Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
ВЕНЕВИТИНОВ
правитьВ предисловии к первому, уже посмертному, изданию стихотворений Веневитинова читаем:
<С>амая жизнь его, еще не успев раскрыться в сфере обыкновенной деятельности, была не что иное, как сцепление пиитических чувств и впечатлений. Все, что способно возбудить чувство высокое, занять сердце пылкое, но пламенеющее для одного изящного, все то проходило не вскользь по душе его <…>
Веневитинов был красив, молод, даровит, обладал бескорыстным сердцем, открытым характером, возвышенной душой — «прямо геттингенской», как выразился Пушкин о Владимире Ленском. Его способности проявились в поэзии, в философии, в музыке, в живописи. Вокруг него собрался кружок молодых московских поэтов, писателей, философов, собиравшийся влиять на настроение умов, на направление литературы. Кружок только что приступил к изданию собственного, боевого журнала. И вдруг — в конце октября 1826 года Веневитинов бросает родных, друзей и журнал и переселяется в Петербург. Причина этого бегства — несчастная любовь. В Петербурге Веневитинов проводит несколько месяцев — и умирает.
Нет сомнения, что причиной преждевременной его смерти были частые, сильные потрясения пылкой, деятельной души его. Они расстроили его внутренний организм, и, наконец, сильная нервическая горячка пресекла в восемь дней юную жизнь его, не богатую случаями, но богатую чувствованиями. Он скончался 15 марта 1827 года" <…>
Веневитинов умер, не достигнув двадцати двух лет (он родился 14 сентября 1805 года); умер, так много пообещав, так немного исполнив; наконец, умер влюбленным, страдающим, неоднократно предсказав близость своей кончины:
Сбылись пророчества поэта,
И друг в слезах с началом лета
Его могилу посетил…
Как знал он жизнь! как мало жил!
Дельвиг, с которым Веневитинов познакомился уже в Петербурге, незадолго до смерти, написал в альбом А. П. Керн такие стихи:
Юноша милый! на миг ты в наши игры вмешался!
Розе подобный красой, как Филомела ты пел.
Сколько любовь потеряла в тебе поцелуев и песен,
Сколько желаний и ласк новых, прекрасных, как ты!
Дева, не плачь! Я на прахе его в красоте расцветаю.
Сладость он жизни вкусив, горечь оставил другим;
Ах! и любовь бы изменою душу певца отравила!
Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой.
Привлекательный образ Веневитинова, его трогательная судьба и романтическая кончина взволновали многих, не одного только Дельвига. С тех пор имя Веневитинова окутано дымкою поэтической легенды. Разрушать ее не следует, потому что в ней есть прекрасное, — да вовсе ее разрушить и не удалось бы: как всякая красивая легенда, и эта представляет собою некую развалину действительности, оплетенную плющом сожалений, воспоминаний и вымыслов. Как личность Веневитинов навсегда останется обаятельным. Но правдиво говорить о Веневитинове как о поэте и оставаться при этом на уровне легендарных оценок теперь уже трудно. Через сто лет подлинный Веневитинов-поэт оказывается не вполне соответствующим тому образу, которым его наделили любовь и воображение современников. Но вот Пушкин, мне кажется, почувствовал это тогда же, сто лет тому назад.
Мать Веневитинова приходилась троюродною сестрой отцу Пушкина. Таким образом, поэты находились в отдаленном родстве. Пушкин к тому же знал Веневитинова как автора статьи о первой главе Евгения Онегина. Однако до возвращения Пушкина из ссылки они не встречались. 8 сентября 1826 года помилованный Пушкин был привезен в Москву и на следующий же день, а может быть — в тот же самый, познакомился с Веневитиновым. Уже 10 числа в доме Веневитиновых он читал москвичам «Бориса Годунова». 12 октября там же состоялось второе чтение. Бывал Пушкин у Веневитиновых и запросто, по утрам, и на званых вечерах. Тогда же и познакомился он с веневитиновским кружком.
Настроения этого кружка были заранее известны Пушкину. Уже за восемь месяцев до его приезда Баратынский ему писал:
Надо тебе сказать, что московская молодежь помешана на трансцендентальной философии. Не знаю, хорошо ли это или худо: я не читал Канта и, признаюсь, не слишком понимаю новейших эстетиков. Галич выдал пиэтику на немецкий лад… Впрочем, какое о том дело, особливо тебе. — Твори прекрасное, и пусть другие ломают над ним голову <…>
Кажется, можно поручиться за то, что последние слова пришлись Пушкину вполне по душе. И ему в свое время пришлось преодолеть эстетические принципы, унаследованные от французской словесности. Но это преодоление совершилось в нем как бы практически, по мере изучения Шекспира, восхищения Байроном, увлечения Вальтер Скоттом, — а еще более и прежде всего — на путях собственного поэтического опыта. Возможно, что тут влияли и германские теоретики, — но это влияние Пушкин скорее улавливал «из воздуха» как влияние эпохи — а не из книг. Ставить философскую разработку эстетических теорий «подножием искусству» — было решительно не в его духе. Замечательно, что эту вполне «моцартическую» черту подметил в нем и одобрил не кто иной, как «сальерический» Баратынский.
В веневитиновском кружке Пушкин оценил не то, какие там господствовали идеи, не то, что это был кружок именно шеллигианствующих «любомудров». Независимо от всяких теорий, кружок состоял из мыслящих, умных, образованных молодых людей, искренно преданных литературным интересам. Это и нравилось Пушкину. На свое положение в кружке он, быть может, смотрел именно по формуле Баратынского: «Я творю прекрасное, а они ломают над ним голову». И ломали, и доходили до полного энтузиазма. О том, что было после чтения «Бориса Годунова», Погодин рассказывает:
Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга, и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. «Эван, эвое, дайте чаши!» Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание. В то время, однако, свое несколько ироническое отношение к московским романтикам немецкого покроя Пушкин уже выразил в изображении Ленского…
Наэлектризованная пребыванием Пушкина, молодежь решила издавать собственный журнал. К 24 октября все было устроено, и журнал вспрыснут на общем обеде. Тут, в качестве почетных гостей, присутствовали Пушкин, Мицкевич и Баратынский. Ядро журнала было представлено, во-первых, братьями Веневитиновыми, затем — Ф.Хомяковым, Титовым, Погодиным, Рихтером, Шевыревым, Киреевским, Мальцовым, Розбергом, Раичем, В. И. Оболенским и Соболевским. В ту пору Веневитинов написал статью, представляющую как бы программу будущего Московского вестника. Она так и называется: «Несколько мыслей в плане журнала» и в высшей степени любопытна, потому что выражает отношение Веневитинова к поэзии вообще и к русской поэзии в момент возникновения Московского вестника в частности. Веневитинов пишет:
Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия; самые пиитические эпохи истории всегда представляют нам самое малое число поэтов. Нетрудно, кажется, объяснить причину сего явления естественными законами ума; надобно только вникнуть в начало всех искусств. Первое чувство никогда не творит и не может творить; потому что оно всегда представляет согласие. Чувство только порождает мысль, которая развивается в борьбе, и тогда, уже снова обратившись в чувство, является в произведении. И потому истинные поэты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами. У нас язык поэзии превращается в механизм; он делается орудием бессилия, которое себе не может дать отчета в своих чувствах и потому чуждается определенного языка рассудка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования. При сем нравственном положении России одно только средство представляется тому, кто пользу ее изберет целью своих действий. Надобно бы совершенно остановить нынешний ход ее словесности и заставить ее более думать, нежели производить. Нельзя скрыть от себя трудности такого предприятия <…> но трудность может ли остановить сильное намерение, основанное на правилах верных и устремленное к истине?
При всей верности некоторых мыслей, здесь высказанных, при всей любви Пушкина к умным поэтам (но не к «умным» стихам) — можно ли представить себе что-нибудь более враждебное пушкинскому отношению к поэзии? Перед лицом Пушкина, все «планы без стихов» ради «стихов без плана» и еще так недавно сказавшего, что поэзия, прости Господи, должна быть глуповата, — Веневитинов предлагал «остановить ход» словесности и «заставить ее более думать, нежели производить». Вот где сидел истинный Сальери, — а вовсе не в Баратынском с его веселым советом: «Твори прекрасное, и пусть другие ломают над ним голову».
Веневитинов уехал в Петербург тотчас после «учредительного» обеда. Но веневитиновский дух долго еще владел умами главных деятелей Московского вестника. Пушкин, по разным соображениям, не отходил от журнала, но с этим духом боролся. И точно наперекор Веневитинову, требовавшему от журнала «статей дельных и даже без примеси этого вздора, который украшает другие журналы», — Пушкин писал Погодину: «Главная ошибка наша была в том, что мы хотели быть слишком дельными; стихотворная часть у нас славная; проза, может быть, еще лучше, но вот беда: в ней слишком мало вздору». Иногда Пушкин приходил в раздражение. В своем дневнике Погодин записал 4 марта 1827 г., что Пушкин «декламировал против философии, а я не мог возражать дельно и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного».
Лишь позднее, как сообщает Шевырев, общение с Пушкиным «положило начало отрезвлению самих молодых эстетиков от крайних умозрительных увлечений». Примечательно, однако, что из веневитиновского кружка не вышло ни одного сколько-нибудь значительного художника: ни в поэзии, ни в прозе.
Несколько десятков стихотворений — вот все, что осталось от Веневитинова-поэта. Эти стихи вовсе не равноценны. Лишь пять-шесть пьес представляют подлинную поэтическую ценность, да и то не первоклассную. Прочее — перепевы излюбленных образцов, полные затверженных словосочетаний, прямых заимствований, более многословные, нежели содержательные. Именно о большинстве стихов Веневитинова Пушкин мог бы сказать то, что сказано о предсмертных элегиях Ленского:
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я…).
Конечно, Веневитинов был слишком молод. Но развиться в выдающегося поэта он вряд ли мог. Он сам себя душил. Он и себя заставлял «более думать, нежели производить», боялся отвлечься от высокой цели «самоусовершенствования». Это было систематическое «приуготовление» себя к поэзии, а не поэзия. Он постоянно писал о назначении поэта, о величии поэта, о том, что его чувства ему более не принадлежат:
Я посвящаю их отныне
Навек Поэзии святой,
И с страшной клятвой и мольбой
Кладу на жертвенник богини.
Это не значит, что он был сух, бесчувственен. Напротив, биограф прав, когда говорит, что чувства и впечатления «проходили не вскользь по душе его». Но свои чувства он все хотел очистить от личного, непосредственного, сделать «идеальными» и принести в жертву Поэзии. Однако в том и беда, что поэзия, которую сделали идолом, Поэзия с большой буквы — кровожадна: она питается поэзией с буквы маленькой; она высасывает из стихов их непосредственную поэзию.
В стихах Веневитинова присутствует постоянное желание высказать возвышенную и верную мысль. Она и высказывается чаще всего в виде заключительного афоризма, для которого все предыдущее служит не более как мотивировкой «темной» и «вялой». Пробираться сквозь эту мотивировку скучно. Она лишена воодушевления. Боясь непосредственного личного чувства, он готов был черпать его из более «идеального» источника: хотел сделать Поэзию вообще — двигателем своей поэзии:
Я буду жить в минувшем средь певцов,
Я вызову их тени из гробов!
Тогда, о Тасс, твой мирный сон нарушу,
И твой восторг, полуденный твой жар
Прольет и жизнь и песней сладкий дар
В холодный ум и в северную душу.
Он не мог допустить и мысли о том, чтобы явиться в поэзию в своем собственном виде, со своим «восторгом», со своим «жаром», своими действительными пороками и добродетелями, с чувствами — слишком минутными, не достаточно «вечными». Он никак не хотел и не мог допустить, что поэт именно превращает свое малое, минутное — в великое и вечное, а не наоборот: не напяливает изо всех сил на вечные истины — маскарадные наряды притворных порывов.
Только под конец, в нескольких последних стихотворениях, когда душевные страдания оказались сильнее теории, он дал себе волю, захотел и сумел высказать себя, а не какую-то отвлеченную «пиитическую истину». Только «глас последнего страданья» придал крепость его вялым стихам. Только последний шаг к смерти оживил и осветил его темную поэзию. Предсмертные стихи — лучшие стихи Веневитинова, не потому, что самые зрелые, а напротив, с точки зрения самого Веневитинова — самые незрелые, недопустимые. Лучшие стихи этого фанатика «очищенной» поэзии — те, которые наименее соответствуют его теории. Но чтоб дойти до них, ему пришлось пройти через страшную жизненную катастрофу, которая его и сгубила. Стихи Веневитинова стали хороши лишь в последние минуты, когда человек наконец пересилил в нем стихотворца и теоретика.
1927
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — Возрождение, 1927/660 (24 марта), с подзаголовком: Скончался 15/27 марта 1827 г.
«В предисловии к первому, уже посмертному, изданию…» — в кн.: Д. Веневитинов, Сочинения, ч. 1 (Стихотворения. М., 1829); по-видимому автором предисловия (дат. 1827 г.) к этому первому изданию стихов Веневитинова был H. М. Рожалин. Издание воспроизведено в кн.: Д. В. Веневитинов, Стихотворения. Проза (Москва, 1980), подготовили Е. А. Маймин и М. А. Чернышев.
«Причина этого бегства — несчастная любовь» — подразумеваются сложные отношения с кн. З. А. Волконской.
<"…> предсказав близость своей кончины…" — цитируется элегия Веневитинова «Поэт и друг» (1827).
«Пушкин <…> знал Веневитинова как автора статьи о первой главе Евгения Онегина» — подразумевается «Разбор статьи о „Евгении Онегине“, помещенной в 5-м No „Московского телеграфа“ на 1825 год», опубл. в ж. Сын отечества, 1825, № 8 (имеется в виду статья Н. А. Полевого). Заметка Веневитинова «Два слова о второй песне „Онегина“» (1826) была опубликована посмертно в ж. Московский вестник, 1828, № 4.
«Уже 10 числа <…> он читал москвичам „Бориса Годунова“» — 10 сентября 1826 г. Веневитинов присутствовал на первом чтении «Бориса Годунова» у С. А. Соболевского (неверные эти сведения Ходасевич взял из публикации М. Д. Беляева «Соболевский о Пушкине» в сб. Пушкин и его современники, выпуск XXXI—XXXII (1927), с. 35-48). 12 октября 1826 г. Пушкин читал свою трагедию в доме Веневитинова.
О сношениях Пушкина с членами кружка Веневитинова и с сотрудниками Московского вестника см. обстоятельную работу Л. Майкова «Воспоминания Шевырева о Пушкине» в кн.: Пушкин (С.-Петербург, 1899), сс. 318—354.
«Баратынский ему писал…» — в письме, условно датированном: 5-20 января 1826 г. Москва.
«<…> „сальерический“ Баратынский» — ср. в «Заметках к Маленьким трагедиям» (1915) и примечании к ним (с. 49, 402) в настоящем издании. См. также комментарий М. А. Цявловского к отзыву Нащокина о Баратынском в кн.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым (1925), с. 79.
«Погодин рассказывает…» — приводится отрывок из «Воспоминаний о Степане Петровиче Шевыреве», опубл. впервые в Русском архиве, 1865, с. 95-96; цит. у Вересаева.
«<…> Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата…» — ср. размышления Ходасевича в «Глуповатости поэзии» (1927) в настоящем издании.
«Пушкин писал Погодину…» — в письме от 31 августа 1827 г.
«В своем дневнике Погодин записал…» — см. публикацию М. А. Цявловского: «Пушкин по документам Погодинского архива. I. Дневники М. П. Погодина» в сб. Пушкин и его современники, выпуск XIX—XX (1914), с. 63-94.
«<…> как сообщает Шевырев…» — цитируется пересказ Майкова, указ, соч., с. 351. Ср. письмо Пушкина к Дельвигу от 2 марта 1827 г. и примечания Б. Л. Модзалевского к нему в изд.: Пушкин, Письма II (Москва-Ленинград, 1928), сс. 27-28 и сс. 228—233; далее о Шевыреве см. там же, с. 274.
«„Я посвящаю их отныне…“» — цитируются завершительные строки стихотворения (1826), опубл. под названием «Жертвоприношение» в 1827 г.
«<…> биограф прав…» — см. выше сноску о первом издании стихов Веневитинова.
«„Я буду жить в минувшем средь певцов…“» — цитируются последние строки стихотворения «Италия» (1826).
«Он никак не хотел и не мог допустить, что поэт именно превращает свое малое, минутное — в великое и вечное, а не наоборот…» — в ранней статье Ходасевича «Графиня Е. П. Ростопчина»(1908) мы находим интересное совпадение с этим высказыванием: <…> поэт жил в ней, питаясь ее женскими чувствами, мечтаемый рай бытия вырастал из корней быта. Женщина была несчастна в личной судьбе: поэт создавал из этого трагедию любви. Дама боялась светского осуждения: жалкое чувство. Но поэт умел преобразить его в чувство тайны. Так непрестанно растила она свое большое и главное из своего малого и случайного. (См. также статью «Ростопчина», 1933—1934, в настоящем издании.) В свою очередь, это положение перекликается со знаменитым лозунгом Вячеслава Иванова в статье «Мысли о символизме» (1912): Мы хотим <…> быть верными назначению искусства, которое представляет малое и творит его великим, а не наоборот.