ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
правитьФЕЛЬЕТОНЫ
править1913
правитьВАШЪ НОВЫЙ ГОДЪ
правитьМежду Одессой и Петербургомъ ходитъ скорый поѣздъ. Въ полдень ему даютъ третій звонокъ на перронѣ одесскаго вокзала, а приходитъ онъ въ столицу на вторыя сутки въ девять утра; обратно онъ выходитъ вечеромъ и прибываетъ въ Одессу около шести часовъ послѣ обѣда. Если вы сосчитаете, то увидите, что по дорогѣ туда онъ встрѣчаетъ первую полночь около Бердичева, а вторую нѣсколько дальше Двинска; на обратномъ пути первая полночь у него приблизительно въ Лугѣ, а вторая гдѣ-то не доѣзжая Ровна. По обѣ стороны его полотна разстилается многоземельная, но тѣсная страна — черта еврейской осѣдлости.
Я встрѣтилъ первое января 1904 года въ вагонѣ близъ станціи Луга. Первое января 1905 года въ вагонѣ за Двинскомъ. Первое января 1906 года въ вагонѣ около Бердичева. Первое января 1907 года въ вагонѣ гдѣ-то не доѣзжая Ровна. — Я немного усталъ.
Въ этотъ разъ я никуда не поѣхалъ и никуда не пошелъ. Люди Вѣны ждутъ первой январской полночи на площади у собора св. Стефана, веселятся и шумятъ, но я никуда не пошелъ. Я усталъ, я слишкомъ много шуму переслышалъ за эти четыре года.
У меня горѣла на столѣ моя лампа и въ печкѣ рдѣли угольки, у меня былъ чай, диванъ. книги, опушенныя занавѣси и тепло въ комнатѣ. Это было, вѣроятно, то самое что люди зовутъ мѣщанскимъ уютомъ. Ну, и пустъ. Я заработалъ свое право одинъ разъ дождаться новогодней полночи въ ласкѣ домашняго тепла. Иногда надо жить, какъ всѣ живутъ. Если носишь постоянно не такія калоши, какъ у всѣхъ, то наконецъ душа не вытерпитъ. Перетянутымъ нервамъ лучшее лѣкарство шаблонъ. И, кромѣ того, послѣ такой жизни именно шаблонъ представляетъ все очарованіе новизны.
Добрый австрійскій Богъ понялъ меня и устроилъ все какъ полагается въ книжкахъ для хорошаго зимняго вечера въ укромномъ уголкѣ: на улицѣ гудѣлъ вѣтеръ, выла отъ времени до времени проволока трамвая, а дома было тихо, всѣ ушли, печка не дымила и лампа не коптила, ветчина и масло попались хорошія. Завтра я нахлобучу шапку, подыму воротникъ и пойду своей дорогой по жесткому вѣтру, но одинъ вечеръ можно провести въ мягко-нагрѣтой ваннѣ своего собственнаго, беззлобнаго, безмятежнаго эгоизма.
Такъ я сидѣлъ и праздновалъ самъ не знаю что. Люди Вѣны праздновали свой Новый годъ; вы отстали отъ нихъ на тринадцать дней (говоря вообще, для васъ это совсѣмъ немного) и празднуете свой Новый годъ на двѣ недѣли позже. Мнѣ все равно, я люблю всѣ народы на свѣтѣ и праздники всѣхъ народовъ; когда они ликуютъ о своихъ годовщинахъ и мнѣ случится бытъ неподалеку, я просто радъ тому, что людямъ весело, и праздную въ душѣ ихъ веселый часъ — если только нѣтъ у меня въ тотъ самый день собственныхъ траурныхъ поминокъ.
Такъ я сидѣлъ и омывалъ запыленную душу покоемъ и воспоминаніями о далекихъ людяхъ и пробѣжавшихъ дняхъ, объ умирающемъ годѣ и обо всей грустной аллеѣ лѣтъ, рожденныхъ и ушедшихъ за мою память. Гдѣ я въ послѣдній разъ пилъ въ эту полночь шампанское и желалъ сосѣдямъ несбыточныхъ вещей? А, это было у васъ, въ вашемъ городѣ, въ то милое наивное время пять лѣтъ назадъ. Помните ли вы. какъ было все тогда по другому? Городъ вашъ былъ тогда веселымъ и красивымъ городомъ, братоубійство еще не обезобразило его улицъ и не обратило въ пустыри, по которымъ, озираючисъ, прошмыгиваютъ рѣдкія тѣни. Сами вы ждали каждый день чего-то великаго и радостнаго. Какъ дѣти передъ елкой, вы много суетились и волновались. Внутренній огонь вашъ нарасталъ, что день, то жарче, и не было такой мелочи, для которой у васъ не хватило бы пылу и о которой вы не спорили бы съ увлеченіемъ и страстью. Все вамъ казалось страшно важнымъ, все играло, роль въ вашей жизни. Новая книжка толстаго журнала была событіемъ. Удачная статья производила впечатлѣніе большой политической побѣды. Не въ тонъ сказанное слово называлось измѣной. Пять лѣтъ ссылки на поселеніе считались драконовской жестокостью. Когда по улицѣ проходилъ актеръ, художникъ или писатель, вы толкали другъ друга въ бокъ и шептали: смотри, кто идетъ!
Теперь не то. Захолустный небывальщина, котораго легко было удивить, переродился. Не знаю, сталъ ли онъ умнѣй и лучше, но онъ навидался видовъ — навидался такихъ вещей, которыя, бытъ можетъ, изъ десяти поколѣній одному показываетъ исторія. Такъ же, какъ это было нетрудно въ тѣ времена, трудно теперь овладѣть его пресыщеннымъ вниманіемъ, разбудить его исчерпанный энтузіазмъ, задѣть за одну изъ немногихъ еще не лопнувшихъ у него струнъ. Максимъ Горькій могъ бы теперь свободно показаться въ фойэ театра, это не собрало бы толпы. Коренные римляне рѣдко ходятъ глазѣть на новаго папу или на пріѣзжаго заграничнаго монарха, они это предоставляютъ новоселамъ города: имъ самимъ уже неинтересно, они за тридцать вѣковъ видали и царей, и папъ куда большаго калибра, вообще видали событія, предъ которыми все величіе первосвященниковъ и королей подобно свѣчкѣ подъ лучами солнца. На это немного похожа теперь ваша психологія. Когда теперь оглядываешься на тѣ еще недавніе годы, кажется, что предъ тобою дѣтски-счастливая молоденькая дѣвушка съ ясными глазами, нарядная въ своемъ незатѣйливомъ ситцевомъ платьицѣ, и хочется сказать: — Какое простенькое время.
Просто жилось и вѣрилось тогда, и простыя пожеланія къ Новому году дѣлали мы другъ другу въ невозвратимые вечера юношескихъ надеждъ. Я еще помню, чего я пожелалъ своимъ сосѣдямъ въ тотъ послѣдній канунъ, я имъ сказалъ: не пожелаю вамъ ни счастья, ни здоровья; ничего. У меня для васъ нѣтъ сегодня пожеланій. Но между нами только что невидимо явился нѣкто новый, годомъ зовутъ его люди, и не вамъ, а ему я хочу принести свое пожеланіе. Я ему желаю, запечатлѣть четыре цифры своего имени на вѣчныя времена въ памяти Россіи и человѣчества: я ему желаю свершить великое. Оттого я не пожелаю вамъ, людямъ, ни счастья, ни здоровья, ничего. Ибо счастье людей помѣха величію года. Чтобы стать великимъ, онъ долженъ перешагнуть черезъ ваше счастье. И сколько бы ни было между вами тѣхъ, кому суждено схоронить свое счастье и самую жизнь подъ стопами побѣдоноснаго года, и какъ бы ни близки ни были моему сердцу — да свершится.
Я разучился теперь говорить такія слова. Мнѣ все таки кажется, что я вообще разучился говорить съ вами. Если бы я сидѣлъ сегодня за вашимъ столомъ, я бы не сталъ пить ваше вино и не сказалъ бы вамъ ни одного слова.
Я молчалъ бы съ вами не потому, что не вѣрю больше къ великое. Напротивъ, я не сомнѣваюсь въ его неизбѣжности. Но душа моя холодна.
Я молчатъ бы оттого, что мнѣ чужды ваше завтра, чужда ваша вѣра и чужды вы сами. Вы — единственные на свѣтѣ, чьихъ праздниковъ я не дѣлю. Ни одна ваша радость не задѣваетъ меня, ваши горести кажутся мнѣ мелкими, ваши надежды жалкими и вся жизнь каша ничтожною. Когда вы плачете о своихъ увѣчьяхъ, мнѣ противно, потому что вы размѣняли на полушки большую трагедію. Надо играть ее со стиснутыми зубами, съ блѣдными лицами, сухими глазами: вы ее ведете въ тонѣ плаксивой жалобы, и мнѣ тяжело смотрѣть на ваше надругательство. Когда же вы радуетесь или надѣетесь, непреодолимая волна отвращенія подымается къ моему горлу, потому что я вижу, за какіе гроши вы продаете свою радость, на какіе мелкіе крючки можно поймать вашу надежду. Я думалъ, что вамъ больше цѣна.
Оттого одно только могъ бы я сказать вамъ сегодня, будь я сегодня съ вами: мнѣ вамъ нечего желать, потому что мнѣ безразличенъ вашъ завтрашній день. Для меня существуетъ только мое завтра, только моя заря, въ которую вѣрю всѣмъ трепетомъ моего существа, и ничего мнѣ больше не нужно. Не могу я сказать: желаю вамъ счастья въ наступившемъ году, — это было бы неискренно. Ибо если вамъ на минуту покажется, будто вы счастливы, я надѣну трауръ и приду на вашъ праздникъ, осмѣю ваше легковѣріе, вышучу ваши тосты, прокаркаю надъ вами злую правду и отравлю каждую каплю вашего благодушества. Это единственное, что меня еще связываетъ съ вами: я хочу колоть правдою ваши глаза, опрокидывать ваши карточные домики, тушить ваши волшебные фонари съ пестрыми картинками, чтобы вы ясно видѣли предъ собою глухую стѣну и вокругъ себя унылую безнадежность; и сколько станетъ моей силы, я вамъ не дамъ ни на день забыться, я вамъ не дамъ тѣшить себя и мечтать.
Больше мнѣ съ вами не о чемъ говорить; все остальное, чѣмъ вы живете, не интересуетъ меня, только насильно могу я сосредоточить свои мысли на вашихъ вещахъ и дѣлахъ, лишенныхъ для меня всякой цѣнности, — и это мнѣ съ каждымъ днемъ становится труднѣе. Съ каждымъ днемъ ростеть отдаленіе между мною и вашимъ міромъ: я уже съ трудомъ различаю, что у васъ тамъ копошится, и скоро, можетъ быть, совсѣмъ перестану различать.
Я не служу и не хочу служить ничему изъ всего того, что вамъ дорого. У васъ тамъ есть свои идеалы: я ихъ очень цѣню, но въ рукахъ у васъ они смѣшны и безплодны; поэтому я издѣваюсь надъ ними и надъ вами и буду бороться съ ними и съ вами, для торжества моей вѣры, всѣми путями и всѣми орудіями, во что бы то ни стало.
Я когда-то сильно чувствовалъ красоту свободнаго, не-рядового человѣка, «человѣка безъ ярлыка», человѣка безъ должности на землѣ, безпристрастнаго къ своимъ и чужимъ, идущаго путями собственной воли черезъ головы ближнихъ и дальнихъ. Я и теперь въ этомъ вижу красоту. Но за себя я отъ нея отказался. Въ моемъ народѣ былъ жестокій, но глубокій обычай: когда женщина отдавалась мужу, она срѣзала волосы. Какъ общій обрядъ, это дико. Но воистину бываетъ такая степень любви, когда хочется отдать все, даже свою красоту. Можетъ быть, и я бы могъ летать по вольной волѣ, звенѣть красивыми пѣснями и купаться въ недорогомъ трескѣ вашихъ рукоплесканій. Но не хочу. Я срѣзалъ волосы, потому что я люблю мою вѣру. Я люблю мою вѣру, въ ней я счастливъ, какъ вы никогда не были и не будете счастливы, и ничего мнѣ больше не нужно.
Поздравляйте другъ друга съ Новымъ годомъ, если вамъ это не надоѣло. Я не вижу для васъ разницы между вчерашнимъ и нынѣшнимъ днемъ и не имѣю для васъ ничего, ни добраго, ни худого слова.
Вѣна, 1 янв. 1908.