И. А. ЛИННИЧЕНКО
правитьВасилий Осипович Ключевский*
правитьВ. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП «Апостольский город — Невская перспектива», 2013.
- Речь, произнесенная в собрании Одесского Библиографического Общества при Императорском Новороссийском университете 14-го мая 1911 года.
12 мая в Москве скончался один из крупнейших и оригинальнейших русских историков проф. В. О. Ключевский.
В течение 30 лет его аудитория была едва ли не наиболее популярной в старшем русском университете. Едва ли найдется студент, какого бы факультета он ни был, который в течение своего университетского курса не заходил бы в аудитории историко-филологического факультета послушать лекцию одного из талантливейших и оригинальнейших по способу изложения лекторов своей alma mater. Правда, студенты не филологи искали в лекциях талантливого оратора только того, что составляло, быть может, самую слабую сторону его тонко обдуманных мастерских чтений — острого слова, пикантной характеристики, тонких аллегорий, пряных, волнующих приправ. В ту эпоху, когда популярность талантливого лектора временно поколебалась, эти случайные слушатели собрали в один букет все пряные ароматы его чтений и преподнесли их, кому надлежит. Но для его непосредственных слушателей, конечно, были важны не эти приправы, какими бы мотивами они не объяснялись, а глубоко обдуманное содержание его лекций, оригинальность его ученых взглядов, постоянное стремление к историософическому толкованию нашего многовекового прошлого.
Имя Ключевского очень громкое и в интеллигентной публике, и однако, до появления в печати его курса, слава этого имени принималась более на веру. Едва ли многие прочли капитальнейший из его трудов — итоги его многолетних работ — «Боярскую думу»1. Из многочисленных его статей (до 50, часть которых вошла в его курс русской истории) широкой публике была знакома, гл. обр., его публичная лекция «Евгений Онегин и его предки»2, да, пожалуй, его статьи о земских соборах3. Оригинальность его ученых воззрений, имевших столько последователей, создавших целую научную школу, понятна только специалистам, знакомым с учеными работами, предшествовавшими трудам Ключевского.
Оставивши кафедру в 1879 году, знаменитый историк С. М. Соловьев указал Моск. университету в качестве своего преемника на В. О. Ключевского, хотя в предыдущих его работах, в том числе в его «Житии святых как исторический источник», еще в слабой сравнительно степени выступают те черты оригинального научного творчества, какими отличался капитальнейший из его трудов — «Боярская дума».
В короткой речи, конечно, невозможно изложить сущность наиболее оригинальных взглядов почившего знаменитого ученого. Я ограничусь только попыткой указать несколько общих лейтмотивов его оригинального научного творчества.
В одном из общих обзоров русской историографии проф. Ключевскому ставится в упрек отсутствие общего исторического миросозерцания; по мнению критика, талантливый ученый не связал своих положений в одно целое. Недавно проф. Хвостов4 пытался, извлекая из курса Ключевского общие положения, определить основные историософические взгляды историка, его историческое миросозерцание. Попытку эту нельзя назвать особенно удачной; правда, проф. Хвостов передает взгляды Ключевского на отдельные вопросы историософии, но цельной системы историософической ему в отрывочных замечаниях историка уловить не удалось.
Но проф. Ключевский по натуре своей был противником широких историософических обобщений. Общая социология для него — дело далекого будущего. По его мнению, теперь возможно лишь изучение исторической социологии; задача ее — определить природу и действия исторических сил, строящих человеческое общество, а силы, строящие историю, легко проследить на истории отдельного народа. Отдельными факторами исторического процесса для него являются — человеческая личность, людское общество и природа страны (I, 11-12)5.
Поэтому у Ключевского мы и не находим таких широких попыток обобщения явлений древнерусской жизни, как у Соловьева, выводившего из родового быта весь строй удельного периода, или у Кавелина и Чичерина, искавших юридической схемы всей древнерусской жизни. Таких широких обобщений мы у Ключевского не найдем, хотя вообще он и любит прибегать к юридическим определениям.
Но если у К<лючевского> нет склонности, а может быть, и способности, к таким широким историософическим обобщениям, то у него, несомненно, есть редкая способность к теоретическим построениям, хотя в сфере более ограниченной. Нужно удивляться тому искусству, с которым он из отдельных фактов и намеков источников строит цельную, красивую и логическую теорию какого-нибудь исторического явления. Правда, строгая историческая критика может указать, что автор для своих теоретических построений подчас пользуется источниками не вполне достоверными, увлекаясь каким-нибудь сообщением, особенно выгодным для его теории (как, напр., в его теории карпато-русского военного союза, основанной на известии арабского писателя, не относящемся к нашим славянам, частью в его теории экономического происхождения русского государства, в которой, особенно в ее первой редакции, несомненные следы перенесения более поздних явлений в отдаленное прошлое, отчасти и в теории возникновения земских соборов, исходящей из мысли Б. Н. Чичерина, не имевшего в своем распоряжении тех фактов, какими мы обладаем теперь). Но мы видим везде вдумчивого талантливого историка, для которого факт важен не сам по себе, а по сцеплению его с другими фактами, ученого, стремящегося осмыслить события прошлого и учащего других искать такого осмысления.
В своих историософических взглядах К<лючевского> примыкает к теории неославянофилов, более всего к теории Данилевского6. Для К<лючевского> «судьба народа слагается из совокупности внешних условий, среди которых ему приходится жить и действовать. Назначение народа выражается в том употреблении, какое народ делает из этих условий, какое он вырабатывает из них для своей жизни и деятельности» (II, 507). Если цель изучения истории познать, как раскрывалась внутренняя природа человека в общении с людьми и в борьбе с окружающей природой, — познать самих себя, свои внутренние свойства и силы, чтобы по ним устроить свою земную жизнь, то по условиям своего земного быта человеческая природа, как в отдельных лицах, так и целых народах, раскрывается не вся вдруг целиком, а частично и прерывисто, подчиняясь обстоятельствам места и времени. По этим условиям отдельные народы, принимавшее наиболее видное участие в историческом процессе, особенно ярко проявляли ту или другую силу человеческой природы (I, 6-7). Тайна исторического процесса, собственно, не в странах и народах, по крайней мере, не исключительно в них самих, а в их внутренних постоянных, данных раз навсегда особенностях, и в тех многообразных и изменчивых, счастливых или неудачных, сочетаниях внешних и внутренних условий развития истории, складывавшихся в известных странах для того и другого народа на б<олее> или м<енее> продолжительное время. Эти сочетания и вызывали наружу чрез народы, подпавшие под их действия, те или другие свойства человечества, раскрывали его природу с разных сторон (I, 7-8). Значение народа как исторической личности заключается в его историческом призвании, а это призвание народа выражается в том мирровом положении, какое он создал себе своими условиями, в той идее, какую он стремится осуществить своею деятельностью в этом положении. Свою роль на мировой сцене он выполняет теми силами, какие успел развить в себе историческим воспитанием (I, 38-9).
Кто в этих словах о назначении, миссии народов не узнает теорию исторического прогресса Данилевского?
Давая характеристику наших земских соборов, К<лючевский> восстает против аналогии между нашими земскими соборами и западными народными представительствами — при другом складе политических отношений и представительные собрания получили у нас другое значение, усвоили иной характер, потому что при различном сочетании политических сил не одинаковы и потребности, удовлетворить которые призывается народное представительство, не одинаково и его назначение.
И эту частную мысль К<лючевский> обобщает в отношении всех явлений русской истории — она вполне самобытна, своеобразна; аналогия с явлениями западноевропейской жизни может быть только внешней — разные сочетания сил усвояют нашей истории вполне отличный от зап. — европ. истории характер, и если К<лючевский> порой и прибегает к аналогиям, то с целью отметить не сходство, а коренное отличие явлений жизни русской от зап. — европейской. По мнению К<лючевского> (а это сближает его частью с Соловьевым, частью с славянофилами), в основе нашего политического и общественного быта лежат два процесса — выяснение в сознании народа понятая о государстве, и выражение последнего в идее и деятельности верховной власти — и образование народности (I, 37).
Однако как ученик Соловьева, а может быть, еще более по складу своего характера, К<лючевский> обратил все свое внимание именно на первый вопрос, и он, пожалуй, во многих отношениях заслонил для него второй.
Из трех китов славянофильского учения К<лючевскому>, как и славянофилам, не удалось уловить последнего — народности. В характеристике условий, под влиянием которых создавалась у нас народность, национальный характер, мы находим у К<лючевского> очень мало, сравнительно с соображениями Соловьева и Забелина, и, помимо климата и почвенных условий, роль которых уже была очерчена двумя предыдущими историками, К<лючевский> не выдвинул в достаточной мере огромного влияния некоторых других агентов, могущественным образом влиявших на образование национального характера.
По зато К<лючевский> не имеет себе равного в нашей историографии в искусстве разлагать на составные части сложный государственный механизм и определять роль как его махового колеса, так и отдельных колес и других частей этой колоссальной машины. В этом отношении его «Боярская дума» останется надолго произведением классическим.
Ключевский обладал редким даром диалектики. В спорах он был неподражаем и неуязвим. Редко высказывая свое мнение, он задавал противнику часто роковые для него вопросы, с необыкновенным искусством загоняя его в капкан, или circulus viciosus7. Если порою в таких диалектических прениях и проглядывали софистические приемы, то нельзя было без особенного рода духовного наслаждения слушать его удивительно находчивую, полную метких выстрелов, неожиданных оборотов и остроумных образных замечаний речи. На публичных диспутах он был противником опасным. Одно известие об его участии в ученом диспуте привлекало в университетский актовый зал tout Moscou8.
Ключевского нельзя назвать историком-художником в общепринятом значении — у него для этого было мало, так сказать, пластического воображения. В его характеристике отдельных лиц недостает той неуловимой черты, которой художник одним последним мазком вдруг заставляет жить свой портрета. И замечательно, что К<лючевский> не дает нам живых характеристик даже лиц, которых он знал близко и глубоко ценил — так, одна из немногих таких его характеристик, проф. С. А. Усова9, очень бледна. И это, быть может, происходит вследствие того, что сам К<лючевский>, любивший посещать общество, был натурой очень замкнутой, — в обществе он был, собственно, не собеседником, а незаменимым, остроумным монологистом, и эта черта давала ему мало возможности для внешней наблюдательности. Вследствие всех указанных причин и главный труд К<лючевского> — «Курс русской истории» — явление совершенно единичное в нашей литературе — это не учебник, хотя бы и университетский, — это скорее мысли и заметки по русской истории большого ученого и человека редкого ума и остроумия. Его курс так же мало пригоден к изучению, как философские системы Гегеля и Шеллинга. Читающие его курс не в состоянии различать мыслей Ключевского от положений его предшественников, тем более что изложение автора чаще догматическое, чем аналитическое. Долгий путь, которым автор приходит к тому или иному выводу, остается часто неизвестным читателю. Многие из положении К<лючевского>, конечно, спорны; в свое время они вызывали горячую полемику. Что из его выводов останется прочным достоянием науки, что отойдет в сферу более или менее остроумных гипотез, — скажет будущее. Но одно верно — такого оригинального, своеобразного таланта, такого блестящего лектора мы, быть может, еще долго не увидим на кафедре университета.
С Соловьевым, Забелиным, Антоновичем10 и Ключевским в нашей науке русской истории минул век богатырей.
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается по: Линниченко И. А. Василий Осипович Ключевский. Одесса, 1911.
Линиченко Иван Андреевич (1857—1926) — русский историк и историк литературы, критик украинского национализма. Профессор Новороссийского университета (Одесса) (1884—1919), впоследствии профессор Таврического университета (Симферополь). Член-корреспондент Академии наук (1913).
1 Докторская диссертация Ключевского «Боярская дума древней Руси» опубликована отдельной книгой в 1882 г.
2 Статья Ключевского «Евгений Онегин и его предки» была опубликована в журнале «Русская мысль» (1887. Кн. II).
3 Статья Ключевского «Состав представительства на Земских соборах древней Руси. (Посвящается Б. Н. Чичерину)» была опубликована в журнале «Русская мысль» (1890. Кн. I; 1891. Кн. I; 1892. Кн. I).
4 Хвостов Михаил Михаилович (1868—1920) — русский правовед, историк и социолог, профессор римского права Московского университета. Последователь неокантианства. В 1910 г. в Москве Хвостов издал брошюру «Историческое мировоззрение В. О. Ключевского».
5 В тексте указываются ссылки на первое издание «Курса русской истории» В. О. Ключевского: Часть 1(М., 1904), Часть II (М., 1906).
6 Данилевский Николай Яковлевич (1822—1885) — русский мыслитель, представитель позднего славянофильства, автор сочинения «Россия и Европа» (1871).
7 Circulus viciosus — порочный круг (лат.).
8 Tout Moscou — всю Москву (фр.).
9 Усов Сергей Алексеевич (1827—1886) — русский зоолог, историк искусства и археолог, профессор Московского университета (с 1868 г.).
10 Антонович. Владимир Бонифатьевич (1834—1908) — украинский историк, этнограф, археолог, профессор русской истории университета Св. Владимира в Киеве (с 1878 г.), член-корреспондент Академии наук (1901).