Великорусская народная песенная поэзия (Костомаров)

Великорусская народная песенная поэзия
автор Николай Иванович Костомаров

Опубл.: 1872. Источник: az.lib.ru • По вновь изданным материалам.

Н. И. Костомаров

Великорусская народная песенная поэзия

По вновь изданным материалам

Собрание, приведение в научный порядок, объяснение и приложение к вопросам истории простонародных наших песен составляет предмет немаловажных задач современной умственной деятельности нашей. Об этом у нас говорили много, но нельзя сказать, чтобы сделано было столько, сколько можно и нужно было сделать.

К произведениям народного творчества не следует относиться так, как мы обыкновенно относимся к литературным произведениям. Народные произведения иначе составляются, чем последние, иначе распространяются, иначе оказывают свое влияние на среду, воспринимающую их, а потому иначе должны быть изучаемы и понимаемы. Народные произведения не выходят из рук авторов в целом и законченном виде, они творятся целою массою людей, целыми поколениями, подвергаются в следующих поколениях переделкам, иногда до такой степени значительным, что в них едва можно приметить старую редакцию, — видоизменяются сообразно местностям и условиям народной жизни, принимают в себя неуловимые, бесчисленные оттенки людских кружков и личностей. При поверхностном взгляде народная поэзия может показаться однообразною, но чем глубже мы всмотримся в нее, тем безграничнее и удивительнее будет казаться ее разнообразие, а вместе с тем мы убедимся, что все это разнообразие проникнуто единым духом, определяющим самоличность народа. Поэтому важность народных произведений для мыслящего исследователя протекшей и современной жизни народа определяется преимущественно степенью и способом их распространенности в этом народе. Песня народная тогда только для нас получает вполне ясный смысл, когда нам становится известным: в каких местностях, при каких условиях жизни и народного быта она является, сохраняется, расходится, видоизменяется и исчезает. Только тогда мы из нее узнаем все то, что она выражает. Без этого народное произведение часто делается непонятным, и мы, воображая себе, что нам ясно в сущности неясное, будем беспрестанно впадать в двусмысленные или ошибочные заключения. Кроме того, указанные нами свойства народной поэзии таковы, что, доставляя историку важные материалы для узнания различных сторон народной жизни и быта, эта поэзия всего более важна и драгоценна для него тем, что ее изучение в совокупности произведений может доставить ему возможность усвоить тот проникающий все эти произведения дух народа, с которым он увидит в настоящем свете понятия, чувствования, воззрения этого народа, а затем события, повороты, перевороты и остановки на всех путях народной истории станут для историка осмысленными до такой степени, какой он не в силах достигнуть изучением каких бы то ни было актов, записок и т. п. Взвешивая эти черты народной поэзии, мы еще не видим в нашей науке средств, пособий и материалов, при которых историк мог бы достигнуть такого понимания и усвоения, и приходим к неизбежному, вовсе не отрадному заключению, что в области знакомства нашего с великорусскими простонародными песнями сделано немного.

Мы никак не станем умалять заслуг наших почтенных собирателей, обогативших в последнее время нашу литературу своими изданиями; но в их сборниках обращено преимущественно внимание на редкие, обветшалые и вымирающие в народе явления народной поэзии, которых, по причине их исчезновения в массе, приходилось отыскивать в краях, наиболее удаленных от течения жизни под современными условиями; таковы так называемые былины.

С нашей точки зрения чрезвычайно важны песни наиболее распространенные, наиболее обычные, наиболее оказывавшие влияние в той среде, где они в ходу, и наиболее дающие средств для узнания разных сторон повседневного народного быта и для уразумения понятий, чувствований и воззрений народа в сфере его действительной жизни, как протекшей, так и настоящей. Сюда принадлежат песни обрядные, как относящиеся к различным временам года, так и к различным случаям семейной жизни, песни любовные, семейные, песни рекрутские, солдатские, разбойничьи, козацкие, тюремные и пр., все вообще, выражающие разные положения, в которых находился народный человек в общественной сфере и в семейном быту одним словом, песни бытовые, и причисляем сюда также песни о событиях из народного быта и народной истории, возбуждавших участие народного чувства: эти песни народ иногда называет простыми, когда приходится отличать их от духовных стихов, былин или исторических песен; собственно эти песни преимущественно и заслуживают названия песен, так как, напр., былины составляют особый отдел народной поэзии, образующий переход от песен к сказкам, так что вопрос о принадлежности былин к песням может еще подвергаться исследованию. Эти-то песни, считаемые нами чрезвычайно важными, подвергались замечательному невниманию со стороны собирателей и ученых, так что желающий изучать по ним народную жизнь встретит большой недостаток средств. Некоторые из прежних, наиболее важных, сборников таких песен сделались библиографическою редкостью, как, напр., песни Сахарова, которые можно теперь приобресть разве за огромную цену, а важное издание песен прошлого столетия, сделанное Новиковым, едва ли отыщется в Публичной библиотеке. Иные собрания теряются в периодических изданиях разных годов. В настоящее время следовало бы собрать воедино все это напечатанное и, сколько возможно, очистив критикою, принять в пособие для будущего издания, а между тем предпринять новое, широкое, повсеместное собрание песен, уже соблюдая иной способ и иные приемы, а не те, какими руководствовались в былые времена. Необходимо издать такой сборник, где явно оказывались бы отличия и сходства народной поэзии во всех краях Руси, где бы видно было, какие песни поются в одном крае и не поются в другом, как видоизменяются и переделываются песни сообразно различиям местностей, языка и быта народа. В настоящее время, если бы предложить такого рода вопросы: чем отличаются песни внутренних великорусских губерний от песен Поволжья или песни земледельческого населения от песен промышленников? какой взгляд у русского народа на ту или другую сторону его жизни и быта? — то эти вопросы (как скоро надобно было бы браться за песни) едва ли кем-нибудь из ученых могли быть решены с подобающею точностью. Между тем таких и подобных вопросов может возникнуть целый ряд; никто не будет сомневаться в их важности, но никто не будет в состоянии дать на них ответы.

Желаемое нами — и, как мы смеем думать, настоятельно необходимое для науки — собрание песен, конечно, не под силу частным лицам, но у нас есть ученые общества, у нас есть этнографическое отделение Географического общества, которому, по его специальности, более всего подобает заняться таким делом.

Мы смеем надеяться, что и наше правительство, сознав важность такого предприятия, не откажется пособить исполнению его и денежными средствами, но частные лица должны постараться содействовать ему как своею деятельностью, так и пожертвованиями. Было бы чрезвычайно полезно, если бы кто-либо из наших ученых, кому специально близко изучение русской народности, открыл публичные лекции этнографии с целью ознакомить публику как с тем значением, какое признала за собраниями памятников народной поэзии европейская наука, так и с этнографическою литературою у нас; а вместе с тем эти чтения должны были бы возбудить участие к изучению народности вообще и указывать пути и средства для тех, которые начинают трудиться на этом поле.

Но пока-то осуществятся наши желания, а между тем на этом поле работают с постоянством и бескорыстием скромные частные лица, не ищущие ни громкого имени, ни выгод, но оживленные горячею любовью к своему предмету. Не следует забывать их, не следует и оставлять без внимания и оценки того, что они успели сделать для науки.

Таков именно достопочтенный образчик этнографического труженичества — сборник великорусских песен, собранных г-ном Шейном и напечатанный первоначально в «Чтениях Московского Общества Истории и Древностей»*.

______________________

В настоящее время этот сборник существует в виде отдельной книги: «Русские народные песни, собранные В. Шейном. Часть первая. Изд. Имп. Общества Истор. и Древн. при Москов. университете».

______________________

Петр Васильевич Шейн, родом еврей, в молодости принял христианство не из расчета, как поступают нередко его соплеменники, а из убеждения, и с тех пор предался всею душою русскому народу, посвятив себя изучению его народности и собиранию его народных поэтических произведений. Он исполнял свое дело с редкою страстною любовью и удивительным постоянством. Для этого дела, по его словам, отрекся он от эгоистических видов в жизни, остался до старости бессемейным бобылем и, находясь в должности учителя разных предметов, переходил из губернии в губернию, служил в Тульской, Тверской, Симбирской, — домогаясь перевода с места на место с целью ознакомиться с русским народом в различных краях его неизмеримого отечества и как можно более оразнообразить и обогатить свой сборник песен, который он наполнял с самою почтенною добросовестностью. Средства у него были самые ограниченные, какие только могут быть у бедного учителя, и, при этих средствах, он отказывал себе во всем, чтобы иметь возможность жертвовать на любимое свое предприятие. В настоящее время он находится в Витебске в качестве учителя немецкого языка в гимназии, и перешел туда тоже не с иною целью, как с желанием изучить белорусскую народность и собрать белорусские песни, что уже ему и удалось в значительной степени. Первая часть его сборника великорусских песен, как мы уже сказали, напечатана, но у него готова вторая, по нашему мнению, еще более интересная, по крайней мере более рельефно выказывающая резкие стороны народной деятельности, так как туда вошли песни былевые, разбойничьи, тюремные, козацкие и другие. Этот второй том доставлен был им в Географическое общество, и мы бы желали, чтоб этнографическое отделение не замедлило познакомить ценителей народной поэзии с этим сокровищем.

Нельзя без сожаления упомянуть о несчастии, постигшем г-на Шейна и, вместе с тем, его предприятие. Почтенный собиратель отправил, как он сам говорил, до двух сот песен в Московское Общество Истории и Древностей чрез московский университет, и что же? Песни эти получены в университете — и пропали! Собиратель, надеясь на аккуратность и честность почтового ведомства, не мог себе допустить и мысли о том, чтоб его песни, сохранившись на почте, погибли в храме наук. Надобно видеть, до какой степени это печальное происшествие привело его в горесть и уныние. Тому уже прошло довольно времени, но г-н Шейн не может говорить об этом несчастии без сильного душевного потрясения.

Такое лицо, свято и бескорыстно посвятившее себя прекрасному делу, полезному для отечественной науки, достойно того, чтобы помочь ему, а помочь ему можно только одним — даровать ему средства и содействие к продолжению своего дела. Этот человек весь предан ему, любит его более всего в мире и, несмотря на свои немолодые лета и очень хилое здоровье, готов еще и, конечно, может сделать более десяти других молодых и здоровых, с его необыкновенною любовью и неутомимою деятельностью. Дай Бог, чтоб на Руси не переводились такие почтенные труженики, которые, не возносясь высоко, не принимая на плечи свои тягости, которой они нести не могут, работают скромно, но делают столько, сколько сделать в состоянии по своим способностям и обстоятельствам жизни.

Первая часть сборника г-на Шейна представляет собою все течение жизни русского народа в семейном быту его, начиная от колыбели и кончая могилою. Эта часть открывается детскими песнями, заключается похоронными.

I

Детские великорусские песни все почти короткие разговоры, в которых господствует игра слов и созвучий, часто при совершенной нелепости содержания; иногда умышленно подбираются неестественные и дикие положения, сближения и рассказы, иногда же набираются слова без всякой связи, вроде:

Первый бан,

На колоде барабан,

Пятьдесят судьев,

Пономарь ульев;

Пели, горели,

За морью полетели и пр.

В детских песнях в замечательном обилии являются разные предметы природы, особенно животные: котик серенький — хвостик беленький, убаюкивающий ребенка; — кошка, у которой дом загорелся; — коза-лубяные-глаза; — волк на работе; — петух, подающий голосок на боярский дворок; — козел бабушкин — хвастун, который хвалится поймать семь волков и убегает от одного зайца; — сорока варит кашу; — сова выходит замуж то за князя-гуся, то за луня; — птицы пируют у ней на свадьбе; — заяц в сафьянных сапожках; — лисичка-сестричка; — медведь на решетке; — голуби, воробьи; курица печет лепешки, таракан дрова рубит, комар воду тащит и пр. Обращаются к дождю, просят его пойти и обещаются за то дать ему похлебать гущи; обращаются к солнцу и говорят, что его детки плачут — масло колупают и раздают собакам и кошкам. Сквозь эту детскую болтовню проглядывают следы древнего времени; в одной, например, детской песне встречаем тиуна:

Куколка, куколка,

Боярыня куколка,

Зачем вечор не пришла?

Побоялась тивуна.

Тивун тебе не судья,

Судья тебе архирей!

Еще резче дают о себе знать отдаленные, давно протекшие времена в одной известной песне, где описывается, как турки (в других известных нам вариантах — татары) берут в плен старую женщину; она достается в невольницы татарину или турку, у которого женою — дочь этой старухи. Эта песня, собственно, однако, не детская; она поется отдельно, как особая песня, а сделалась в некоторых местах детскою оттого, что в ней встречается выражение: «Ты баю, баю, мое дитятко!» Вот, например, как часто песни изменяют свое значение и по некоторым частным чертам принимают иное применение.

За детскими песнями у г-на Шейна следуют песни хороводные, которые собиратель делит на три вида: наборные (у Сахарова некоторые из подобных песен отмечены именем сборных), игровые и разводные.

К первому отделу г-н Шейн причисляет такие, которых содержание так или иначе заключает в себе приглашение к хороводу, приготовление к хороводному сбору и первое сближение молодца с девицею. Песни эти вообще коротки.

Девица ищет, ждет молодца, встречает молодца, молодец забирается к девице, выбирает девицу, ведет девицу на игрище; целая группа молодцов идет выбирать девиц; девица работает, и хочется ей гулять; она находит себе молодца. Иногда подобная песня говорит о предмете, по-видимому, совсем не относящемся к делу, а в конце является черта приготовления к хороводу; так, например, в одной песне рассказывается, что мужья ушли молотить, а жен своих уложили спать, а потом следуют стихи:

Пожалуйте ручку,

Пойдемте в хоровод.

Во множестве песен такого рода подобная фраза служит неизменным типическим местом, обыкновенно заканчивая песню.

Символического отношения к природе здесь нет. Образов в этих песнях довольно; но они относятся ко внешнему виду молодцов и девиц, и при этом господствуют признаки новейшей жизни. Таким образом, в описании наряда молодца встречаются:

Сибирка в обтяжке,

Часы во кармане.

Является железная дорога:

Полюбил парень девочку,

С перевозу мещанин,

За ручку ухватил,

На машинку посадил.

К удивлению нашему, мы наткнулись даже на газеты:

По дорожке по большой

Бежит маленький штафет:

Несет милому газет.

Мы газеты принимали,

Распечатали, читали.

Замечательно, как русское молодечество, которое высказывается в образе доброго молодца, переходит и на девицу. Девицы хоровода представляются воинственными; они идут по городу и несут на плечах ружья; генерал как увидел их, то пожалел о том, что раньше женился на барыне, а то мог бы взять себе в жены одну из таких воинов в юбках.

Вообще форма этих песен, как и большей части хороводных — новая; старые песни беспрестанно подправляются, поновляются, переделываются, движутся вместе с жизнью, но черты глубокой древности проглядывают из-под новой оболочки: таким образом, рядом с машинами и газетами вы встречаете разувание мужа, переносящее нас прямо во времена Владимира и Рогнеды. Вот, например, песня, несомненно старая:

На речке, на островке,

На ракитовом на кустике,

Не соловьюшка песенку поет,

Молодой мальчик погуливает,

Красным девушкам наказывает:

Вы гуляйте-ка, девицы,

Веселитеся, красавицы,

Покуда воля-та батюшкина,

Небольшая нега матушкина,

Не в равны вы люди вылете.

Не ровен жених навяжется.

Размол одчик молоденький,

Бери девицу хорошенькую.

Эта песня с своими дактилическими окончаниями, с своими чертами старинного затворничества и невольничества женщины, словно столетняя старуха в кругу молодежи, — между рифмованными, почти хореическими песнями, большею частью с ударением на окончании, вообще сбивающимися на литературность, вроде следующей:

Васиньку, Васильюшка,

По что бранит, по что журить?

Не ты купил, не ты дарил;

Мне купили купцы,

Подарили молодцы.

Носи, Машенька, капот,

Чтобы не было хлопот!

Если будешь хлопотать,

Тебе салопа не видать.

Если в наборных песнях природа не играет никакой роли, то в игорных некоторые предметы природы являются с бледными признаками древнего символического значения.

Таковы некоторые растения. Вот лен: девицы сеют, растят его, а молодцы вытаптывают: это на песенном языке всех славянских народов вообще означает девичество и первое знакомство с любовью; хмель — символ удалого молодца, представление глубоко древнее, что мы видим и в песнях малорусских, польских, словацких; с ним связывается образ варения пива, образ радушия и веселости; потоптание травы — символическое выражение полового сближения; то же в песнях других славян и литовцев. Сеяние мака, ржи, проса, составляющее предмет хороводных игр, очень близко к подобным образам у других славян (южноруссов, поляков и чехов), и, вероятно, эти игры не что иное, как обломки древнего языческого освящения земледельческих работ при начале лета. Из животных первое место занимает хороводный заяц, «заинька серенький», которого девицы загоняют в «город», так что ему некуда выскочить, заяц, символизирующий молодца, пленившегося девицею.

Содержание хороводных игровых песен главным образом вращается около знакомства с любовью и ожиданием будущей брачной жизни. Молодец раздумывает, какую невесту ему взять; девица — какой-то у нее будет свекор или как муж будет учить жену; молодец выбирает себе девицу — невесту, и это изображается в различных видах. К играм, выражающим этот же смысл, принадлежит «король», игра общая как великоруссам, так и другим славянским народам и, без сомнения, чрезвычайно древняя. Король ищет себе невесты в хороводе; в других вариантах вместо короля — князь, и эта форма еще древнее, она более туземная, так как в великорусских и малорусских свадебных песнях жених носит название князя, а невеста княгини. Игра в «короля» или «князя», видоизменяясь, выделила из себя другую подобную игру с хороводного песнею: «боярин и царевна»; но должно думать, что это выделение произошло во времена отдаленные, а никак не в московский период, и представление о царской семье относилось еще к Византии. Это видно из соответствующей южнорусской игровой песни, где к царевне приезжают с свадебным предложением гости из Киева от царенка (царевича). В великорусской песне царевич (вероятно, прежде княжич) превратился в боярина. Игровая песня, в которой изображается, как постылый муж умер, а потом ожил, несомненно древнейшего происхождения; она имеет себе вариант в малорусской игре, называемой «перепелка», в которой изображается, что муж умер и жена над ним плачет, потом муж ожил и жена радуется; — а эта игра с песнею представляет сходные признаки с тою игрою, которая заключает в себе языческое изображение годичных перемен в виде смерти и восстания мифического существа под именем Коструба, Костромы, Ярила и проч. Все это признаки, показывающие, что великорусские игры и соответствующие им игровые хороводные песни, несмотря на все подновления и даже, по-видимому, полную переработку форм, сохранили в себе достаточное количество таких черт, по которым можно видеть их древнее единство с поэтическим миром других славян. Есть, однако, в великорусских хороводах черты, самобытные до такой степени, что они противоречат тому, что мы видим у последних. Так, в песнях всех других славян мы встречаем венок символическою принадлежностью девицы и никогда его не видим на молодце; в великорусской же хороводной песне (№ 138) молодец «водил танок» и потерял венок:

Молодец гулял,

Скакал, плясал,

Таночик водил,

Водил я таночик,

Сронил я веночек.

Он просит поискать его потерянный венок, сначала обращаясь к батюшке, потом к матушке; ни батюшка, ни матушка не нашли венка; он просит о том же девушку и —

Красная пошла,

Веночек нашла,

Вся радость моя

И весельице.

Если бы в этой песне, при сохранении всех мотивов, вместо молодца поставлена была девица, то песня эта могла бы занять приличное место в ряду обрядных песен всех других славянских народов, но венок на голове молодца такая же аномалия в славянском поэтическим мировоззрении, как и веретено в руках молодца в обыденной жизни. Между тем это произошло хотя случайно, но вполне естественно. Дело в том, что венок потерял свое древнее значение для девицы: его заменила лента. Венок в сознании великоруссов не имеет ничего символического. На голове молодца он явился как украшение, все равно как ветка или цветок, и заменяет в песне шапку или шляпу, а шапка, по общему славянскому мировоззрению, служит такою же символическою принадлежностью молодца, как венок девицы. И действительно, в других подобных же хороводных песнях мы находим, что молодец роняет с головы шляпу, а девушка поднимает ее, и это служит значением ее склонности к молодцу:

С молодца шляпа долой!

Ты, девица, подыми,

Раскрасавица, подай,

Я слуга, сударь, твоя,

Я слушаюсь тебя,

Черну шляпу подаю,

Он и радошен и весел,

Сам засмеялся и пошел! (№ 130).

По всему видно, понятие о «ведении танка» потерялось для великоруссов в том древнем значении, в каком оно еще сохранилось в песнях других славянских народов: танок вести могла только девица, и очевидно, что образ ведения танка зашел в упомянутую песню из какой-нибудь прежней, вероятно пропавшей песни, где он принадлежит девице.

Мы распространились об этом признаке именно потому, что он наглядно указывает нам историю народной песенности. Древние представления смешивались, спутывались и, таким путем, под влиянием, с одной стороны, новых условий жизни, а с другой — при неясности старых воспоминаний составлялись образы, диаметрально противоположные древним.

Но в хороводных песнях выразилось не только извращение старых образов на новый лад; целые события новейшего быта, которые по своему содержанию могут иметь только очень далекое отношение к хороводному миру, составляют предмет хороводных песен…

Так, напр., генерал Румянцев хочет жениться на немецкой девице; она не хочет идти за него, а он принуждает ее угрозами: песня эта, должно быть, сложена и занесена солдатами, а сделалась хороводного оттого, что здесь все-таки представляется выбор невесты. Другая песня изображает разговор барыни с «холуем», который сознается, что любит ее дочь. По некоторым вариантам разговор оканчивается согласием барыни отдать за него дочь.

Песни, отнесенные собирателем к разряду разводных, — те, в которых представляется окончание хоровода: обыкновенный признак этого разряда в том, что молодец целует девицу — главная цель (судя по песням) участия молодца в хороводе.

Хоровод — одна из древнейших стихий народной жизни. Это, без сомнения, те древние игрища «межю селы», о которых вспоминает наша летопись, повествуя о языческом быте русских славян. Несмотря на то, что христианские блюстители нравственности вопияли против таких игрищ, сопровождаемых «действами (сценическими представлениями) и проклятым плясанием», они продолжали переходить от поколения к поколению, подчиняясь течению жизни и видоизменяясь под гнетом народной судьбы, но тем не менее и до сих пор, как мы указали, сохранили черты глубокой древности. Хороводы для нашего простого народа были тем же, чем балы для высшего общества: средством сближения молодежи обоих полов, местом зарождения взаимной склонности и будущих союзов. Важность их очевидна. Г. Шейн первый подарил науке такое обширное и стройное собрание хороводных песен.

За хороводными песнями в сборнике Шейна следуют названные им плясовые и беседные песни; различие между ними чересчур тонкое, да притом название плясовых едва ли точно подходит ко всем тем, которые помешены в разряде с этим названием. Нам, по крайней мере, известны были многие из таких плясовых песен, которые, однако, мы слышали без всякой пляски. Нам кажется, было бы сподручнее назвать и те и другие, по народному способу выражения, гулевыми песнями. Это вообще песенное выражение народной веселости и шутливости. В большей части господствует рифма или склонность к рифме; стих сбивается на хореический, хотя нельзя сказать, чтоб в этом отношении песни эти отличались правильностью. Содержание их очень разнообразно, но вращается исключительно в кругу семейной или сельской жизни, иногда, впрочем, забираясь в город или барский двор. На некоторых песнях лежит еще очень заметный отпечаток глубокой древности. К таким принадлежат те песни, в которых представляются животные с человеческими свойствами и занятиями. Так, напр.:

Воробей пиво варил,

Молодой гостей сзывал,

Ай люди, ай люли!

Молодой гостей сзывал

Воробей всех пташечек…

Совушка не спесива,

Савельевна не гордива,

Сама пришла незваная,

Середь полу на лапочки

Заиграла в скрипочки.

Воробей пошел плясать

Молодой в присядочку,

Отдавил сове ногу,

Савельевне правую…

В другом варианте:

Совушке на ножку стал,

Савельевне на правую.

Совушка рассердилася,

Савельевна возгордилася.

Она дверью хлопнула,

Воротами скрипнула;

Воробей пошел вдогон

Молодой с поклонами:

Воротись, ты, совушка,

Воротись, Савельевна.

Я сам вино курю,

Я сам крестьян держу.

В другом варианте:

Не того я отчества,

Чтоб назад воротитися,

А я роду царского,

А лица дворянского.

Древность этой песни доказывается несомненно сходством ее с подобною песнею литовскою (См. Rhesa Dainos, oberlittuanische Volkslieder. Konigsberg. 1826. 66). Воробей приглашает к себе на алус (пиво) птиц: пришла сова; воробей танцует с нею и наступает ей на ногу. Обиженная сова идет на него жаловаться в суд, а воробей улетает на забор.

Под № 37 помещена песня также старая, как это доказывает существование такой же песни у червоноруссов и поляков.

Без сомнения, к песням с древнею основою причислить следует несколько песен (№ 87, 88, 89, 83), в которых молодец загадывает девке-«семилетке» загадки, которые она отгадывает:

Постой, девка-семилетка,

Изволь, девка, отгадати:

А что растет без кореньев,

А что цветет без алого цвету,

А что шумит без буйного ветру?

Растет камень без кореньев,

Шумит вода без буйна ветру,

Цветет сосна без алого цвету.

Или, по другому варианту, пространнее и разнообразнее:

Загадать ли тебе, девица, пять загадок? —

Отгадаю, сын купеческий, отгадаю хоть десяток.

Уж и что это, девица, краше лета?

Уж и что это, девица, выше леса?

Уж и что это, девица, чаще рощи?

Уж и что это, девица, без коренья?

Уж и что это, девица, без умолку?

Уж и что это, девица, без ответу? —

Краше лета, сын купеческий, красно солнце;

Выше леса, сын купеческий, светел месяц;

Чаще рощи, сын купеческий, часты звезды;

Без коренья, сын купеческий, крупен жемчуг;

Без умолку, сын купеческий, течет речка;

Без ответу, сын купеческий, судьба Божья. —

Отгадала ты, девица, отгадала,

Уж и быть за мною, быть моею женою!

Эта песня представляет сходство с малорусскою сказкою о девке-семилетке, которая отгадывает загадки, предложенные паном своим подданным с обещанием взять себе в жены ту девицу, которая отгадает эти загадки. Одинаковое название «девка-семилетка» как в малорусской сказке, так и в великорусской песне показывает на их древнее единство происхождения. Кроме того, эта песня представляет подобие с легендою о муромском князе Петре и супруге его Февронии, где последняя своею природного мудростью отгадывает мудреные загадки и чрез то делается женою князя,

В № 85 молодец с девицею состязаются между собою в остроумии, задавая друг другу работы одна другой невозможнее:

Душечка-девица.

Сшей-ка мне рубашку,

Не ткавши, не прявши,

В руках не державши.

Душечка-молодчик,

Быстрой теремочек,

Безо мху, без лесу,

Без белого тесу.

Душечка-девица,

Набери мне ягод

Зимой о Крещенье,

А летом об Внесенье (Вознесенье).

Душечка-молодчик,

Сшей-ка мне башмачки

Со желтого песочку.

Душечка-девица,

Напряди вервицы

Со чистой водицы.

Душечка-молодчик,

Слей-ка перстенечек

Со красного солнца;

Где б я ни ходила —

Все бы я светила.

По другому варианту, молодец и девица задают иного рода работы друг другу:

Напряди, милая, дратвы

Из дождевой капли,

И сшей, милая, халатик

Из булатной стали,

Сталь булатная картина,

Чтобы пуля не пробила,

Чтобы мог ее носить.

Сруби, миленький, мне терем

Из маковых зерен,

Чтобы были двери,

Двери, две кроватки,

Чтоб на той кроватке

Я могла бы спати,

Чтоб мне снился

Милый сон. (№ 86).

Эта песня сходна с продолжением той же южнорусской сказки о девке-семилетке: когда она отгадала загадку, предложенную паном, последний, желая от нее отвязаться, задает ей невозможные работы, но девка-семилетка соглашается исполнить их с условием, чтобы пан с своей стороны сделал также невозможное, нужное для исполнения того, что приказывает он ей. Таким образом, пан посылает ей яиц с приказанием высидеть из них до утра цыплят и чтоб эти цыплята поспели пану на обед. Девка-семилетка отвечала, что исполнит это, но с тем, чтобы пан сделал из однолетних прутьев плуг и, взорав поле, насеял проса, чтоб это просо выросло к утру и можно было им кормить цыплят. Подобное и в известной муромской легенде: князь Петр посылает будущей жене своей льну и приказывает изготовить ему сорочку, порты и платок в продолжение короткого времени, пока он будет в бане. Девица посьыает ему полено и приказывает сказать, чтобы князь приготовил из этого полена ткацкий станок, на котором она будет ткать ему одежды*.

______________________

О сходстве этих мотивов с подобными у других народов см. у Буслаева (Истор. Оч., I, 269—307); очень замечательно подобие с загадками в апокрифических сказаниях о Соломоне (Веселовского, Слав. сказ, о Соломоне, стр. 89-90).

______________________

Кроме этих песен, несомненно дышащих глубокою древностью, мы укажем также, как на песню с очень древним мотивом, на № 34 беседных песен: это песня о дурынде; содержание все состоит в том, что дурак куда ни пойдет, что ни сделает, всюду его бьют. Вариант этой песни был уже некогда напечатан в собрании древних русских стихотворений Кирши Данилова. Тот же предмет служит содержанием народных сказок: русских, польских, сербских и немецких.

Большая часть песен этого разряда с очевидно новейшими приемами относится к разным видам семейной жизни. Некоторые представляют, как жена не любит и обманывает мужа (№ 3, 7, 27, 28, 36, 49, 53, 60, 69, 74, 76, 83, бесед. 8); муж ненавидит жену и бьет ее (45, 53, 76, 79). Песня (пляс. № 57) изображает в комическом и чрезвычайно грубом виде отношения зятя к теще. Первый приехал к последней в гости:

Теща зятюшку потчивает:

Сядь-ка-ся, ты зятюшка, покушай-ка!

Думала теща: пятерым пирог не съесть,

А зять-то сел да за присестом съел.

Теща по горенке похаживает,

Нехотя на зятя поглядывает,

Потихоньку зятюшку побранивает:

Как тебя, зятюшка, не розорвало,

На семь частей не раздернуло?

Зять за такой помин о нем обещается, пригласив тещу к себе на Масленицу, воздать ей подобающую честь и потом исполняет обещание:

Зять услышал, на то теще сказал:

Лучше разорви тебя, тещу мою.

Тещу мою да вместе с дочерью.

Знала бы ты, теща, не потчивала.

Стал потом зять тещу в гости звать,

Приходи мол, теща, на Масленицу,

Я тебя, матушка, отпотчиваю

В четыре дубины березовые,

Пятый кнут по заказу свит.

Вырвалась теща из зятниных рук,

Бежала домой без оглядки,

Прибежала домой да на печку легла.

Вот погоди: стук! стук! у ворот.

— Батюшки, ребятушки, не зятик ли мой?

Матушка родимая, зять идет!

Зять идет, на похмельице зовет.

— Скажите ему: со вчерашнего больна,

С пива и с вина да болит вся спина.

С мягких блинов порасперло бока,

Со сладкого меду я вся немогу.

Во всем отделе, о котором идет речь, эта песня едва ли не самая старая и сохранившаяся относительно в своем старом виде более, чем многие, хотя и не утратившие очевидных следов древней основы содержания, но уже сильно подвергшиеся новой организации. Эта песня не такова, как последние: ее дактилические окончания, ее чисто великорусский стих, живой язык, оригинальное течение речи — все обличает в ней почти археологический экземпляр народной поэзии. Древность ее содержания подтверждаться может тем, что у южноруссов и у поляков существует подобная же песня, показывающая единое глубоко древнее происхождение, с тою разницею, что в песнях южнорусской и польской менее грубости и нет той циничности, которою отличается великорусская. В южнорусской песне все дело состоит в том, что теща думала найти у зятя хороший прием, и вместо того, когда воротилась, то рассказывала, что ей привелось у зятя глодать объедки, терпеть суровое обращение и даже убегать от него поскорее, чтобы он не побил ее. Во всяком случае, это сходство указывает не только на древность изображаемой здесь черты семейных отношений, но и на то народное сознание этой черты, которое создало подобную песню. И то и другое принадлежит издревле славянскому племени, а не одному великорусскому, хотя в великорусской песне древние общие племенные мотивы приняли местный характер.

II

Мы были бы до крайности односторонни, если бы ценили в песнях только их относительную древность, мало давая цены новейшим песням. Народная жизнь нам дорога во все свои моменты, и мы можем относиться с одинаковым уважением ко всем народным произведениям, ее выражающим, как к тем, которые переживали многие века, так и к тем, которые переделались из старых или вновь слагались на нашей памяти. Разбойники ли, плывущие по матушке по Волге на легкой лодочке с красной девицей посредине, или парень, сажающий на машинку красную девицу, — образы, одинаково важные для беспристрастного ценителя народных произведений. Ценность песни не должна определяться ее древностью, еще менее тем, что она нравится нам в эстетическом отношении; известная песня может быть ценнее других для исследователя, во-первых, по степени своей распространенности в народе, во-вторых, по относительной выпуклости в изображении признаков народной жизни, открывающей нам способ народного миросозерцания, который составляет душу народных произведений в совокупности. Песни, несомненно древние, действительно заключают для нас особенную важность, но не только потому, что они древни, а более потому, что самая древность их может, по крайней мере при известных условиях, служить доказательством их распространенности в былые времена, а следовательно, и важного их значения в ряду произведений народной поэзии. С другой стороны, песня, которую мы, сообразно с нашим впечатлением, назовем прекрасною, имеет, как народное произведение, гораздо более достоинств, когда не мы, а народ любит ее. Наши понятия о достоинстве песен часто идут вразрез с народными. Часто бывает, что люди, воспитанные в иной среде понятий или среди иной народности, находят грубым и неизящным то, что приводит в восторг людей, чуждых первым по воспитанию и народности. Чтобы изучать народные произведения с разумною и научною целью, добиваясь уразуметь в них народную душу, народные чувства, народные воззрения, народный вкус, не следует подводить этих произведений под наши привычные взгляды, выработанные в нас знакомством с литературою, а необходимо нам самим стать на почву строгого объективного воззрения. В настоящее время русским образованным людям гораздо более по вкусу старые великорусские песни, чем новейшие; последние нередко пренебрегаются, как явления чрезвычайно пошлые и лишенные эстетических достоинств. Если собиратель станет руководствоваться таким взглядом, то он и сам впадет и других введет за собою в обман. Что, в самом деле, могут указать нам такие песни, которые мы будем, как драгоценность, отыскивать в отдаленных захолустьях и записывать из уст отживающих старцев и стариц? Только то, что такие песни существовали в старину.

Археологическое и историческое, даже поэтическое значение их может быть очень важно; но если тот же собиратель, ограничиваясь подобными песнями, станет презирать те, которые он слышит в устах молодежи и за работою, и на перекрестках, и на пирушках, то мы, воображая себе, что народ поет те песни, с которыми познакомить нас захотел предпочтительно собиратель, будем поневоле заблуждаться и приходить к неверным выводам, руководствуясь песнями. Народ совсем не так относится к произведениям своей духовной деятельности, как мы относимся к ним. Народ забывает те старые песни, которые нас пленяют; он их находит устарелыми; они не удовлетворяют его духовным потребностям; их содержание уже не подходит к тем условиям, которыми судьба окружила его жизнь в настоящее время; в этих песнях для него оказываются многие непонятные или переставшие интересовать его предметы; напротив, его чувство и воображение обращается к таким сторонам и явлениям действительной жизни, каких он не находит в своих старых песнях: и вот он или переделывает свои старые песни на новый лад, или складывает новые, подчиняя свое вдохновение влиянию барского двора, фабрики, городского кабака или современного острога, подлаживаясь при том, насколько умеет, и ко вкусу той среды, которую считает выше себя по образованию. Дактилические окончания старых песен уже не нравятся ему, хотя он не может с ними окончательно расстаться, но уже явно предпочитает им ямбы и хореи, сплетает рифмы и, насколько может, подбирается ктоническому размеру слышанных им литературных произведений. Иначе не могло и не должно было происходить. Песня слишком близка душе народного человека и выражает то, что кроется в глубине этой души; но там, в этой душе, остаются впечатления той живой действительности, среди которой народный человек вращается и действует. Каким становится народ, такова его и песня; она неизменно верно отражает его душу, и в этом ее высокое достоинство. Поэтому никак не следует пренебрегать песнями новейшего склада или же носящими отпечаток новейших переделок; пусть для вашего эстетического вкуса они представляются уродливыми, пошлыми, даже циническими и лишенными всякой поэзии, но для историка и мыслящего наблюдателя человеческой жизни они все-таки драгоценные памятники народного творчества. При этой точке зрения видимая бессмыслица для нас иногда не бывает лишена смысла. Г-н Шейн не пренебрегал такими песнями, хотя собрал их сравнительно немного. Некоторые из напечатанных им в отделе плясовых очень характеристичны по выражению народных воззрений и нравов. Вот, напр., несколько (№ 13, 14, 15, 16, 17, 18) вариантов песни о том, как дочь толкует с матерью, за кого ей лучше выйти замуж; и тут открывается народный взгляд на сословные и общественные положения. Девушка не хочет идти за крестьянина: здесь мы встречаемся с чертою, нередкою в современном русском человеке, когда он оказывает пренебрежение к тому, что не имеет лоска образованности, когда он хочет показаться выше других по своим понятиям; «крестьянин — невежа», говорит красна девица; ей также не по вкусу и черный труд:

С крестьянином жить — трудиться,

Рано встать, поздно ложиться,

Сено косить, жито жать….

Черный труд отбивает ее от кузнеца:

Кузнец в кузнице кует,

Сам он в саже чорт как чорт,

Часто в кузнице бывает,

Неравно он замарает.

Сапожник ей представляется пьяницею (недаром и пословица: пьян, как сапожник), буяном, жестоким тираном:

Сапожник вор, буян,

С утра до вечера пьян,

Жену морит голодом,

Заморозит холодом…

Солдатское житье, разумеется, непривлекательно:

Будь он унтер, рядовой,

У него лишь хлеб с водой.

Духовное звание тем нехорошо, что духовных беспокоят по ночам:

Будь он дьякон или поп,

В камилавке протопоп,

С требой ходит по ночам.

Не даст спать моим очам.

Купец, несмотря на то что это такой человек, с которым по обстановке жизни, казалось, можно бы покойнее ужиться, чем с предыдущими, возбуждает, однако, опасение. Предусмотрительная девушка рассчитывает, что купец может проплутоваться, сделаться банкротом, а жена его останется после него в нищете:

Купец гладкий вор и плут,

Через год будет банкрут,

Его посадят в тюрьму,

А я по миру пойду…

В одном из вариантов упоминается штаб-лекарь в числе предполагаемых женихов, но —

С ним веселья вовсе нет,

Смотрит в спирт или ланцет;

Он мне рвотного прибавит,

На тот свет меня отправит*.

______________________

Этот вариант вероятно сложился в мещанской среде, равно как и следующий, где говорится о городских увеселениях.

______________________

Выбор останавливается на боярине. По одним вариантам, веселая боярская жизнь в образе клубов, балов, театров совершенно очаровала девицу. Песня оканчивается так:

Иду, иду, маменька,

Замуж за боярина,

Жизнь боярина, что твой рай,

То и дело, что гуляй.

В клуб, на бал, в театр катайся

Или дома забавляйся.

Иду, иду, маменька!

Но в других вариантах боярин не удовлетворяет девицы: он, во-первых, охотник, собачник; это ей не нравится:

Не иду, матушка,

Не иду, государыня,

Замуж за боярина:

Боярин охотник,

Много собак держит,

Собаки борзые…

Во-вторых, у него —

Холопы босые (№ 17).

Видеть пред собою неприятные сцены помещичьего тиранства не хочет девушка:

Как боярин крестьян бить,

А мне милости просить…

Есть у ней вполне подходящий идеал; это подьячий (по нашему образу выражения — чиновник); с ним житье лучше боярского, купеческого, поповского; у него и денег много, и положение ей кажется безопасным; соображая, что купец может сделаться банкротом, великорусская красавица не соображает, что подьячий также может попасть под суд; видно, что в глазах народа эти случаи казались чересчур редкими в сравнении с успехами подьяческого подвижничества. С полною решимостью говорит девица матери:

Иду, иду, матушка,

Иду, государыня,

Замуж за подьячего.

Ах, подьячий-то писать,

А я денежки считать;

Пусть худое говорят,

А мы будем обирать.

Доказательством, что такой образ воззрения не есть какое-нибудь исключение, а широко распространен в народе, служит то, что у Шейна помещено несколько таких вариантов, в которых подьячему оказывается предпочтение, и притом эти варианты из разных мест, напр., из Тверской (№ 14), из Тульской губернии (№ 16).

И вот народные песни открывают нам, что идеалом для великорусского народа начинал делаться подьячий, обирающий людей и наживающий деньги. По другим подобным песням идеал великорусской девушки — собственная ее выгода, и этою выгодою измеряется ее любовь: тот ей мил, кто носит ей подарки, как проситель со взяткой мил подьячему:

По улице мостовой

Навстречу парень молодой;

Девка парню говорила,

Во глаза его бранила:

Ты дурак, дурак, дурак,

Зачем к девкам ходишь так!

Ты поди-ка, понеси-ка,

Ты поздравствуйся:

Здравствуй, Шаша и Параша. (№ 22).

Форма песен, конечно, сравнительно новая, но мотив ее старый, явившийся здесь только в новой одежде, рядом с этою песнью другая — с более бтарыми признаками.

Детинушка удалый молодец,

Он всю травушку, муравушку примял,

Все лазоревы цветочки посорвал;

Он повадился ко девушке ходить,

Много злата, много серебра носить,

Без расчета золотой казной дарить,

Без аршина камочки отдирать.

В № 25 представляется образчик обращения молодца с девицею:

Что пошли наши ребята

Да вдоль во кругу гулять,

Красных девок выбирать;

Выбирал, выбирал парень

Красну девушку невеличку,

Не величку, ни малу;

Ни величка, ни мала,

На ней шубочка ала,

Душегреечка красна,

Молодцу сердце зажгла.

Как ударил парень девушку

По белому по лицу,

Он по белому лицу,

По румяной по щеке,

По жемчужной по серьге.

Как жемчужная сережка

Рассыпалась,

Перед молодцом девчонка

Расплакалась:

Ты не бей, не бей, невежа,

Не твоя, сударь, надежа,

Коли я буду твоя,

Буду слушаться тебя;

А теперь я не твоя —

Я не слушаюсь тебя.

Отойди ты прочь,

Отойди, шельма, от меня! (№ 25).

Девушка протестует против такого обращения с собою только до тех пор, пока она не вышла за парня; после замужества — дело иное, она будет его слушаться; он будет иметь право бить ее. Рядом с этою песнью (№ 26) помещается песня, где изображается как бы продолжение того, что могло последовать, когда девушка (№ 25) выйдет за своего парня, заехавшего ей в физиономию:

Уж я полем шла,

Не шаталася,

Ко двору пришла,

Пошатнулася,

За вереюшку съудержалася.

Верея ль ты моя,

Ты вереюшка,

Съудержи ты меня,

Бабу пьяную,

Шельму хмельную;

Не видал бы меня

Свекор батюшка,

Не сказал бы он

Моему мужу.

Как и мой-то муж

Горький пьяница;

Он вина не пьет,

С кабака нейдет

С воды пьян живет,

С квасу бесится!

Далее описывается в шуточном виде опрятность хозяйки и способ приготовления пищи:

Я порог мыла,

Во щи вылила,

Уж я пол мыла,

В горох вылила;

Я полы скребла,

Пироги спекла,

Со начиночкой,

Со ветчиночкой.

III

За отделом песен, которые г. Шейн означил названием плясовых и беседных, следует у него отдел называемых голосовыми или протяжными; их числом 99.

Нет ничего произвольнее и неточнее такой рубрики. Таким образом, если означать песни по голосу, то к этому разряду пришлось бы отнести множество песен: былевых, разбойничьих, рекрутских, которые поются протяжно, а между тем они сюда не включены. Песни, означенные у г. Шейна названием голосовых, собственно бытовые песни, преимущественно семейные и любовные. К ним могли причислиться и такие, какие мы встречаем между плясовыми, хоть бы, напр., № 95, где жена проводит старого мужа.

В этом отделе песен замечательны черты, указывающие на сохранившиеся в народной поэзии остатки древнего символического отношения к природе. Для определения их значения в этом смысле нам более всего поможет сравнение с подобными чертами у южноруссов. Так как поэзия южнорусская, сообразно долговременному, особому от великоруссов течению народной жизни, приняла совсем иной склад и характер, отличный от великорусской поэзии, то мы полагаем, что сходство воззрений, образов, известных отношений к природе может служить признаком древности содержания песен. Разумеется, отсюда следует исключить то, что было плодом уже позднейшего сближения, так как очень много песенных мотивов входило из Великой Руси в Южную и обратно; но, к счастью, позднейшие перетасовки и заимствования так явно выказывают свое недавнее происхождение, что только люди, слишком неопытные и не освоившиеся с духом и приемами народной поэзии, могут ошибиться и принять новейшее заимствование за признаки старого единства, так как во всех таких, близких к нам по времени, заимствованиях более или менее удерживаются черты того песенного склада, откуда взято заимствование. Нет ни одной великорусской песни, перенятой малоруссами и распеваемой народом, которая до того бы изменилась и перетворилась, чтобы невозможно было видеть ее отличия от чисто малорусских; то же самое и по отношению к песням малорусским, перенятым великоруссами. Мы считаем древними признаками только такие черты, которые представляют сходство воззрений, образов, сказаний, при полном сохранении своеобразного великорусского или южнорусского песенного склада. Такое сходство очень драгоценно, и на нем можно смело основывать причисление к области древнего миросозерцания те символические отношения к природе, которые мы замечаем в песнях. Само собою разумеется, что сходство с поэзиею других славянских народов, которых жизнь еще более удалялась от жизни великорусской, будет подтверждать древность этих черт.

Небесные светила и воздушные явления редко и вскользь являются в песнях, рассматриваемых нами. С солнцем сравниваются милые сердцу особы (№ 12), но этот прием слишком общий каждой народной поэзии, а потому мы и не станем давать ему значение в смысле особой характеристики. Под № 47 и 31 мы встречаем обращение к месяцу: девица просит его светить милому, когда он пойдет, чтоб было ей видно; подобный прием находим мы в галицких и малорусских песнях. Море является символом неизвестности и погибели: это древнее славянское представление; молодец, ненавидящий свою жену, изображает свое желание избавиться от нее в образе пускания ее на корабле в море (№ 24); тот же образ в южнорусских песнях, и притом в различных положениях. Замечательно, что вообще в великорусских песнях вода во всех видах — в виде реки, ключа (№ 53), чаще, чем в южнорусских, имеет печальное значение, хотя и последние не чужды вовсе того же. Вода подмывает сучки, веточки, отростки рябины, сравниваемой с девицею (6); по воде прибывает горе к девице (10), реке отдают горе, которого она не хочет брать (ibid); течение реки сопоставляется с горьким житьем (69); вода, заливающая луга и болота, сравнивается со слезами (71).

В южнорусских песнях есть многие и веселые образы воды, каких мы не встречаем здесь. Быть может, тут действовало обилие воды в виде северных болот, служивших только помехою в жизни, и это утвердило в поэзии мрачную сторону символического отношения к воде.

Из деревьев в великорусских песнях рябина сопоставляется с девицею, и вызревание рябиновых ягод сравнивается с «вызнаванием» девицы (31). Рябины, сколько нам известно, нет в народных песнях других славян. Это дерево исключительно великорусское и, кажется, заменяет в том же значении южнорусскую калину — частый и постоянный женский символ, хотя и калина не чужда вовсе великорусской поэзии: на калине сидит кукушка, сравниваемая с девицею (29), или сокол — символ молодца (41), или соловей; с калиною, рано расцветающею, сопоставляется женщина, рано вышедшая замуж: все эти образы есть в южнорусских песнях. Береза — также местопребывание птиц (76). В одной песне (46) в грустном значении мы встречаем ель — дерево грусти в южнорусской поэзии. Такое же значение имеет ракита или ракитов куст, равнозначащий (хотя не всегда в одном и том же значении) с малорусским явором. Сад вообще в великорусской поэзии, как и в малорусской, сопоставляется с милым человеком: сад засыхает, друг отъезжает (22). Из трав замечательна полынь с эпитетом злодей: он — как символ горести, вырастает среди винограда; последний в южнорусской поэзии постоянный символ довольства и веселья; вероятно, и здесь он приведен в том же значении, тем более что в другой песне девица кидает изюм — виноград на кровать (№ 15); в свадебных песнях виноград иногда появляется, хотя реже, чем в южнорусских. Символическое значение птиц выказывается яснее в народной великорусской поэзии, чем растений. Сокол здесь, как и в песнях всех прочих славянских народов, символ молодца; летание сокола сравнивается с разгулом молодецким (29). Молодец скачет на своем коне, словно сокол летит (60); как от летанья у сокола крылья «примахались», так у молодца кудерышки завивались (57); символом влюбленного молодца служит голубь, а влюбленной девицы — голубка (№ 49, 50, 20). Молодец сын купеческий — по другим вариантам боярский, убил голубку: это, как видно, образ похищения девицы — образ, который мы встречаем в южнорусских и польских песнях и в древнем чешском стихотворении Збигон. Символами любовной четы являются также соловей и кукушка. Соловей один сам по себе — певец веселья, он подает девицам голос к пению; он разгоняет тоску влюбленному молодцу (13); соловей является в образе вестника: женщина посылает его к своим родным (75). Кукушка вообще символ женский, преимущественно грустный, и потому ей придается обыкновенно эпитет горемычной. Песня о превращении женщины в кукушку (№ 68,69, 70), без сомнения, одна из самых старых; в южнорусской поэзии есть подобная и очень распространенная; мы встречаем отголоски этого и в сербской поэзии. Известно, что ни за одной птицей не остается столько глубоко древнего значения у всех народов арийского племени, как за кукушкою, а потому и неудивительно, что в сборнике г. Шейна есть песня о кукушечке, сходная с южнорусскою песнею и старочешскою в Краледворской рукописи, — песня, сохранившая следы того языческого значения, какое имела некогда боготворимая кукушка*:

______________________

Ср. старочешскую в Polyglotta Kralodvorskeho rukopisu, vydani Vaclava Hanki. 1852, стр. 101; и малорусскую в Piesni ludu Ruskiego w Galicyi, zebraf Zegota Pauli. I, c. 125.

______________________

Долина ль ты моя, долинушка,

Долина ль ты широкая.

На той ли на долине

Вырастала калина,

На той ли калине

Кукушка вскуковала:

Ты об чем, моя кукушечка,

Об чем кукуешь?

Ты об чем, моя горемычная,

Об чем горюешь?

Уж я как же мне, кукушечке,

Как не куковати.

Уж и как же мне, горемычной,

Как не горевати!

Один был зеленый сад,

И тот засыхает,

Один был у меня милый друг,

И тот отъезжает,

Одное меня младешеньку,

Одное меня покидает!

Вообще так называемые у г. Шейна голосовые песни по своему содержанию могут быть разделены на две половины: на любовные и семейные.

Только немногие из любовных песен изображают счастливые и согласные отношения между молодцом и девицею (№ 1, 2, 3, 6, 7); большей части этих песен содержание — тоска девицы в разлуке с милым (№ 9, 10, 11, 14, 17, 18, 19, 21, 26, 27, 28, 29, 30, 31); тоска молодца по девице (№ 16, 27, 36, 37); измена молодца (№ 12, 20, 22, 23, 38, 39, 40, 47); разгул молодца (№ 32, 33, 34); отравление и приворотные средства (№ 54, 55, 56, 57;. Из семейных песен нет ни одной, представляющей картину семейного благополучия: в них видим мы или недовольство замужней женщины своим положением (№ 53, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 67, 68, 69, 70, 74, 75, 76), или мужа своею женитьбою (№ 72, 73, 77, 78, 79, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 91, 93, 94); две (№ 80 и 81) представляют, как жена помыкает мужем. Цифры эти чрезвычайно красноречивы сами по себе как для изучения народной жизни, так и для ознакомления с народным способом воззрения на условия своей жизни; жаль только, что из сборника г. Шейна мы не знаем, какие песни наиболее распространены.

В любовных песнях о разлуке и об измене чувство женщины гораздо сильнее, чем чувство молодца, хотя вообще в великорусских песнях любовное чувство неглубоко и часто пробивается тот практический взгляд, который составляет отличительную черту великорусского характера, качество, которое не допускает до мечтательного бездействия и упадка сил под гнетом судьбы и служит постоянным рычагом к деятельности и терпению, но которое также часто иссушает в душе поэзию и приводит к грубейшему материализму. Вот приходит молодец к своей бывшей возлюбленной объявить ей, что он хочет жениться на другой:

Я не гость пришел, не гостить к тебе,

Я пришел у вашей милости доложится,

Позволишь ли ты мне женитися?

Сначала девушка разражается гневом и как будто отчаянием:

Ты женись, женись, разбессовестный,

Я не чаяла от тебя того,

Ты б сказал мне такое словечушко,

Прострелил ты мое сердечушко:

Ты возьми, возьми саблю вострую,

Ты разрежь, разрежь мою белу грудь,

Погляди ты мое ретиво сердце…

Молодец утешает ее. Но чем? Он (женившись на другой!) не прервет с нею прежней связи:

Не плачь, не плачь, раскрасавица,

Я ходить буду чаще этого

И любить буду лучше прежнего!

Девица утешается. Она зовет молодца в сад гулять, разменяться подарочками:

Я возьму дружка за рученьку,

Поведу его в зеленый сад,

Мы по садику разгуляемся,

Мы подарочком разменяемся:

Ты возьми, возьми свой золот перстень,

Ты отдай, отдай мой тальянской плат;

Тебе перстнем обручаться, друг,

А мне платочком женишка дарить,

Женишка дарить, дружка прежнего…

Таким образом, оказывается, что у девицы уже был другой друг на запасе: стало быть, ее отчаяние было неискреннее. Все обстоит благополучно. Есть надежда, что молодец, женившись на другой, будет продолжать свои любовные отношения с прежнею, которая выйдет за другого; если она прежде надувала двух любовников, почему ж ей не надувать мужа. Мы привели эту песню из сборника Шейна потому, что знаем ее также не из этого сборника; песня эта старинная и очень распространена в разнообразных вариантах; есть варианты, которые не имеют такого безнравственного смысла; девица только желает изменнику счастья с другою, и вероятно песня эта, видоизменяясь, дошла до того образа, в каком помещена в сборнике Шейна, вместе с развитием народных нравственных взглядов. В сущности, та же мелкость чувства, тот же практический взгляд на жизнь отражаются в песне под № 12 (также, как нам известно, очень распространенной), где девица с молодцом находится в самых нежных и любовных отношениях, зная, что она себе выйдет замуж, а он женится на другой:

Не светел месяц вдоль улицы светил, —

Заря белый день в окошечко,

Ко мне Машенька сама в гости пришла,

Все забавы, все утехи принесла,

В окошечко белы руки подала,

По другим уверяла молодца,

Уверявши, чернобровым назвала:

Чернобровый, черноглазый, милый мой,

Мне недолго во любви пожить с тобой,

Во любви пожить, в согласьи погулять,

Тебя, молодца, женить скоро хотят,

Тебя женят, меня замуж отдадут:

По дорожке заезжай ко мне, милой,

Напоследки распростимся мы с тобой!

Глубокая, сердечная привязанность и тем более мечтательность вообще чужды великорусской поэзии; в самых лучших, действительно исполненных поэзии, любовных песнях светится сильно чувственность; вот влюбленной девушке снится сон — хороший сон:

Чуть заснула на первой заре,

Хорош сон мне младой виделся,

Будто миленький ко мне пришел,

По новым сенюшкам прошел,

Ко кроватке подошел,

Раскрыл бело полотно,

На белые груди пал,

Крепко к сердцу прижимал,

В уста меня целовал.

И в несчастной любви — девушка томится на кровати, раскачиваясь да с подушкою обнимаясь:

Ты злодей-то лиходей, удал добрый молодец,

Иссушил ты, сокрушил мое сердце девичье.

Долго ли моему сердцу будет ныть, болеть?

Уж пойду я с горя лягу на кроватку,

На кроватушке млада раскачуся,

По миленьком дружке спохвачуся,

Горючими слезами зальюся.

Уж вы, ночи мои, ночи, ночи долги темные,

Надоели вы мне, ночи, надокучили,

С милым дружком меня разлучили. (№ 8).

Тоска по милом проходит скоро, как и привязанность, — словно короткое северное лето:

Ты, трава ль моя,

Ты, шелковая,

Ты весной росла,

Летом выросла,

Под осень травка

Засыхать стала,

Про мила дружка

Забывать стала. (№ 5).

В позднейшее время в народную поэзию вошла, однако, сентиментальность путем соприкосновения с литературными приемами, так что народ уже стал слагать свои песни на манер тех, которые доходили до его слуха из разных песенников. К таким песням принадлежат, например, помещенные у г. Шейна под № 26 и 28, где молодец хочет превратиться в голубка, чтоб ворковать на окошечке своей возлюбленной, или, например, такая песенка:

Что ты, Саша, приуныла,

Пригорюнившись, сидишь;

Прежде пела, говорила

Ко подруженькам своим:

Веселитесь вы, подружки,

К нам весна скоро придет,

Весна придет, солнце взойдет,

Сгонит снега, весь мороз.

Приударит частый дождь,

Расцветут в поле цветочки,

Все ракитовы кусточки. (№ 9).

Эта песня сложилась, очевидно, тогда, когда самобытное, издревле установившееся в известном пошибе народное творчество подчинилось влиянию искусственности, навеянной на народ сверху. Подобное риторическое описание красот природы отнюдь невозможно в первобытной безыскусственной поэзии какого бы то ни было народа. В настоящее время песен в таком тоне очень много, хотя у г-на Шейна их сравнительно мало; все они отпечаток современных или близких к нам по времени условий духовной жизни русского народа. Народ слагает их, народ их любит гораздо более, чем старые песни, сложенные и завещанные ему по наследству прежними, уже давно отжившими поколениями. Но из наших сборников, и в том числе из сборника г-на Шейна, нельзя узнать этого обстоятельства. Изучая наши ученые сборники и зная русские песни только по сборникам, можно получить такой взгляд: есть у народа песни старые, а есть песни новейшие; всяк поет себе какую вздумает; между тем как иную поют человек десять, другую — сто; да и к тем песням, которые в данное время очень распространены, народ неодинаково относится: иные он поет с особым участием к их содержанию, другие нравятся ему только по голосу. В наших ученых сборниках этого всего не обозначается, а потому-то из них мы не в состоянии узнать того, что для нас составляет одну из любопытнейших сторон народного творчества, — мы не узнаем из них истории народной поэзии даже и в сравнительно близкий к нам период народной жизни. Между тем этот период заключает особенно интересные стороны, потому что в народной поэзии совершается переворот, подобный тому, какой происходит в самой жизни народа. Замечательно, что в то время, когда песни нового пошиба творятся народным первобытным способом, то есть песенные элементы, вращаясь в народной массе, принимают определенные формы в разных вариантах, — появляются песнотворцы, составляющие разом готовые песни: иные из этих песен, будучи сложены поудачнее, входили в народ, но в какой степени и как видоизменялись они в народном обращении, мы не знаем и не имеем источников для составления каких-либо заключений; но были и такие песнопения, которые входили в сборники народных песен, едва ли входивши в народ, по крайней мере в таком виде, в каком явились в сборниках. И в сборнике г-на Шейна попалось кое-что в таком роде; например, песня под № 20:

Не сокол летал по поднебесью,

Не сокол ронял сизы перышки, и проч.

— по нашему мнению, фальшивая, даром что значится записанною Тульской губернии, Епифанского уезда, селе Сукромне одним учителем. Хотя в ней и есть подражание действительно народным песням, но в то же время натянутая правильность, искусственная расстановка слов и выражений и кавалерская чувствительность — все это совсем не сродно русской поэзии, все это обличает ее подделку. Песня под № 51 также не народная, хотя в ней целиком нанизаны стихи из народных песен.

IV

Песни, относящиеся по своему содержанию, к брачной и семейной жизни, представляют у г-на Шейна мрачную и даже грязную картину; была бы она еще мрачнее и грязнее, если б у г. Шейна было песен этого разряда поболее. Уже девица, вместо того чтобы пленяться образом семейного счастья в будущем замужестве, смотрит на брак как на тягость и говорит своим подругам:

Погуляйте вы, девушки,

Покуда вы у батюшки,

У родимой своей матушки!

Не ровен муж навалится,

Либо вор, либо пьяница. (№ 78).

В другой песне посылается проклятие браку:

Пошла девушка на кипучий ключ,

На ключе девушка слезно плакала;

Проклинала это-то замужьице:

Распроклятая жизнь замужняя,

Расхорошее житье девичье. (№ 53).

В драгоценной песне под № 64 изображаются в короткой речи отношения замужней женщины к семье своего мужа и способ обращения с самим своим супругом:

Как и свекор на палате,

Точно кобель на канате;

Как свекровушка на печи,

Точно сука на цепи.

Вы, деревья, вы, деревья,

Вы — борзые кобели;

У вас жены таковы.

Вы, золовки-колотовки,

Вам самим в люди итить.

Уж вы, тетушки,

Не прогневайтесь!

Я поставлю на порог

Да в три шеи за ворот.

Муж на лавке сидит,

На жену косо глядит:

Ты косись, не косись,

Не боюся я тебя,

Не ударишь ты меня!

Муж руку отвел,

Жену по уху оплел,

Жена руку отвела,

По всей харе оплела.

Печальное состояние женщины в замужестве — древнейший мотив славянской поэзии вообще. Прекрасная песня о превращении несчастной замужней женщины в кукушку помещена у г-на Шейна в двух вариантах (№ 68,69); песня эта одна из самых старинных, и за ее древность ручается одинакового содержания, как мы сказали, хотя в иной форме, подобная же южнорусская песня. Также на основании сходства с южнорусскими мы можем отнести к древним песням те, где замужняя женщина грустит о разлуке с родными и обращается к ним за утешением в своем горе (№ 67,70,74). Но замечательно, что у г-на Шейна замужняя женщина в песнях почти не представляется терпящею от деспотизма мужа, что так резко высказывается в южнорусских песнях, где безответная жертва горько плачет о своей судьбе и нередко не находит другого исхода, кроме самоубийства. Нам известны в подобном тоне и великорусские песни старого пошиба, но у г-на Шейна нет их; в песнях, собранных им и сравнительно новейших, судя по их настоящей редакции, великорусская замужняя женщина представляется скорее бой-бабою, которая не слишком-то готова с терпением сносить всякое насилие и изливать свое горе слезами, а скорее сама склонна и провести мужа, и поработить его. Когда лихая свекровь помыкает невесткою, то последняя пользуется посылками, которые ей дают, для того чтоб потешиться с Ванюшкою-Горюном:

…Посылает все туда и сюда,

И туда и сюда, и неведомо куда,

Поутру рано на ключ за водой,

Вечером поздно скотину убирать.

Я пошла млада замешкалася,

Сладкой водочки накушалася,

Мне навстречу младой Ванюшка-Горюн.

Вот как стал Ваня пошучивати,

За белы груди похватывати.

Не шути ты, не шути, Ваня-Горюн:

Мое личко разгарчивое,

Свекровь-матушка догадливая,

Ни с чего догадается,

С чего лицо разгорается (№ 65).

Вот пример, как бойкая великорусская женщина расправляется с своим мужем пьяницею и безобразником — «детинкою-невежею»:

На кабак идет невежа — скачет, пляшет,

С кабака идет невежа — кричит, лапит:

Ты жена ль моя, жена молодая!

Отворяй-ка ты ворота становые,

Встречай мужа с работы веселого!

Как и я ли, молоденька, торопливо выходила,

За новые за ворота становые,

Я с невежею смеленько говорила:

Ты ночуй, ночуй, невежа, за вратами,

Вот тебе, невежа, мягкая постеля,

Мягкая постеля — белая пороша!

Вот тебе высоко возголовье — подворотня!

Вот тебе шитое одеяло — часты звезды!

Уж и я ли невежу успросила:

Каково тебе, невежа, за вратами,

Таково ж мне, невежа, за тобою,

За твоею дурацкою головою. (№ 80).

Из песен оказывается, что тягость брака еще более ненавистна мужу, чем жене, и он глубже страдает под его гнетом. Еще мальчиком женили его поневоле; он получил себе жену не по мыслям, тяжела ему жизнь:

С поневоли меня оженили,

Не по обычно мне жену взяли,

Не по обычью, не по мыслям;

Я не буду с ней в любви жить,

Буду мальчик за реку ходить,

На свою жену буду смерти молить. (№ 89).

И работа ему на ум нейдет; все проклятой жене смерти он желает:

Как за рекой-то, рекой.

Щелкову траву Ваня косил,

Он косил-то, косил.

Косу в сторону бросил:

Пропадай ты, моя

Безукладная коса!

Ты умри, умри,

Распостылая жена. (№ 83).

Всю молодость испортила ему жена, которой ласки для него ненавистны:

Ох, да ты, молодость, моя молодость!

Ты когда, младость, прошла,

Когда, мила, прокатилася?

Я-де весной, младость, прошла,

Летом-де прокатилася.

Ох, да не в чести-де прошла,

Да и не в радости,

В моем ли, во моем горюшке,

Во моем горе во великоем.

Навязалась-от, братцы, на меня

Зла да худа жена

Больно некорыстна.

Она день — от меня журит, бранит,

Ночь уснуть не дает,

На руке лежит,

Во глаза глядит;

Во глаза шельма глядит;

Целовать велит;

Целовать-то ее мне, шельму, не хочется,

Ретивое сердечушко к ней

Сердце не воротится. (№ 86).

Молодец с досады ищет себе утешения — обращается к чужой жене, на чужой стороне:

Приневолила шататься по чужой стороне,

Ты заставила любить чужу мужнину жену.

Как чужая-то жена — лебедь белая моя,

А своя шельма жена — полынь горькая трава,

Полынь горькая трава, стрекучая крапива (№ 87)|3.

Или же идет к девушкам (№ 72, 83, 89, 90), иногда к своей прежней сударушке (№ 73, 84); только и тут ему нет воли; жена подсматривает за ним; девушки поэтому не находят удобным любить женатого:

Уже нет того хуже женатого любить!

Он женатый, распроклятый!

Его очень жизнь бедна:

Где ни ходит, ни гуляет,

А жена все за им глядит. (№ 89).

Да не только что жена, еще вся женина родня сторожит его. Вот он в лесу; там красна девица-душа Машенька: она —

Со милым дружком проаукалась:

Ты ay! ay! дружок миленький!

Недалече ходишь, милый, не откликнешься!

Мне нельзя тебе откликнуться,

Как за мною ходят трое сторожи,

Трое сторожи, трое грозные:

Первый сторож ходит — тесть батюшка,

Второй сторож — теща матушка,

Третий сторож — молода жена:

Мы его найдем да на огне сожжем,

На огне сожжем, пустим в быстру реченьку.

Ах, ты возмой, возмой, туча грозная!

Убей моего тестя батюшку,

А стрелой застрели тещу матушку,

Сильным дождичком засеки молоду жену,

Ты спаси, спаси красну девушку,

Красну девушку, прежнюю сударушку. (№ 73).

Иногда же такой муж прибегает для утоления горя к синему кувшину и, выпивши, желает смерти жене:

Спасибо, спасибо, синему кувшину,

Размыкал он тоску мою, кручину!

Не кручина меня сокрушила,

Сокрушила меня жена молодая,

И давно ль жена не хворала,

Захворай же-ка, жена, побольнее,

И умри поскорее,

И мне будет жить повольнее (№ 93).

И, однако, мало бывает ему утешения, если жена умрет. Вот сбываются его моления:

Распрекрасна смерть идет,

Уж ты, смерть моя, прекрасная,

Воротися, смерть, назад,

Сокончай мою жену!

Не успел я слова молвить —

Начала жену кончать;

Не успел я оглянуться —

Накрыл белым полотном. (№ 90).

Молодец, теперь свободный —

Приударил ее кулаком,

Сам заплакал да пошел,

К короводу подошел,

Все девушки играют. (№ 89).

Теперь молодец хочет опять жениться:

Сыграю свадьбу веселую,

Возьму жену молодую…

Но как только свяжет он себя новым браком — будет последняя горше первых. От покойной жены у него остались дети; новая жена будет для них — лихая мачеха; дети будут ее ненавидеть и проклинать:

Малы детушки по гореньке похаживают,

Лиху мачеху проклинают,

Родну матушку вспоминают:

Ты сгори, наша горенька новая!

Встань, встань, наша матушка родная!

Таким образом, брак для него во всяком случае горе, невыносимое бремя, отрава жизни.

Нам известны песни, где описывается убийство жены мужем; у г. Шейна таких песен нет; зато у него есть четыре номера, представляющие убийство мужа женою. В одной — жена зарезала (№ 96), в другой — повесила на дереве и поругалась над ним:

Али ты сладких яблок накушался,

Соловьиных песен наслушался. (№ 98).

В двух остальных (№ 95,97) жена удавила старого мужа петлею при содействии любовника: она стала —

Петлюшку на шеюшку

Накидывати;

Своему милому конец подала:

Ты тяни, тяни, милой,

Натягивай, небось!

Новые гужи не сорвутся,

У старого шея не оторвется.

Старый захрипел,

Будто спать захотел,

Вычалил глаза,

Будто сердится;

Высунул язык,

Будто Вася бузык (пьяница).

или (в другом варианте, № 95):

Ногами забил.

Будто шут задавил,

Руки растопырил —

Плясать пошел,

Зубы оскалил —

Смеяться стал!

Если только песни вообще считать правдивыми выражениями народной души, то омерзительная и грязная картина, в которой великорусский народ сам изображает свою семейную жизнь, способна навести на самые невыгодные понятия о таком народе. Иное дело, если бы подобные черты составляли предмет шуточных песен; в минуты веселья и забав часто человек, нравственный в своих поступках, дозволяет себе говорить или, лучше сказать, болтать то, чего не скажет вправду. Песни, о которых здесь идет речь, никак не шуточные; это именно такие песни, в которых народ выражает свои задушевные чувства, свои нравственные взгляды. Иное дело было бы и тогда, когда бы черты, еще безнравственнее этих, мы встретили в песнях былевых, при описании какого-нибудь единичного события; известно, что человеческое воображение тешится вообще необычным; сцены пороков и злодеяний могут нравиться тем, которые вовсе неспособны к совершению чего-нибудь преступного, — подобно тому, как любители сценических представлений тешатся пожарами на сцене театра, хотя никто из них неспособен сам на поджигательство. Но в песнях, о которых мы говорим, совсем не исключительные случаи, не единичные события: здесь — повседневная жизнь, всегда присущее народу чувство. Однако мы еще не решимся обобщать этих черт и на основании их дозволять себе какие-либо суждения о нравственном упадке всего народа, именно по причине тех недостатков в способе собирания и издания наших народных произведений, от которых не свободен еще ни один сборник. У нас, во-первых, мало вариантов тех песен, на основании которых мы бы решались делать приговоры; если бы у нас вариантов было более, мы бы узнали, вероятно, что содержание одних и тех же песен не везде одинаково понимается и выражается. И действительно, песня, которую мы приводили как напечатанную в сборнике г-на Шейна под № 22, представляется нам безнравственною: молодец, собираясь жениться, обещает другой девушке, которая также выйдет замуж за иного, быть с нею в любовной связи; эта песня записана в Новоторжском уезде Тверской губернии, но у нас есть вариант той же самой песни из Саратовской губернии, в котором уже не только нет такого безнравственного смысла, но девушка, которой изменяет молодец, показывает в отношении к нему даже великодушие и благородство. Во-вторых, для того чтобы на основании песен произносить суждения о народных свойствах, необходимо знать степень распространенности в народе этих песен, а равным образом и тех песен, которые изображали бы совсем иные стороны народной духовной жизни и составляли им, так сказать, противовес. По этим-то недостаткам мы считаем до крайности легкомысленным дозволять себе произносить какие-нибудь роковые приговоры, тем более что и под тою оболочкою грязи и цинизма, которою покрывается народная жизнь в приведенных нами песнях, нельзя, однако, не заметить и черт светлых — поразительной бодрости и крепости духа, отваги, отсутствия всякого отчаяния, боязни пред горем, живой, деятельной натуры великорусского народа.

V

Песни, которые мы приводили, носят на себе более или менее близкую к нам по времени форму состава или пересостава их. Но и в таких песнях, в которых несомненны признаки отдаленной старины, мы видим тягость, которая лежала на семейной жизни издревле, хотя в этих древних песнях терпящею представляется уже одна женщина. Мы говорим о песнях обрядных, которые у г. Шейна следуют за тем отделом, который у него назван голосовыми или протяжными, и заключают в себе несколько подразделов: колядные, подблюдные, святочные игрища, волочебные, весенние, семицкие, жнивные, толочные, капустные, масленичные, свадебные и похоронные.

Везде рассеяны горькие жалобы женщины на замужнее положение. В игре святочной, конечно старинной, плеть представляется символом брачного сожительства; женщина должна безропотно принимать этот символ: такова ее судьба по естеству, что быть ей всегда под плетью. Молодец представляется ищущим невесты; он находит себе избранницу между девицами, тогда ему поют:

Ты купи жене подарочек,

Что подарочек на шею жемчужку,

Принимай, жена, не гневайся!

Молодая, не сердись на меня!

Поезжай, Борис, на рыночек,

Ты купи жене подарочек,

Что подарочек ременну плеть:

Принимай, жена, не гневайся,

Молодая, не сердись на меня.

И при последних словах молодец бросает на пол плеть; избранная его поднимает этот знак брака: тогда они целуются (с. 387).

На тех же святочных игрищах замужняя женщина поет о том, как муж обращается с плетью, этим символом любви и брака:

Как не лютые ли собаки заревели,

Не борзые ли собаки завизжали,

Заревел-то мой старый старичище.

Солезает старичище со печищи,

Он снимает с черна крюка плетище,

Он и бьет ли не бьет полегоньку,

Что на каждое место по десятку. (С. 383).

В другой песне молодая женщина (с. 383—394) жалуется, что в то время, когда играют гусли, собирается игрище, свекор и свекровь не пускают ее, томят работою; но бойкая великорусская женщина не слишком терпеливо несет над собою этот гнет: она грозит свекру изломать метлу, которою ее заставляют мести гумно, а свекрови изорвать полотно, которое ткать ее принуждают. Проходит зима; наступает весна; собираются красные девицы на луг веселиться, как веселились их прабабушки языческих времен: встречают кукушку, птицу лета, божественную вестницу будущего; вот несут они ветку, обвитую лентами, украшенную цветами: это называется у них крестить кукушку; как только услышат они в первый раз кукушку, начинаются скаканье, пляска, песни; но в этих песнях раздается тяжелая скорбь о несчастии замужества:

Кабы знала я да ведала,

Молоденька чаяла

Свою горькудолю,

Несчастье замужество,

Замуж не ходила бы,

Доли не теряла бы,

Пустила бы я долю

По чистому полю,

Пустила б красоту

По цветам лазоревым. (С. 345).

И весна проходит; наступает лето — пора страдная, как говорят поселяне, то есть пора тяжелой работы; при уборке хлеба есть свои особые обрядные песни, а в этих песнях опять та же скорбь о горькой судьбе замужней женщины; она терпит разом и от свекра и от самодура мужа, который и без вина дерется хуже пьяного:

Я дорогою шла, я широкою,

Я пущу голосок через темный лес,

Не заслышал бы мой лютый свекор,

Не сказал бы он мому мужу,

Мому мужу, своему сыну.

Как и мой муж горький пьяница:

Ен вина, пива не поеть (не пьет),

Всегда пьян живет.

Ен и боеть (бьет) жену понапрасницу,

По чужим речом, по моим плечом;

Не ходи, жена, ты на вулицу,

Не играй, жена, со ребятами,

Со ребятами неженатыми.

(С. 40, песня Псковск. губ.)

Другая песня, помещенная собирателем в числе толочных (толоками называются сельские работы по накладке, свозке и разместке в поле или огороде навоза — работы, отправляемые, по приглашению хозяина, сообща, несколькими дворами или даже целыми деревнями, причем наградою за труд бывает приличное количество водки), изображает грусть женщины, сравниваемой с кукушкой, о своем замужестве: она чувствует, что лучше бы ей было всю жизнь оставаться в девушках; песня, как показывает ее склад, замечательно сохранилась в старой редакции и, как может видеть читатель, имеет особое эстетическое достоинство:

Дуброва моя, дубровушка,

Дуброва моя зеленая,

По тебе, моя дубровушка,

Дробные пташки разлетались.

Одна пташка оставалася,

Горемышная кукушечка,

Куковала кукушечка день до вечера,

А со вечера до полуночи:

Кабы знала я, млада, ведала,

Про свое про горе про великое,

Про замужьице несчастливое,

Я б сидела век во девушках,

Я б чесала буйну голову,

Я б плела свою русу косу.

Я б, плетучи, приговаривала:

Не доставайся, моя руса коса,

Что ни князю, ни боярину.

Ни мому мужу татарину. (С. 402).

В другой песне, того же разряда, жена нежно просит своего супруга не бить ее без вины, позволяя, однако, бить себя за вину:

Я со миленьким дружочком…

А я милому говорила:

Ты, мой миленький дружочек,

Ты не бей жану без вины,

Ты бей жану за вину,

За великую за беду.

Мой батюшка далече,

Моя матушка далече того,

Голосочка маво не слышит,

Горючих моих слез не видит.

(С. 403, Псковск. губ.).

А вот наступает Масленица, время разгула. Для нее есть у народа особые песни; казалось бы, чему быть в этих песнях, как не беззаботному, ничем не смущаемому веселью. Нет, и здесь мы встречаемся со слезами замужней женщины, с горем замужества:

Горе мое, гореванье,

Тяжело мое воздьгханье,

На чужой, дальней сторонке

У чужого батьки,

У чужой у матки;

Протекала река слезовая.

Молодке-невестке хочется на «горушку», на катанье; лихой свекор ее не пускает; невестка грозит послать своих приятелей (куманей) воров сделать покражу у свекра, следовательно в своем же собственном хозяйстве. Как раба — она не смотрит на достояние той семьи, которой состоит членом, как на свое собственное:

Свекор батюшка лихой:

Ен на горушку

Меня не пущаить.

А я свекру угожу,

Три беды наряжу;

Подошлю воров,

Чтоб покрали коров,

Подошлю людей,

Чтоб покрали клетей,

Подошлю куманей,

Чтоб покрали комоней (коней). (С. 408).

Тот же взгляд на замужнюю жизнь прорывается и в свадебных песнях. Когда жених с своим поездом входит в дом родителей невесты, девица пугается, прижимается к родимой матушке, словно как будто едут враги брать ее в плен. «По дорожке едут! — восклицает она. — На двор въезжают! В горницу входят! „Не отдам тебя в чужие люди, не бойся, не пугайся!“ — говорит ей мать, обманывая ее (стр. 431, св. Тульск. губ., Новое, уезда). В свадебных песнях Псковской губернии, когда жених входит, невеста плачет, и тогда раздается такая песня:

Не гости идут к нам и не приятели,

Идут к нам злодеи и разлучники,

Разлучают меня с отцом с матерью,

С отцом с матерью, с родом племенем,

И увозят меня неведомо куда. (С. 543).

В свадебных песнях просвечивает то отдаленное время седой древности, когда молодец насилием похищал себе жену. Невеста сравнивается с лебедью, на которую нападает сизый сокол, ощипывает ей крылья, оббивает крылышки, проливает горячую кровь:

Как и ездил-то Захар князь

По Слопихину по селу,

Как искал-то, искал князь

Красных девушек толпу.

Как нашел-то, нашел Захар князь

Красных девушек толпу;

Он всех девушек толпу распустил,

Только ее одну ухватил,

Свет Акулинушку свою,

Тимофеевну свою.

Взмолилася Акулинушка,

Взмолилася Тимофеевна:

Ты пусти меня, пусти, Захар князь.

(С. 481, Твер. губ.).

Подобный же взгляд в свадебных песнях Псковской губернии (с. 551).

С развитием большей гражданственности, вместо насильного похищения, надобно было покупать девицу, и этот период отразился до сих пор в разных обрядах. Таким образом, в Тверской губернии, когда свадебный поезд с женихом во главе приезжает в дом невесты, невеста сидит, забившись в задний угол, окруженная девицами. „Тысячский“ подходит к девкам и просит у них невесты, но девки не дают; тысячский дает им денег; если мало дадут, девки бросают их назад, а тысячский с ними торгуется и прибавляет денег; если мало дадут — просят еще; потом невесту сдают жениху, жених же, взяв ее за руку, топчет ей три раза ногу, чтоб не была сердита (с. 476). В псковских обрядах невеста не забивается в угол, а сидит под красным окном, за столом, на лавке. Сначала дружка невесты за порогом избы пьет с дружкою жениха и как бы пропивает невесту, потом женихов дружка, войдя в избу, начинает торговаться о невесте с ее подругами. „Вы, девушки, опорожните место, выдайте нам молодую!“ Девушки отвечают: У нас молодая дорога: стоит сто тысяца». — «У нас не за деньгами дело», — говорит дружка, а затем вынимает деньги и кладет на стол. «Нет; этого мало!» говорят девушки. Дружка прибавляет денег; потом, когда торг окончится и девицы уступают невесту, дружка угощает девушек водкою и пряниками. Девушки, взявши денег, обнимают невесту, целуют ее, поют и плачут, прощаются с нею, наконец отходят в сторону, а дружка усаживает жениха с невестою за столом на подушках (с. 547). В свадебных обрядах Тульской губернии сохранились черты, указывающие как будто на переход от древнего, насильственного похищения к более позднему способу приобретения женщины — к покупке. Здесь сват, войдя в дом и окинув взором девиц, подруг невесты, грозно ударяет по столу кнутовищем и кричит во все горло: «Это что за народ? Пошли вон из-за стола!» Но когда хозяин дома скажет ему, что лучше их попросить поласковее и поторговаться, сват обращается к девушкам с ласкательными эпитетами: «Красны девицы, перпелицы, сладкие певицы! Уступите нам свои места!» Девицы торгуются с ним и сторговываются. Сват дает им деньги, подносит вино, угощает пирогами; они удаляются, и тогда начинается церемония сажания жениха вместе с невестою (с. 417). Применительно к этой-то продаже невесты, чего остатки в разных видах сохраняются повсюду, в новгородских свадебных песнях от лица невесты поется:

Как приедут мои недруги,

Мои недруги, разлучники,

Не мечитесь вы, подруженьки,

Что на ихню золоту казну,

Не отдавайте меня, молодешеньку. (С. 500).

Вероятно, девицы знаменуют здесь род или вообще общество тех, которым принадлежала невеста по происхождению и которые имели над нею право; они должны бьши защищать ее против чужих, как члена своего они же могли и выпустить ее от себя, получив за то вознаграждение. В иной форме мы видим семейное начало: невесту продает брат ее. В песнях псковских поется:

Не продавай, братец, дорогой сестры,

Проси за сестрицу и сто и тысячу. (С. 522).

или (когда уже брат продаст сестру дружке):

Здрвствуй, брат дорогой,

Продавши сестру

За орешки-щелканцы,

За червивые яблочки,

Со кривым конем,

Со дубиною. (С. 562, Псков, губ., Отр. уезда).

Эту черту мы встречаем и в южнорусских песнях свадебных, хотя вообще по духу чрезвычайно отличных от свадебных великорусских, так как там взаимная любовь жениха и невесты играет главную роль, и свадебные южнорусские песни имеют колорит любовных песен, чего в великорусских совсем почти нет. Великорусская невеста совершенно безгласная раба, только имеющая право плакать и выть. Ее продавали и пропивали. Последнее выражение осталось до сих пор в народном языке, и вместо того чтоб сказать: «Мы сговорили дочь», великорусские поселяне говорят: «Мы пропили дочь». Сообразно этому и в песнях поется:

Пропила меня родима матушка,

Что за винную за чарочку. (С. 489, Новг. губ.).

Или:

Что бьши за гости, за приятели?

Пропил ты меня, родный батюшка,

За стакан пива пьяного,

За рюмку вина зеленого;

Продал ты меня, родный батюшка,

Продал в чужие люди,

В чужие люди незнакомые. (С. 483, Твер. губ.)

О сердечной склонности невесты нет и помина. Невеста не знает своего жениха:

Ох, рожденна моя матушка,

Как на чужой дальней сторонушке,

Налетят ли черны вороны,

Забодут быки некладеные,

Поутру станут будить ранешенько,

В вечеру будут класть позднешенько;

Я не знаю, молодешенька,

Ни обыча его, ни норову,

Ни ума его, ни разума. (С. 500).

А потому-то не добром, не ласкою встречает невеста жениха своего. Мать говорит ей:

Ты приветь-ко ясного сокола,

Ясного сокола залетного,

Доброго молодца приезжего!

Девица отвечает ей:

Мой язык не воротится,

Живот кровью обольется,

Сердце камнем оборотится,

Резвы ноги подломятся,

Белы рученьки опустятся,

Из глаз слезы покатятся. (С. 463).

Одно только хорошо известно ей в житье с будущим супругом — известно, по семейным нравам, то, что ее, во всяком случае, не минует мужнина плеть, эта неразлучная спутница супруга, этот как бы священный символ брака в старой московской Руси:

Ты не бойся, Дарьюшка, не бойся свово батюшки.

Ты не бойся, Дарьюшка, не тулися родной матушки,

Ты побойся молодца Ивана Васильевича.

Как и есть у меня, молодца, шелкова плеточка,

Шелковая плеточка, погрозней твово батюшки,

Потульней твоей матушки. (С. 551).

И когда молодых уводят в клеть на брачное ложе, супруг спрашивает молодую супругу:

Кто тебе, Авдотьюшка, из роду мил?

Супруга отвечает:

Мил мне милешенек батюшка,

Мила мне милешенька матушка. (С. 429).

Здесь разительная противоположность с южнорусскими песнями, в которых не раз делаются сопоставления любви невесты к отцу, матери, братьям, сестрам с любовью к жениху, и всегда оказывается, что невесте всего милее избранный сердцем супруг.

Вся семья будущего мужа, а в особенности свекор и свекровь, заранее представляются для невесты «врагами и злодеями». Свекор называется «супостателем» (с. 499), свекровь не иначе как «люта свекровь» (с. 463). Невесте перед свадьбой снится символический сон, и мать толкует ей этот сон так, что все члены семейства мужа изображаются в самом дурном свете: свекровь — лихучая, старый свекрище — как усатый котище, девери — пересмешливые, золовки — щекатые, только «бедные невестки» возбуждают сочувствие (с. 553). Свекор и свекровь будут для нее всегда чужие: она для них «дитя немилое, нероженое, нехоженое» — (с. 483), будут они томить ее работою не под силушку; не посмеет она без их спросу выходить на гулянье, не будет она знать, как ей говорить, чтоб угодить им:

На ступеньку-то ступнешь, оступишься,

Слово молвишь — обмолвишься. (С. 482).

И будет она постоянно обливаться горючими слезами (483). Незнакомая с брачною жизнью, но уже воображающая ее в ужасающем виде, невеста спрашивает у своих замужних сестер (если они есть) и просит научить ее, как ей жить «с чужим чуженином у чужого отца с матерью?» Замужние сестры, сами испытавшие всю горечь брачной жизни, дают ей такой безотрадный, грустно-иронический ответ:

Ты узнаешь, мила сестра,

Как поживешь сама с ними.

Не держи, наша мила сестра,

Ни подружек, ни милых сестер,

Как подруженьки и милы сестры

Поосудят и осмеют тебя.

А коль задумаешь, мила сестра,

Крепку думушку подумати,

Ужь ты выйди во чисто поле,

Припади ты к белу камушку:

Белый камушек не просудливый,

Не просудливый, не насмешливый. (С. 489).

Во всем сборнике Шейна нет ни одной свадебной песни, где бы для новобрачной рисовалась более счастливая судьба; ей не дается никакого утешения. Ее ожидает полная безнадежность, полная невозможность благополучия, и в одной песне, записанной в Архангельской губернии, песне, сложенной тамошним говором, высказывается сознание безвыходности горького положения замужней женщины в таких выражениях:

Што житье бабье позорливое:

Оно позорливое житье бабье, попецальное,

Попецальное житье бабы, вековецное.

Оно навек на меня навяжется;

Все я буду жить под грозою под великою,

В пецали житье пойдет, не в радости.

Што злодейка бабья красота,

Она сидит у матушки за пецьным столбом.

Она сидит все и топорщится,

Ростит крылья ястребиные,

Ростит когти совиные,

Налетети хоцет, напорхнути,

На мою на буйну голову,

Она вцепить хоцет когти вострые,

На мои русы волосы.

Да и ох! Порудить хоцет девью красоту!

Охти мне, младой, тошнехонько!

Ох на век на меня навяжется,

Мне куда теперь деватися. (С. 557).

Но не менее замечательною кажется нам другая песня — свадебная из Новгородской губернии, где женщина тоскует о вольной воле, но сознает, что и для мужчин нет воли, так же как и для женщин:

Ох ты, волюшка вольная!

Воля вольная, незаемная!

Не на век ты нам доставалася,

Красным девушкам до замужества.

Замуж вышедши, ни в чем воли нет,

Ни в житье-бытье, ни в богатстве;

Только есть она в тяжелой работушке,

А одиноким добрым молодцам до женитьбы.

А женатым семейным — до солдатчины. (С. 492).

Песня эта, как нам кажется, сравнительно не старинная. Народная женщина уже не переносит бессмысленно своей обычной судьбы, она уже чего-то желает, и то, чего она желает, произносит неопределенным, однако многозначительным словом: воля. Но какой глубокий смысл получает последний стих этой прекрасной песни — стих, указывающий на солдатчину! Песня великорусской простолюдинки, выжатая из груди ее и чувством собственного горя, и привычкой видеть вокруг себя то же горе, бессознательно выражает такую великую истину, до которой не додумались многие книжники. Воля человеческая разбивается о солдатчину: это правда; и пока человеческое общество будет устроено так, что солдатчина делается неизбежною, до тех пор воля — какие бы ни выдумывали средства и формы для ее водворения и охранения — всегда в сущности будет только обольщением, и это всегда — то так, то иначе — будет отражаться в нравах и складе семейной жизни!

Свадебные великорусские песни носят на себе следы прожитой народом истории. Здесь вы увидите и обломки того отдаленного, потерявшегося в мифическом тумане периода, когда мужчина не знал иного способа доставать себе женщину или, правильнее сказать, самку, как похищением или насилием, и обращался с нею как с животным, сам, по грубости чувств, мало чем отличаясь от животного; и те времена юной цивилизации, когда похищение стало сменяться договором и покупкою, но когда положение женщины стало, быть может, еще тяжелее, так как понятие о ней как о вещи оправдывалось уже законностью; и времена удельные, оставившие нашему времени имена князя, бояр и дружек (дружины) в свадебном чине, — и период московский с его ханжеским освящением деспотизма старейшего над младшим тупою неподвижностью представлений и с суеверным уважением к букве чина и обряда; и, наконец, запоздалое влияние на бедный народ того удара, который нанесен был великим Петром азиатскому строю московской Руси. В одной свадебной песне Тульской губернии мы видим и последнее: песня без сомнения, новейшего склада, как показывают в ней явление чая, кофе и конфет; здесь, в противность тому отсутствию взаимности между женихом и невестою, которое господствует во всем свадебном чине с принадлежащими к нему песнями, молодец говорит так:

Друг ты мой, свет Марьюшка,

Радость моя, Васильевна!

Ты меня состарила,

Без ума поставила.

Отца с матерью забыла,

Меня, молодца, полюбила,

Во высок терем водила,

Чаем, кофеем поила,

Все конфекты становила,

Рубашечку подарила!

Рубашечка полотняна,

Моя Марьюшка молодая. (С. 447—448).

Вообще свадебные великорусские песни, как это можно видеть и из напечатанных у г-на Шейна, разнообразны; то же можно сказать и о свадебных обрядах; в разных краях России можно встретить различия, хотя в главных чертах и сохраняется между ними сходство. Поэтому собрание песен этого рода будет полезно для науки, если будет продолжаться в разных местах, так как есть надежда, что откроются новые стороны народных понятий и следы старых обычаев.

Из прочих обрядных песен, кроме тех черт, на которые мы указали, как на объясняющие положение женщин, некоторые замечательны по своей глубокой древности, в особенности святочные, в которых очень много непонятного: на него следовало бы давно обратить внимание специальным исследователям. У г-на Шейна в числе обрядных означено два рода — колядные и волочебные: первые поются на Рождество, вторые на Пасху. Так как в сборнике г-на Шейна их очень мало (колядных собственно 2, а волочебных 4) и все они записаны в одном крае, именно в Псковской губернии, мы не знаем, поются ли они в других краях великорусской земли; замечательно, что все помещенные здесь — по содержанию почти варианты подобных песен малорусских и белорусских, но мы не беремся решить вопроса: зависит ли это сходство от глубоко древней племенной связи или же от более позднего заимствования песенных элементов из Белоруссии, тем более что нам неизвестны тонкости этнографического перехода белорусской народности к великорусской со всеми признаками, как ей исключительно принадлежащими, так равно и с теми, которые у ней общи с малорусскими. Название волочебных поражает нас. Обычай ходить по дворам, петь и выпрашивать подачки на праздник Пасхи — обычай древний, теперь уже почти исчезает и удерживается только в некоторых местах Юго-Западной Руси и в Белоруссии. Некогда он был распространен и соединялся с разными обрядами, в которых благочестивые люди видели язычество, а потому и старались искоренить этот обычай. Монах афонский, Иоанн из Вишни, писавший в обличение униатов (сочинение его напечатано в Актах Южной и Западной России), вооружается против «волочельного», отправлявшегося на праздник Пасхи*, как равно против коляд, щедрого вечера (под Новый год), юрьевских празднеств, Купала и обычая ставить качели в день Петра и Павла.

______________________

Волочелное по Воскресении з мест и з сел выволокши утопете. Не хочет бо Христос при своем славном воскресении того смеху и ругания диавольского имети (А. Ю. и 3. Рос. II, 223).

______________________

Сборник г-на Шейна, как мы сказали, оканчивается в первой свой части похоронными песнями. Их 12. Здесь точно так же, как и в южнорусских песнях, поражает нас отсутствие всякого намека на христианское понятие о будущей жизни. Только в одной песне, № 10, жена, плача по мужу, просит явиться к ней и к ее детям в виде ясного сокола:

Не забывай меня, сиротинушку, с своими белыми лебедушками,

Что летай-ка ты к нам ясным соколом,

Что садись-ка ты перед моим окошечком,

А я буду узнавать тебя, сиротинушка,

Что не мой ли это милый батюшка.

Эти так называемые причитанья прилагаются особо к смерти каждого из членов семейства — отца, матери, детей, мужа; причитаний мужа над женою нет, и по всему видно причитанья, по народному понятию, принадлежат исключительно женскому полу. Главная тема причитаний — свое собственное горе, которого боится особа, произносящая причитание, вследствие смерти дорогого лица, Замечательно недоверчивое и как бы враждебное отношение к оставшимся живым: дочь, плача по отце, жалуется, что ее обижают брат и невестка:

Что как живу я, сиротинушка, с братцом-соловьюшком,

Что как живу я, сиротинушка, с любимой невестушкой:

Обижают они меня, сиротинушку,

Изнуряют они меня грубным словечушком,

Что не в честь им моя скорая работушка.

Не придумаю я, сиротинушка,

Что куда приклонить мою буйную головушку. (№ 8).

Мать, плача о сыне, жалуется на невестку свою, вдову покойного:

Поразвеяла твоя молода жена,

Что твоих-то родных детушек

По чужим-то сторонушкам.

Без тебя-то, чадо родное,

Ена не хотела их поить, кормить…

Ты спроси-ка, мое родное,

Как живем мы, горьки сироты,

Кто нас будет кормить, поить

Без тебя, мое рожденное.

Не сожалела твоя молодая жена,

Что твоих-то родных детушек,

Горьких сиротинушек:

Она их кинула и бросила

На чужого отца с матерью.

Мы надеемся возвратиться снова к сборнику г-на Шейна, когда будем иметь удовольствие увидеть в печати драгоценную вторую часть его, а в заключение скажем несколько слов по поводу английской книги Рольстона о русских песнях.

Книга г-на Рольстона, в которой добросовестный и сведущий автор знакомит свою публику как с русскими песнями, так еще более с исследованиями русских ученых, написанными об этих песнях, преимущественно же о мифологической стороне их содержания, не произносит своих собственных приговоров по разным вопросам, касающимся этого обширного предмета. Автор руководствуется трудами наших ученых. Он, между прочим, во многом пользуется сочинением г. Терещенко «Быт русского народа», опирается на него. Александр Власьевич Терещенко был добросовестный, почтенный и ревностный собиратель, но неосторожный и доверчивый; мы сами могли, по личному опыту, убедиться в этом: один из господ, которые сообщали ему сведения, сам сознавался, насмехаясь и над ним, и над его предприятием (которого оценить не был в состоянии), что для забавы наделял его вымышленными известиями. «Я, — говорил он, — нарочно несу ему всякую чепуху, а он записывает да похваливает, а потом все напечатал!» Подобное мы слыхали и относительно Снегирева и Сахарова. О последнем мы можем сообщить одно характеристическое событие. В 1859 году этот почтенный собиратель, уже пораженный болезнью и едва будучи в силах говорить, показывал, нам былину об Андрее Боголюбском, уверяя, что она народная и притом старой редакции. Подделка была чересчур очевидною, однако г-н Сахаров был очень недоволен и даже разгневался, когда мы откровенно выразили ему свое мнение. Это одно, кроме всех соображений относительно многих помещенных в сборнике Сахарова песен, возбуждающих сомнение, побуждает нас смотреть на труды Сахарова, как на такие, которыми не следует пользоваться слишком доверчиво. Иностранцы, пользуясь тем, что можем доставить им мы, русские, конечно, не будут виноваты, когда станут знакомить Европу с нашей народностью, допуская разные уклонения от истины. Г-н Рольстон приводит у себя наивные предположения г-н Терещенко о том, кто бы мог быть автором таких хороводных песен, как «Сеяние проса»; русский исследователь полагает, что такой автор, принадлежа к земледельческому сословию, жил в XVI веке; английский же, справедливее русского, относит эту песню к древнейшим временам, но не опровергает русского относительно возможности признавать какого бы то ни было автора за народною песнею, если только эта песня действительно народная. Отличительное качество народной песни в том и состоит, что в данной ее редакции автора у ней ее было: она создается целою массою, иногда целыми поколениями. Если бы у нас была возможность добраться до появления песни, то, наверное, мы бы нашли, что первоначальный ее автор сложил, может быть, только один или два стиха, и очень часто в существующей песне нет ровно ничего принадлежащего первоначальному автору, так что и те два стиха или один стих, подавшие повод к составлению песни, давно уже переделаны и изменены в обращении между народом.

Опубликовано: Собрание сочинений Н. И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М. М. Стасюлевича, 1903. Книга 5. Т. 13, С. 517—562.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_velikorusskaya_narodnaya.html

Великорусская народная песенная поэзия (Костомаров)

Н. И. Костомаров

Великорусская народная песенная поэзия

I

II

III

IV

V

Н. И. Костомаров