопьями.

— Если онъ не хочетъ сдѣлать зла отцу, зачѣмъ же онъ надѣлъ на него оковы?

— На отцѣ нѣтъ больше оковъ.

— Съ какихъ поръ?

— Съ сегодняшняго дня! Мама часто потихоньку плакала, но я, все-таки, замѣчала это. Когда я ее спрашивала, о чемъ она плачетъ, когда мы находимся теперь подъ защитой императора, она отвѣчала: «Дитя, ты этого не понимаешь!… Говори твою вечернюю молитву за всѣхъ, какъ я тебя учила, но не молись больше за Рихвальта, — сердито сказала она, строго взглянувъ, — знаешь, какъ она смотритъ, когда надолго разсердится? — Онъ не стоитъ этого. Отчего я плачу? — продолжала она. — Мнѣ такъ тяжело, что отецъ закованъ».

— Не отъ одного этого она грустна. Какъ часто она вздыхаетъ!

— Конечно. Я ничего больше не сказала, но скоро пробралась къ отцу и спросила его, что онъ, вѣдь, навѣрное не убѣжитъ отъ своихъ судей?

— Никогда, — отвѣтилъ отецъ. — Только унижаться обѣщаніемъ я не могу. — Тогда я отправилась къ епископу; ты знаешь, онъ всегда останавливаетъ своего коня, когда видитъ меня недалеко отъ себя, и его строгое, серьезное, большею частью даже мрачное лицо дѣлается такимъ ласковымъ, такимъ прекраснымъ!… Я передала ему слова отца, схватила его руку, поцѣловала ее и слеза скатилась изъ моихъ глазъ на нее… Тогда епископъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, низко наклонился ко мнѣ съ сѣдла, — мы были совсѣмъ одни, — и поцѣловалъ меня въ лобъ. Потомъ онъ позвалъ одного изъ воиновъ и послалъ меня съ нимъ къ отцу; и мы сняли цѣпи съ ногъ отца. Видишь ты теперь, какъ онъ добръ? Ты долженъ его любить, долженъ…

Глава XXX.

По прибытіи въ Хейдхофъ императорскій посолъ сейчасъ же приказалъ позвать въ себѣ свободныхъ людей изъ сосѣднихъ дворовъ, чтобы обсудить съ ними положеніе страны.

Удивляясь, сомнѣваясь, строго покачивая головой, слушалъ ихъ епископъ. Его первымъ вопросомъ было: постановилъ ли что-нибудь судъ графовъ въ Эзесфедьдѣ о Фолькфридѣ саксонцѣ? ⁴

Двѣнадцать человѣкъ, бывшіе въ числѣ судей, отвѣтили, что приговоръ давно произнесенъ и давно имѣетъ законную силу: онъ не только проклятъ, но, по новому закону объ усиленномъ наказаніи за убійство, Фолькфридъ изъ Фолькингскаго двора приговоренъ къ смертной казни чрезъ повѣшеніе.

Услыхавъ, что онъ пойманъ, всѣ стали просить, чтобы вмѣсто повѣшенія ему отрубили голову, — снисхожденіе, на которое императорскій посолъ имѣлъ право. Всѣ знали, что только самъ императоръ можетъ даровать жизнь и свободу законно приговоренному къ смерти, и потому они не выражали болѣе никакихъ просьбъ, несмотря на то, что всѣ сильно жалѣли Фолькфрида.

Епископъ сдвинулъ брови и закрылъ глаза.

— Это уже рѣшено. Мнѣ остается исполнить только то, что требуетъ законъ. Не я убиваю его, — законъ императора Карла: онъ самъ требуетъ, чтобы его законъ буквально исполнялся.

И, обращаясь къ самому себѣ, онъ прибавилъ:

— Подъ мой мечъ онъ не хотѣлъ стать, такъ пусть поразитъ его топоръ палача.

Супруги должны были узнать о приговорѣ только передъ приведеніемъ его въ исполненіе.

Но епископъ чувствовалъ себя смущеннымъ передъ этою неизбѣжною гибелью своего врага. Провожатые его часто слышали, какъ онъ громко молился по ночамъ и тихо стоналъ. Иногда среди холодной зимней ночи онъ выходилъ изъ дому, въ покрытое снѣгомъ поле; часовые, мимо которыхъ онъ проходилъ, видѣли, какъ онъ поднималъ руки къ блестящимъ звѣздамъ, и слышали, какъ онъ громко говорилъ съ самимъ собой или обращался къ святымъ. На четвертую ночь волненіе и борьба еще болѣе усилились въ немъ. Молча шагалъ онъ взадъ и впередъ по большой залѣ, куда поставилъ свою кровать; въ очагѣ тлѣлись догорающіе угли.

Наконецъ, онъ сказавъ самому себѣ:

— Что толку, если*я его въ третій разъ вызову на поединокъ? Лучше бы было, если бы я палъ отъ его руки! Но онъ не хочетъ сдѣлать этого. А я бы облегчилъ ему этотъ трудъ…

Его взглядъ упалъ на мечъ, висящій на косякѣ, и онъ сдѣлалъ быстрый шагъ въ его сторону.

— Нѣтъ! Это слишкомъ малодушно. Я еще не убѣгалъ ни изъ одной битвы, ни отъ одного мужчины… И не убѣгу ни отъ этой борьбы, ни отъ Мутгарды. Воздуху, воздуху! — И въ эту четвертую ночь онъ быстрою, неровною походкой ушелъ далеко отъ дому, такъ что со двора не видно было даже его тѣни; онъ шелъ, а подъ конецъ бѣжалъ все дальше и дальше въ глубь безмолвнаго лѣса, пока въ изнеможеніи не остановился на полянѣ.

Громадныя деревья окружали его со всѣхъ сторонъ, какъ грозные гиганты; было не совсѣмъ темно, хотя мѣсяца и не было на небѣ; снѣгъ бросалъ далеко отъ себя блѣдноватый свѣтъ, а безмолвныя звѣзды смотрѣли на бѣгущаго человѣка, точно ожидая чего-то.

Онъ бросился лицомъ въ глубокій, холодный снѣгъ и, сжимая руками пылающій лобъ, плакалъ, молился и призывалъ Бога. Наконецъ, онъ вскочилъ на ноги.

— Что мнѣ дѣлать? — воскликнулъ онъ. — Что, что? Дать совершиться судьбѣ, толкнувшей ее и его въ мои руки? Не воспользоваться моимъ правомъ, моею властью? Отпустить ихъ? Куда? Отпустить вмѣстѣ? Знать, что они счастливы… каждый часъ дня и ночи, а самому остаться несчастнымъ и одинокимъ… съ моими мертвыми, холодными книгами и пергаментами? Никогда ничего мягкаго, нѣжнаго, прекраснаго не видѣть около себя? Правда, и я женатъ! Да, обрученъ со святою церковью въ Ареццо! О, насмѣшка! Могу я развѣ пить дыханіе ея рта, которое… я чувствую? Обовьетъ развѣ она мою шею своею бѣлою, полною, горячею рукой и скажетъ: «Приди ко мнѣ, возлюбленный мужъ, насладись моею красотою, моею любовью»? Могу я развѣ ее цѣловать… цѣловать, цѣловать?… Что она мнѣ дастъ за подобныя желанія? Свое… проклятіе? Пускай! Я равнодушенъ къ этому! Да развѣ мое сердце умерло?

Онъ дико ударилъ себя въ грудь.

— Нѣтъ! Вотъ оно бьется, неугомонное, малодушное, несчастное сердце!… Это ужасно! Я — Ацербусъ! Безжалостная строгость къ самому себѣ и къ другимъ была моею гордостью, безупречная скромность — моею славой!… И еслибъ это было только ради священнаго сана! Но сдѣлавшись священникомъ, я остался мужчиной, саксонцемъ… Девизъ нашего стариннаго саксонскаго рода: «Вѣрность до гроба!»

Онъ остановился, а черезъ минуту заговорилъ совсѣмъ другимъ, холоднымъ тономъ:

— Ба! Кто посмѣетъ упрекнуть, меня? Развѣ это несправедливо?… А если бы даже и несправедливо: я исполняю только приговоръ. Не я произнесъ его, и я не имѣю права миловать.

Онъ внезапно остановился на этой мысли, высоко заломилъ надъ головой руки и воскликнулъ съ рѣзкимъ упрекомъ:

— Обманъ! Все обманъ! Самообманъ! А эта блестящая заманчивая надежда: если онъ умретъ — все будетъ возможно… О, Рихвальтъ, что толку, что ни одинъ человѣкъ не можетъ упрекнуть тебя, — ты самъ, наединѣ съ самимъ собой, долженъ сказать себѣ: «И ты сдѣлалъ это только потому, что не хотѣлъ уступить ее, хотѣлъ самъ ее взять. Ты кричишь, ты гибнешь, сердце? Такъ гибни же!…. Лучше чѣмъ сдѣлаться невѣрнымъ, безчестнымъ… Нѣтъ!… Нѣтъ!… Еслибъ я зналъ навѣрное, что она будетъ тогда моей… послѣ столькихъ лѣтъ… Нѣтъ! Я не сдѣлаю этого! Фолькфридъ долженъ жить! Мутгарда должна быть счастлива!

Онъ повторилъ громко, съ радостнымъ воодушевленіемъ:

— Да, да, онъ долженъ жить! Она должна быть счастлива!… А я, а я? — простоналъ онъ съ глубокою мукой. — Что будетъ со мной? Неужели я не имѣю права на счастіе въ жизни? Рихвальть, что остается тебѣ? Въ чести и въ долгѣ вѣрности заключается все!

Онъ выпрямился во весь ростъ и поднялъ блѣдное лицо къ небу: безмолвныя звѣзды, торжественно сіяя, привѣтствовали его, какъ бы сочувствуя, какъ бы благословляя.

И съ высоко поднятою головой онъ быстрыми шагами пошелъ домой.

Глава XXXI.

Только послѣ полуночи вернулся онъ домой. Караульные всю ночь видѣли свѣтъ, падавшій отъ его маленькой римской ампулы.

Когда разсвѣло, онъ приказалъ позвать къ себѣ Линдмутъ.

— Дѣвочку одну!.. Безъ… безъ матери! — быстро прибавилъ онъ.

Когда посланный повернулся и отворилъ дверь, чтобъ идти, дѣвочка стояла уже на порогѣ. Она вошла и увидѣла императорскаго посла лежащимъ на постели, покрытой мѣхами и одѣялами; передъ нимъ на скамейкѣ стоялъ высокій серебряный кубокъ. Она остановилась у двери, испуганная, — такъ блѣдно было его лицо, такъ ввалились щеки, такой разстроенный былъ у него видъ.

Онъ медленно поднялся, опустилъ голову на лѣвую руку, а правой сдѣлалъ ей знакъ приблизиться; нѣжная, слабая улыбка показалась на его строгихъ губахъ.

Дѣвочка испуганно смотрѣла на епископа своими ясными глазами и осталась тамъ, гдѣ стояла.

— Мутгарда! — сказалъ онъ — Нѣтъ! Нѣтъ! Линдмутъ! Поди сюда!

— Боже мой, г. епископъ, — воскликнула она, подбѣгая, — какъ вы блѣдны! Вы очень, очень больны! Я позову маму, — она умѣетъ!…

— Нѣтъ,Дитя, нѣтъ! Нѣтъ еще!

— Выпейте вина… вотъ!… Нетронутымъ стоитъ передъ вами бокалъ! Этотъ живительный напитокъ всѣмъ намъ — и отцу, и мнѣ — такъ помогъ, когда мы совсѣмъ ослабѣли, когда ваша милость спасла насъ. Пожалуйста, выпейте!

— Хорошо, дитя!… Выпей ты сначала!… Такъ! Теперь дай мнѣ. Знаешь что? Давай заключимъ дружбу, Линдмутъ… Хочешь? Я… я люблю тебя.

— Я васъ очень полюбила, дорогой г. епископъ, какъ только увидѣла ваше лицо.

Она смотрѣла на него сверкающими отъ радости глазами, но не покраснѣла. Она не испытывала чувства страха, но была счастлива своимъ чистымъ сердцемъ.

— Вы воскресили меня, когда я умирала. Я думаю, когда я во второй разъ возстану изъ могилы, то Божескій посолъ, который меня разбудитъ, будетъ имѣть ваши черты.

Епископъ быстро выпрямился.

— О, дитя… перестань! — Онъ помолчалъ нѣсколько минутъ, потомъ положилъ руку на плечо дѣвочки и медленно произнесъ: — Не правда ли, Линдмутъ, мой другъ, ты не умѣешь лгать?

— Нѣтъ, г. епископъ, — отвѣтила она. — Я всегда говорю правду или… молчу.

— Я такъ и думалъ… Такъ скажи мнѣ: ты присутствовала тогда… когда… когда вице-графъ былъ убитъ твоимъ отцомъ?

— Да!

— Правда ли, что графъ и его люди хотѣли силой ворваться во дворъ?

— Да!

— Правда ли, что солнце уже зашло въ это время?

— Да. То-есть мы говоримъ не „зашло“, а скрылось за лѣсомъ. Â солнце въ это время уже скрылось за вершину лѣса.

— А что крикнулъ вице-графъ, когда хотѣлъ перелѣзть черезъ ограду?

— Смысла я не поняла, а только слышала слова. Онъ крикнулъ графскому послу, что прежде всего онъ схватитъ вонъ ту женщину, потому что она такъ прекрасна. Онъ подразумѣвалъ маму, добрый другъ мой. И дѣйствительно, онъ схватилъ лѣвою рукой маму но, тутъ его убилъ отецъ.

— Не раньше?

— Не раньше.

— А правда еще то, что одинъ изъ людей самого графа упрекнулъ графа въ нарушеніи закона?

— Да, я это слышала.

— Какъ зовутъ этого человѣка?

— Этого я не слыхала, или не поняла, или забыла.

Ацербусъ вскочилъ съ кровати такъ быстро, что дѣвочка испугалась.

— Вы сегодня такъ добры, ваши глаза, вашъ голосъ такъ ласковы… неужели вы опять хотите разсердиться?

— Нѣтъ, никогда больше. Все такъ, — сказалъ онъ самому себѣ, ходя по комнатѣ большими шагами. — Конечно, это вѣрно! Моя совѣсть всегда говорила мнѣ, что это такъ. Я хотѣлъ обмануть самого себя. Но передъ этими ясными, небесно-ясными глазами не устоитъ никакая неправда… Одно еще, Линдмутъ… и потомъ я отпущу тебя.

— Я такъ люблю быть съ вами, дорогой г. епископъ.

— Скажи…-- онъ близко подошелъ къ ней и оглядѣлся кругомъ.

— Что съ вами? Здѣсь нѣтъ никого.

— Скажи, — тихо прошепталъ онъ, — слыхала ли ты когда-нибудь отъ отца… отъ матери… о… о Рихвальтѣ?

— Отъ отца — никогда, отъ матери — часто. Рихвальтъ былъ сынъ графа; онъ пропалъ безъ вѣсти такъ же, какъ и отецъ матери. Мама приказала мнѣ молиться за упокой души дѣдушки и за г. Рихвальта.

Епископъ, громко зарыдавъ, упалъ на кровать и спряталъ лицо въ подушки.

Дѣвочка съ испугомъ подбѣжала къ нему.

— Г. епископъ! дорогой г. епископъ! послушайте меня. Вѣдь, вы теперь мой другъ, вы не можете теперь умереть. Вы должны помочь всѣмъ намъ, спасти насъ вторично, за этимъ то я и пришла къ вамъ. Я… а вы и не спросили, что привело меня къ вамъ такъ рано! Родители ничего не знаютъ объ этомъ… Вчера вечеромъ одинъ изъ судей шепнулъ что-то отцу; съ этой минуты онъ сдѣлался мраченъ, а мама плакала. Она очень бранила васъ; отецъ запретилъ ей это и сказалъ: „Я не нахожу выхода. Онъ поступаетъ по закону. Я погибъ“. Но, дорогой другъ, вѣдь, этого не; можетъ быть. Если отецъ не находитъ выхода, то ты… вы найдете его. Я потихоньку пробралась къ вамъ, — меня тянуло къ вамъ. Вы можете помочь, если захотите. А почему бы вамъ не захотѣть? Вѣдь, ты добрый.

— Я совсѣмъ не добръ, милое дитя. Но успокойся! Да, я хочу помочь! Иди теперь, мой маленькій другъ, и пошли ко мнѣ твою мать.

Дѣвочка послушно повернулась, чтобы идти; у двери она остановилась и оглянулась.

— Дорогой другъ мой, — сказала она и голосъ ея сильно дрожалъ, — могу ли я вмѣстѣ съ нею… прислать и отца?

— Его?… И передъ нимъ мнѣ унижаться?… Но это вѣрно: это справедливая кара за мой тяжкій грѣхъ. Пошли твоихъ родителей, я жду ихъ!

Глава XXXII.

Вскорѣ послѣ этого въ комнату вошли Фолькфридъ и Мутгарда, держась за руки, и остановились недалеко отъ входа. На противуположномъ концѣ комнаты, у очага, около большаго дубоваго стола, стоялъ Ацербусъ, выпрямившись во весь ростъ. Онъ рѣшилъ покаяться во всемъ и сдержалъ слово. Сначала отрывочныя слова съ трудомъ выходили изъ его едва открытыхъ губъ, но мало-по-малу онъ увлекся самобичеваніемъ.

— Фолькфридъ, — началъ онъ, — вы свободны. Я убѣдился, что вы убили въ законной защитѣ, хотя вы и не остались у трупа. Вы вынуждены были такъ поступить. Правильно произнесенный приговоръ я долженъ привести въ исполненіе, но я отмѣняю этотъ приговоръ, какъ неправильный: я самъ буду имѣть разговоръ объ этомъ съ императоромъ и онъ не будетъ сердиться, когда узнаетъ отъ меня все. Много саксовъ жаловалось на злодѣянія Хардрада, Фортуната, и одни уста, которыя не могутъ лгать… Но нѣтъ, я не хочу больше обманывать ни васъ, ни самого себя. Я долженъ, я обязанъ сказать все. Не сегодня только я убѣдился въ вашей невинности. Я… я не вполнѣ вѣрилъ въ вашу вину даже тогда, когда такъ сурово обходился съ вами. Я такъ хотѣлъ вѣрить въ вашу преступность, потому что… Слушайте теперь внимательнѣе:.каждое слово для меня точно ударъ мечомъ и я не повторю больше, потому что я великій грѣшникъ.

Онъ остановился, но сейчасъ же заговорилъ опять:

— Великій грѣшникъ! Совѣсть всегдй шептала мнѣ: „ты знаешь, что онъ невиновенъ, ты прицѣпляешься къ буквѣ закона, чтобы погубить его“. И я хотѣлъ тебя погубить, чтобы… чтобы эта женщина сдѣлалась вдовой.

Фолькфридъ вздрогнулъ и крѣпко сжалъ руку жены, которую онъ не выпускалъ изъ своей. Мутгарда гнѣвно отвернула голову въ сторону.

— Пощадите ее, — сказалъ Фолькфридъ. — Я все знаю.

— Нѣтъ, — крикнулъ Ацербусъ, — ты знаешь не все! И она тоже. Только Господь на небесахъ, сатана въ преисподней и мое разбитое сердце знаютъ все. Но вы должны выслушать, должны!… Иначе… иначе вы мнѣ никогда не простите этого. Вы любите другъ друга вашею простою, спокойною любовью… и не знаете, какъ я люблю эту женщину съ самой ранней молодости. Какъ лунный свѣтъ въ сравненіи съ огненнымъ потокомъ, который я видѣлъ въ мрачныхъ, суровыхъ скалахъ Италіи, — такова ваша любовь въ сравненіи съ моей. Когда я узналъ, что она твоя безвозвратно, твоя, когда ты отказался отъ поединка…

Мутгарда испуганно взглянула на мужа.

— Тогда мною овладѣло отчаяніе!… Я, сынъ богатаго графа Ризульфа, сдѣлалъ бы блестящую карьеру, такъ какъ былъ силенъ, смѣлъ и одаренъ острымъ, многостороннимъ умомъ. Я не уступилъ бы впослѣдствіи ни одному герою Карла. Теперь же я бѣжалъ изъ роднаго дома моихъ предковъ… Старикъотецъ не видалъ меня больше: онъ вскорѣ умеръ отъ тоски по погибшемъ сынѣ. Я бросился къ первому попавшемуся священнику, отрекся отъ міра, отъ славы, богатства, почестей, наслажденій и любви… Я сдѣлался монахомъ, священникомъ; ни одинъ монастырь, ни одно его правило не казались мнѣ достаточно строгими. Я научился всему, чему могъ научиться во Франціи, въ Италіи. Меня въ молодости уважали за мои знанія, боялись за мою строгость. Я быстро возвышался: сдѣлался викаріемъ, потомъ епископомъ. И этотъ Ацербусъ, налагавшій ужаснѣйшія эпитеміи на каждаго молодаго священника, покаявшагося ему въ томъ, что взглядъ его съ удовольствіемъ покоился на обнаженной женской рукѣ, — этотъ самый Ацербусъ… О, женщина, отойди отъ насъ! Ты же выслушай меня, ты — мужчина, ея мужъ и поэтому-то именно ты и долженъ выслушать!

Мутгарда, сдвинувъ брови, отошла цъ глубь залы медленными шагами.

— И день, и ночь меня терзала безумная страсть! Ты можешь, если хочешь, этими моими словами Погубить меня передъ императоромъ, передъ папой. Сдѣлай это! А если хочешь быть еще сострадательнѣе, сними вотъ тотъ мечъ съ косяка и порази меня! Я поблагодарю тебя за это. Я ненавижу себя гораздо больше, чѣмъ тебя. Тебя я уже давно не ненавижу. Изъ-за нея, изъ-за нея одной погибла моя геройская слава! Я уже былъ героемъ и сдѣлался бы еще большимъ! Изъ-за Муттарды я лишился всѣхъ мірскихъ радостей, славы!… Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ я не находилъ сна. Вы стояли передъ моимъ ложемъ, крѣпко прижавшись другъ къ другу; я дошелъ до того, что въ полуснѣ ходилъ по комнатѣ. Мой исповѣдникъ говорилъ: „Ты одержимъ злымъ демономъ. Молись, бичуй себя, забудь“. Мой врачъ-монахъ говорилъ: „Ты болѣнъ сердцемъ, умомъ, кровью и мозгомъ!… Ты безумецъ или будешь имъ завтра: пусти себѣ кровь, пока не лишишься чувствъ!“ А мой сарацинскій врачъ — рабъ епископства, плѣнный арабъ изъ Испаніи — говорилъ: „Глупый монахъ! Я знаю этого злаго демона. Химеросъ зовутъ его по-гречески. Вы больны любовью, и неудивительно. Такой мужчина, какъ вы! Четыре жены нужны вамъ! Мы, сыны пророка, смотримъ на это правильнѣе. Мужчина безъ женщины то же, что голова безъ туловища. Будьте благоразумны. Бросьте епископскій жезлъ: вамъ мечъ такъ же необходимъ, какъ жена!… Бѣгите въ Кордову. Уже не одинъ франкъ поступилъ такъ, нашелъ тамъ свое счастіе. Черезъ годъ вы будете однимъ изъ нашихъ первыхъ князей и на женской половинѣ вашего дома вы найдете двадцать лѣкарствъ“. Я оттолкнулъ его. Рихвальтъ не тушитъ своихъ страстей грязью: лучше сгорѣть! Я пустилъ себѣ кровь, пока не лишился чувствъ, каялся, постился и много лѣтъ носилъ подъ власяницей вериги. Когда я смотрѣлъ на картины, каждая женская головка казалось мнѣ похожей на Мутгарду! И такъ продолжалось всѣ эти годы! И… слушайте, Мутгарда!… душевнаго мира я никогда не находилъ! Правда, ваше счастіе куплено дорогою цѣной: тоской моего отца, страданіями вашего отца, — я видѣлъ его передъ сперты» въ Мецѣ! — и разбитою, искалѣченою жизнью того Рихвальта, который мечталъ когда-то замѣнить любимца Карла, героя Роланда… самого Роланда!…

Онъ, задыхаясь, остановился.

Тогда Мутгарда, близко подойдя къ нему и устремивъ на него пристальный взглядъ, сказала:

— Страданія моего отца меня глубоко огорчаютъ. Но что же дѣлать, если я полюбила его, Фолькфрида, и никого больше? И если бы всѣ мужчины на свѣтѣ пришли отъ этого въ отчаяніе, я бы, все-таки, любила только его одного.

Мутгарда склонилась въ сильной груди мужа, пожавшаго ея руку.

— Я знаю, знаю!… И вотъ черезъ пятнадцать лѣтъ я снова встрѣчаю васъ. Сначала эту прелестную дѣвочку, потомъ васъ!… Я молчу, а мой злой умъ нашептываетъ безумному сердцу: жизнь этого человѣка въ твоихъ рукахъ. Пусть онъ умретъ и тогда…

— Ну, что тогда? — прервала его Мутгарда. — Беззащитную взять… силою… какъ Фортунатъ?

Ацербусъ громко простоналъ отъ мучительной боли.

— О, я, несчастный! Какого дурнаго мнѣнія вы обо мнѣ!… Нѣтъ!… Я низко палъ… Если бы это было такъ, я бы сознался вамъ и въ этихъ преступныхъ мысляхъ. Но этого я никогда не думалъ!

— Не силою? Такъ вы смѣли надѣяться?…

— Ни на что! Или нѣтъ… я долженъ сказать все до конца! Да, я мечталъ, что когда этотъ человѣкъ умретъ согласно закону императора, когда я отнесусь къ его вдовѣ какъ братъ и когда она увидитъ, что дѣти въ моемъ епископскомъ домѣ наслаждаются счастьемъ, богатствомъ, блескомъ, всѣми земными радостями, тогда, можетъ быть, изъ дружбы, изъ благодарности, изъ состраданія ея сердце забьется для меня. И кто знаетъ, можетъ быть, когда эта женщина узнаетъ мей блестящій умъ, когда она узнаетъ мои гордыя мечты… вѣдь, я, въ своемъ суетномъ тщеславіи презиралъ тебя, Фолькфридъ, и считалъ себя гораздо выше тебя, а, между тѣмъ… слушайте, Мутгарда!… я недостоинъ быть рабомъ этого честнаго человѣка…

Незамѣтно для епископа Мутгарда пожала руку мужа.

— Ахъ, я мечталъ… Папа все можетъ… Папа Левъ такъ любитъ меня!… Онъ можетъ и это… У многихъ епископовъ есть жены.

— Умный епископъ, — раздраженно сказала Мутгарда, — какъ ты непрозорливъ! Женщина, которая была женой Фолькфрида, — вотъ эта простая Мутгарда, не умѣющая ни читать, ни писать, не имѣющая ничего, кромѣ сожженнаго двора! И если бы самъ императоръ Карлъ предложилъ ей, вдовѣ, сердце, руку и престолъ, она засмѣялась бы и сказала: «Бѣдный императоръ! вы не знаете моего сердца и моей любви. Любовь — это вѣчность».

— Аминь! — торжественно произнесъ епископъ. — Этого ты поистинѣ могла бы мнѣ не говорить… Я думалъ эти послѣднія ночи, что сойду съ ума; но Богъ помогъ мнѣ въ эту ночь… далеко въ лѣсу, въ холодномъ снѣгу, — Богъ и Линдмутъ, ангелъ Господень на землѣ. И я рѣшилъ принести первое покаяніе, второе — болѣе легкое — будетъ состоять въ томъ, что я покаюсь передъ императоромъ и папой, отважусь отъ епископства и поступлю въ монастырь! Я рѣшилъ покаяться передъ вами… и передъ тобой, Фолькфридъ, и это было тяжело… во всемъ покаяться и склониться во прахѣ…

Онъ быстрыми шагами прошелъ черезъ всю комнату.

— Я былъ грѣшнымъ священникомъ пятнадцать лѣтъ. Я хотѣлъ убить тебя, вѣрнаго, честнаго, невиннаго человѣка, — убить, опираясь на законъ, а твою вдову соблазнить богатствомъ, блескомъ и величіемъ. Я каюсь! Я падаю ницъ къ вашимъ ногамъ и склоняю передъ вами во прахѣ мою гордую голову! Простите меня, умоляю васъ, простите! — и, прежде чѣмъ они успѣли помѣшать, епископъ упалъ передъ ними на колѣни, лицомъ внизъ, умоляюще простирая руки надъ головой. Фолькфридъ схватилъ его за руку и приподнялъ такъ, что онъ стоялъ теперь на колѣняхъ.

— Рихвальтъ, сынъ сосѣда! ты много страдалъ и много потерялъ изъ-за этой женщины! Рихвальдъ, я прощаю тебя отъ всего сердца.

Но Мутгарда, отвернувшись, молчала. Колѣнопреклоненный Рихвальтъ умоляюще смотрѣлъ на нее. Мутгарда видѣла это и съ мрачнымъ взглядомъ медленно покачала красивою головой; она говорила очень сдержанно, но, вопреки ея всегдашней сдержанности, противъ ея воли, волненіе взяло верхъ: все скорѣе, все громче, все раздраженнѣе текла ея рѣчь.

— Нѣтъ!… Нѣтъ!… Что вы меня тогда любили… искренно любили… я чувствовала это; за это я молилась за покой вашей души, заставила молиться свою дочь. Что вы…-- она остановилась, румянецъ залилъ ея лицо, — что пятнадцать лѣтъ вы не забыли меня, это я прощаю вамъ.

— Вы очень добры! — горько усмѣхнулся онъ и вскочилъ на ноги.

— Прощаю… только ради ребенка, котораго вы спасли. Но что вы задумали убить моего мужа… Богъ, можетъ быть, проститъ вамъ, а я не могу вамъ простить!

Ея всегда спокойные глаза гнѣвно сверкали и бросали молніеносные взгляды на епископа, блѣдное лицо котораго поблѣднѣло еще больше. Ни онъ, ни Фолькфридъ никогда не видали ее такою. Она сдѣлала еще шагъ впередъ.

— Знайте, я ненавижу васъ! Нехорошо, что Богъ создалъ васъ! — и она быстро выбѣжала изъ комнаты.

Епископъ выпрямился во весь ростъ и въ первый разъ поднялъ голову.

— Это слишкомъ! — спокойно произнесъ онъ.

Вдругъ дверь распахнулась — и Хюльзунѣ и Фидусъ показались на порогѣ.

— Слава Богу! — воскликнулъ монахъ, — Фолькфридъ! Вотъ онъ, живой!

— Онъ невиненъ, — сказалъ Хюльзунѣ. — Императорскій посолъ Франціо прислалъ насъ. Саксонецъ убилъ въ законной защитѣ. Я присягаю въ этомъ.

— Я знаю это. Онъ свободенъ.

Тогда выступилъ впередъ Фолькфридъ и положилъ руку на плечо епископа.

— Да! И скажите императорскому послу: епископъ освободилъ меня раньше, чѣмъ вы пришли.

Глава XXXIII.

Нѣсколько дней спустя графъ франціо опять сидѣлъ въ той хе комнатѣ, у стола, заваленнаго рукописями, читая при свѣтѣ римскаго свѣтильника; онъ былъ одинъ. Напрасно, послѣ бывшаго покушенія на его жизнь, сенешаль просилъ, чтобы онъ разрѣшилъ вооруженнымъ воинамъ дежурить въ залѣ; графъ приказалъ только крѣпко запирать ставни и у дверей поставить часоваго.

Прочитанное доставило, повидимому, мало утѣшенія старику. Медленно покачавъ головой, онъ устремилъ задумчивый взглядъ на огонь въ очагѣ, распространяющій вокругъ пріятную теплоту. Все глубже дѣлались складки на его лбу, все недовольнѣе становился взглядъ его полуоткрытыхъ глазъ.

— Господи, Господи! — произнесъ онъ, наконецъ, въ полголоса, — зачѣмъ Ты такъ тяжело, такъ неотступно испытываешь Твоего вѣрнаго раба? Если бы Ты зналъ, какъ теперь именно ему тяжела Твоя служба! Если все, что въ долгія, безсонныя ночи я придумываю для благоденствія моего бѣднаго народа, употребляется во зло негодными графами, чтобы еще больше давить угнетенныхъ, если лѣкарство обращается въ ядъ, — тогда, милосердый Боже, Ты, допуская это, жестокъ къ Твоему рабу, распространяющему повсюду на землѣ Твою вѣру. Если же Ты дѣлаешь это, чтобы только испытать мое терпѣніе, то, великій Боже, положи скорѣе конецъ Твоему испытанію, иначе я не выдержу его. Ты гоняешь меня изъ конца въ конецъ! Едва я успѣлъ вернуться съ Эбро, какъ ты шлешь меня къ Тиссѣ, а съ Тибра черезъ Эльбу сюда къ Эйдеру. И все еще нѣтъ извѣстій изъ Беневента, изъ Испаніи, отъ аваровъ, изъ Византіи. Боже, я уже старъ, я усталъ. Ахъ, если бы я могъ прочесть въ сердцахъ моихъ народовъ, благодарятъ ли они меня хоть немного, чувствуютъ ли они, какъ я забочусь о нихъ и не даю себѣ покоя ни днемъ, ни ночью? И эти саксы, — правда, я вынужденъ былъ ихъ долго мучить, для ихъ же блага, — понимаютъ ли они это хоть немного? Не проклинаютъ ли они только побѣдителя, не чувствуя благодарности къ заступнику за ихъ права? На лживыя донесенія этихъ льстивыхъ графовъ я полагаюсь еще меньше, чѣмъ на панегирики моихъ придворныхъ поэтовъ! Какъ узнать мнѣ истину? О, какъ часто мнѣ приходить въ голову, что всѣ мои труды напрасны!…

Съ тяжелымъ вздохомъ онъ опустилъ утомленныя вѣки и, такимъ образомъ, не замѣтилъ, какъ отворилась дверь, правда, чуть-чуть, но этого достаточно было, чтобы пропустить тонкую, худенькую женскую фигуру, тихо, на цыпочкахъ подкравшуюся къ старику, неслышно опустившуюся передъ нимъ на колѣни и нѣжно погладившую руками его длинную, прекрасную бѣлую бороду, спускающуюся до пояса.

Графъ поднялъ глаза: на лицѣ его мелькнула улыбка, мрачныя думы отлетѣли.

— Это ты, дитя? Ты, мое ясное солнышко? Что тебѣ надо?

— Побыть съ вами… Можно?

— Конечно. Но что тебѣ надо отъ меня?

— Смотрѣть на васъ, на ваше величавое, милое лицо. Такъ пріятно смотрѣть на васъ! И потомъ…

— Что потомъ?

— Я по своей волѣ охотно прихожу къ тебѣ и прежде приходила. Но, все-таки, я не посмѣла бы это дѣлать такъ часто, потому что хотя ты и очень, очень добръ, но и очень страшенъ;

— Да? — спросилъ старикъ и хотѣлъ посадить дѣвочку къ себѣ на колѣни; но она покраснѣла и нѣжно прижалась къ нему. — Такъ я страшенъ?

— Да, — продолжала она, довѣрчиво разбирая руками его бѣлую бороду, — и очень часто ты бываешь немного сердитъ.

— Неужели?

— Да, да. И г. Аудульфъ сказалъ, что когда ты сердишься, глаза твои мечутъ молніи и никто не можетъ выдержать, твоего взгляда. «Но, — прибавилъ онъ, — ты, дитя, приходи почаще къ нему, когда меня не будетъ и когда глубокія складки образуются на его лбу, такъ какъ у него, у графа Франціо, много тяжелыхъ думъ… Но тебя, — продолжалъ онъ, — онъ охотно видитъ, также какъ и твою красношейку, не перестающую пѣть и зимой… Слышишь ее? Вонъ она поетъ!… При свѣтѣ фонаря! А когда мама замѣтила, что ей кажется страннымъ, какъ такой строгій графъ находитъ удовольствіе разговаривать съ дѣвочкой, онъ сказалъ: „Это ради нея… ради г-жи Хильдигарды“. То была его жена, когда онъ былъ еще молодъ, которую онъ любилъ больше всего на свѣтѣ».

— Дѣвочка напоминаетъ мнѣ Хильдигарду. Хильдигарда была такихъ же лѣтъ, когда я женился. Ей было тринадцать лѣтъ, а двадцати четырехъ я уже похоронилъ ее, — грустно произнесъ старикъ, обращаясь скорѣе къ самому себѣ, чѣмъ къ дѣвочкѣ.

— И передъ отъѣздомъ г. Аудульфъ показалъ мнѣ ваши двери и приказалъ приходить къ вамъ, когда вы долго сидите здѣсь одинъ; а если вы нахмурите лобъ, я должна смѣло войти къ вамъ и разсказать вамъ что-нибудь. Такъ поступила я и сегодня. Но что разсказывать? Я ничего не знаю, кромѣ хого, какъ мы жили въ пещерѣ.

— Несчастные люди!… Подожди, графъ Хардрадъ!

— Еще какъ мы раньше жили въ нашемъ дорогомъ домѣ… о Фидусѣ… Но это ты уже знаешь… О Хофвартѣ… Жаль, что ты не видалъ его! Еще о Хеймо, объ его разсказахъ о лѣсной нимфѣ и…

— Такъ, такъ! Ты знаешь и о Воденѣ и Донарѣ и…

Дѣвочка подняла указательный палецъ и серьезно произнесла:

— Тсс!… «Отрекаюсь отъ Водена, Донара и»… ты развѣ не знаешь этого отреченія?

— Знаю, знаю! — сказалъ старикъ, пристыженный.

— Такъ ты знаешь, слѣдовательно, что объ этомъ запрещено говорить. Императоръ Карлъ запретилъ это.

— Ба! Онъ далеко, въ своемъ Ахенѣ; онъ не услышитъ насъ.

— Ты ошибаешься!… Во-первыхъ, говоритъ Фидусъ, надо избѣгать лжи даже тамъ, гдѣ никто не слышитъ; потому что Господь Богъ и мой прекрасный ангелъ-хранитель, — она сильно покраснѣла, — видятъ все. Не училъ ты развѣ этого?

— Конечно, да! — чуть слышно произнесъ онъ.

— А во-вторыхъ, развѣ ты не знаешь, что Господь показываетъ своему другу, императору Карлу, многое, что совершается въ его странахъ противъ его законовъ?

— Да?… Нѣтъ!… Я, къ сожалѣнію, ничего не знаю объ этомъ!

— Нѣтъ? Ну, такъ я разскажу тебѣ.

— Кто же разсказывалъ тебѣ о немъ?

— И Фидусъ, и отецъ, и Хеймо, и мама, и онъ… я хочу сказать: мой другъ… и каждый гость, идущій съ юга, путь котораго лежалъ черезъ бродъ.

— И всѣ они видѣли его?

— Какіе странные вопросы ты задаешь! Нѣтъ! Но слышали о немъ всѣ, и одинъ передаетъ другому. Во дворахъ и домахъ, у пылающаго очага, въ длинные зимніе вечера люди много говорятъ объ императорѣ. Почти ни о чемъ другомъ и не говорятъ съ тѣхъ поръ, какъ запрещено говорить объ языческихъ богахъ.

— И они бранятъ его?

Дѣвочка опять подняла указательный палецъ, но на этотъ разъ еще выше, и еще строже сдѣлалось выраженіе ея лица.

— Какъ!… Бранить императора Карла?… Правда, злые графы…

— Графы!… Такъ они злые?

— Да, конечно, большею частью, говоритъ отецъ.

— Эта очень утѣшительно! — замѣтилъ старикъ со злою ироніей.

— Но всѣ добрые, крестьяне, однодворцы, свободные, какъ отецъ… у нихъ, — говоритъ отецъ, — нѣтъ другой защиты, какъ мечъ на поясѣ, Господь на небесахъ и… императоръ Карлъ въ Ахенѣ. Какимъ утѣшеніемъ въ нашемъ несчастій для меня было знать, что на землѣ существуютъ императоръ Карлъ и его законы!

— Мало помощи оказали они вамъ. Чуть не замерзли и не умерли съ голоду, если бы не…

— Если бы не проѣзжали мимо послы императора Карла. Ихъ посылаетъ императоръ, на самомъ же дѣлѣ ихъ присылаетъ Богъ, пославшій на землю и императора Карла, какъ своего великаго посла.

— Откуда ты знаешь это?

— Э, у насъ и дѣти знаютъ это: Господь Богъ сдѣлалъ Карла императоромъ для блага всѣхъ бѣдныхъ и слабыхъ. Пѣвцы повсюду поютъ объ этомъ.

Старикъ тихо поцѣловалъ золотистые волосы дѣвочки, такъ нѣжно, что она и не замѣтила и горячо продолжала:

— Навѣрное! А развѣ ты не знаешь, что Господъ посылаетъ иногда на землю ангеловъ въ человѣческомъ образѣ, которые разъѣзжаютъ послами императора Карла? Кто знаетъ, можетъ быть, и мой спаситель…

Она покраснѣла и запнулась.

— Но птичка, которая способствовала моему спасенію…-- дѣвочка засмѣялась. — Могу я тебѣ довѣрить?… Ты не скажешь императору Карлу? — и лаская она погладила его щеку.

— Отъ меня онъ, конечно, не узнаетъ этого, — отвѣтилъ старикъ.

— Ну, такъ слушай: Фолькберть говоритъ, что красношейки-послы бога Донара и что я, — говоритъ онъ, — должна принести рыжебородому Донару жертву изъ красной рябины, когда она поспѣетъ, иначе онъ поразитъ меня молніей. Но я не боюсь его, этого языческаго бога, потому что меня хранитъ Христосъ и мой ангелъ-хранитель или мой другъ!

Голубые глаза дѣвочки свѣтились вдохновеніемъ; старикъ погладилъ ее по головкѣ.

— Аминь! Но негоднаго мальчишку Фолькберта слѣдуетъ выдрать за уши!

— Не брани его!… Онъ все это слышалъ отъ Хеймо, а Хеймо былъ очень хорошій человѣкъ… Когда же, наконецъ, вернется отецъ? Фолькберть и онъ… мой милый, дорогой другъ?

— Когда кончатъ свои дѣла. Епископъ прислалъ тебя съ матерью ко мнѣ и написалъ, что онъ беретъ твоего отца проводникомъ по отдѣльнымъ дворамъ на сѣверѣ Эйдера.

— И Фолькберть захотѣлъ остаться съ нимъ.

— Такъ убитый Хеймо много разсказывалъ объ языческихъ идолахъ? Хорошо,, что онъ умеръ. А отецъ и мать… о чемъ разсказывали они тебѣ?…

— Охотнѣе всего объ императорѣ Карлѣ.

— Скучно, должно быть, было слушать!

— Нѣтъ! Не говори, этого! Объ его походахъ и, что я особенно люблю слушать, объ его мудрости и справедливости.

— Кто знаетъ, правда ли это? — замѣтилъ старикъ, улыбаясь.

— Нѣтъ, это вѣрно! М какъ хорошо, что мама разсказывала мнѣ такъ много объ его справедливости; это придавало мнѣ силы выносить наши страшныя лишенія.

— Какимъ образомъ, дитя?

— Да такъ! Я говорила себѣ, что, вѣдь, не хуже же я ужа. Ты знаешь это животное? Оно не опасно; не бойся ихъ, потому что они ползаютъ какъ асписы.

— Я? Я… я не такъ трусливъ, — засмѣялся старикъ. — Но къ чему тутъ ужъ?

— Ну, да! Это прекрасная истинная исторія о справедливости императора Карла. Слушай внимательно, тогда я разскажу тебѣ… Нѣтъ, не смотри на свои бумаги! Ты долженъ смотрѣть только на меня, иначе ты будешь невнимателенъ.

Старикъ послушно положилъ на столъ взятую рукопись.

— И не будь такимъ мрачнымъ, какимъ ты былъ, когда я вошла. Теперь ты гораздо веселѣе. И такъ, будь внимателенъ. Я начинаю! Императоръ Карлъ лучшій императоръ изъ всѣхъ когда-либо царствовавшихъ на земномъ шарѣ;

— Едва ли! — усомнился старикъ, качая головой.

— Но я же говорю тебѣ это! Не прерывай меня безпрестанно! И онъ поклялся Іисусу Христу, возложившему черезъ своего ангела вѣнецъ на его главу…

— Да, вѣдь, это папа Левъ и…

— Молчи! Такъ онъ поклялся защищать во всемъ своемъ обширномъ государствѣ нрава даже самаго ничтожнаго созданія противъ насилія и несправедливости. И поклялся онъ оставить и хлѣбъ, и вино, и мясо, и рыбу, и покой, и отдыхъ на ложѣ, какъ бы мягко оно ни было, если какой-нибудь бѣднякъ пожалуется Императору на несправедливость. И въ древнемъ Ахенѣ на Пфальцскихъ воротахъ надъ каменными ступенями онъ повѣсилъ золотой колоколъ и произнесъ передъ собравшимся франкскимъ народомъ такую клятву: кто въ странѣ терпитъ зло и несправедливость, какъ бы бѣденъ и несчастенъ, въ какой бы части королевства Карла онъ ни былъ, тотъ долженъ самъ или черезъ пословъ не колеблясь дернуть за веревку золотаго колокола. И когда колоколъ возвѣститъ мольбу, о помощи, при восходѣ ли звѣздъ, при закатѣ ли солнца, въ ясное ли утро, въ туманную ли ночь, великій мститель и судья, возстановитель правъ, долженъ оставить чтеніе, покинуть ложе, вино, нѣжную супругу и спѣшить на помощь самому ничтожному просителю, какъ бы слабо онъ ни позвонилъ въ золотой колоколъ. При пылающихъ факелахъ, за лѣнящимися кубками сидѣли въ золоченыхъ палатахъ императоръ Карлъ и его славные герои: Роландъ храбрый…

— Давно, значитъ, это было, — со вздохомъ произнесъ старикъ.

— И Аудульфъ, и Герольдъ и многіе другіе. Папскіе пѣвчіе пѣли чудные итальянскіе напѣвы. Вдругъ у Пфальцокихъ воротъ прозвучалъ звонокъ и одинъ изъ царедворцевъ выбѣжалъ изъ залы, чтобы посмотрѣть. Но онъ никого не нашелъ. И громче запѣли пѣвцы, но чу! опять въ ночной тишинѣ раздался звонъ. Тогда выскакиваетъ изъ-за стола герцогъ, чтобы привести въ залу настойчиваго просителя. Но ни мужчины онъ не видитъ, ни женщины: пусто около Пфальцскихъ воротъ. И громче раздались веселыя пѣсни, заиграли звучныя арфы… чу! въ третій разъ услышалъ императоръ громкій звонъ золотаго колокола, заглушаемый шумнымъ пиромъ. Прекрасный кубокъ, подарокъ богатыхъ римлянъ, держалъ въ рукѣ императоръ; жажда томила его, потому что по данному обѣту онъ могъ пить только три раза въ день: такую клятву далъ онъ въ молодости, увидѣвъ, какъ одинъ судья, краснорѣчивый, умный и дѣятельный, предавшись пьянству, забылъ свои обязанности.

— Это правда. Меня удивляетъ, что это извѣстно.

— Онъ еще не прикоснулся губами къ кубку… онъ былъ утомленъ, онъ только что вернулся изъ испанскаго похода… чу! сквозь шумъ онъ опять слышитъ громкій призывъ жалобнаго звона. Тогда всталъ самъ императоръ, отставивъ недонесенный до рта пѣнящійся кубокъ съ любимою влагой, и вышелъ посмотрѣть. Ища тщательнѣе, чѣмъ царедворецъ и герцогъ, низко нагнувшись съ пылающимъ факеломъ въ рукахъ, бнъ увидѣлъ прицѣпившагося къ веревкѣ ужа. Когда несчастный проситель услышалъ удивленный голосъ императора Карла, воскликнувшаго: «Животное, довѣряя мнѣ, призываетъ мой судъ и мою месть», онъ отцѣпился отъ веревки и быстро, часто оборачиваясь, чтобы посмотрѣть, слѣдуетъ ли за нимъ государь, поползъ со ступеней черезъ пыльныя улицы, черезъ сторожевыя ворота наружу въ поле, часто останавливаясь и слушая, всели еще слѣдуетъ за нимъ спаситель. Тотъ слѣдовалъ за нимъ одинъ съ пылающимъ факеломъ. Наконецъ, ужъ остановился передъ кустарниками, камнями и густою травой. Тогда защитникъ правъ и судья увидѣлъ, что въ уютное гнѣздо презрѣннаго ужа забралась хитрая змѣя, завистливая, ядовитая ехидна, выгнавъ изъ дома хозяина, бѣднаго ужа; увидѣвъ яркій свѣтъ горящаго факела, ночная ехидна злобно зашевелила жаломъ: такъ возстаютъ противъ Карла всѣ злыя созданія на землѣ. Славный властитель поднялъ мечъ и сильнымъ размахомъ отсѣкъ отвратительную голову змѣи. Съ благодарностью подползъ владѣтель гнѣзда, добившійся возстановленія своего права, къ ногамъ императора и прикоснулся къ нимъ губами. Но благородный Карлъ самъ осторожно поднялъ его руками и посадилъ въ гнѣздо. А сверху съ небесъ, блестящія звѣзды проливали свой свѣтъ надъ головой властителя: свое благословеніе посылалъ справедливый Богъ императору Карлу, защитнику правъ даже ничтожнаго животнаго.

Дѣвочка, увлеченная разсказомъ, сошла съ колѣнъ старика: она стояла передъ нимъ, почти не замѣчая его присутствія, съ широко раскрытыми, блестящими глазами, устремленными вверхъ, и съ поднятыми руками.

Старикъ молча смотрѣлъ на нее: глаза его дрогнули, но онъ овладѣлъ собой.

Наконецъ, онъ спросилъ:

— И ты вѣришь этому, дитя?

— Конечно!

— Презрѣнный ужъ! Это было бы чудо.

— Конечно! Но Господь творить чудеса каждый день, съ тѣхъ поръ какъ Онъ сотворилъ міръ, свое величайшее чудо, какъ говорилъ Фидусъ. Почему бы Ему не соторить чудо для жалкаго, безпомощнаго ужа? Въ несчастій, въ лѣсу, въ снѣгу… эта исторія была моимъ утѣшеніемъ. Я часто, часто повторяла ее себѣ, приходя въ отчаяніе въ ужасной пещерѣ и въ густо, густо падающемъ снѣгу. «Впередъ, Линдмудъ, — говорила я себѣ, — на небесахъ владычествуетъ Господь, на землѣ Карлъ. Господь черезъ Карла спасъ ничтожнаго ужа, онъ и тебя спасетъ черезъ императора Карла. И я мысленно ударила въ золотой колоколъ: слабый звонъ было послѣднее, что раздалось въ моихъ ушахъ передъ тѣмъ, какъ я заснула въ снѣгу. А когда я проснулась, передо мной стоялъ онъ… мой другъ, посолъ Божій и императорскій.

— Ты странное дитя!

— Странное? Нисколько! Императоръ Карлъ покровитель народа, защитникъ бѣдныхъ, — такъ говорятъ въ нашей странѣ всѣ добрые люди, которыхъ я знаю. Я никогда не смѣла заснуть, — такъ учила меня мать и даже отецъ, — не помолившись Богу за императора Карла, защитника слабыхъ… Но что съ тобой? Ты такой странный… серьезный… и, вмѣстѣ;съ тѣмъ, радостный?

— Саксонское дитя! я благодарю Бога, — сказалъ старикъ, цѣлуя дѣвочку въ лобъ, — что онъ послалъ мнѣ тебя и этотъ часъ.

Она нѣжно высвободилась и лукаво заглянула ему въ лицо.

— Графъ, вы мнѣ часто говорили эти дни, что любите меня.

— И это правда, милое дитя.

— Хорошо. Я тоже васъ люблю, не такъ, какъ… но, все-таки, люблю. А теперь, такъ какъ мы любимъ другъ друга, вы должны мнѣ помочь.

— Охотно! Въ чемъ и чѣмъ?

Она робко оглядѣлась кругомъ; далеко въ домѣ слышался голосъ Мутгарды.

— У мамы двѣ тяжести на сердцѣ; одной я не знаю, другую знаю.

— Ну, какая же другая?

— Мой другъ. Они разстались враждебно… отчего, я не знаю. Но ее мучитъ это: она нехорошо обошлась съ нимъ, а теперь ея сердце уже немного смягчилось. Я много способствовала этому, — она лукаво засмѣялась. — Она запретила мнѣ молиться за него, какъ я это дѣлала много лѣтъ прежде…

— Да? Что значитъ прежде?

— Ну, да, прежде… чѣмъ мы другъ друга увидѣли. Скоро десять лѣтъ, какъ я каждый вечеръ молюсь за него. И теперь, когда онъ спасъ меня, я знаю, какъ онъ добръ, какъ онъ прекрасенъ…

— Да?

— Конечно! Развѣ вы не находите этого? Какъ только еще въ снѣгу я взглянула на него, я испугалась, — такъ былъ онъ прекрасенъ… хотя очень печаленъ. И съ тѣхъ поръ я такъ люблю его… сейчасъ же послѣ родителей и Фолькберта. Хеймо я тоже очень любила и Фидуса глубоко уважала. Но его… совсѣмъ не такъ! Я постоянно думаю о немъ, да, вѣдь, это мой долгъ… не правда ли? Я должна любить его? Нѣтъ?

Старикъ взглянулъ на нее.

— Дитя, сколько тебѣ лѣтъ?

— Нѣсколько недѣль тому назадъ мнѣ минуло четырнадцать лѣтъ.

— Такъ, такъ! Ну… пожалуй… люби его сколько хочешь… Въ чемъ же я-то долженъ тебѣ помочь?

— Окончательно смягчить сердце мамы… И такъ, я больше не молилась за него, т.-е. громко, — и она улыбнулась почти такъ же мило, какъ ея мать, — за то про себя молилась еще горячѣе, чѣмъ прежде. Въ тотъ вечеръ, когда мы разстались съ нимъ и съ отцомъ, когда я договорила до конца свою громкую молитву, мама сказала мнѣ, глубоко задумавшись: „Ты еще не кончила“. „Нѣтъ, кончила“. Нѣтъ. Молись опять… за твоего новаго друга; молись, чтобы Господь послалъ миръ его сердцу». Замѣчаете вы что-нибудь?

— Я думаю, что замѣчаю! Больше, чѣмъ ты замѣчаешь.

— Онъ и мама должны опять помириться, должны!… Помогите мнѣ! Слышите, она зоветъ меня. Не выдавайте меня. Можете вы сохранить мою тайну?

— Надѣюсь!

— Сейчасъ, мама, сейчасъ! — и она выбѣжала изъ комнаты.

Старикъ смотрѣлъ ей вслѣдъ:

— Ребенокъ сдѣлался дѣвушкой!… Такою была Хильдигарда, когда любила меня, и не знала еще этого. Это ея первое чистое увлеченіе. Она двойникъ матери въ молодости, только нѣжнѣе ея. Папа Левъ, безъ сомнѣнія, дастъ ему разрѣшеніе; если я потребую. Будетъ ли это для нихъ всѣхъ счастливою развязкой?

Глава XXXIV.

Въ лѣсу, лежащемъ на востокъ отъ крѣпости Эзесфельдъ и на западъ отъ Веландсфлета, съ сѣвера ѣхалъ Фолькфридъ съ сыномъ, повернувъ на дорогу, ведущую къ этой крѣпости. Оба были веселы: злой графъ сдѣлается скоро неопасенъ и Ацербусъ сказалъ, что постройка противозаконно разореннаго двора будетъ совершена на счетъ виновника. Относительно Мутгарды и дѣвочки они были спокойны, зная, что ихъ хорошо приняли другіе послы. Былъ прекрасный свѣтлый зимній день; блестящіе лучи солнца падали на деревья, покрытыя инеемъ и сверкающія разноцвѣтными кристаллами, на бѣлый снѣжный покровъ земли; пріятно было ѣхать при свѣжемъ, но не рѣзномъ чистомъ воздухѣ.

— Поѣдемъ опять скорѣе, — торопилъ мальчикъ. — Вѣдь, теперь уже мы будемъ скоро у цѣли.

— Не очень-то скоро; раньше ночи не доѣдемъ. Осталось еще много миль. Настоящій ѣздокъ бережетъ своего коня. Ты все еще слишкомъ нетерпѣливъ! Вообще же я былъ доволенъ тобою эти дни и не раскаиваюсь, что согласился на твою просьбу взять тебя съ собой; хорошо, что ты заблаговременно познакомился съ сосѣдними мѣстами и людьми.

— Когда присоединится къ намъ добрый епископъ?

— Скоро, какъ только покончитъ съ дѣлами… Онъ не могъ сбиться съ дороги къ послѣднимъ дворамъ и потому я попросилъ у него разрѣшенія ѣхать съ тобой къ матери… Тсс!… Слышишь. Сзади насъ раздается конскій топотъ… на мерзлой почвѣ онъ слышенъ издали. Это по дорогѣ изъ Эзесфельда, осторожнѣе!

Оба остановились и начали вглядываться.

— Ба! — воскликнулъ мальчикъ. — Только одинъ! Но какъ онъ спѣшитъ, отецъ! Я еще никогда не видалъ, чтобы такъ мчались! Точно летитъ!

— Какой чудный конь!… Но всадникъ какъ будто знакомъ мнѣ… Фигура…

— Да? Теперь видно уже его лицо. Да это…

— Это мой братъ!… Зачѣмъ онъ такъ безумно скачетъ?

Всадникъ приближался. Длинные темно каштановые волосы спутались и свѣсились на лицо, плащъ далеко развѣвался назади, глаза глубоко ввалились, щеки были блѣдны.

Онъ также издали узналъ ихъ и остановилъ своего взмыленнаго коня; онъ не въ силахъ былъ сдѣлать даже нѣсколькихъ шаговъ, раздѣляющихъ братьевъ; обезсиленный, онъ соскользнулъ съ сѣдла въ снѣгъ.

Фолькфридъ быстро подбѣжалъ къ нему, приподнялъ его, растирая руки, виски. Мальчикъ влилъ ему въ ротъ вина. Наконецъ, онъ открылъ глаза.

— Братъ, — слабо, съ трудомъ выговаривая слова, заговорилъ онъ. — Ты дѣйствительно живъ, какъ она… славянка… говорила… Тебя посылаетъ небо… христіанскій Богъ, къ которому я съ раскаяніемъ… какъ и къ императору Карлу… возвращаюсь!… Я не могу больше! Ты можешь, ты долженъ его спасти!

— Кого?

— Сейчасъ же… его!

— Кого же, братъ?

— Императора Карла!

— Ты бредишь, дорогой брать!

— Нѣтъ, нѣтъ! О Боже… вѣрь мнѣ! Время бѣжитъ! Ежесекундно они могутъ быть здѣсь… и задержать тебя. Тогда онъ погибъ. Заклинаю тебя: повѣрь моимъ словамъ! Графъ… въ Веландскомъ дворѣ… старый посолъ не графъ… это самъ императоръ Карлъ!

— Императоръ? Не можетъ быть!

— Ахъ, никто не знаетъ этого лучше, чѣмъ я! Я же самъ его видѣлъ!

— Ты?… Зачѣмъ ты былъ тамъ? Говорятъ, что ты приближенный датскаго короля….

— Я былъ имъ!… Объ этомъ… послѣ! Если мы останемся живы, ты все узнаешь, и онъ… потому, что онъ долженъ мнѣ простить! Но не теперь. Я узналъ императора и поскакалъ назадъ, чтобы сообщить королю. Дорогой я встрѣтилъ Хардрада и Петра… и на горе сказалъ имъ это!

— Ты думаешь, они убѣгутъ?

— О нѣтъ!… Слушай!… Когда я догналъ датское войско, король Готрикъ былъ убитъ.

— Какъ? Кѣмъ?

— Однимъ крестьяниномъ, права собственности котораго онъ нарушилъ. Только Готрику я присягалъ… до остальныхъ датчанъ мнѣ нѣтъ дѣла. Раскаяніе, горькое раскаяніе овладѣло мною. Мнѣ захотѣлось назадъ, къ императору Карлу, во всемъ сознаться ему. По дорогѣ изъ Слисторпа я остановился вчера вечеромъ въ Эзесфельдѣ… Меня впустили… Но подумай, братъ! не саксы и фризы… а вильцы распоряжаются крѣпостью.

— Какъ? Хардрадъ и Петръ убиты?

— Они сами впустили туда вепдовъ.

— Измѣнники!

— Сначала подъ различными предлогами они выслали оттуда саксовъ и фризовъ, а въ пустую крѣпость призвали вильцевъ.

— Отъ кого ты знаешь это?

— Отъ Власты, славянки…. Подожди!… Одно за другимъ… Дай мнѣ вздохнуть. Когда Петръ узналъ отъ меня, что императоръ Карлъ здѣсь по близости, онъ рѣшилъ убить его.

— Фолькгельмъ! — воскликнулъ братъ; мальчикъ съ ужасомъ смотрѣлъ на дядю.

— Хардрадъ сначала не соглашался; онъ хотѣлъ бѣжать къ датчанамъ. Но на границѣ его не пропустили. Готрикъ былъ убитъ, а племянникъ, наслѣдовавшій его корону, желаетъ мира съ императоромъ: онъ не принимаетъ больше бѣглецовъ изъ франкскаго государства. Въ отчаяніи графъ вернулся въ Эзесфельдъ и согласился на предложеніе викарія.

— Невѣроятно!

— Они вступили въ переговоры съ сосѣдними вильцами; одинъ отрядъ вендовъ остался въ крѣпости. Хардрадъ и Петръ уѣхали, чтобы соединиться здѣсь въ лѣсу съ другимъ отрядомъ; отсюда они сегодня же хотятъ напасть на императора.

Фолькфридъ вскочилъ.

— На коней! на коней!

— Поэтому-то я и мчусь, какъ Воденъ по облакамъ! Терпѣніе! Возьми моего коня: это конь датскаго короля; онъ быстрѣе, чѣмъ…

— Но отъ кого знаешь ты все это?

— Отъ славянки, говорю я тебѣ, отъ Власты.

— Негодная!

— Она горько раскаивается; она почти помѣшалась отъ отчаянія.

— Развѣ Хардрадъ…

— Онъ ничего не довѣрилъ ей. Но вильцы… они шептались между собою на своемъ нарѣчіи… Власта у очага не спала, какъ они предполагали, все слышала и все поняла. Она открыла мнѣ ихъ планъ и помогла бѣжать изъ крѣпости еще до восхода солнца, такъ какъ славяне хотѣли. задержать меня въ крѣпости; съ тѣхъ поръ я мчусь какъ на крыльяхъ вѣтра.

— И славянка хотѣла опасти императора Карла? Зачѣмъ

— То же самое спросилъ и я, полный недовѣрія, но…

— Но что?

— Я понимаю ее теперь. «Ты еще спрашиваешь? — сказала она, — Императоръ Карлъ… онъ часто говорилъ это… для него самое дорогое на землѣ».

— Для кого?

— О томъ же. опросилъ и я: «Для единственнаго человѣка, — отвѣтила она, — который живетъ для Власты и котораго Власта погубила, — для Фолькфрида. Онъ живъ: онъ сопровождаетъ другаго посла, — такъ сообщили люди изъ сѣверныхъ дворовъ. Ради Фолькфрида я спасаю его императора».

— Впередъ, впередъ! Садись на коня, братъ! Я не могу оставить тебя здѣсь одного. Если вильцы…

— Слишкомъ поздно! Вотъ они! — воскликнулъ Фолькгельмъ, вскакивая. — О горе! Теперь и мы, и императоръ погибли!

Глава XXXV.

Безмолвный лѣсъ внезапно оживился. Не по главной дорогѣ, не отъ Эзесфельда, но съ юга несся отрядъ вильцевъ; они гнали своихъ маленькихъ, тощихъ лошаденокъ, не разбирая дороги, черезъ снѣжные сугробы, такъ что иногда они завязали до самаго брюха, но опять вскакивали и такимъ образомъ подвигались впередъ съ невѣроятною быстротой. Достигнувъ дороги, ведущей на западъ къ Веландсфлету, они загородили ее; маленькій отрядецъ направился къ тремъ саксонцамъ, успѣвшимъ, между тѣмъ, сѣсть на лошадей. Фолькфридъ, уговоренный братомъ, сѣлъ на его датскаго коня; Фолькгельмъ, несмотря на свое утомленіе, вскочилъ на коня Фолькфрида.

Спасей^ казалось невозможнымъ. Предводитель отряда сдѣлалъ своимъ воинамъ знакъ рукой, чтобы они не стрѣляли, такъ какъ двѣнадцать луковъ, направленные на трехъ саксонцевъ, были уже натянуты. Предводитель подъѣхалъ къ нимъ: на немъ было франкское вооруженіе. Фолькфридъ узналъ отвратительное лицо Голо, графскаго посла.

— Ха! — воскликнулъ онъ, — пріятная встрѣча! Я доставлю графу живымъ убійцу Фортуната. Сдавайтесь, саксонцы!

Вмѣсто отвѣта, Фолькфридъ выхватилъ изъ ноженъ мечъ.

— Сюда, сзади меня, Фолькберть! Впередъ, братъ! Промчим: ея сквозь нихъ!

И, разогнавъ коней во весь карьеръ, всадники бросились на вражескій отрядъ, загородившій имъ дорогу на западъ. Фолькфридъ промчался сквозь отрядъ, ударомъ меча разсѣкъ мѣховую шапку ближайшему вильцу, слѣдующую лошаденку раздавилъ сильный датскій конь; третій славянинъ въ испугѣ бросился въ сторону. Какъ стрѣла, понесся Фолькфридъ по свободной дорогѣ.

Только разъ оглянулся онъ и увидѣлъ, какъ упала лошадь его сына и какъ четыре вильца схватили его брата.

Секунду онъ колебался, размышляя: «Вернуться? Еще разъ броситься на враговъ? Спасти мальчика или умереть вмѣстѣ съ нимъ?»

Вдругъ онъ услыхалъ голосъ Голо, бросившагося впереди всѣхъ за нимъ въ погоню.

— Стой, саксонецъ, стой! Я отвѣчаю за ваши три жизни! Не предупрежданамнератора! Нѣтъ? Такъ въ страшныхъ мукахъ я вырву душу изъ тѣла твоего мальчика!… Останься — онъ будетъ живъ, уѣзжай — и онъ умретъ!

Судорожно сжалось измученное сердце отца, но только одинъ разъ.

— Императоръ Карлъ! — воскликнулъ Фолькфридъ, вонзивъ своему коню шпоры въ бока, и тотъ, разгоряченный, быстро понесся впередъ.

Глава XXXVI.

Дворы саксонскихъ крестьянъ, также какъ и теперь, замѣчательно похожи одинъ на другой, такъ что богатый Веландскій дворъ отличался отъ бѣднаго дома Фолькинговъ только размѣромъ. И здѣсь дворъ былъ окруженъ крѣпкимъ заборомъ съ узкою калиткой; за домомъ были ворота, достаточно широкія для того, чтобы пропустить плугъ и телѣгу.

На скамейкѣ, у двери, сидѣли графъ Франціо съ Мутгардой; Линдмутъ пристроилась у ногъ старика.

Съ чистаго, безоблачнаго неба солнце весь день щедро проливало свои лучи; слабый южный ветерокъ вѣялъ тепломъ; ясный зимній день клонился къ вечеру; начало понемногу смеркаться; красивый розоватый свѣтъ разлился по ясному прежде небу.

Императорскій посолъ позвалъ на дворъ Линдмутъ, чтобы показать ей эту чудную картину; мать съ веретеномъ въ рукѣ тоже вышла, покрыла деревянную скамью, стоявшую у дверей, толстымъ одѣяломъ, а на землѣ разостлала волчій мѣхъ, чтобы старикъ могъ немного посидѣть и полюбоваться природой. Онъ дружески поблагодарилъ ее и за руку притянулъ на скамейку рядомъ съ собой.

Мутгарда иногда, когда никто не замѣчалъ, тяжело вздыхала.

— Всегда за работой! Хвалю за это! Такою же трудолюбивой была и моя покойница мать.

— Какъ звали вашу мать? — спросила Линдмутъ.

— Берта.

— Такъ же, какъ и мать императора. Да, и она, — говоритъ Фидусъ, — всегда пряла. Говорятъ, что она пряла золото и ткала миръ.

— Да, миръ она ткала! — торжественно произнесъ онъ. — Она постоянно старалась примирить своихъ двухъ ссорящихся мальчиковъ, пока… пока младшій не скончался… такъ преждевременно! — и онъ грустно задумался.

— Не задумывайтесь, графъ! — сказала дѣвочка. — Я обѣщала г. Аудульфу, что не дамъ вамъ скучать. Подумайте, вѣдь, вы очень счастливы! Вамъ не надо безпокоиться ни объ отцѣ, ни о братѣ, ни… вообще вамъ не о комъ такъ безпокоиться… какъ мнѣ! — Мутгарда подавила вздохъ, не ускользнувшій отъ вниманія графа.

— А вы безпокоитесь о мужѣ?

Легкій румянецъ разлился по ея нѣжнымъ, всегда спокойнымъ чертамъ, придавъ имъ еще больше прелести,

— Я не скрываю, — отвѣтила она. — Мы почти никогда не разлучались такъ надолго.

— Онъ долженъ скоро вернуться, — утѣшилъ ее старикъ. — И Ацербусъ тоже скоро будетъ здѣсь, — нерѣшительно прибавилъ онъ.

Мутгарда отвернула свое лицо отъ него и отъ дочери.

— И Аудульфъ тоже! И всѣ послы, которыхъ я такъ долго жду, должны, наконецъ, вернуться!… Тогда мы учинимъ великій судъ и горе… Посмотрите на дорогу… съ запада… солнце мѣшаетъ мнѣ разсмотрѣть… это всадникъ… какъ онъ спѣшитъ! Ни одна лошадь не выдержитъ такой ѣзды! Сейчасъ… сейчасъ онъ будетъ здѣсь!

— Не похожъ ли онъ на…-- замѣтила дѣвочка.

— Мой мужъ! — воскликнула Мутгарда.

Она сильно испугалась, когда конь, какъ пораженный молніей, упалъ передъ калиткой, едва всадникъ успѣлъ соскочить.

— Фолькфридъ! Что случилось? Ты…

— Гдѣ онъ?

— Кто?

— А, я ужь вижу его!

Не произнеся больше ни слова, не взглянувъ ни на жену, ни на дочь, онъ бросился къ старику и опустился передъ нимъ на колѣни.

Мутгарда особенно удивилась этому.

«Кто это? — думала она съ удивленіемъ. — Онъ… Фолькфридъ… становится передъ нимъ на колѣни?»

Ей не пришлось объ этомъ спрашивать.

— О, императоръ Карлъ! — воскликнулъ Фолькфридъ. — Бѣгите, спасайтесь, государь!

— Императоръ Карлъ! — воскликнули мать и дочь въ одинъ голосъ, невольно опускаясь на колѣни.

— Мой судья! — прошептала Мутгарда.

— Зачѣмъ ты выдаешь мою тайну? — разгнѣванно произнесъ императоръ, выпрямившись во весь ростъ.

— Государь, ваша жизнь въ опасности! — воскликнулъ Фолькфридъ, вскакивая. — Гдѣ… гдѣ ваши воины? Гдѣ Веландъ и это дворовые?

Императоръ молчалъ.

— Нѣтъ никого! Всѣ разосланы! — воскликнула Мутгарда, тоже поднимаясь.

— Какъ просилъ г. Аудульфъ, — вспомнила Линдмутъ,:_-- быть осторожнѣе! Теперь только я понимаю это!

— Сколько человѣкъ во дворѣ, императоръ?

— Кромѣ меня, одинъ слуга Веланда и одинъ воинъ. Кто грозитъ намъ?

— Отрядъ вильцевъ! Человѣкъ пятьдесятъ! Подъ предводительствомъ Хардрада и Петра!… Они хотятъ убить васъ!

— Гдѣ Фолькберть? — со страхомъ спросила жена, кладя руку на его плечо.

Лицо отца судорожно искривилось отъ боли.

— Пойманъ! Можетъ быть, уже убитъ!

Мутгарда тихо застонала, Линдмутъ не произнесла ни слова, только двѣ крупныя’слезы скатились по ея щекамъ. Императоръ не слыхалъ этого, отвернувшись и внимательно оглядывая дворъ.

— Онъ не долго выдержитъ, — спокойно произнесъ онъ.

— Но достаточно долго, чтобы спасти васъ! — горячо заговорилъ Фолькфридъ. — Это единственное средство! Вы со слугой немедленно поѣзжайте на встрѣчу Ацербусу. Мы же трое, — враги будутъ думать, что вы еще здѣсь во дворѣ, — цы будемъ говорить съ ними отъ вашего имени, какъ будто бы вы въ домѣ. Мы задержимъ ихъ… на нѣкоторое время… Наконецъ, когда они замѣтятъ это, мы будемъ защищаться… довольно долго… пока вы не будете въ безопасности. Но спѣшите, спѣшите!

— Спѣшите, спѣшите, императоръ! — просили мать и дочь.

Императоръ долго смотрѣлъ на Фолькфрида и тихо спросилъ:

— Твоя смерть въ этомъ случаѣ неизбѣжна. Зачѣмъ ты дѣлаешь это?

— Зачѣмъ? Потому что я Поклялся въ вѣрности до гроба! Это наша саксонская клятва.

Императоръ Карлъ выпрямился еще выше и сказалъ:

— Мнѣ нравится, что ты такъ хорошо знаешь это, саксонецъ. Но замѣть, что и я поклялся защищать васъ до гроба. Это клятва императора и она сдержится. Я не убѣгу, чтобы ты умеръ за меня, — я остаюсь!

— Государь, невозможно, чтобы вы…

— Я остаюсь. Неужели я долженъ бѣжать отъ вендовъ? Я никогда не дѣлалъ этого и не хочу учиться. Слишкомъ старъ!

— Государь, подумайте о государствѣ! Если они захватятъ васъ… какой выкупъ потребуютъ они?

— Мои сыновья получили приказаніе меня никогда не выкупать. Да этого и не нужно: живымъ императора Карла никто не возьметъ; его хранитъ Господь и этотъ мечъ. Назадъ, въ домъ! Будемте мужественно защищаться!

Глава XXXVII.

Едва Карлъ и Фолькфридъ успѣли позвать изъ конюшни двухъ остававшихся дома мужчинъ, покрѣпче запереть ворота, закрыть окна ставнями и собрать на полу въ залѣ все находящееся въ домѣ оружіе, какъ съ запада съ неистовыми криками примчался отрядъ вендовъ.

Почти всѣ были одѣты въ мѣха, большею частью въ овечьи шкуры, шерстью внутрь; изъ овечьей шкуры были и высокія четырехъугольныя шапки, которыя для защиты отъ холода и отъ ударовъ стрѣлъ и мечей могли такъ надвигаться на лицо, что оставались незакрытыми только глаза: боковые отвороты, завязываясь подъ подбородкомъ, закрывали тогда затылокъ, щеки, шею; на богатыхъ и знатныхъ, сверхъ овчинъ, были надѣты плащи, украшенные дорогими мѣхами; но всѣ ѣхали съ босыми ногами, только къ одной ногѣ была привязана узенькимъ ремнемъ шпора изъ острой шпильки. Ихъ предводители отличались фантастическими костюмами: франкскіе золотые и серебряные шлемы были продырявлены и одинъ около другаго нашиты на грязныя шапки. Вооруженіе состояло изъ луковъ, надѣтыхъ черезъ плечо, маленькихъ стрѣлъ съ намазанными ядомъ остріями, которыми они владѣли въ совершенствѣ, легкихъ копей и короткихъ, закругленныхъ шпагъ.

Дикимъ ревомъ привѣтствовали они саксонскій дворъ, безмолвно стоящій передъ ними и какъ будто бы мужественно ожидающій ихъ нападенія.

Въ одну минуту враги соскочили съ своихъ отлично дрессированныхъ лошадей, неподвижно стоящихъ на томъ мѣстѣ, гдѣ ихъ оставитъ всадникъ. Затѣмъ частью перелѣзли черезъ ограду, частью проникли черезъ калитку. Быстро темнѣло; огонь въ очагѣ распространялъ въ залѣ свѣтъ, проливая его и въ сѣни. Непріятели зажгли высокіе, ярко пылающіе факелы и воткнули ихъ въ снѣгъ.

— Ужасный народъ, — произнесъ императоръ, качая головой, — и какъ союзники… и теперь, какъ враги!

Графъ Хардрадъ осторожно, прикрываясь щитомъ, подошелъ къ двери; рядомъ съ нимъ стоялъ факельщикъ.

— Императоръ, — громко крикнулъ онъ, — мы знаемъ, что вы находитесь въ этомъ домѣ. Сдавайтесь добровольно, — насъ шестьдесятъ человѣкъ… Отвѣчайте, гдѣ императоръ Карлъ?

— Здѣсь! — отвѣтилъ твердый голосъ изъ полуотворенной двери.

Факельщикъ, громко вскрикнувъ, упалъ на землю, пораженный ударомъ копья; факелъ, шипя, потухъ въ снѣгу.

Хардрадъ отскочилъ назадъ.

— Онъ хочетъ этого? Такъ на него! Со всѣхъ сторонъ!

— На него съ мечемъ и огнемъ! — крикнула сзади него темная фигура, бросая первый факелъ на деревянное зданіе.

Не долго могла продолжаться борьба: слишкомъ велика была сила непріятелей. Слуга и воинъ не могли помогать императору и Фолькфриду: они употребляли всѣ силы, чтобъ удержать другія двери дома, выходящія на задній дворъ.

Съ помощью огня и остраго желѣза венды быстро сломали обѣ двери и ставни. Подъ многочисленными ударами топоровъ разлетались доски; только въ началѣ осажденные могли сквозь быстро открываемыя и такъ же быстро закрываемыя отверстія въ ставняхъ бросать стрѣлы и копья; скоро пришлось отказаться отъ этого, такъ какъ если бы непріятели замѣтили эти отверстія, то какъ только они открылись бы извнутри, венды направили бы туда свои стрѣлы.

— Что можемъ мы дѣлать? — прошептала Мутгарда, указывая на дѣвочку.

Фолькфридъ отложилъ длинное копье, надѣлъ на лѣвую руку большой щитъ и вынулъ изъ-за пояса мечъ.

— Молиться, горячо молиться! — отвѣтилъ онъ такъ же тихо. — Конецъ близокъ!

Въ тотъ же моментъ передняя дверь съ трескомъ полетѣла внутрь, зацѣпивъ доской императора.

Раздался дикій вопль славянъ; двое изъ нихъ сейчасъ же бросились на порогъ.

Но Фолькфридъ стоялъ уже по правую руку императора: его щитъ принялъ копье одного изъ нихъ, пославъ ему взамѣнъ свое, тотъ упалъ, другому онъ ударилъ мечомъ въ лицо. Одинъ моментъ стоящіе впереди подались назадъ; тогда императоръ выступилъ впередъ, ничѣмъ не прикрытый.

— Какъ рѣшились вы, несчастные, напасть на меня? — воскликнулъ онъ. — Передъ вами стоитъ помазанникъ Божій. Горе тому, кто подниметъ на меня руку!

Всѣ попятились назадъ, пораженные его величественнымъ видомъ.

Тогда раздался хриплый голосъ:

— Руку поднимать?… Не зачѣмъ!… Ударъ копья и стрѣлы!

И священникъ показалъ примѣръ: свистя, полетѣло его копье. Но Фолькфридъ опять стоялъ около императора: его щитъ принялъ и этотъ ударъ.

— Смерть саксонцу! — крикнулъ Хардрадъ. — Всѣ копья на него!

Цѣлый дождь копей посыпался въ отверстіе двери; черезъ минуту въ щитѣ Фолькфрида торчало столько копей и стрѣлъ, что онъ не могъ его больше держать: въ изнеможеніи онъ опустилъ лѣвую руку. А, между тѣмъ, передъ нимъ, держа копье обѣими руками, очутился новый врагъ; это былъ Голо. Онъ мѣтко прицѣливался въ незащищенную грудь саксонца, который, не замѣчая его, обнажилъ мечъ и старался защитить императора.

Уже непріятельское копье почти касалось Фолькфрида, какъ вдругъ раздался сильный ударъ мечомъ, разсѣкая шлемъ, голову и шею непріятеля: онъ безвучно упалъ.

— Благодарю, императоръ! — воскликнулъ Фолькфридъ. — Вотъ это такъ ударъ!

— Да!

Славяне при видѣ этого могучаго удара въ ужасѣ подались назадъ.

— Впередъ, трусы! — крикнулъ священникъ. — Неужели вы убѣжите отъ старика?

— Онъ похожъ на бѣлобородаго бога смерти! — отвѣтилъ какой-то вендъ.

— Этотъ ударъ не могъ принадлежать старику!

— Огонь сверкаетъ въ его глазахъ!

— Это не смертный!

— Посмотримъ!… Дай мнѣ твой лукъ! — и священникъ, ставъ, на колѣни, прицѣлился.

Въ это время графъ Хардрадъ возвращался назадъ изъ-за угла дома. Онъ сдѣлалъ попытку проникнуть въ домъ черезъ другія двери и, подкравшись незамѣтно сзади, схватить императора живымъ. Онъ все еще не рѣшался убить его, соображая въ своемъ корыстолюбивомъ сердцѣ, сколько заплатятъ ему славяне или авары и Византія за этого плѣнника. Но ни двери, ни ихъ защитники не подались, а крикъ, поднятый вильцами при паденіи Голо, призвалъ его назадъ.

Онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ представившуюся ему картину и сейчасъ же выбилъ мечомъ лукъ изъ рукъ священника.

— Живымъ должны мы его взять… Стройтесь! На приступъ!… Саксонца повалить, старика схватить!

Фолькфридъ сорбразилъ опасность.

— Прощай, Мутгарда! — крикнулъ онъ.

Конецъ казался теперь неизбѣжнымъ. Фолькфидъ все еще прикрывалъ своимъ тѣломъ императора, но вотъ онъ въ изнеможеніи покачнулся, а вмѣстѣ съ нимъ покачнулся императоръ.

Вдругъ въ заднихъ рядахъ раздался громкій крикъ:

— Бѣгите!… Франки, саксонцы на насъ! Бѣгите!

И. вслѣдъ за этимъ вдали раздались громкіе звуки франкскихъ трубъ, вызывающіе вассаловъ на войну, и глухіе звуки саксонскаго рога.

Факелы быстро приближались, много вильцевъ обратилось въ бѣгство.

Друзья и враги прислушивались къ отдаленнымъ звукамъ. Графъ Хардрадъ бросился къ калиткѣ, чтобы посмотрѣть, что тамъ такое. Этою минутой воспользовался Пётръ, лежавшій до сихъ поръ на землѣ: онъ вскочилъ на ноги и прицѣлился въ. императора кинжаломъ.

— Умри, тиранъ! — прошипѣлъ лонгобардъ. Но въ тотъ же моментъ упалъ на землю. Первый изъ спасителей, далеко опередивъ остальныхъ, перескочилъ съ этой стороны черезъ заборъ съ копьемъ въ рукѣ и поразилъ имъ священника.

— Фолькгельмъ!… Проклятіе! — крикнулъ тотъ, падая.

Фолькфридъ, удивленный, обернулся къ брату; тутъ какой-то вилецъ бросилъ копье въ императора.

И онъ попалъ, но не въ императора, а въ Фолькгельма, который — это было единственное средство спасенія — заслонилъ его своею грудью.

— Фолькгельмъ! — воскликнулъ Фолькфридъ, — ты умираешь?

— Кажется! Но императоръ спасенъ! И твой сынъ тоже живъ!

— На помощь! — крикнулъ одинъ изъ слугъ, защищающихъ заднія двери дома. — Они врываются!

Императоръ съ поднятымъ мечомъ поспѣшилъ на помощь.

Графъ Хардрадъ вернулся отъ калитки.

— Бѣжать мы не можемъ! — воскликнулъ онъ. — Надо захватить императора, прежде чѣмъ они будутъ Здѣсь. Тогда — его жизнь за нашу! Слушайте!

Онъ началъ шептать, указывая на дверь, потомъ на Фолькфрида.. Вслѣдъ за этимъ венды раздѣлились: одинъ отрядъ направился за уголъ для подкрѣпленія съ той стороны дома, шесть человѣкъ бросились на Фолькфрида.

Какъ мужественно ни защищался храбрый герой, но во время борьбы его стащили съ порога и теперь конецъ его былъ близокъ.

Славяне бросились на саксонца и, несмотря на сопротивленіе, повалили на землю; двое держали его лѣвую руку, на каждой ногѣ сидѣло по человѣку, а графъ Хардрадъ, наклонившись надъ нимъ съ обнаженнымъ мечомъ, старался поразить его въ грудь, которую онъ еще отчаянно защищалъ правою рукой.

Стоящій у воротъ вендъ крикнулъ что-то и упалъ. Въ воротахъ показался первый изъ пришедшаго на помощь отряда, съ непокрытой головой, безъ латъ, безъ щита; темная мантія развѣвалась вокругъ его стана, кулакъ сжималъ гдѣ-то поднятый обнаженный мечъ; онъ вбѣжалъ во дворъ, гдѣ трудно было отличить враговъ отъ друзей. За нимъ спѣшилъ хорошо вооруженный воинъ.

— Вернитесь, господинъ, ради Бога, вернитесь! — просилъ онъ, — ихъ слишкомъ много! Мы навѣрное погибнемъ! Подождите здѣсь!

Но одѣтый въ мантію узналъ лежащаго на землѣ человѣка.

— Фолькфридъ! — вскричалъ онъ, — я иду!

И въ ту же секунду онъ очутился среди вендовъ.

— Графъ Хардрадъ, оглянитесь! — крикнулъ одинъ изъ нихъ, падая.

Освободитель уже поднялъ съ земли Фолькфрида за правую руку.

— Графъ Хардрадъ! — воскликнулъ онъ, — обернитесь! Не убивать, а сражаться должны вы теперь!

— Кто осмѣливается на это? Дерзкій! — крикнулъ графъ, оставляя Фолькфрида, начавшаго опять успѣшно отбиваться отъ вендовъ, и бросился на новаго врага.

И тутъ начался ужасный бой.

Хардрадъ былъ гораздо сильнѣе, его защищали желѣзный шлемъ, латы и щитъ, но его смѣлый врагъ, съ открытою головой и грудью, былъ замѣчательно ловокъ. Подскочившій сзади вендъ нанесъ ему рану въ спину, но онъ не обращалъ на это вниманія. Онъ мастерски владѣлъ мечомъ; въ его рукахъ мечъ дѣйствовалъ точно живой; какъ извивающаяся змѣя, онъ сверкалъ то справа, то слѣва, принимая всѣ раздраженные, сильные, но неловкіе удары врага, не возвращая ихъ, но ища для удара только одно незакрытое мѣсто на его закованномъ въ желѣзо тѣлѣ.

Хардрадъ все больше раздражался безуспѣшностью своихъ ударовъ.

— Конецъ! — крикнулъ онъ, бросая щитъ, и, схватывая мечъ обѣими руками, замахнулся имъ надъ непокрытою Головой противника.

Но въ этотъ мигъ узкое острое лезвіе съ быстротою молніи вонзилось въ горло графа; бряцая оружіемъ, онъ тяжело повалился навзничь.

Венды съ крикомъ бросились со двора. Фолькфридъ былъ свободенъ.

— Вы, епископъ? Это вы? — воскликнулъ онъ.

— Къ императору! — отвѣтилъ онъ, бросаясь въ домъ.

Мутгарда выбѣжала ему на встрѣчу.

— Гдѣ императоръ? — спросилъ онъ.

— Въ безопасности! Сенешаль съ тылу проникъ во дворъ. Но гдѣ мой…

— Вотъ, — сказалъ епископъ, выдвигая впередъ Фолькфрида, шатаясь и опираясь на свой окровавленный мечъ, — вотъ, Мутгарда, вашъ мужъ!

— Онъ… онъ одинъ… спасъ меня! — воскликнулъ Фолькфридь. — Ваша рана…

— Не стоитъ говорить о ней…

И онъ упалъ, теряя сознаніе.

Глава XXXVIII.

Сейчасъ же, послѣ смерти графа освободители сбѣжались со всѣхъ сторонъ, и Фолькбертъ бросился въ объятія родителей.

Ярко свѣтило солнце на слѣдующій день съ яснаго неба на Веландскій дворъ. Въ теченіе этого дня по всѣмъ дорогамъ торопливо съѣзжались послы, принося императору устныя и письменныя донесенія. Все свѣтлѣе и довольнѣе дѣлалось лицо императора.

Благодаря стараніямъ Мутгарды, слѣды битвы были, по возможности, уничтожены, убитые собраны и погребены въ лѣсу. Фолькгельмъ, пришедшій въ чувство, лежалъ въ постели въ одной изъ комнатъ; супруга и дѣти сидѣли около него.

Мальчикъ разсказывалъ, такъ какъ Фолькгельмъ почти не могъ говорить.

— Конечно, — говорилъ Фолькбергъ, — императоръ обязанъ своимъ спасеніемъ доброму дядѣ; это онъ, вѣдь, привелъ сюда франковъ и саксовъ, спасшихъ отца и императора. Но, правда, и дядя, и я, мы не освободились бы безъ помощи славянки… Власты! Дѣло было такъ. Печально лежали мы рядомъ въ снѣгу, дядя и я, съ связанными руками и ногами. Голо, отдавши приказаніе преслѣдовать отца, грозно поднялъ сжатый кулакъ и крикнулъ: «Если мы, благодаря его предостереженію, потерпимъ неудачу, я переломаю вамъ всѣ кости!» Онъ предводительствовалъ авангардомъ вендовъ; скоро прибылъ главный отрядъ подъ предводительствомъ графа и викарія, и изъ Эзесфельда два всадника, проводить которыхъ, — вѣдь, вильцы незнакомы съ мѣстностью, — вызвалась ихъ соотечественница, Власта. Весь отрядъ поднялся противъ васъ; два вильца должны были насъ съ Властой доставить въ Эзесфельдъ. Еще мы не далеко отъѣхали, — я печально думалъ о томъ, что никогда въ жизни уже не увижу васъ! — какъ вдругъ славянка повернула къ намъ свою лошаденку я съ бранью, съ угрожающими жестами начала кричать на насъ на своемъ языкѣ. Мы ничего не понимали; потомъ она подняла руку и ударила дядю кулакомъ въ лицо, а меня въ спину, и размахивала по воздуху вокругъ насъ острымъ ножомъ. Славянинъ смѣялся, глядя на нее, и проѣхалъ мимо насъ; едва онъ очутился къ намъ спиной, она ловко разрѣзала ножомъ наши веревки и шепнула намъ по-саксонски: «Теперь скачите, какъ только можете! Съ юга, — такъ только что донесли графу лазутчики, — идетъ франкскій отрядъ; привейдите его на помощь въ Веландскій дворъ. Ты же, — обратилась она къ дядѣ, — скажи ему, когда онъ заключитъ мальчика въ объятія: „Славянка возвращаетъ тебѣ сына!“ Онъ не долженъ даже въ мысляхъ толкать ее ногой»… Я не знаю, что это значитъ…

— Дальше, — торопилъ Фолькфридъ, — дальше…

— Какъ только, — продолжалъ мальчикъ, — вильцы замѣтили случившееся, такъ сейчасъ же повернули лошадей, чтобы догнать насъ. Одного дѣвушка остановила за узду, и долго, крѣпко держала его, пока тотъ не стащилъ ее съ сѣдла; я видѣлъ это, такъ какъ, сидя сзади дяди, иногда со страхомъ оборачивался назадъ; она тихо, безмолвно упала въ снѣгъ. Вильцы по" гнались за нами, но; не далеко. Задержанный Властой вилецъ уже не могъ насъ догнать. Дядя, хорошо знакомый съ мѣстностью, оставилъ мерзлую дорогу и устремился вглубь лѣса. Правда, и мы увязали раза два въ глубокомъ снѣгу, но дядя скоро помогалъ лошади выбраться и мы опять мчались впередъ, между тѣмъ какъ вилецъ, преслѣдующій насъ, проваливался такъ часто и такъ глубоко, что скоро совсѣмъ потерялъ насъ изъ вида. Мы мчались все впередъ на югъ, какъ указала намъ славянка. Было уже совсѣмъ темно, когда мы увидѣли невдалекѣ зажженные факелы, — это были люди епископа и сенешаля, но направляющіеся совсѣмъ не къ вамъ, а дальше на югъ. Безумному отчаянію дяди они скоро повѣрили… г. Аудульфъ сейчасъ же, но епископъ изумлялся тому, что нужно спасать императора здѣсь. Но, все-таки, мы помчались такъ быстро, какъ только наши лошади могли бѣжать, и пріѣхали, кажется, какъ разъ во-время.

Фолькгельмъ внимательно слушалъ разсказъ, иногда кивая головой. Онъ произнесъ слабымъ голосомъ:

— Братъ… я не могу умереть… безъ… безъ… его прощенія. Позови ко мнѣ императора.

— Ахъ, — успокоивалъ его Фолькфридъ, — не мучай себя этимъ. Ты, подобно тысячамъ саксонцевъ, нарушилъ твою клятву и бѣжалъ къ датчанамъ. Это очень дурно! Но онъ простилъ столькимъ, которые не спасали его, какъ ты, отъ вѣрной смерти: онъ вчера еще снялъ съ тебя проклятіе и, навѣрное, проститъ тебя. Не безпокойся объ этомъ.

— Нѣтъ, братъ, ты не знаешь!… И не узнаешь этого теперь. Я умоляю тебя, позови его! Но разскажи ему раньше то, что разсказывалъ мальчикъ: что я дѣйствительно спасъ его!… Скорѣе… я не могу болѣе ждать.

Фолькфридъ отправился къ императору, разсказалъ ему все и передалъ желаніе умирающаго.

— Вы не пойдете! — сердито воскликнулъ Аудульфъ. — Вы сказали, что нѣтъ никакого сомнѣнія… вы его сразу узнали…

— Молчи, сенешаль! — сказалъ императоръ, спокойно поднимаясь съ мѣста. — Не долженъ я развѣ простить умирающему, такъ горько раскаивающемуся?

— Нѣтъ… Зачѣмъ?

— Зачѣмъ? Я каждый вечеръ передъ сномъ читаю «Отче нашъ», неужели я не долженъ больше имѣть права сказать: «яко же и мы оставляемъ должникамъ нашимъ»?

Сейчасъ же послѣ этого онъ стоялъ уже у постели раненаго.

— Государь, государь! — шепталъ тотъ, собравъ послѣднія силы, чтобы приподняться на локтѣ и протянуть руку. — Простите мнѣ… все… Не говорите Фолькфриду о… о другомъ…

— Это останется между нами, — отвѣтилъ императоръ. — Еще вчера вечеромъ, какъ только я узналъ тебя, я простилъ тебѣ. Я предполагалъ послѣ твоего выздоровленія послать тебя въ Испанію противъ сарациновъ, съ порученіемъ сражаться тамъ до тѣхъ поръ, пока не примешь геройскую смерть за Христа и меня. Ты нашелъ уже ее!… Такъ или же раньше меня къ Спасителю и скажи: «Императоръ Карлъ простилъ мнѣ. Такъ прости и Ты ему, Господи, его великія прегрѣшенія, потому что онъ нуждается въ этомъ».

И Карлъ протянулъ ему руку; Фолькгельмъ, пожавъ ее, упалъ на спину и умеръ.

Глава XXXIX.

Въ одной изъ пристроекъ дома, около постели епископа сидѣлъ сѣдовласый итальянскій монахъ, основательно изучившій медицину; онъ прибылъ сюда въ числѣ пословъ изъ Италіи.

— Братъ Синцерусъ, — говорилъ епископъ, проникая взглядомъ въ его душу, — вы все еще молчите? Хорошо же, епископъ изъ Ареццо возлагаетъ на васъ, связаннаго священническимъ обѣтомъ повиновенія, двѣ обязанности. Во-первыхъ, вы должны сказать мнѣ всю правду.

— Я скажу вамъ ее.

— Что будетъ съ моею раной?

— Вы можете сегодня… сейчасъ даже… встать…

— Да, но потомъ? Я думаю, она смертельна?… Вы медлите? Правду, братъ Синцерусъ, говорите! Я приказываю вамъ!

— Она смертельна; спинной хребетъ слишкомъ тяжело поврежденъ. Теперь вы выздоровѣете, будете, не безъ страданія, правда, ходить, ѣздить, но не долго.

— Сколько времени?

— Одинъ годъ… не два.

— Это хорошо!

— Какъ, преосвященный епископъ?

— Даже очень хорошо. Умереть за нее… Теперь обѣщайте мнѣ второе: не говорите объ этомъ никому.

— Даже императору?

— Даже императору.

— Но… бѣлокурая женщина? Теперь ихъ много въ домахъ, но я говорю о самый красивой; она, какъ видно, много понимаетъ въ ранахъ… я удивился ея вопросамъ!… Она хочетъ осмотрѣть вашу рану; она все пойметъ.

— Нѣтъ, — коротко произнесъ епископъ, откидывая одѣяло и вставая, — потому что я встаю сейчасъ… здоровый. Нечего тамъ осматривать! Помогите мнѣ одѣться!

Когда онъ кончалъ одѣваться, вошелъ императоръ; монахъ низко поклонился и вышелъ.

— Благодарю васъ, мой храбрый епископъ. Я былъ у васъ сейчасъ же послѣ окончанія битвы, но вы. лежали безъ чувствъ.

Блѣдныя щеки епископа покрылись румянцемъ; онъ низко опустилъ голову.

— О, государь мой и повелитель! Вамъ… вамъ… я исповѣдывался.

Императоръ протянулъ ему руку.

— Все уладилось. Я пришелъ къ вамъ посломъ отъ нея, отъ Мутгарды. Она хотѣла перевязать вамъ рану, но я вижу, что это лишнее.

— Да, это лишнее.

— А потомъ она хотѣла говорить съ вами въ присутствіи мужа и моемъ. Я не хочу сегодня напоминать вамъ о вашемъ священническомъ санѣ: вы больны и тѣломъ, и душою, иначе я бы не такъ разговаривалъ съ вами! Выслушайте мои слова, которыхъ не долженъ былъ бы говорить христіанинъ и императоръ, но они истинны: человѣкъ, который изводитъ себя потому, что не можетъ удовлетворить одного желанія…

— Одного желанія! Желанія всей жизни!

— Глупецъ или болѣнъ.

— Или любитъ.

— Посмотрите на меня: моя кровь была очень горяча, моя власть почти безгранична, и, все-таки, говорю я вамъ, ни одинъ человѣкъ не можетъ добиться взаимности каждой женщины, которой онъ желаетъ.

Епископъ выпрямился во весь ростъ.

— Вы забываете, великій императоръ, что я всю жизнь свою любилъ только одну женщину.

— Вы… наша судьба… безпокоитъ ее.

Епископъ, улыбаясь, сомнительно покачалъ головой.

— Да, я знаю это! Отъ вашего маленькаго друга знаю я это. Какъ мила эта дѣвочка! И вылитая мать, полная нѣжной прелести!… Папа Левъ сдѣлаетъ то, что я потребую. Вы можете взять за себя дѣвочку, какъ только захотите; да вы уже имѣете ее!

Ацербусъ протянулъ руки, какъ бы отталкивая.

— Кто желаетъ розу, того не удовлетворитъ бутонъ. Какъ сказала Мутгарда, «Любовь — это вѣчность!» И она права.

— Вамъ нельзя помочь! Впрочемъ, мнѣ нравится, что это суровое сердце саксонки смягчилось, наконецъ. Я ожидалъ этого.

— Почему?

— Потому… Есть" другой сортъ женщинъ, которымъ нравится причиняемое ихъ красотой страданіе; онѣ губятъ людей изъ пустаго тщеславія. Не такова Мутгарда! Оставьте отнынѣ эту женщину въ мирѣ и покоѣ!

— Я никогда не нарушалъ ея мира. А ея покой? Если я смутилъ его, то возвращу его ей обратно. Идемте, государь! Вы останетесь мною довольны.

Глава XL.

Они направились въ главный домъ; раненый шелъ, выпрямившись во весь ростъ и изрѣдка опираясь на мечъ, который онъ, снявъ съ портупеи, держалъ въ правой рукѣ. Въ залѣ на встрѣчу ему направилась Мутгарда своею граціозною, плавною походкой; мужъ слѣдовалъ за ней. Она шла съ строго опущенными внизъ разами и, отвернувъ немного въ сторону голову, заговорила твердымъ голосомъ:

— Господинъ… Ацербусъ!

— Мое имя опять Рихвальтъ.

— Благодарю васъ за жизнь моего мужа.

— И… ты прощаешь… вы прощаете меня? — быстро воскликнулъ онъ, со страхомъ, съ мольбой устремивъ взоръ на ея прекрасное, строгое лицо; она чувствовала это, но молча отвернулась еще больше.

Наступило долгое молчаніе, показавшееся ему безконечнымъ; сердце его болѣзненно билось.

Наконецъ, ея суровыя черты смягчились; чуть замѣтно открылись ея крѣпко сжатыя губы; все еще отвернувшись, съ опущенными рѣсницами, она чуть слышно прошептала:

— Да.

— Съ какимъ трудомъ вы произнесли это слово! — простоналъ онъ.

Это подавленное, глубокое страданіе окончательно размягчило ея женское сердце. Ей захотѣлось дать ему что-нибудь; блуждающій взоръ Упалъ на маленькій кубокъ, стоящій на столѣ въ немъ было только нѣсколько капель вина; она молча взяла и подала ему кубокъ, поднявъ на него свои большіе глаза; нѣжный румянецъ покрылъ ея лицо. Онъ схватилъ кубокъ и съ жадностью выпилъ нѣсколько красныхъ капель.

— Да, я прощаю васъ! И… больше даже…

Она говорила съ трудомъ, отрывочными фразами.

— Мнѣ тяжело, что вы… самъ императоръ, — а онъ долженъ понимать, — говоритъ, что васъ жаль. И вотъ ваша маленькая пріятельница Линдмутъ, — тутъ она слегка улыбнулась, — думаетъ то же. Она очень горячо убѣждала меня, что я должна… Да и сама я хочу вамъ это сказать! Я… мнѣ тяжело это говорить! Я не ненавижу васъ больше: вѣдь, вы его спаситель!… Я хочу попробовать… не могу ли я… Да, мнѣ кажется, что я буду въ силахъ… я думаю, что я уже… почти немного… расположена къ вамъ.

Она остановилась, тяжело дыша. Тогда въ первый разъ блеснули грустные темные глаза Рихвальта, и весь онъ словно преобразился. Правда, блескъ этотъ сейчасъ же потухъ и только грустные, всегда строгіе глаза сдѣлались мягче; блѣдныя щеки, сегодня еще блѣднѣе обыкновеннаго, не покрывались уже прежнимъ вспыхивающимъ румянцемъ; выраженіе лица сдѣлалось гораздо спокойнѣе и его прежде суровый голосъ сдѣлался нѣжнымъ, когда онъ заговорилъ:

— Въ эти дни и особенно въ эту послѣднюю ночь я нашелъ миръ. Не черезъ молитву… Не священникъ, но мужчина во мнѣ помогъ мнѣ, побѣдилъ! Какое было блаженство почувствовать опять въ рукахъ мечъ! Я отдаю вамъ отъ всего сердца вашего мужа. Высшее блаженство — почитать васъ. Вы прекрасны: такъ же прекрасна звѣзда, смотрѣвшая всю ночь на мою постель. Ея яркаго блеска я не хочу для себя, не могу имъ владѣть, но я могу на него смотрѣть, могу радоваться, что Господь создалъ его такимъ прекраснымъ. Такъ могу я и о васъ думать… всегда… вы такъ прекрасны… и талъ добры! Вы будете для меня святыней, пока я не умру! Я страшно страдалъ! Но теперь, послѣ того, какъ все измѣнилось, и такъ счастливо для насъ всѣхъ…-- онъ пошатнулся отъ "строй боли и схватился за колонну, но быстро овладѣлъ собой, — я не отдамъ того, что я пережилъ и испыталъ, я не отдамъ своихъ страданій за все счастіе. Придя къ этому сознанію, я презираю все, что можетъ случиться въ жизни. Странно! Я вспомнилъ сейчасъ о сказкѣ, пропѣтой мнѣ однажды однимъ сѣдобородымъ скальдомъ.

Онъ продолжалъ, точно во снѣ, съ полузакрытыми глазами:

— «Какой то герой увидѣлъ однажды свѣтлокудрую богиню Фрею. Онъ любилъ ее; богиня¹ улыбнулась ему, проходя мимо, и, вынувъ изъ своихъ волосъ золотую шпильку, провела ею царапину по его груди: и эта рана, и ея сладкая боль никогда не проходятъ. За то герой сдѣлался неодолимымъ въ борьбѣ и не испытывалъ болѣе никакихъ земныхъ страданій». Такъ пѣлъ скальдъ; это грустная, но прекрасная пѣсня. Я не могъ заставить васъ полюбить меня, но если я… можетъ быть, много раньше васъ… умру…

— О, Рихвальтъ!.

— Тогда вы вынуждены будете сказать: это былъ герой! И послѣднимъ видѣніемъ моимъ будетъ вашъ образъ.

Онъ медленно опустился на скамейку, сдѣлавъ знакъ рукой, чтобы его оставили одного.

— Теперь все уладилось съ нимъ, — сказалъ Фолькфридъ, выходя изъ комнаты.

Жена взглянула на него и кивнула головой.

— Да, все уладилось!… Не онъ безпокоитъ меня теперь… а… другое!

Императоръ послѣдовалъ за супругами; у дверей онъ бросилъ еще разъ взглядъ на Рихвальта и молча покачалъ головой.

Глава XLI.

— А теперь, Мутгарда, — обратился къ ней императоръ, — вы должны намъ показать ваши хозяйственныя способности: въ Веландсфлетѣ, кромѣ служанокъ, нѣтъ ни одной женщины. Самъ Веландингъ, уже давно овдовѣвшій, еще не возвратился изъ поѣздки, куда его послалъ графъ Франціо. На недостатокъ провіанта вы не можете пожаловаться: я даю вамъ полную волю распоряжаться всѣми двадцатью телѣгами, полными припасовъ, стоящими вонъ тамъ на дворѣ. Завтра вы будете императорскимъ виночерпіемъ, стольникомъ, кухмистромъ, всѣ мои слуги должны будутъ вамъ повиноваться. Вы устроите намъ императорскій обѣдъ, торжество побѣды!

— Ваша воля будетъ исполнена, — спокойно отвѣтила Мутгарда и отправилась приниматься за дѣло.

Императоръ и сенешаль стояли, прислонившись къ окну, и смотрѣли на дворъ.

— Государь, — говорилъ Аудульфъ, — взгляните на эту женщину, эту саксонскую крестьянку! Видали ли вы когда нибудь равную ей по благородству и изяществу? Какъ она идетъ… нѣтъ, плыветъ по двору! Она несетъ блюдо съ холоднымъ мясомъ, но несетъ его такъ, какъ будто бы это были императорскія сокровища въ Ахенѣ! Взгляните только, какъ она отвѣтила на поклонъ предводителя лонгобардскаго отряда: такъ привѣтливо, такъ изящно и съ такимъ достоинствомъ! Они принимаютъ ее — такъ почтительно склоняются они — за герцогиню. Государь, вотъ жена для вашего сына короля Карла, до сихъ поръ еще не женатаго.

— Э-э, сѣдой сенешаль, и вы? Вѣдь, вы дѣдушка! Я разскажу объ этомъ вашей супругѣ въ Ахенѣ! Мы, старики, воины, правители государства, не находимъ ни о чемъ умнѣе разговаривать, какъ объ этой бѣлокурой женщинѣ?

— Умнѣе можетъ быть, лучше — ничего.

— А прекраснѣе и подавно нѣтъ ничего! И никакой болѣе знатной женщины я не желалъ бы для моего сына! По только мы, все-таки, должны будемъ оставить ее этому счастливому Фолькфриду: мы, какъ… какъ и другіе. А теперь пойдемте принарядимся къ обѣду Мутгарды.

---

Съ царственнымъ великолѣпіемъ и величіемъ, медленными, торжественными шагами вошелъ императоръ въ залу. Подъ голубою мантіей, придерживаемой на плечѣ драгоцѣнною греческою пряжкой, былъ надѣтъ, затканный золотомъ, бѣлый атласный кафтанъ драгоцѣнные камни украшали его башмаки; онъ, вмѣсто палки, употреблялъ снятый съ портупеи широкій мечъ въ серебряныхъ ножнахъ; рукоятка сверкала разноцвѣтными камнями и двѣ тяжелыя золотыя цѣпи висѣли на шеѣ; радостно и привѣтливо свѣтились его большіе голубые глаза.

Сенешаль удивился, когда Карлъ, ходившій всегда въ простой одеждѣ, приказалъ принести и отпереть большой ларецъ съ привезенными въ немъ дорогими украшеніями…

— Да, да, — засмѣялся императоръ, — сегодня мы справляемъ праздникъ, собственно много праздниковъ за много побѣдъ!

Когда обѣдъ былъ готовъ и столъ, сверкавшій серебромъ, красовался среди залы, императоръ приказалъ Фолькфриду сѣсть по правую руку отъ него, Мутгардѣ по лѣвую, а напротивъ епископу и сенешалю. Линдмутъ и Фолькберть должны были подавать кушанья и наполнять кубки.

Когда дѣвочка, поднявшись на цыпочки, крошила хлѣбъ съ императорскаго стола въ клѣтку красношейки, висящую на стѣнѣ въ залѣ, птичка смотрѣла на дѣвочку умными веселыми глазами, словно желая сказать: «и я тоже немного помогла».

Когда обѣдъ кончился, императоръ Карлъ сказалъ:

— Теперь, вѣрные друзья, выслушайте многое, что васъ обрадуетъ. Милость Господа была велика ко мнѣ въ эти послѣдніе мѣсяцы и недѣли, тогда какъ я не зналъ, не подозрѣвалъ этого. Всѣ эти мрачныя тучи, со всѣхъ сторонъ грозившія государству, Онъ разсѣялъ безъ моей помощи, однимъ всемогущимъ дыханіемъ своихъ устъ. Много радостныхъ извѣстій прибыло въ эти дни подъ эту убогую кровлю и императоръ вправѣ сегодня веселиться. Мой храбрый сынъ Пеппинъ разбилъ дерзкаго Беневентскаго герцога. Мой смѣлый сынъ Карлъ побѣдилъ послѣдній отрядъ аваровъ. Мой сынъ Людовикъ…-- здѣсь брови его слегка сдвинулись, — ну, всѣ сыновья не могутъ быть храбрыми героями, — мой сынъ Людовикъ доноситъ, что мой славный полководецъ, графъ Вильгельмъ Тулузскій, покорилъ Гуеску и Сарагоссу въ Испаніи; только Тортоза еще противится, но объ этомъ послѣ! Калифъ багдадскій, — мой испытанный другъ Гарунъ АлъРашидъ, благородная, умная, свѣтлая голова, но его обычай объѣзжать страну въ переодѣтомъ видѣ иногда не безопасенъ: я не намѣренъ больше подражать ему, — предлагаетъ мнѣ отнынѣ соединенными силами охранять Гробъ Господень въ Іерусалимѣ. Графъ Стабули Бурхардъ разбилъ моимъ франкскимъ военнымъ флотомъ — я самъ создалъ его! — сарацинскихъ корсаровъ при островѣ Корсикѣ: этотъ островъ и одинъ изъ Болеарскихъ, — я, право, не знаю даже, гдѣ они лежатъ, — покорили мои франкскіе корабли. А новый датскій король Хеммингъ проситъ мира.

— Государь, — воскликнулъ сенешаль, — само небо помогаетъ вамъ!

— Да, — отвѣтилъ императоръ, медленно проводя рукой по своей серебристой бородѣ, — единому Господу хвала!

Въ это время Хюльзунгъ вестфалецъ подошелъ съ донесеніемъ къ епископу; глубоко взволнованный, тотъ произнесъ:

— Господь присоединяетъ еще и это! Монахъ… Фидусъ…

— Что съ нимъ? — спросилъ императоръ. — Я отъ всего сердца похвалилъ и одобрилъ возложенное вами на него покаяніе, г. епископъ. Вы хорошо поступили.

Тогда Мутгарда ласково взглянула въ глаза епископа и спросила:

— Я узнала… отъ графа Франціо вину добраго монаха и что вы… вы должны назначить ему покаяніе. Что возложила вы на него?

Прежде чѣмъ епископъ успѣлъ возразить, императоръ отвѣтилъ:

— Онъ возложилъ на него отыскать могилу своей любимой жены и тамъ прочесть «Отче нашъ» за спасеніе ея души и за отпущеніе его грѣха.

Мутгарда молча протянула Рихвальту черезъ столъ свою красивую бѣлую руку; онъ крѣпко пожалъ ее и спокойно продолжалъ:

— Добрый старикъ былъ уже очень слабъ, когда разставался со мной; теперь вѣрный Хюльзунгъ-вестфалецъ сообщаетъ….

— Я знаю его, — сказалъ императоръ. — Древнее саксонское право свято хранится въ этомъ родѣ, не менѣе, чѣмъ древнія сказанія о герояхъ: я много заставлялъ мужчинъ и женщинъ изъ Хюльзунгскаго двора разсказывать себѣ и Эйнхарду о битвахъ на красной равнинѣ для моего собранія подобныхъ сказаній. Никто не знаетъ объ нихъ такъ много, какъ Хюльзунги. Дайте ему, Хюльзунгу-вестфальцу, полный кубокъ лучшаго вина! Я назначилъ его предводителемъ отряда, сопровождающаго монаха. Разсказывай ты самъ, Хюльзунгъ!

Вестфалецъ поклонился императору и началъ:

— Какъ только онъ нашелъ могилу, вырытую имъ самимъ, — крестъ еще немного виднѣлся изъ-подъ сугроба снѣга, — такъ приказалъ мнѣ и воинамъ отойти въ сторону. Громкимъ голосомъ прочелъ онъ затѣмъ «Отче нашъ» и, сказавши «аминь», бросился на снѣгъ, воскликнувъ: «Херха, милая жена! наконецъ-то соединяетъ насъ Господь навсегда!» Долго лежалъ онъ такъ, молча, безъ движенія, съ распростертыми руками; когда я приблизился, чтобы поднять его, онъ былъ мертвъ, блаженная улыбка освѣщала его старческія черты. Мы вырыли ему могилу рядомъ съ женой и теперь супруги покоятся другъ около друга въ дремучемъ лѣсу.

— Онъ былъ вѣренъ до гроба, — сказалъ императоръ. — Боже, прости ему его тяжелый грѣхъ! Если бы я долженъ былъ разстаться съ Хидьдигардой… я не знаю, не согрѣшилъ ли бы я еще тяжелѣе…-- Онъ замолчалъ; вдругъ онъ вскрикнулъ: — Линдмутъ, дитя! у тебя слезы на глазахъ?

— Простите, императоръ, что я за радостнымъ обѣдомъ… Но я очень, очень любила Фидуса.

— Поди ко мнѣ! Такъ. Еще разъ ты можешь наполнить мой кубокъ, — послѣдній, третій кубокъ я отложилъ для конца. Останься только около меня; ты какъ весна, какъ она была весной моей жизни. Я еще не договорилъ моихъ вѣстей, — лучшую я приберегъ къ концу.

Сдѣлавъ знакъ Аудульфу, онъ взялъ у него большой пергаментный свертокъ съ тяжелою печатью и поднялъ его вверхъ.

— Вотъ давно ожидаемое посланіе изъ Византіи. Императоръ самъ призналъ меня, наконецъ, императоромъ! — его голубые глаза сіяли торжествомъ и довольствомъ. — Императоръ называетъ меня здѣсь «своимъ братомъ», называетъ «basileus» и «Imperator»! Послѣ того, какъ папа Левъ возложилъ на меня корону, — это величайшее событіе въ мірѣ. Продолжительная война съ Византіей теперь кончёна. Востокъ съ западомъ примирился, во всемъ христіанствѣ миръ. И что пишетъ мой посланникъ изъ Византіи? "Всѣ мои усилія были напрасны, когда получилось письмо епископа изъ Ареццо, — императоръ взглянулъ на епископа, опустившаго глаза, — которое вполнѣ убѣдило его, императора Никифора, — такъ онъ самъ сказалъ ему, — такъ убѣдительно доказалъ онъ ему, что выгода его собственнаго государства, также какъ и всего міра, требуетъ этого признанія и примиренія. Человѣкъ, сочинившій эту бумагу, не долженъ оставаться епископомъ въ Ареццо… имъ можетъ быть другой… и, пожалуй, лучше. Мой канцлеръ Радо скончался; онъ уже давно былъ слишкомъ дряхлъ и медленъ для меня; мнѣ нуженъ быстрый умъ, человѣкъ съ острыми, тонкими мыслями, знающій сердце человѣческое. Канцлеръ, въ которомъ я нуждаюсь, — вы, г. епископъ. Я устрою это съ папой: онъ уже неоднократно разрѣшалъ мнѣ такія вещи. Какъ канцлеръ и величайшій паладинъ, вы, хотя и епископъ, можете владѣть оружіемъ. Только одинъ врагъ еще не побѣжденъ; въ этомъ году необходимъ новый походъ противъ арабовъ въ Испаніи: два раза мой сынъ безуспѣшно осаждалъ Тортозу, она должна пасть! Все мое войско пошлю я для этого, и вы, мой канцлеръ, поведете это войско. Извѣстно, что вы умѣете управлять войскомъ какъ и мечомъ! Возьмите… вотъ, Аудульфъ, передай ему мой собственный мечъ. Я знаю, вы принесете его мнѣ увѣнчаннымъ побѣдными лаврами, или…-- и императоръ ласково, но печально посмотрѣлъ ему въ глаза и прошепталъ: — или пришлете его обратно.

Всегда сдержанный, Рихвальтъ вскочилъ съ мѣста, жадно схватилъ обѣими руками протянутый ему Аудульфомъ мечъ, прижимая къ груди и страстно цѣлуя ножны. Онъ могъ только прошептать: «Благодарю, государь!» — и его всегда грустные глаза сіяли отъ счастія и гордости.

— И я позабочусь, — продолжалъ императоръ, — чтобы вы часто встрѣчали при дворѣ не нашего друга Мутгарду, а ея юное изображеніе… Нѣтъ, не пугайся! Я не оторву тебя отъ родителей… еще нѣтъ! Но черезъ два года. У меня при дворѣ есть юноша лѣтъ двадцати, сынъ графа Видо, оттуда, гдѣ могучій Рейнъ соединяется съ красивою Мозелью. Что скажете вы о будущемъ зятѣ?

— Государь, — возразила Мутгарда, — какъ можете вы шутить надъ святымъ бракомъ? Дочь простаго однодворца и…

— А, такъ! — онъ улыбнулся и нѣсколько времени молчалъ, поглаживая прекрасную серебристую бороду, потомъ заговорилъ, не глядя ни на кого изъ сидящихъ за столомъ: — Часъ тому назадъ прибылъ посолъ отъ вильцевъ. Они передаютъ себя подъ нашу власть и просятъ прощенія. Эзесфельдъ очищенъ ими. Крѣпость должна увеличиться, изъ маленькаго графства я дѣлаю большое маркграфство. Г. маркграфъ изъ Эзесфельда, отправляйтесь въ вашу крѣпость!

Онъ крикнулъ эти слова такъ громко, взглянувъ въ сторону Фолькфрида, что тотъ обернулся, чтобы взглянуть на того, къ кому обратился императоръ.

Но сзади него никого не было. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на императора. Тотъ, расмѣявшись, сказалъ:

— Ты, Фолькфридъ, Эзесфельдскій маркграфъ. Твоей вѣрности, — я испыталъ ее, — поручаю я эту марку! Но маркграфъ долженъ быть богатъ; имѣнія измѣнника Хардрада конфискуются въ казну, за исключеніемъ того, что этотъ несчастный отнялъ у твоихъ сосѣдей, — я ихъ дарю тебѣ, маркграфъ Фолькфридъ! Вамъ же, прекрасная маркграфиня…

Мутгарда уже давно боролась сама съ собой, она не могла радоваться; вмѣсто гордости, на красивомъ лицѣ ея выражался стыдъ, страхъ, раскаяніе; ея грудь волновалась, всегда бѣлое лицо пылало, тонкія ноздри вздрагивали; она внезапно вскочила и бросилась къ ногамъ императора, протягивая къ нему обѣ руки.

— Остановитесь, императоръ, остановитесь! Его награждайте! Онъ стоитъ!… Онъ вѣрнѣйшій человѣкъ на свѣтѣ!… Но я не достойна награды, я заслуживаю наказанія за свой тяжелый грѣхъ. Уже давно мучаетъ онъ меня!… Я должна снять его съ души. Накажите меня! Я измѣнила вамъ и вашему закону! _â

Удивленно, широко раскрывъ глаза, смотрѣлъ императоръ на несчастную женщину.

— Съ тѣхъ поръ, какъ я узнала, — продолжала она, задыхаясь, — что императоръ передо мною, я хотѣла вамъ сознаться, вамъ одному… Но теперь… теперь, когда вы пролили на меня и на моихъ столько милости, сколько можетъ только Богъ или только великій императоръ, теперь пусть будетъ моимъ наказаніемъ то, что всѣ услышатъ это. Я… я… брата, моего мужа… Фолькгельма, который тамъ покоится въ лѣсу… Когда онъ былъ отлученъ… правда, я не принимала его въ домъ какъ горячо онъ ни просилъ, но онъ умиралъ отъ голода… я передъ калиткой давала ему ѣсть и пить! Мы оба, еще прежде чѣмъ бѣжали въ медвѣжью пещеру, хотѣли идти къ вамъ въ Ахенъ, во всемъ признаться вамъ и спросить, такъ какъ мы не знаемъ, какое за это слѣдуетъ наказаніе? Скажите, государь, и не имѣйте ко мнѣ состраданія!… Нѣтъ, накажите меня… я на колѣняхъ умоляю васъ.,

Она замолчала, тяжело дыша, и опустилась на колѣни передъ императоромъ.

Настала глубокая тишина; никто не рѣшался произнести ни слова; всѣ затаили дыханіе, такъ какъ императоръ смотрѣлъ на склонившуюся передъ нимъ женщину очень строго. Наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія онъ сказалъ:

— Ты хочешь этого? Такъ пусть исполнится надъ тобой законъ. Хюльзунгъ, бывшій судья, ты присутствовалъ, когда мы перерабатывали въ Ахенѣ саксонскій законъ. Говори! Произнеси ты приговоръ: что назначаетъ за это преступленіе саксонскій законъ императора Карла?

Вестфалецъ, поднялся страшно испуганный.

— Государь… вы… вы не хотите…

— Неужели императоръ Карлъ долженъ дважды повторять приказаніе? — крикнулъ онъ грознымъ голосомъ. — Говори, судья! Или ты не знаешь законовъ, въ составленіи которыхъ ты принималъ участіе?

Тогда вестфалецъ, положивъ руку на сердце, торжественна произнесъ:

— Я знаю саксонскій законъ императора Карла. Кто принимаетъ въ домъ или во дворъ отлученнаго, тотъ заслуживаетъ смерть.

— Этого она не дѣлала! Дальше.

— Кто даетъ отлученному ѣсть и пить, тотъ долженъ всю свою жизнь, до самой смерти, носить на шеѣ цѣпь.

Всѣ въ ужасѣ молчали. Только Линдмутъ выступила впередъ и умоляюще, протянула обѣ руки къ императору.

Ласковый, радостный взглядъ голубыхъ глазъ Карла мягка свѣтился, когда онъ заговорилъ:

— Ты слышала приговоръ? Ты не хочешь милости, хочешь кары, такъ прими же ее.

Онъ снялъ тяжелую золотую цѣпь, два раза обвивавшую его шею и надѣлъ ее на бѣлую шею стоящей на колѣняхъ Мутгарды.

— Встань, прекрасная и вѣрная Мутгарда! и носи это наказаніе до самой смерти. Да благословитъ Господь твое чистое лицо и твою чистую душу, дитя мое! — закончилъ императоръ, нѣжно проводя рукой по ея волосамъ.

Слегка дрожа, Мутгарда медленно поднялась.

— Благодарю! — прошептала она.

Ея влажные глаза обратились къ мужу, онъ молча пожалъ ея руку: никогда еще она не была такъ хороша.

Линдмутъ подошла къ Рихвальту, чтобы налить ему вина, но его кубокъ былъ полонъ: это была хитрость.

— Мой другъ и…-- пролепетала она, — я вовсе не хочу выходить замужъ. Я хочу всегда оставаться съ мамой, вечеромъ молиться за васъ, а днемъ много, много думать о васъ съ закрытыми глазами, — такъ лучше всего… я вижу ваше лицо…

— Мать сама пошлетъ тебя ко двору.

— А встрѣчу я васъ тогда при дворѣ? — быстро и радостно спросила она.

— Конечно! Я, можетъ быть… но поспѣши, черезъ два года ты меня уже не найдешь тамъ, — самъ повѣнчаю тебя съ графскимъ сыномъ.

— Но я вовсе не хочу этого!

— Это измѣнится, дитя. Онъ очень красивъ; ты захочешь, когда я… Иди, наполни пустой кубокъ г. Аудульфа.

И онъ нѣжно отстранилъ ее отъ себя.

Императоръ Карлъ поднялъ кубокъ и воскликнулъ радостнымъ тономъ:

— Сначала поблагодаримъ отъ всего сердца Господа, такъ хорошо все устроившаго: Господи, благодаримъ тебя! А теперь провозгласите «ура!» громкое «ура!» канцлеру и маркграфу. Они были вѣрны… вѣрны до гроба и за это Господь увѣнчалъ ихъ побѣдой.

Глава XLII.

Былъ конецъ лѣта того же года. Эзесфельдская крѣпость была отстроена; на крышѣ самой высокой башни развѣвался вѣнокъ изъ разныхъ цвѣтовъ, прикрѣпленный туда плотниками для радостнаго ознаменованія окончанія работъ.

На башнѣ своей крѣпости стоялъ маркграфъ вновь созданной Эйдерской марки, на его руку опиралась прекрасная маркграфиня, къ колѣнямъ прижимались дѣти.

Этотъ годъ былъ урожайный: всюду, куда только достигалъ взглядъ, виднѣлись плодоносныя поля; полба и овесъ мѣрно покачивали свои стебли при дуновеніи вечерняго лѣтняго вѣтерка.

День клонился къ вечеру.

Маркграфъ протянулъ руку, показывая женѣ, до какихъ поръ тянутся его владѣнія и гдѣ граничатъ казенныя земли съ аллодіальными или ленными имѣніями маркграфа.

— Все, — закончилъ онъ, — что ты только видишь, всѣ эти богатыя поля, — все это моя собственность.

Грудь ея волновалась, она подняла на него любящій взоръ, нѣжно, незамѣтно для дѣтей пожала его руку и шепнула:

— И все это ты пріобрѣлъ собственною силой и вѣрностью. Всѣмъ этимъ ты обязанъ одному себѣ! О, Фолькфридъ, какой ты необыкновенный человѣкъ! Какъ я люблю тебя! — и она склонила къ его груди свое покраснѣвшее лицо.

А вечернее солнце проливало на нее свои блестящіе лучи: какъ золото блестѣли ея шелковистые волосы…

---

То же вечернее солнце освѣщало въ тотъ же часъ въ далекой Испаніи кровавое поле битвы.

Великая тортозская битва окончилась побѣдой франковъ, какой они не одерживали уже много, много лѣтъ. Два дня подрядъ христіане сражались съ многочисленнымъ вспомогательнымъ войскомъ, пришедшимъ изъ Кордовы, и одновременно съ этимъ съ осажденными, сдѣлавшими послѣднюю отчаянную вылазку. Долго колебалась побѣда то на одну сторону, то на другую. Наконецъ, передъ рядами обоихъ войскъ сошлись и помѣрились въ поединкѣ франкскій паладинъ и самъ великій эмиръ Кордовы, Ибрагимъ. Когда послѣ горячей битвы ударъ въ горло сбросилъ эмира съ коня, его храбрые арабы въ отчаяньи обратились въ бѣгство.

Въ это же время вышедшій изъ Тортозы отрядъ былъ прогнанъ обратно въ крѣпость: вмѣстѣ съ бѣглецами ворвались въ городъ и франки черезъ восточныя ворота; разбитые враги бѣжали изъ города.

Сверхъ силъ утомленному двухдневнымъ сраженіемъ войску побѣдителей, казалось бы, достаточно было работы на этотъ вечеръ, такъ какъ жаркое августовское солнце уже закатилось.

Но вотъ прискакалъ на ворономъ конѣ на городскую площадь франкскій полководецъ и приказалъ трубачамъ созвать сюда маленькій отрядъ всадниковъ. Пока собралось усталое войско, онъ стоялъ на площади, съ трупомъ переводя дыханіе, но, гордо выпрямившись, сидѣлъ онъ въ сѣдлѣ, весь покрытый кровью.

Изъ боковой улицы выѣхалъ сенешаль Аудульфъ на уставшемъ конѣ.

— Какъ, — воскликнулъ онъ, — господинъ канцлеръ, вы еще не хотите успокоиться? Два дня вы сражались сверхъ человѣческихъ силъ! Сначала сбросили Ибрагима съ коня! Первымъ ворвались въ ворота Тортозы! Кровь течетъ изъ вашихъ ранъ!

Канцлеръ высоко поднялся на стременахъ.

— Нѣтъ ни одной достаточно глубокой!

Въ его темныхъ глазахъ горѣлъ удивительный огонь; онъ былъ похожъ не на смертнаго, а на блѣднаго духа битвъ. Онъ поднялъ руку вверхъ и указалъ мечомъ на западъ, по направленію убѣгающаго врага.

— Трубите, трубите къ преслѣдованію! Императоръ и побѣда!

И при веселыхъ звукахъ трубъ Рихвальтъ поскакалъ къ воротамъ далеко впереди своихъ. Въ долгомъ бою спутались его волосы и борода, вѣтеръ развѣвалъ изъ-подъ шлема его длинныя темныя кудри, какія онъ носилъ до монашества, во времена счастливой, гордой юности; онъ жадно вдыхалъ въ послѣдній разъ воздухъ. Войско не могло поспѣть за нимъ; скоро онъ очутился совсѣмъ одинъ.

На опушкѣ орѣховой рощи, для прикрытія отступающихъ войскъ, въ ямѣ укрѣпился отрядъ арабскихъ стрѣлковъ; пестрое, украшенное золотомъ знамя развѣвалось среди нихъ. На разстояніи отъ нихъ полета стрѣлы всадникъ остановился на широкой, совершенно открытой дорогѣ, сорвалъ шлемъ съ головы, разстегнулъ и сбросилъ латы съ груди, уронилъ щитъ и помчался къ врагамъ съ громкимъ крикомъ: «Карлъ и Мутгарда!» Стрѣлки спустили свои короткія, острыя черныя стрѣлы, жужжащее облако пронеслось ему на встрѣчу, но они не устояли, когда его сильный вороной вонь съ гордымъ ржаніемъ понесся на ихъ знаменоносца; онъ догналъ его, пронзилъ и вырвалъ у него изъ рукъ знамя.

Тогда, пораженные массой стрѣлъ, пали конь и всадникъ.

Вдали на западѣ исчезали убѣгающіе враги. Вечернее солнце ярко свѣтило сквозь вершины деревъ въ блѣдное лицо; онъ закрылъ глаза.

— Боже, г. канцлеръ! — воскликнулъ черезъ нѣсколько минутъ сѣдобородый Аудульфъ, склоняясь надъ нимъ. — Я видѣлъ… что вы сдѣлали! Вы искали… смерти!

— Нѣтъ, — твердо произнесъ умирающій, снова открывая глаза, — побѣды… и, наконецъ… мира!… Отнесите императору это завоеванное знамя, — оно двѣнадцатое. А вотъ… его мечъ… отдайте ему его! Я владѣлъ имъ такъ, какъ онъ того хотѣлъ. Теперь я умираю героемъ за него, какъ нѣкогда умеръ его Роландъ… при Ронцевалѣ. Поклонитесь, ему и… А, вотъ она! Она идетъ… нѣтъ, она плыветъ ко мнѣ! Она улыбается! Сіяющее небо разверзлось передо мною!… Мутгарда!… Чести и тебѣ… я былъ вѣренъ… до гроба!

В. Р.

---

1. Гуфъ — мѣра земля.