ИВАН ЕГОРОВИЧ ВОЛЬНОВ править
ВАСИЛИЙ ИВАНЫЧ
Рассказ
править
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Дни зимние серы и коротки. Темными оскалами в мутном небе торчат раскрытые крыши деревенских изб. В угаре, в скотном пару, в пыли кудель, жужжаньи прялок, надсадном плаче больных детей, как в тине, барахтается деревня. Тонет в сугробах. Сугробы тают. Тонет в лужах. Утрами белеет изморозью, инеем, пушистым новым, чистым снегом.
Деревня нанизана на узкую, темную тропочку. От порога к порогу, от крыльца к крыльцу тянется протоптанная валенками ниточка, на конце деревни ниточка вливается в большак: тоненькая, слабая, единственная, льдисто-хрупкая паутина, которая связывает гнилые хаты с миром, жизнью, иными, далекими людьми, далекими, сказочными, чужими странами.
От порога к порогу, от окна к окну, по темной стежке, скользя чунями, с палкою выше головы, ходит беловолосый мальчик. Он мал, худ, синь. На голове его — замызганная солдатская шапка. За спиной — сума. С подвывом за мальчиком гонится стая собак. Но он не боится их, привык, как привык к сиротству, колотушкам, голоду, бездомью, вшам, расчесам на угловатом тельце. Когда собаки подбегают близко и вот-вот ухватят за лоскутья одежды, он быстро наклоняется к земле и шарит зябнущими пальцами камень. Собаки с визгом отскакивают прочь. Мальчик самодовольно блестит живыми глазенками, поправляет шапку, тихо улыбается. Или грозит собакам палкою.
И снова идет--худенький, тонкий, с большими удивленными глазами.
— Подайте, благодетели, милостыньку, сироте безродной, пожалейте, товарищи, дитю малую…
Напев — привычен, прост.
— А-а, Василий Иваныч, мое почтенье!… Заходи, мил друг, Василий Иваныч, покурим!..
Мальчик бежит к дверям. Двери примерзли. Он тужится отворить их, и не может. Через мокрое рядно дверей слышится шорох и стук его.
— Дяденька, силы нет, отвори!
— А ты надуйся, Василий Иваныч!
Мальчик собирает последние силы, глава его напряженно выкатываются.
— Отвори, дяденька, ей бо, силы нету!..
— Ах ты, Василий Иваныч, Василий Иваныч, неужто и с дверями не справишься?
Мальчик робко становится у дверей и дышит в красные, не гнущиеся от озноба пальцы.
— Ну, как, Василий Иваныч, поживаешь?
— Хорошо, дяденька, — сквозь слезы говорит он, — руки только зябнут.
— Эко напасть какая… В работники ко мне не наймешься? Говори по правде.
— Возьми, дяденька, я в ножки тебе поклонюсь…
Мальчик опускается на колени и трется личиком о мужичий лапоть.
— Миленький, желанненьккй, возьми меня! Папашкой тебя буду звать, слушаться буду, веревки вить буду, воду носить буду, тетю любить буду, овечек любить буду, лошадку любить буду…
Хозяин, хватаясь за живот, хохочет.
— А кур будешь любить?
— И курок любить буду.
С задохшимся открытым ртом мальчик по-собачьи восторженно глядит в лицо мужика.
— А вот энту, как ее, кувшин, вон, любить будешь?
— Дяденька, она не живая.
— Стало быть, не будешь любить?
— Кабы она, дяденька, живая — кувшин, она глиняная…
— Ага, значит, разобьешь?
— Дяденька! — Как крылья ласточки, на мужика взметываются длинные темные ресницы в слезах. — Папаша, не разобью, вот как хочешь побожусь — не разобью!.. И кувшин любить буду, — не разобью, и окно любить буду, — не разобью, и все не разобью.
— А скамейку вот эту?
— И скамейку любить буду, — страстно шепчет мальчик.
— А ухват?
— И ухват, и прялку, и самовар любить буду! —
— Ха-ха-ха!.. Кто его не любит! Ты — хитрый бес!.. А работать?
— И работать, дяденька!
Мальчик захлебывается от слез, восторга, бедности, голода, надежды.
— Ну, принеси овцам соломы, — говорит мужик, — а то мне слезать с печи не хотца.
Как стрела, мальчик выскакивает из избы. Середь улицы виднеется фигурка его под тяжелым снопом перебитой снегом старновки. Он еле несет пук. Ветер бросает его в сторону, он вихляется, падает. Глядя в окно, мужик хохочет.
— Дяденька, теперь я лошадке принесу соломы, — говорит мальчик, вбегая в избу, — потный, возбужденный, счастливый, — потом коровке, потом…
— Потом — бабам… Тащи, Василий Иваныч! Только кобыла не будет жрать солому, она у нас — дворянка. Волоки ей сена, понял? Покурить хочешь?
— Потом, дяденька!
В награду мальчик получает толстую цыгарку из самосадочного тютюна.
— Ну, Василий Иваныч, какую же цену ты с меня положишь? — спрашивает мужик, хлопая его по плечу.
— Что дашь, — бормочет мальчик. И на том спасибо, что взял. Я, дяденька, каждый раз буду курить с тобой.
Бабы, оставив прялки, прислушиваются. Как ветошь, как грязную рубаху, мужик бесцеремонно крутит мальчика.
— Ох, брат, вшей-то на тебе — аж страшно!.. Ты, брат, заполонишь нас!..
— Прогони, мужик, ну его к шуту, — ворчит старуха.
— Ничего, я побалакаю.
Взяв тоненькую, синюю руку ребенка в свою волосатую пятерню, мужик взмахивает ладонью:
— Ну, говори последнюю цену — твой товар, мои деньги. Сколько?
— Не знаю, — шепчет мальчик. — Вон у соседей у ваших малый живет за сорок пудов.
В хате раздается взрыв хохота.
— Ловко!.. Молодец, каналья!.. Ай да Василий Иваныч!..
— А сколько ж? — тихо спрашивает он. — Ну, тридцать пудов.
Мужик и бабы долго смеются. Непонимающими гладами мальчик обводит всех, силясь понять причину смеха. Цыгарка потухла в его руках.
— Ты очень дорого просишь, — говорит мужик, сбавляй, сколько можешь.
— Двадцать пудов можно сбросить.
Семья опять хохочет.
— Ну, все тридцать сбавлю. — На глазах мальчика слезы. — Ты только, дяденька, возьми меня.
— Нет, это дорого, — говорит мужик. Не сойдемся. Бабы, собирайте обедать.
— Меня обижают на деревне, бьют… Когда папашка был в Красной армии, не били… Папашка пропал…
— Не-е, дорого… Не сойдемся. Ступай, видно, не мешай, мы сейчас будем обедать.
— Дяденька, я ничего с тебя не возьму… Я вшей на снег вытрясу… Я буду под лавкой спать…
— Ну-ну, ступай, ступай, какой же ты работник: торговаться не умеешь… Вот подрастешь, Василий Иваныч, тогда дело десятое. То — сорок, то — ничего… Так заправские мужики не торгуются.
А мальчик жадными, голодными глазами впился в залавок, где старуха режет жирную, дымящуюся свинину.
Он будто оглох, застыл…
— Иди, милак. Иди, Василий Иваныч!
Мужик отворяет двери. Как во сне, мальчик переступает порог, но в пороге цепляется гнилой сумкой за гвоздь, не может отцепиться. Думает, что его нарочно тянут за сумку. Горько, громко плачет, выходя в сени. Старуха украдкой сует в его руку кусок мяса. Мальчик отталкивает руку. Полными пригоршнями ветер бросает ему в лицо снежную пыль, забивает пыль под лохмотья. Дрожа, втянув в плечи голову, нахлобучивая рваную шапку, мальчик скрывается в мутной поземке.
— Наплодят, чорт их возьми, щенят, а сами стрекача. Леворюции надо, — говорит мужик, садясь за стол, — а ты корми потом. Кто я, милый, пролетария всех стран… Таскайте, бабы, говядину то…
Хозяин стукает ложкой по краю глиняной миски, и руки протягиваются за мясом.
(Из кн. «Встреча». Собр. соч. т. IV. Изд. «ЗИФ»)