Василий Иванович Семевский править
М., «Художественная литература», 1987
Автобиографический набросок моего покойного мужа Василия Ивановича о его детстве и юности я хочу дополнить рассказом о том, что знаю лично о последующих обстоятельствах его жизни, и указать лишь на некоторые основные черты его характера.
Уже в начале 60-х годов я была хорошо знакома с многими членами его родной семьи. Его два брата, Михаил и Александр, и их сестра Софья сильно отличались друг от друга по своему характеру, темпераменту, воззрениям на жизнь и по своим отношениям к людям. Несмотря на это, Михаил и Александр в продолжение нескольких лет сообща нанимали маленькую квартиру. С ними жил и их брат Жоржик, совершенно больной юноша, лет двадцати, которого они после двухгодовой совместной жизни, по совету врачей, устроили в деревне у родственников. Петр Иванович, года на два старше Жоржика, проживал в провинции, но нередко приезжал погостить к старшим братьям.
Александр Иванович, высокий, худощавый, с подвижными чертами нервного лица, всегда оживленный, был очень любим в обществе, как человек остроумный и занимательный собеседник1. Он легко смотрел на жизнь, и материальные невзгоды совсем не тяготили его. В периоды безденежья он брал кусок черного хлеба, совал его в карман всегда довольно потрепанного пальто и, не теряя бодрости настроения, с книгою в руках отправлялся в какой-нибудь парк или к кому-нибудь в гости. Вероятно, отсутствие страданий от каких бы то ни было материальных лишений заставляло его быстро тратить свои деньги, которые доставались ему случайно, так как в это время платной работы у него не было. Имея множество знакомых, с которыми он всегда вел оживленную беседу, он едва ли к кому-нибудь питал глубокую привязанность, кем-нибудь сердечно интересовался.
Петр Иванович — самый красивый из всех братьев. Когда он гащивал у них, они обыкновенно затягивали его на «фиксы» к своим знакомым. Он скромно садился в уголок, не принимал никакого участия в разговорах и спорах, а когда с ним заговаривали, он конфузливо краснел, улыбался и застенчиво отвечал на вопросы, не пускаясь ни в какие рассуждения.
Я как-то заметила Александру Ивановичу, что его брата Петра Ивановича уже давно все встречают у нас, но никто не знает его.
— А между тем Петр вовсе не загадочная натура. Он весь как на ладони! — В эту минуту в комнату вошел Петр Иванович. Александр Иванович, указывая на брата, продолжал: — Рекомендую, очень обязательный молодой человек, когда ему не навязывают ни дел, ни поручений… Хорошо усваивает факты, но делать из них вывод он не мастер. Да ведь и дело-то это нудное, лежит скорее на обязанности философов…-- Подобные вещи, иногда весьма щепетильные, Александр Иванович часто высказывал, не стесняясь личным присутствием того, о ком говорил, и притом с какой-то безобидной иронией.
Михаил Иванович Семевский (впоследствии редактор исторического журнала «Русская старина»2), человек с практической жилкой, но бестактный и крайне вспыльчивый, чрезвычайно работящий, печатал в то время свои многочисленные исторические статьи в различных журналах, но всегда нуждался в деньгах. Отчасти это происходило потому, что плата за литературную работу была тогда незначительная, а органов печати несравненно меньше, чем в настоящее время, да и не каждая редакция помещала его работы. Безденежье много портило его и без того несносный характер. Материальные затруднения приходилось испытывать Михаилу Ивановичу и потому, что на его плечах лежали действительно весьма сложные и многочисленные семейные обязанности. На его полном иждивении жил его больной брат Жоржик, хроническая болезнь которого требовала больших расходов. Помогал он и своему брату Александру, хотя у того водились и собственные деньжонки. Они оба (Михаил и Александр) несколько раз получали маленькие наследства после смерти своих теток, над которыми они хотя и сильно подтрунивали, но не забывали их навещать от времени до времени. Правда, наследства эти были весьма скромных размеров, от одной до трех тысяч, но любопытно то, что старухи-тетки оставляли по завещанию свое скромное достояние лишь двум своим старшим племянникам, но ни о своей племяннице, ни о своих остальных племянниках они не заботились. Александр Иванович, получив свою часть наследства, быстро спускал деньги и прибегал к займу у брата, которого это очень сердило. Михаил Иванович не был так уверен, как его брат, что новое наследство опять так же неожиданно свалится на их головы, и не рассчитывал получить свой долг от Александра. К тому же Михаил Иванович старался при первой возможности оказать помощь и своей сестре Софии Ивановне, муж которой долго оставался без места, так что она вынуждена была жить с маленьким сыном у своих родственников в качестве гувернантки. Приходилось Михаилу Ивановичу тратить деньги и на своего младшего брата Василия Ивановича, которого он еще в корпусе3 заставлял брать платные уроки музыки и французского языка.
Василий Иванович, по его собственным словам, не обнаруживал ни малейшей склонности к музыке; Михаил Иванович тоже не имел к ней пристрастия, но в эпоху 60-х годов требовалось развивать и упражнять у воспитываемых все способности — физические и умственные. В те времена очень многие твердо верили в то, что путем упражнения можно привить и развить каждый талант, что для этого вовсе не нужно врожденных способностей. И как это ни странно, но это стремление у многих уживалось как-то вместе с отрицанием искусства и поэзии. Часто даже люди небогатые, но до фанатизма преданные идеалам 60-х годов, из последних сил выбивались, чтобы обучать своих детей рисованию, даже музыке и пению, несмотря на то что у них не было ни слуха, ни голоса.
Михаил Иванович представлял собою смесь наиболее характерных достоинств и недостатков прошлой барской крепостнической эпохи с новыми веяниями 60-х годов. Последнее сказывалось у него в том, что, несмотря на отсутствие пристрастия к музыке, он считал своим долгом платить за уроки младшего брата, а неустанная забота о членах своей семьи напоминала прежний родовой быт наших помещиков, когда, обнищав, они нередко ютились в крошечном доме своего дальнего родственника со всеми своими чадами и домочадцами. Но, конечно, прежде всего его отношение к членам своей семьи и забота о них указывали на его доброе сердце.
По своим привычкам Михаил Иванович не имел ничего общего с своим братом Александром. Он страдал от материальных лишений, выходил из себя, когда не мог обзавестись хорошим платьем, любил ездить по железным дорогам в первом или, по крайней мере, во втором классе; а у Александра Ивановича были самые демократические вкусы и навыки. Заботы о членах своей родной семьи не приносили Михаилу Ивановичу нравственного удовлетворения, не снискивали ему у них ни любви, ни уважения. Вспыльчивый, как порох, он то и дело упрекал их своими благодеяниями. Это заставило даже беспечного Александра Ивановича записывать на лоскутке бумаги каждый рубль, который он брал взаймы у брата, и прикалывать эту бумажонку к одной из стен их квартирки. Как только до него Долетали резкие звуки окриков старшего брата на кого-нибудь из домашних, Александр Иванович срывался с своего места, хватал свой бумажный листок и подносил его к лицу брата с словами: «Сейчас дойдет очередь и до меня… Так вот: от последней продажи имения тетушки получено две тысячи рублей. На свою тысячу я у тебя наел и перебрал на карманные расходы немногим более этой суммы… Опять умрет какая-нибудь дуреха, все возвращу полностью». При этом он быстро убегал из дому.
Михаил Иванович нередко каялся в своем дурном характере (покаяния были отчасти в обычае в эпоху 60-х годов). Он приписывал дурные стороны своей натуры барским привычкам крепостнической эпохи, но это нисколько не ослабляло его гневных вспышек. Особенно болезненно отзывался его дурной характер на его сестре Софии Ивановне. Кроткая, любящая, чуткая, она не любила рассказывать кому бы то ни было, но особенно старшему брату, о своем житье-бытье. Тяжелая участь гувернантки известна каждому, а ей эту обязанность приходилось выполнять, имея при себе собственного ребенка, что уже оказывалось совсем невыносимым. Разговор на эту тему с Михаилом Ивановичем обыкновенно кончался тем, что он немедленно преподносил сестре десяток-другой рублей, так как даже из отрывочных ее ответов он получал конкретное представление о ее безвыходном положении. Но, протягивая руку помощи, он всаживал ей и нож в сердце. Она была женщиной очень религиозной и безумно любила своего мужа. Михаил Иванович нажимал сразу обе педали: «Вот, Сонечка, ты бы и попросила своего всеблагого господа бога, чтобы он образумил твоего благоверного… Пора ему опомниться, кормить свою семью, добыть какое-нибудь местечко». София Ивановна передавала мне подобные нотации брата, нередко рыдая, упрекая себя за то, что она не умеет отделаться от его расспросов какими-нибудь незначительными фразами, и обыкновенно добавляла что-нибудь в таком роде:
— Ведь Миша на редкость доброй души человек! Но какой невыносимый характер! Его деньги жгут мне руки…
У Михаила Ивановича были дурные отношения со всеми, с кем ему приходилось близко сталкиваться: его переписчицы, секретари, помощники — почти все страдали от его неуравновешенного характера. При этом особенно солоно приходилось тому, кто безропотно переносил его брань и издевательства и вынужден был, несмотря на это, продолжать у него работу. Одному своему секретарю-студенту он бросил однажды в лицо бумаги, в которых тот сделал какую-то ошибку или неправильно понял его требования. Секретарь, указывая на упавшие бумаги, произнес решительно и настойчиво:
— Потрудитесь все это немедленно поднять и извиниться передо мной. Иначе я подам, куда следует, жалобу за оскорбление.
Эти неожиданные слова поразили Михаила Ивановича. Его гневные вспышки обрушивались на многих, но он не привык получать отпора, и чаще всего потому, что имел дело с людьми, сильно нуждавшимися в заработке. Михаил Иванович знал, что и этот студент страшно наголодался, прежде чем получить у него работу. И вдруг такая гордыня!.. Не менее поразила его и угроза студента подать жалобу за оскорбление, — Михаил Иванович сильно опасался гласности и немедленно исполнил требование молодого человека.
— Затем позвольте с вами навсегда распроститься, — отрезал его секретарь.
Но Михаил Иванович схватил его за руки, начал горячо извиняться и умолял его работать у него по-прежнему. Молодой человек согласился. В первое время после этого Михаил Иванович действительно вел себя довольно сдержанно, но при новом столкновении начал упрекать его за гордость, которая, по его словам, комична, когда человеку нечего есть. Тогда студент окончательно ушел, несмотря на все клятвы Михаила Ивановича, что это больше не повторится.
Однако проявление гордости подчиненных не исправляло характера Михаила Ивановича, но заставляло его проникаться к ним уважением и сердечным расположением. Так было и в этом случае. Его бывший секретарь попался в какой-то студенческой истории, из-за которой ему приходилось выйти из университета. Михаил Иванович начал серьезно за него хлопотать, — у него в то время было много знакомых в высших чиновничьих сферах. Хлопоты увенчались успехом, и молодой человек был снова принят в университет. Эти и подобные инциденты Михаил Иванович сам рассказывал своим знакомым с полною объективностью, но, конечно, не упуская случая упомянуть о затруднительности своих хлопот относительно строптивого студента.
Многочисленные семейные заботы Михаила Ивановича должны были скоро увеличиться еще с просьбою младшего брата Василия Ивановича перевести его из корпуса в гимназию в два последние старшие класса. Для этого приходилось нанять учителя латинского языка и преподавателя по всем остальным предметам, так как программа обучения в корпусе не соответствовала гимназической. К тому же Михаилу Ивановичу предстояло при вступлении брата в гимназию обмундировать его с ног до головы, платить за его обучение, покупать для него необходимые учебники и книги, наконец, содержать его на свой счет. Обо всем этом Михаил Иванович любил побеседовать с своими хорошими знакомыми. Происходило это отчасти вследствие его экспансивности, присущей очень многим в то время. Тогда было в обычае чуть не все свои дела, нередко даже интимного характера, делать предметом общего обсуждения. Что же касается Михаила Ивановича, то этим он тешил отчасти и свое тщеславие, которым сильно страдал. В беседе на эту тему он указывал, как будет для него затруднительно такое новое обязательство, высчитывал вслух, во что может ему это обойтись, и добавлял, что, к сожалению, совесть не дозволяет ему остаться глухим к просьбе младшего брата. Он, Михаил Иванович, «всем нутром» сознает, что должен именно так поступить, а не иначе.
— Какой из моего братишки Василия выйдет военный? Книга для него все, и больше для него решительно ничего не существует. Счастливый брат Саша, — прибавлял он обыкновенно, — его жена — богатая женщина[1], живет он себе припеваючи и не помышляет о нуждах семьи… Да и все мои братья уже привыкли к тому, что я один должен всех их выцарапывать из всякого затруднения. Вот хотя бы Вася… Ведь он не обращается с своей просьбой к Саше, а только ко мне… (При этом Михаил Иванович вздыхал.) А ведь до сих пор я ни от кого из них не видел благодарности. И вот подите же, отказать не могу… Слава богу, хотя в квартире есть теперь местечко. Жоржик умер, Александр женился.
И многие, даже недолюбливавшие Михаила Ивановича за его дурной характер и дерзкие выходки, хвалили его за поступок относительно младшего брата.
И вот Василий Иванович начал готовиться к поступлению в гимназию. Хотя оба учителя наняты были лишь на несколько месяцев и не могли нахвалиться успехами своего ученика, но каждый раз, когда Михаилу Ивановичу приходилось платить им деньги, он говорил брату:
— Нужно что-нибудь устроить, чтобы снять с меня хотя часть обузы, а то ведь просто не продохнуть…
Михаил Иванович очень скоро сам надумал, как себя облегчить: разыскал через знакомых огромного роста упитанного парня, несколькими годами старше Василия Ивановича и целой головой выше его ростом, исключенного из нескольких учебных заведений. Родители великовозрастного молодого человека, выгнанного за неспособность из многих учебных заведений, решили готовить его в юнкерское училище. Василий Иванович обязан был его обучать всем предметам ежедневно, но с условием, чтобы ученик ходил на дом к учителю. Молодой человек оказался крайне ленивым и плохо подготовленным. Тем не менее он удовлетворительно сдал весною экзамены, и его родители через своего сына просили Василия Ивановича зайти к ним, чтобы лично принести ему свою благодарность. Василий Иванович в первый и в последний раз был в их доме, поразившем его роскошью своей обстановки. Но какая была определена плата за его преподавание, Василий Иванович не имел ни малейшего представления, так как условие заключал Михаил Иванович и он же получал деньги за уроки брата. Василию Ивановичу он тоже не говорил об этом, как будто это дело совсем не касалось его: Михаил Иванович хотя и был человеком экспансивным, но о том, что хотел скрыть, мог не проронить ни слова. В то время не только среди крестьян и рабочих глава семейства заключал условия с работодателем, «поставлял» ему в работники сына или брата и получал за него вознаграждение; случалось, это делалось и в среднем классе общества. Я знала семью одного чиновника, который, не получая платы за комнату в своей квартире в продолжение нескольких месяцев, нашел для своего жильца уроки у своего же брата чиновника, но значительнее его, и получал за него деньги, а тот и не знал, сколько он зарабатывает.
Почти одновременно с великовозрастным учеником Василий Иванович сам подыскал уроки в одном знакомом семействе, где ему платили по одному рублю за час, что давало ему в месяц рублей двенадцать. Это вознаграждение Михаил Иванович великодушно предоставил в полное распоряжение своего брата на его карманные расходы. Но Василия Ивановича угнетала мысль, что плата по одному рублю за часовой урок слишком тяжела для его знакомых, в то время сильно нуждавшихся. Чтобы чем-нибудь успокоить свою совесть, вечно преисполненную болезненной тревоги и опасения, как бы не обременить чем-нибудь ближнего, он решил заниматься с новым учеником больше и чаще, чем это следовало по условию. Когда он кончил занятия, ему подарили серебряные часы, с которыми он не расставался до самой смерти.
Первый год жизни у брата, несмотря на целый день напряженного труда (для гимназического курса и для частных уроков), Василий Иванович, по его словам, совсем не чувствовал себя утомленным. Мысль, что он больше не в корпусе, что он будет иметь возможность кончить образование в университете, приводила его в безумный восторг, и он чувствовал глубокую благодарность к старшему брату. Вспоминая об этой поре своей жизни, он говаривал мне: «Все же вначале жизнь улыбалась мне, но а затем судьба как-то сразу начала трепать меня». Особенно радовало его, что он приобретает несравненно больше знаний, чем в корпусе, что к его услугам огромная библиотека брата, что его окружает интеллигентное общество, — у Михаила Ивановича собирались тогда писатели и вообще более или менее видные общественные деятели. Даже занятия с малоспособным учеником не могли омрачить его бодрого настроения. К тому же частные уроки хотя и отнимали у него много времени, но он был счастлив, что таким образом уменьшает денежные расходы на него своего брата. Не отравляли его вначале даже столкновения с Михаилом Ивановичем. Когда тот в минуты гнева упрекал его за что-нибудь, Василия Ивановича не оскорбляли эти упреки, — они подымали в его душе какую-то необыкновенную жалость к брату, который взял на себя добровольно так много забот и обязанностей. И он начинал уверять его в своей глубокой признательности, говорил ему, что он без его помощи совсем бы погиб и т. п. Это как-то сразу успокаивало, даже умиляло Михаила Ивановича, не избалованного благодарностью близких.
Василий Иванович покончил с частными уроками весною, перед самым началом гимназических экзаменов. Он их сдал вполне благополучно и осенью должен был перейти в последний класс гимназии.
К лету Михаил Иванович подыскал брату новые занятия. Василию Ивановичу пришлось уехать в деревню, кажется, Волынской губернии, в интеллигентную семью подготовлять мальчика в гимназию. Он остался очень доволен летом, проведенным в деревне: и семья оказалась вполне добропорядочною, и мальчик симпатичным и способным, и достаточно времени оставалось у него для собственных занятий, и прогулки были прекрасные, чему он всю жизнь придавал огромное значение.
Михаил Иванович встретил брата с распростертыми объятиями. Родители мальчика, которого он обучал, в письмах к нему расхваливали его брата и превозносили его педагогические способности. Остался доволен Михаил Иванович и тем, что его брат точно выполнил его предписания. Прощаясь с ним перед отъездом в деревню, он строго наказывал ему, чтобы на деньги, которые он будет получать за летние занятия, он с осени одевался на свой счет, а Василий Иванович, кроме этого, еще внес из них и плату за полугодие своего гимназического образования.
Однако во второй год жизни у Михаила Ивановича, следовательно уже в выпускном классе гимназии, отношения между братьями вдруг быстро стали портиться. Может быть, вследствие различных житейских неудач, а отчасти, вероятно, и потому, что раздражительность характера Михаила Ивановича готова была себя проявить по самому ничтожному поводу; как бы то ни было, но Михаил Иванович то и дело брюзжал, а скоро стал и весьма грубо напоминать брату о том, что пора ему искать платные занятия. Василий Иванович каждый раз отвечал ему, что он этого никогда не за бывает, но пока все как-то безуспешно.
Не прошло и месяца после возвращения Василия Ивановича из деревни, когда однажды Михаил Иванович вошел в его комнату мрачный и раздраженный и застал его за чтением какого-то научного сочинения. Заметив по выражению лица брата его дурное настроение, Василий Иванович, чтобы избежать бури, начал сообщать ему, что по газетным объявлениям он в этот день ходил в один дом, где ему предложили пятнадцать рублей в месяц за ежедневные занятия по два часа, что с путешествием туда и обратно возьмет более трех часов. При этом он старался убедить брата, что в последнем классе гимназии у него самого будет много занятий, а потому он и не мог взять на себя уроки, требующие значительной траты времени. Затем он имел неосторожность добавить, что ему так хотелось бы подготовлять себя к научной деятельности уже теперь и приняться за чтение серьезных научных произведений.
Этого было более чем достаточно: Михаил Иванович вышел из себя и потерял всякое самообладание. Он издевался над братом, который, не имея никакой поддержки, кроме него, работающего как вол, осмеливается, еще сидя на гимназической скамейке, мечтать о научных занятиях. При этом он с негодованием восклицал, что ведь он, Михаил Иванович, мог же ограничиться корпусом, а его братец, у которого молоко на губах не обсохло, уже мечтает об ученой карьере. Когда Василий Иванович попробовал напомнить ему, что он весь первый год не отказывался ни от каких частных занятий и теперь не отказывается от них, но желает только, чтобы они отнимали у него не так много времени, Михаил Иванович затопал на него ногами и назвал его «негодяем» и «паразитом». Тогда Василий Иванович заявил, что, если бы теперь была не глухая ночь, его уже не было бы здесь.
На другой день Василий Иванович нанял комнату, одну из самых жалких и дешевых даже для того времени, но и за нее он не мог уплатить за месяц вперед, а вынужден был отдать хозяину в залог единственное свое достояние — серебряные часы. Но как существовать без гроша в кармане? Василий Иванович в тот же день отправился туда, где накануне предлагали ему пятнадцать рублей в месяц за обучение трех детей. Охотников на этот жалкий заработок не оказалось, и урок остался за Василием Ивановичем. Молодежь обоего пола в то время почти исключительно существовала на вознаграждение, получаемое за уроки. Платили за них до невероятности мало, особенно девушкам, нередко по 6-10 рублей в месяц за ежедневное обучение по часу и более; гонорар же в 15 рублей уже считался вполне приличным. Но он не соблазнил студентов, вероятно, потому, что приходилось терять много времени, а женщины не могли взяться за урок, для которого требовалось хотя элементарное знание латинского языка.
Вспоминая впоследствии эту тяжелую пору своей жизни, Василий Иванович говорил, что он еще позже других стал на свои собственные ноги, а вот один его знакомый уже с первого класса гимназии сделался вполне самостоятельным. И Василий Иванович с благоговением рассказывал о нем. В комнату своего родственника, уходившего из дому по вечерам, мальчик-гимназист собирал детей дворников, ремесленников, прачек. Малышей обоего пода маленький гимназист обучал русской грамоте и арифметике.
Нужно заметить, что после крестьянской реформы стремление к обучению сказывалось с необыкновенной силой, а школ было недостаточно для всех желающих. Юный труженик не мог своих учеников обучать дома: члены его многочисленной семьи, люди крайне бедные, ютились в одной комнате. Гимназистик получал за своих учеников по 1 и 1½ рубля в месяц и умудрялся не только питаться и одеваться на свои собственные гроши, но даже давать дворнику своего дома небольшую мзду, чтобы тот не донес, куда следует, за устройство школы без разрешения надлежащих властей.
Хотя вполне самостоятельное существование Василий Иванович начал позже мальчика-гимназиста, но и ему оно доставалось крайне тяжело. Напряженная работа без передышки с утра до поздней ночи и непрерывные материальные лишения уже через несколько месяцев заставили его свалиться с ног. Он прислал мне письмо для передачи моему знакомому доктору Тихомирову, которого он просил навестить его.
Врач по призванию, гуманнейший человек по натуре, простой в обращении и весьма симпатичный, доктор Тихомиров пользовался большою популярностью среди бедноты своего района и учащейся молодежи: он не только безвозмездно лечил бедняков, но многим из них умел и помочь как-то особенно деликатно. После посещения расхворавшегося Василия Ивановича Тихомиров зашел ко мне и заявил, что медицина не в состоянии оказывать существенную пользу таким больным, как его новый пациент.
— Молодой человек живет в сырой комнате, единственное окно которой выходит во двор на помойную яму, питается пищей младенцев, то есть исключительно молоком и хлебом, а между тем его здоровые зубы требуют упражнения. Голову свою он перегружает умственным багажом, что еще более обессиливает его организм, расшатанный вредными условиями жизни. Конечно, я буду посещать его, — говорил доктор, — пожалуй, и прописывать кое-что, а то, при своем мрачном настроении, он еще вообразит, что всеми брошен. Ему нужны не лекарства, а светлая комната и надлежащее питание.
Когда я пришла навестить Василия Ивановича, я увидала перед дверью его комнаты маленький столик, на котором наставлена была посуда. Тут же стояла двоюродная сестра Василия Ивановича Клеопатра Федоровна Кармалина и тщательно рассматривала на свет пустую бутылку.
— Посмотрите, — сказала она мне, здороваясь и потянув меня за руку по коридору, чтобы ее слова не были услышаны больным, — Тихомиров объяснил Васе, что ему следует пить микстуру, что он сам будет ее приготовлять, так как не рассчитывает на аккуратность аптеки. И вот эту микстуру он сам привозит или присылает ежедневно. В бутылке осталось несколько капель… Попробовала, и что же? Крепкий, хороший бульон с протертым рисом, и больше ничего.
Когда мы с Кармалиной вошли к Василию Ивановичу, я была поражена, до чего он исхудал и пожелтел за один месяц. О Тихомирове он говорил с восторгом, доходящим до такого умиления, что минутами у него срывался голос и показывались слезы на глазах. Доктор требует, передавал Василий Иванович, чтобы он через несколько дней уже начал выходить на воздух. Вероятно, так и будет, — его микстура обладает волшебною силою: на вкус приятна и напоминает хороший суп. Василий Иванович и не подозревал всей утонченной деликатной хитрости Тихомирова, — о ней он узнал гораздо позже.
— Я говорила твоему великолепному братцу Мише, как ты расхворался, — начала Кармалина. — Он очень растревожился, хотел сейчас же ехать к тебе, да задержался… просил меня разузнать, как ты отнесешься к его посещению.
— Что ты наделала, Клеопатра! Разве ты не знаешь, что из этого может выйти? Упреки, попреки, намеки, и больше ничего! Еще будет злорадствовать, что я своею строптивостью довел себя до серьезной болезни.
Клеопатра Федоровна клятвенно обещала устроить все так, чтобы отбить охоту у Михаила Ивановича посещать брата во время болезни.
Кармалина, двоюродная сестра Семевских (исполнявшая кой-какие работы у Михаила Ивановича, а затем и секретарские обязанности в журнале «Русская старина»), была особою, в которой уживались самые противоположные качества ума и сердца: прямая, неглупая от природы, порядочно образованная, она в то же время отличалась полною бестактностью и необыкновенными чудачествами; многие совершенно несправедливо считали ее даже нравственною и умственною тупицею. Люди, поручавшие ей какую-нибудь работу, говорили о ней как об особе добросовестной, работящей, но шалой. Она то забывала прийти к работодателю в назначенный срок, то теряла данную ей для переписки рукопись или книгу, и по ее же словам только потому, что она неожиданно для себя торопливо собралась в цирк посмотреть представление циркового наездника с выдрессированными собаками, обезьянами или другими животными. Самою выдающеюся чертою ее характера было хроническое безденежье: она занимала направо и налево, у всех, кто попадался на глаза. Даже при желании уплатить свой долг она никогда не могла этого сделать. Как только она получала плату за труд, она накупала множество безделушек и опять оставалась без денег. Она никому не умела внушить уважения, а ее двоюродные братья Семевские относились к ней с нескрываемым презрением. Только Василий Иванович жалел ее, обращался, с ней дружески и находил, что она просто несчастный и взбалмошный человек. Она ли отговорила Михаила Ивановича от посещения больного брата, или он сам так решил, но этот визит не состоялся.
К Василию Ивановичу, вместо старшего брата, неожиданно приехал Александр. Он пожурил брата за то, что тот придавал воркотне Михаила «трагическое значение», уверял его, что Михаил Иванович, несмотря на свой адский характер, горячо и даже нежно любит его, и сообщил следующее. Тетушка Анна Егоровна, которая сделала наследниками своего имения Александра и Михаила, забыла или не пожелала в своем завещании упомянуть о том, кому после ее смерти должно перейти одно ее крошечное имение с развалившимся домиком и с небольшим клочком земли. По закону наследниками этого именьица являются все братья. Александр Иванович, по его словам, узнал, какая могла бы быть его запродажная цена, — оказалось, 400—600 рублей. Он, Александр Иванович, желая приобрести эту землю для какого-то предприятия, предложил братьям уступить ему свой клочок земли, на что все они согласились. Если и Василий Иванович ничего не имеет против этого, то за свой клочок земли Александр Иванович даст ему 75 рублей. Не расспрашивая о подробностях этого дела, Василий Иванович немедленно согласился на все с превеликою благодарностью. Но не прошло и нескольких дней, как его неотступно начала преследовать мысль, что Александр сочинил все дело с наследством для того, чтобы помочь ему в трудную минуту жизни. Кармалина, с которою он при мне говорил об этом, возразила, что Александр Иванович на днях привезет ему вместе с деньгами надлежащую бумагу для подписи об этой сделке. Работая у Михаила Ивановича, она слыхала разговор об этом между братьями. Как всегда, Клеопатра Федоровна не упустила удобного случая набросать характеристику двух братьев, всегда неизменно одну и ту же.
— Тебе нечего терзаться мыслью, — успокаивала она, — что Александр сочинил это наследство, лишь бы вызволить тебя из беды. Не таковский он, чтобы принимать к сердцу нужду ближнего, хотя бы даже родного брата. Правда, он приятный человек для разговора, но Миша куда его добрее и участливее. Конечно, это человек тяжелый, и его корка хлеба у каждого в горле застрянет, но все-таки он добрый человек, а Александр — прожженный эгоист. Вот хотя бы взять этот случай: человек он с большими средствами, говорила я ему о том, как ты нуждаешься, ну, мог бы, кажется, воспользоваться этим и, вместо того чтобы предложить тебе семьдесят пять за твой клочок земли, выложить триста — четыреста рублей.
Но сама Кармалина поступила несравненно хуже своих Двоюродных братьев. Как только она узнала, что Василий Иванович получил условленную плату, так немедленно явилась к нему и выпросила у него в долг 60 рублей. Конечно, ей для этого пришлось нарисовать картину своей безысходной нужды, сообщить об угрозе хозяина дома прогнать ее с квартиры и т. п. Но только у Василия Ивановича после ее посещения из 75 осталось всего 15 рублей. Александр Иванович, который узнал об этом, вероятно, от самой Кармалиной (она без утайки все рассказывала как о себе, так и о других), с возмущением говорил мне о том, что если его брат Василий до такой степени страдает отсутствием выдержки характера и мог последние гроши отдать такой негоднице, как Клеопатра, то, значит, сама судьба назначила ему закалить свою волю в тяжелой борьбе из-за куска хлеба. «Для таких людей, как Вася, суровые уроки жизни необходимы, а то он навсегда останется кисло-сладким идеалистом, человеком, негодным для практической жизни». И после этого Александр Иванович уже никогда не расспрашивал ни знакомых Василия Ивановича, ни его самого о его материальном положении.
Когда София Ивановна упрекнула однажды Кармалину за ее поступок с младшим братом, та оправдывалась тем, что решилась на заем у Василия Ивановича только тогда, когда узнала от него самого, что он через доктора Тихомирова получил новую работу — составление каталога одной частной библиотеки, за что ему назначено вознаграждение более ста рублей, к тому же она непременно отдаст ему свой долг. Но, конечно, она никогда не сделала этого; деньги же за составление каталога были получены лишь через несколько месяцев, так как на эту работу Василий Иванович мог урывать час-другой далеко не ежедневно.
Когда кто-нибудь из близких замечал Василию Ивановичу, как гибельно может отозваться на его здоровье его напряженный труд без отдыха даже летом, он указывал, что ежедневно гуляет по часу, а иногда и больше, сменяет одно занятие другим, что мешает умственному переутомлению, наконец, обстоятельства всей его жизни сложились так, что меньше работать он не может. Каждый умственно развитой человек, объяснил он, обязан всю жизнь, постоянно, если возможно ежедневно, увеличивать и расширять запас своих знаний. И действительно, Василий Иванович следовал этому правилу твердо и неуклонно до самой кончины. Каждый предмет, слушателем которого он был в среднем учебном заведении, в медицинской академии, а затем и в университете, он считал необходимым пополнять чтением наиболее известных сочинений. К своим урокам он точно так же относился необыкновенно добросовестно. Он считал необходимым готовиться к каждому из них, был ли он учителем в пансионе или в частном доме. Ему однажды пришлось обучать семилетнюю девочку, начиная с азбуки. Василий Иванович счел своею обязанностью прежде, чем приступить к этим занятиям, познакомиться с наиболее известными тогда трудами по новейшей системе первоначального обучения.
Если у него выпадал свободный часок, он бросался на чтение лучших критических очерков и наиболее значительных беллетристических произведений, — и в такие минуты он просто блаженствовал, находил, что такое чтение служит наилучшим отдыхом, обновляющим силы. Иногда, однако, проходило несколько месяцев, а он не имел возможности почитать что бы то ни было для своего удовольствия. Как-то он выразил сожаление, что у него часто не хватает времени следить за журналами и литературой вообще. Ему возражали, что журналы и беллетристика не должны иметь особенного значения для него, специалиста-историка. Его всегда удивляло такое мнение, особенно если его высказывал человек умственно развитой. «Как может мало-мальски культурный человек не интересоваться литературой вообще, тем более родной? Как может специалист не бояться закиснуть в своей специальности, сделаться однобоким, узким ученым?» Невозможность быть всегда au courant[2] всего, что появлялось наилучшего во всех областях литературы, заставляла его нередко жаловаться на свой организм. Хотя он, по его словам, не страдает никакими недугами, но уже давным-давно не мог и не может заниматься по ночам: если он недоспит час-другой, он совершенно теряет возможность работать на следующий день. Между тем многие, когда это крайне необходимо, просиживают за занятиями целые ночи. «Потому что они не так, как вы, переутомляют свою голову круглый год», — заметил ему однажды знакомый доктор. Но Василий Иванович продолжал настаивать на том, что в его организме есть какая-то особенность. «Например, я не могу безнаказанно выпить несколько глотков самого легкого вина, у меня делается отчаянное головокружение». — «Это только говорит о том, что вы крайне нервный человек», было ему ответом.
Любовь к литературе помешала ему, если можно так выразиться, утонуть в архивных источниках, над которыми ему приходилось постоянно работать, заставила его жить одною общею жизнью с лучшими представителями общественности, активно проводить в жизнь высоконравственные идеалы и общественные стремления прогрессивных людей, согрела от природы его добрую душу горячею любовью к трудящемуся люду, вдохнула в него глубокое сочувствие к горю ближнего, дала ему, наконец, возможность с исчерпывающею полнотою указывать в своих трудах на отношение того или другого писателя к крепостному праву, на распространение в обществе прогрессивных и социальных идей, ссылаться на то или другое художественное произведение, если оно в ярких красках изображало положение народа.
В 1866 году Василий Иванович кончил курс классической гимназии с золотою медалью. Когда Михаил Иванович узнал об этом, он с величайшим восторгом приехал поздравить брата: в одной руке у него была корзина с вином (которого Василий Иванович никогда не пил), в другой — целый ворох разных сластей и закусок. На этот раз не было конца его объятиям, поцелуям, даже слезам, в искренности которых Василий Иванович никогда не сомневался. Но умиление и восторг Михаила Ивановича продолжались лишь несколько минут. Как только он спросил брата, подал ли он заявление о вступлении на историко-филологический факультет, Василий Иванович отвечал, что он поступит в университет лишь через два года, а теперь решил изучать естественные науки в медико-хирургической академии, Михаил Иванович долго не верил своим ушам, думал, что брат просто шутит, но, когда Василий Иванович наивно стал убеждать его в том, в чем были убеждены тогда его современники, то есть что изучение естественных наук должно быть необходимым фундаментом всех знаний без исключения, Михаил Иванович пришел в совершенное бешенство. Он с остервенением кричал на брата, забывая, что тот давно не зависит от него, упрекал его за то, что в таком серьезном деле он подчиняется моде, кричал на него до тех пор, пока Василий Иванович не обратил его внимания на то, что ему пора уходить на урок. Однако этим дело не кончилось: Михаил Иванович обошел чуть не всех своих знакомых с просьбою убедить брата поступить прямо в университет. Но со стороны одних он встретил порицание за нравственное насилие над своим младшим братом, со стороны других удивление, что он, Михаил Иванович, писатель, и вдруг не понимает громадного значения естествознания. Искреннее желание отговорить Василия Ивановича от принятого им решения только лишний раз подтверждало, что Михаил Иванович не понимал характера своего брата, который отличался сильною волей, и раз он на что-нибудь решался, он уже непоколебимо шел к его осуществлению.
Василий Иванович поступил в медицинскую академию, вовсе не имея в виду сделаться врачом, но, как было уже сказано выше, исключительно для изучения естественных наук. По его собственному признанию впоследствии, Михаил Иванович был прав: отчасти это была дань веку, но в то же время его тянуло в медицинскую академию и другое. Посещая публичные лекции Сеченова4, этого высокодаровитого лектора, Василий Иванович приходил в восторг от его лекций, и он стремился прослушать хотя один полный курс этого замечательного ученого.
К занятиям в академии Василий Иванович относился с такою же добросовестностью, как и ко всему, за что он брался: он серьезно занимался анатомиею под руководством Грубера, не пропускал лекций, сдавал экзамены, расширял получаемые знания чтением подходящих сочинений. После двухлетних занятий в этом учреждении он перешел в Петербургский университет на историко-филологический факультет.
Только с 1872 года, после блестящего окончания университетского образования, когда Василий Иванович был оставлен стипендиатом при университете для подготовления к профессорскому званию и когда он уже печатал свои статьи в журналах, ему перестали угрожать материальные невзгоды. Но и после того, кроме последних семи-восьми лет жизни, его заработки были более чем скромны. Нужно иметь в виду, что все его научные труды требовали усидчивого, длительного изучения по архивным данным и неизданным источникам. При его изумительной научной добросовестности, проработав несколько месяцев над одним каким-нибудь отделом вновь предпринимаемого труда, он имел возможность напечатать в журналах лишь несколько статей, что давало ему, как значится в его записках5, от 1 400 до 1 500 рублей в год. Но из этих денег он вынужден был ежегодно тратить до 500 рублей на переписку в архивах, на приобретение книг, а иногда и какого-нибудь архивного провинциального материала. Как истинный поклонник одного из принципов 60-х годов — тратить возможно меньше на себя лично, он, при своих скромных вкусах и потребностях, выработанных к тому же школою нужды, мог бы легко просуществовать и на 1000 рублей. Но когда к нему обращались за помощью люди, крайне нуждающиеся, недостаток заработка давал ему себя болезненно чувствовать. Не удивительно, что он мечтал сделаться редактором или соредактором какого-нибудь прогрессивного журнала или честного издательского предприятия. Но у него было органическое отвращение высказывать что-нибудь подобное при посторонних; «точно о чем-то клянчишь, что-то выпрашиваешь для себя», возражал он мне, когда я говорила ему о том, что никто не имеет понятия о его желании, никто не имеет представления, как при разнообразных знаниях он мог быть полезен в качестве соредактора. Его мечта осуществилась только в последние годы его жизни, когда он и С. П. Мельгунов начали редактировать журнал «Голос минувшего»6.
Авторы многочисленных очерков7, посвященных памяти покойного Василия Ивановича, единодушно говорят о нем как о человеке необыкновенной доброты, который не пассивно, а активно, всем сердцем принимал живое участие в людях, а С. П. Мельгунов, который вел с ним совместную работу по редактированию журнала, дает такое оглавление своим воспоминаниям о нем: «Историк-гражданин», «Великое сердце»8, и в этом определении нет ничего преувеличенного, ничего неправдоподобного.
Непоколебимый в своих принципах, не способный ни на какие компромиссы с совестью, Василий Иванович был врагом абсолютизма, деспотизма и произвола Романовых, истинным сторонником политической свободы, а в адресе, поднесенном ему в день юбилея9 («Всероссийским литературным обществом»), он совершенно правильно назван был «горячим поборником идей социализма». Свои убеждения и взгляды, насколько было мыслимо при тогдашних условиях нашей жизни, он открыто высказывал с самого начала своей общественной и литературной деятельности, а потому его лекции в университете уже через три года были прекращены по административному распоряжению10.
Он был верным, стойким другом людей, угнетенных прежним режимом. В бумагах покойного оказалось Громадное количество писем, полученных им от разных лиц, но более всего от ссыльных, так или иначе пострадавших за свои убеждения. Трудно представить, до чего разнообразны были поручения, которые он исполнял для них. Его просили похлопотать о перемещении из одной местности в другую, более благоприятную для лечения или для занятий, чем отдаленный от культуры уголок, в который они были заброшены по произволу администрации. Многие обращались к нему с просьбою навести те или другие справки в архивах, посылали ему свои статьи для прочтения и для напечатания в журналах, а если они окажутся для того непригодными, просили указать, что еще следует проштудировать, чтобы сделать их удобоприемлемыми для напечатания; поручали заказать переписку для той или другой своей работы и переписанное сверить с подлинником, отыскать перевод, пристроить в качестве сотрудника газеты или журнала, собрать известную сумму денег для переезда в новую местность, прислать рекомендательное письмо, подыскать платное занятие на месте ссылки. Особенно часто просили его выслать книги для изучения того или другого предмета или для самообразования вообще. К нему обращались даже с просьбами указать тему для исторического романа, исторической повести, драмы и выслать надлежащие материалы. И Василий Иванович бегал за справками по библиотекам, отправлялся в приемные дни в департамент полиции, еще чаще к крупным чиновникам, от которых более или менее зависела судьба «политиков», реагировал решительно на все, отвечал на все письма без исключения. И в эти бесконечно разнообразные поручения он вносил присущую его натуре высокую добросовестность. Выше было указано, каким образом он приобретал основательные знания не только по своей специальности. Вот потому-то он был полезен каждому, кто обращался к нему за советом. Путешествие по Сибири11 дало ему возможность приобрести обширное знакомство среди сибирской интеллигенции, что нередко сильно помогало ему подыскивать занятия для сибирских политических ссыльных.
Василий Иванович всегда сердечно радовался, когда за советом к нему обращались люди, занятые каким-нибудь умственным трудом, — с ними у него обыкновенно устанавливалась прочная духовная, а нередко и душевная связь. Он не только снабжал их всевозможными книгами и материалами, но в свои записные тетради заносил, чем занимался каждый из них. Уезжал такой человек в провинцию или попадал в ссылку, но Василий Иванович уже никогда не забывал о нем. По своей собственной инициативе он постоянно следил, нет ли чего нового по вопросу, интересующему того, кто к нему однажды обратился за советом, и без просьбы и напоминания высылал ему новые сочинения, снабжал его редкими книгами из своей библиотеки. Хотя он старательно и с большим трудом собирал и приобретал книги такого рода и чрезвычайно ценил их, но вели они, по его мнению, требовались для того, кто серьезно занимался и был в отсутствии, Василий Иванович считал преступлением не предложить ему дорогую книгу, хотя бы тот и не подозревал о ее существовании. Очень часто эти книги захватывала полиция при обыске лиц, как тогда называли, «неблагонадежных», или «политиков»; терялись они и потому, что ссыльных переводили нередко из одной местности в другую как по их собственной просьбе, так и по произволу администрации. Добиться нового адреса от «политиков» далеко не всегда было возможно, так как их письма то и дело пропадали или, отправленные по оказии, не доходили по назначению, потому что такое лицо было арестовано или в пути, или скоро по возвращении. Василий Иванович очень скорбел об утрате редких книг, но это не заставляло его отказывать в них кому бы то ни было. Слова поэта: «Его сердце корысти не знало» — можно смело применить к нему.
Если невозможно было исполнить просьбу ссыльного, положение которого было безвыходно, в таких случаях, можно сказать без преувеличения, на Василия Ивановича было тяжело смотреть, — до того он душевно терзался и приходил в совершенно нервное состояние. То он быстро бегал по комнате и хватал одну за другой свои многочисленные тетради с записями, перелистывал их дрожащими руками, отыскивая фамилию человека, который мог бы ему посодействовать в этом деле, то обращался к домашним, настаивая и упрашивая их подумать о том, нельзя ли хотя что-нибудь сделать для несчастного.
Совершенно так же относился Василий Иванович не только к ссыльным, но к горю каждого. Его сердце билось горячим сочувствием ко всем, на долю которых выпадали какие бы то ни было несчастия, нищета, тяжелая борьба за существование. Принципы, которым он оставался верен до последнего вздоха, были весьма суровые, требовали от него большого великодушия, при этом сердце его было удивительно чуткое и отзывчивое. Достаточно для этого привести хотя следующий пример.
Однажды ему пришлось возвращаться домой по черной лестнице. На подоконнике, горько рыдая, сидела женщина, которую он спросил о причине ее слез, но не мог добиться, в чем дело. Он пришел домой страшно взволнованный.
— Я первый раз в жизни видел, как человек плачет «кровавыми слезами». Господи, до чего должны быть ужасны ее страдания! Позовите ее… Я просил ее подождать…
Вошла женщина в грязных нищенских отрепьях. Ее лицо все было в синяках и кровоподтеках, она едва поднимала веки, так они были вздуты от опухоли и болячек. Она то и дело вытирала лицо и глаза тряпкою в кровяных пятнах, не то от ссадин на лице, не то от болячек на веках. Она представляла поистине ужасное зрелище. Домашние начали ее расспрашивать, но она показывала нам, что у нее что-то неладно во рту. Наконец из нескольких отрывочных фраз мы разобрали только, что муж избил ее. Мы решили отправить ее в больницу. Василий Иванович, опасаясь, что она самостоятельно не смеет обратить внимание на свое положение, сам отправился ее проводить. После выхода из больницы она то и дело стала забегать к нам. Ее муж проследил за ней и явился к Василию Ивановичу с угрозою донести на него полиции за то, что он вмешивается в его семейные дела. Муж несчастной Христины оказался настоящим дикарем: он тут же с невозмутимой беззастенчивостью сообщил следующее. Он женился потому, что Христина клялась перед образом, что за ней дадут приданое, которого не оказалось. Он немедленно прогнал ее и забыл о ее существовании, но ему, как на грех, полюбилась девушка, которую он не может уговорить быть его женою без венца. «Я не знатный барин, чтобы разводиться по-законному, а простой чернорабочий при типографии Стасюлевича. Раз десяток-другой задам женушке знатную трепку, авось поколеет».
И начались бесконечные хлопоты и душевные терзания Василия Ивановича, чтобы как-нибудь устроить несчастную женщину и обезопасить от убийства мужа. Поместить ее в нашем доме оказалось немыслимо: служащие заявили, что Христина нечистоплотна до такой безобразной степени, что никто из них не желает ни есть с нею за одним столом, ни спать в одной комнате. Невозможно было поручить ей и какую-нибудь работу, тоже вследствие ее непроходимого неряшества. И Василий Иванович начал ежемесячно выдавать ей какую-то денежную сумму; но хлопоты, которые она ему наделала, и мысль, которая его терзала, что она будет убита мужем, не давали ему покоя. Он много раз ходил по ее делу и в полицию, И даже к Стасюлевичу, упрашивая его повлиять на своего рабочего. Между супругами временами наступало затишье, и Христина не являлась к нам неделю-другую, но затем она опять приходила вся избитая, уверяя, что муж забрал от нее деньги, которые только что дал ей Василий Иванович. Ее муж, видимо, совершенно серьезно задумал привести в исполнение свою угрозу. И вот мы опять отводили ее в больницу, Василий Иванович или сам ходил ее навещать, или просил кого-нибудь сделать это за него, несколько раз являлся он по ее просьбе и в нищенский комитет12, чтобы вызволить ее оттуда, — так продолжалось несколько лет, пока она не умерла.
Если Василий Иванович был чем-нибудь обязан кому бы то ни было, чувство долга и признательность перед таким лицом постоянно давали ему себя чувствовать. Обостренная впечатлительность делала его по временам мрачным, замкнутым, рассеянным и нередко доводила его нервы до сильного расстройства. Но когда проходило тяжелое настроение, он становился более оживленным и бодрым и сообщал мне, что в данное время ему особенно хорошо работается. Я шутливо замечала, что такая перемена, вероятно, результат «капитальной уплаты долга кому-нибудь». В такие минуты Василий Иванович острил, подсмеивался над собою, а факты, которые я узнавала от него же, обыкновенно подтверждали мое предположение.
Однажды он заговорил со мною о необходимости возвратить брату Михаилу все то, что он потратил на него. Я доказывала ему, что это немыслимо высчитать, что уроки, за которые он получал вознаграждение, вероятно, без малого покрыли все расходы Михаила Ивановича, что если бы каждый стал проводить в жизнь его точку зрения, то должен был бы выплачивать родителям всю ту сумму, которую они потратили на него со дня его рождения, но что и в таком случае счет был бы несправедливым и неправильным, так как оценить заботы родителей, их бессонные ночи и страдания за время воспитания ребенка — немыслимо.
— Брат Михаил не обязан был ни содержать меня, ни давать более основательное образование, чем предназначила мне судьба, — отвечал он.
В конце концов он то же высказал и своему брату. Это, видимо, так поразило Михаила Ивановича, что он, рассказывая знакомым о признании своего брата, старался подчеркнуть, что у Василия Ивановича совершенно исключительная натура. «Люди обыкновенно не помнят добра, а Вася, несмотря на полный разрыв между нами дипломатических сношений (так называл он свою ссору с братом, продолжавшуюся несколько лет), прямо говорит, что он обязан только мне своим образованием». Но нравственное удовлетворение не помешало Михаилу Ивановичу перенести это дело на практическую почву. Он предложил брату большую работу для журнала «Русская старина»13, говоря, что она своевременно будет оплачена. Но Василии Иванович наотрез отказался от какого бы то ни было вознаграждения и был очень счастлив, что мог наконец расплатиться с ним; радовало его и то, что работа была хотя и очень большая, но не спешная.
Однако были случаи, когда Василий Иванович оставался вечным должником, и тогда уже он никогда не мог выбросить из сознания и души тяжесть долга, что его мучительно тяготило.
Из Петропавловской крепости (1905 год), в которой Василий Иванович просидел две недели14, его перевели в Выборгскую одиночную тюрьму, в больницу. Когда я узнала об этом, я отправилась в жандармское управление навести справку о причине его перевода. Я знала, что многие с трудом добивались, чтобы арестованного, даже когда он начинал хворать, переводили в тюремную больницу. Я решила, что Василий Иванович серьезно захворал, если его отправили туда без хлопот. В жандармском управлении мне сообщили следующее: доктор Петропавловской крепости при первом освидетельствовании здоровья Василия Ивановича нашел его в крайне нервном состоянии и заявил администрации, что его долго держать в крепости не следует. Василию Ивановичу лично была неизвестна причина его перевода, и в первое же свидание со мною он спрашивал меня об этом. Во время его пребывания в Выборгской тюрьме одно обстоятельство так потрясло его нервы, что, вероятно, роковым образом отразилось бы на его здоровье, если бы ему пришлось пробыть в ней месяц-другой, а не полторы недели. Дело в том, что он подговорил одного надзирателя передать мне его письмо и доставить ему мой ответ, на что тот согласился. Между тем в ту минуту, когда ко мне явился надзиратель (о чем Василий Иванович не мог предупредить меня), в нашей квартире происходил уже второй обыск после его ареста, видимо вызванный следующим обстоятельством. Уже после того, как арестованного Василия Ивановича повезли в тюрьму, обыск еще долго продолжался в его кабинете. Домашние не могли войти туда, так как каждый из них должен был оставаться в своей комнате под надзором полиции. Только уже под конец обыска моему сыну удалось через толпу «ночных посетителей» прорваться в кабинет, куда и я последовала за ним. Но полицейские уже кончали свое дело и начали прикладывать печати к дверям изнутри. Вместе с ними пришлось выйти и нам. Наложены были печати к дверям кабинета и с наружной стороны. Дни стояли очень холодные, а между тем мы не могли топить самую большую комнату нашей квартиры, так как она отапливалась из кабинета, замкнутого и запечатанного. Я подала об этом заявление как в жандармское управление, так и в департамент полиции, а мой сын жаловался еще и на то, что обыск У Василия Ивановича и составление протокола происходили без присутствия домашних, и добавил, что в таких случаях у арестованного нередко выкрадывают деньги. И вот к нам опять нагрянули полицейские, жандармы и понятые в весьма внушительном количестве.
— Где ваш сын? — спросил меня жандармский полковник.
Я отвечала, что его нет дома, а где он, не знаю.
— Он изволил всюду рассказывать, что жандармы и полицейские обкрадывают при обысках. Он за это ответит! А теперь потрудитесь показать, где хранятся деньги вашего мужа, и сообщить, сколько их не хватает.
Я отвечала, что не знаю ни того, ни другого. Полицейские начали срывать печати с дверей, а затем вся орава двинулась в кабинет. У меня потребовали ключи от столов и шкапов, но я отвечала, что они находились у моего мужа, а где они теперь — не знаю. По приказанию жандарма привели слесаря с отмычками. Когда открыли все ящики столов и шкапов, слесарь приблизился к жандарму и потребовал плату за работу, а тот, обращаясь ко мне, произнес повелительно:
— Извольте заплатить.
— Как! вы взломали замки и думаете, что я буду еще за это расплачиваться?
Жандарм сердито вытащил из портмоне двугривенный и бросил его на стол.
— Маловато, ваше благородие… За восемь замков…
— Убрать его, — закричал жандарм, но слесарь быстро выскользнул в дверь без провожатого. Тогда жандармский полковник, выдвигая ящики столов один за другим и, вероятно, еще более раздосадованный тем, что находил их переполненными рукописями, то и дело обращался ко мне со словами: «Потрудитесь указать, где лежат ваши деньги». Он перерыл все столы, но не нашел никаких денег. (Кстати замечу, что позже, когда Василий Иванович возвратился из тюрьмы, он нашел в целости 150 рублей золотом: они лежали у него в конверте в том ящике, в котором особенно усердно рылся жандарм.) Раздосадованный, он подошел к книжным полкам, куда обратились все взоры людей, которых он с собою привел.
— Живо достать три книги посреди второй полки, а здесь снимайте вот эти с третьей полки…-- командовал он, и все устремились с рвением исполнять его приказания.
Я вышла из кабинета — мне никто ничего не заметил, и я только позже вспомнила, что я оставила дверь приоткрытою. Проходя мимо передней, я вдруг услыхала, что кто-то без звонка дернул дверь за ручку. Я быстро открыла ее и увидела перед собою незнакомого человека высокого роста.
— Я пришел купить книги в книжном складе, — сказал он мне, нагибаясь к моему уху, и прошептал: — От вашего мужа.
Я указала ему дверь книжного склада, которая приходилась почти против двери кабинета, но заметила, что он, сделав несколько шагов, вдруг весь задрожал. Я толкнула его в книжный склад, замкнула его, положила ключ в карман и отправилась в кабинет. Там все присутствующие были заняты книгами, стаскивали их с полок, подносили для осмотра жандармскому полковнику и вытягивали все, что попадалось под книжными полками, но там оказывались все книги и книги.
— Мне пора уходить! Тут нужен месяц, чтобы все осмотреть, — заявил взбешенный полковник, и наконец все наши « посетите ли» вышли.
Через несколько минут я вошла в книжный склад и застала надзирателя еле живого: он сидел на полу между шкапами и едва мог подняться: руки и ноги его дрожали, он долго не мог вымолвить ни слова; наконец проговорил:
— Оба жандарма знают меня в лицо. Приметили бы… И не миновать виселицы!
Я спросила его, не давал ли ему Василий Иванович письма для передачи мне. Он тут только вспомнил о нем и указал мне на одну книгу, в которую он будто бы засунул его. Но письмо валялось на полу. Я сказала, что напишу ответ, по он наотрез отказался ждать еще хотя несколько минут ввиду того, что жандармский полковник, может быть, и заметил его, но счел долгом промолчать до поры до времени. Когда я, чтобы вознаградить его за услугу, протянула к нему деньги, он отстранил их рукой и отрицательно покачал головой, но мне все-таки в конце концов удалось уговорить его исполнить мою просьбу.
Крайне перепуганный вид надзирателя, его попытки убежать от меня ежеминутно помешали мне попросить его избавить моего мужа от пересказа ему только что случившегося, — я знала, что это произведет на Василия Ивановича самое удручающее впечатление.
Когда через два-три дня после этого наступило время моего свидания с мужем, меня провели в большую светлую комнату. В ней никого не было, кроме священника, который сидел за столом и торопливо что-то писал. Я подумала, что попала не туда, куда следует. Мне приходилось много раз иметь свидания с арестованным сыном15, узнавать и от других, при какой обстановка происходят эти свидания, но я никогда не слыхала, чтобы при них присутствовал священник. Объяснение этого я получила позже: в тот день в Выборгской тюрьме служащие были сильно заняты, а Василия Ивановича уже решено было выпустить. Не знаю, что более помогло быстрому его освобождению из тюрьмы: всевозможные ли хлопоты о нем разных лиц или заявление психиатра Тимофеева о том, что дальнейшее пребывание в тюрьме такого нервного субъекта, как Семевский, значило толкать его на верную психическую болезнь, но видимо, что в минуту нашего свидания на него уже смотрели как на человека более или менее свободного, а тюремному священнику приходилось писать что-то неотложное.
Когда Василий Иванович вошел в комнату, в которой я ожидала его, я была поражена его видом: бледный, осунувшийся, с темными пятнами под глазами, он как-то рассеянно посматривал во все стороны, а как только подошел ко мне, громко заговорил, забывая всякую предосторожность: «Я подвел человека! Что мне делать, что мне делать!» — говорил он в отчаянии, ломая руки. Я поняла, что смотритель умудрился передать ему инцидент, происшедший с ним в нашей квартире. Но в эту минуту священник привстал с своего места и с досадою в голосе произнес: «Прошу мне не мешать своими разговорами… Идите в тот конец!..» Мы уселись в уголок и начали беседовать. Я старалась успокоить Василия Ивановича, указывая ему на то, что ему нечего убиваться, так как прошло уже несколько дней после этого происшествия, а смотритель цел и невредим; что же касается его собственного дела, то оно складывается, видимо, весьма благоприятно для него. Но Василий Иванович был занят только одним: он то и дело перебивал меня просьбою подумать о том, что бы можно было сделать для надзирателя, которого он так «подвел».
— Боже мой, ведь эта мысль изгложет меня! Подумай, умоляю тебя, подумай, что бы мне сделать для него?
Я возвратилась домой в ужасе при мысли о том, что произойдет с Василием Ивановичем, если ему еще долго придется сидеть в тюрьме. Все бывшие у меня тогда связи уже были пущены в ход, и я принялась писать письма к знакомым с просьбою приехать ко мне на другой день, рассчитывая, что кто-нибудь из них даст мне совет насчет дальнейших хлопот. Вдруг в мою комнату вошел профессор Г. В. Хлопин, которого Василий Иванович глубоко уважал и высоко ценил, как человека неподкупно честного и прямого. Он приехал порадовать меня известием, что Василия Ивановича выпустят из тюрьмы сегодня же. Днем не могли этого сделать потому, что ожидали форменную бумагу от соответственного начальства, без которой тюремные власти не имеют права выпускать заключенных.
И действительно, Василий Иванович возвратился через несколько часов, хотя было уже около полуночи. Он очень оживленно рассказывал мне, как неожиданно для него совершился его выход, но вдруг замолчал и спросил, не придумала ли я чего-нибудь для смотрителя, чтобы хотя несколько вознаградить его за тот смертельный страх, который он заставил его пережить.
Это дело чрезвычайно долго терзало его душу: он собирался то лично отправиться к смотрителю, чтобы поближе познакомиться с его семейным положением, то по почте отправить ему деньги, но знакомые решительно отсоветовали ему делать это, чтобы не повредить надзирателю.
Так прожил Василий Иванович всю жизнь без уклонов в сторону: он шел прямою дорогою, ни на шаг не отступая ни от раз намеченной цели, ни от того, что диктовала ему совесть. Сочувствие к каждому, попавшему в беду, уже в молодости прочно укрепило в его сознании чувство долга самой высшей пробы и ценности. Высокогуманное отношение ко всем людям без различия их социального положения диктовали ему не только его благородные принципы и общественные идеалы, за осуществление которых он боролся всю жизнь, но и его золотое сердце, что вполне отразилось и на характере его научных работ. В них красною нитью проходит глубокая любовь к нашему злосчастному народу. Василий Иванович описывает многострадальное рабство крестьян, их непосильный труд, жестокие наказания, которые они выносили, унижение их человеческого достоинства, которому они подвергались вследствие полного произвола помещичьей и полицейской власти. С таким же сочувствием и вниманием он относился и к положению рабочих на золотых приисках. С организациею их труда он познакомился не только из громадного количества архивных источников, но и благодаря личному наблюдению над ними на месте, — специально с этою целью он и предпринимал путешествие по Сибири. После трудов, посвященных крестьянству и рабочим на золотых приисках, Василий Иванович остановился на изучении важнейших моментов истории прогрессивных воззрений, идей и политических Движений в русском обществе. Результатом этого изучения была его книга «Политические и общественные идеи декабристов»16, а затем его многочисленнейшие статьи о петрашевцах, которые уже собраны и будут изданы в двух больших томах17. Эти последние труды могут убедить читателя в глубоком сочувствии Василия Ивановича к освободительным, социалистическим учениям, в его ненависти к произволу нашего дореволюционного правительства18, в горячей любви к политической свободе, в его глубокой вере в полное обновление России, когда она скинет с себя цепи рабства, когда падет неограниченная самодержавная власть царя.
Трудовая жизнь Василия Ивановича была усеяна терниями: в юности он испытывал большие материальные затруднения, а затем представление магистерской диссертации, ее защита, чтение лекций в университете, — одним словом, каждый шаг его общественной деятельности создавал ему много невыносимых неприятностей, дурные отношения со многими профессорами филологического факультета, которые в то время были чрезвычайно реакционно настроены19.
Василий Иванович уже с юношеских лет мечтал о кафедре. Когда наконец после тяжелой борьбы, распускаемой клеветы и даже доноса, сделанного на него Бестужевым-Рюминым Делянову20, он все-таки получил право читать лекции в Петербургском университете, — они продолжались очень недолго, но он все же убедился в том, что мечта его юности была не фантастическим бредом юноши, а истинным призванием, — его аудитория всегда была переполнена слушателями, и притом студентами всех факультетов. С молодежью у него установились наилучшие отношения товарища-друга. И вот в 1885 году21 правительство лишает его права читать лекции — это был самый жестокий удар в его жизни. Его большой приятель, профессор Стороженко, правильно выразился, что этим Василия Ивановича «обрекают на нравственную смерть». Тяжелая рана, нанесенная этим административным распоряжением, перестала давать себя чувствовать только в последние годы его жизни, когда он весь ушел в свои научные труды и в редакционную работу журнала «Голос минувшего».
ГМ — Голос минувшего.
ЛН — Литературное наследство.
Семевский — Семевский В. И. Василий Иванович Водовозов.
СПб., 1888. Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма в 13-ти томах. М.-Л., Наука, 1961—1968.
Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939—1951.
Впервые очерк был опубликован в журнале «Голос минувшего» (1917, № 9, 10) за подписью «Е. Семевская» в годовщину смерти В. И. Семевского и как дополнение к его там же напечатанным «Автобиографическим наброскам». Последние состояли из трех рукописных отрывков и были обнаружены после смерти В. И. Семевского в его архиве. Первая рукопись содержала воспоминания о детских годах и отрочестве, во второй рассказывалось о столкновении с профессурой Петербургского университета, препятствовавшей защите магистерской диссертации Семевского «Крестьяне в царствование Екатерины II», в третьем отрывке Семевский рассказывал о своем аресте в январе 1905 года и заключении в крепости. Печатается по тексту журнала.
1 А. И. Семевский окончил курс в Михайловской артиллерийской академии, где был учеником П. Л. Лаврова. 27 сентября 1861 года, будучи в чине поручика гвардейской артиллерии, арестован в Петербурге вместе с некоторыми другими офицерами за участие в студенческих волнениях,, предан военному суду и переведен в Брянский арсенал. В 1862 году вышел в отставку и служил на уральских заводах (см.: Деятели революционного движения в России. Биобиблиографический словарь. М., 1928, т. 1, ч. 2, стб. 368).
2 М. И. Семевский редактировал «Русскую старину» с 1870 года и до своей смерти — 1892 года.
3 В. И. Семевский обучался во Втором кадетском корпусе в Петербурге в 1859—1863 годах. Многие преподаватели корпуса были деятелями общественного движения в начале 60-х годов (Н. П. и П. П. Ламбины, Э. Вреден, А. Д. Путята, Ломан, Савинов, Старов и др.).
4 Знаменитый русский физиолог И. М. Сеченов вместе с другими профессорами принимал участие в чтении публичных лекций, когда из-за студенческих волнений Петербургский университет был закрыт. Лекции проводились в здании Думы и других залах в 1862 году (см. также коммент. 1 к главе XIII т. 1).
5 Имеются в виду «Автобиографические наброски» В. И. Семевского (см. вводную заметку к данной статье).
6 Журнал «Голос минувшего» начал выходить с января 1913 года как «Журнал истории и истории литературы, издаваемый при постоянном участии в редакции А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, П. Н. Сакулина и В. И. Семевского». С 1914 года на его титульном листе значилось, что он выходил «под редакцией С. П. Мельгунова и В. И. Семевского».
7 На смерть В. И. Семевского откликнулись некрологами органы почти всей радикальной и либеральной печати. Эти отклики были перепечатаны в № 10 «Голоса минувшего» за 1916 год. Там же публиковались и телеграммы от отдельных лиц, направленные в редакцию. В некрологе, принадлежавшем перу А. М. Горького, напечатанном в издававшемся им журнале «Летопись» (1916, № 10), говорилось: «Наставник нескольких поколений русской интеллигенции, В. И. Семевский был неутомимый, рыцарски-честный работник на трудном, так легко и густо зарастающем разной сорной травой поле общественной деятельности. Человек талантливый, искренний и правдивый друг народа — это один из тех наших радикал-демократов, которые умели любить свой народ любовью мудрой, спокойной и непоколебимой… Старый рыцарь В. И. Семевский был достойным представителем той русской интеллигенции, которая в отчаянных условиях наглей действительности героически и мужественно совершала колоссальный труд духовного возрождения страны… Старая русская интеллигенция была сильна своим социальным романтизмом, своею верой в прогресс — эта вера дала ей силу вписать в суровую летопись русской жизни несколько ярких и прекрасных страниц» (ГМ, 1916, № 10, с. CXXXVIII). Бывшие шлиссельбуржцы, в числе которых были Г. А. Лопатин, Н. А. Морозов, В. Н. Фигнер, М. Ф. Фроленко и другие, почтили его память теплым некрологом, в котором заметили, что о заслугах В. И. Семевского перед революционным движением еще не настала пора говорить вслух (см.: там же, с. CXII—CXIII). Стоит отметить, что немало участливых слов было сказано в адрес Е. Н. Водовозовой-Семевской. Непосредственно обращаясь к ней, Вера Николаевна Фигнер писала: «Примите и мое участие в вашем горе — больно узнать, что Василия Ивановича уже нет. Крепко целую и обнимаю вас. Вера Фигнер» (так же, с. CXLIV—CXLV). В речи при погребении известный народнический деятель Н. С. Русанов указал на роль Елизаветы Николаевны в жизни В. И. Семевского и на нее как на светлый образ, облагораживающий душу (там же, с. CXLI). Отмечалась и роль В. И. Водовозова в духовном и нравственном формировании Семевского. Так, И. А. Линниченко писая, что облик Семевского сложился под воздействием В. И. Водовозова, у которого он учился и в семье которого воспитывался еще с гимназической скамьи (там же, с. XLI).
8 Речь идет о статье С. П. Мельгунова «Историк-гражданин» с заголовком первой части — «Великое сердце». Из этого ясно, что редакционный некролог, напечатанный в № 9 «Голоса минувшего» за тот же год, был также написан С. П. Мельгуновым. В нем В. И. Семевский характеризовался словами: «великое и страждущее сердце», «историк-демократ», « историк-гражданин».
9 Речь идет о сорокалетии научной и литературной деятельности В. И. Семевского (1914 год). Юбиляр отказался от официального чествования, и празднество состоялось лишь в узком кругу (см.: ГМ, 1916, № 10, с. XIV).
10 В. И. Семевский с 1883 года читал курс лекций по русской истории на историко-филологическом факультете Петербургского университета в должности приват-доцента. Его лекции пользовались у слушателей большим успехом, но вызывали недовольство некоторых профессоров. Университетский устав 1884 года открыл широкие возможности для административного, бюрократического произвола. Этим воспользовался профессор истории К. Н. Бестужев-Рюмин, чинивший еще в 1881 году всяческие препятствия В. И. Семевскому в постановке на защиту его магистерской диссертации. Он сообщил министру народного просвещения И. Д. Делянову о критическом характере лекций Семевского.
1 января 1886 года Делянов направил попечителю учебного округа проект предложения о немедленном увольнении В. И. Семевского, что и было исполнено без указания причин увольнения. В ответе на один из административных запросов об этих причинах Делянов пояснял, что Семевский в своих лекциях говорил «о неприглядных картинах из крепостного права и быта помещиков», рассказывал «анекдоты» об императоре Павле, а на второе полугодие «объявил курс о царствовании имп<ератора> Александра I, где под рубриками „Военные поселения“, „Аракчеев“ и т. п. ему открывалось широкое поле для передачи слушателям происшествий, совершенно неуместных в аудитории учреждения, которое содержится на счет казны…» (Сватиков С. Г. Опальная профессура 80-х гг. — ГМ, 1917, № 2, с. 49—50). Студенты поднесли В. И. Семевскому адрес по случаю его увольнения, его подписали 309 человек, однако сбор подписей был запрещен университетскими властями, а один из студентов подвергнут аресту. В адресе было выражено «глубокое и искреннее сочувствие как честному русскому историку крестьянства, для которого народное благо было самым заветным идеалом». В нем также связывалось увольнение Семевского с воцарением «духа нового устава» (Сватиков С. Г. Увольнение Семевского и петербургское студенчество. — ГМ., 1916, № 12, с. 233. Подробнее о гонениях на прогрессивную профессуру в связи с уставом см.: Щетинина Г. И. Университеты в России и Устав 1884 года. М., Наука, 1976). Свой протест В. И. Семевский выразил тем, что сам тотчас прервал лекции и в других учебных заведениях, несмотря на то что в Александровском лицее его просили дочитать курс до конца года (см.: Сватиков С. Г. Опальная профессура 80-х годов. — ГМ, 1917, № 2, с. 50).
11 В. И. Семевский отправился в Восточную Сибирь дня исследования истории и современного положения рабочих на золотых приисках. Он пробыл в Сибири около года и в это время ознакомился с материалами архивов Иркутска, Красноярска, Томска, Олекминских и Витимских приисков и др. Результатом этого изучения явился двухтомный труд «Рабочие на сибирских золотых приисках», изданный в 1898 году в Петербурге.
12 Имеется в виду «Комитет для разбора дел о просящих милостыню», существовавший в Петербурге (а также в Москве) с 1836 года и состоявший в ведении министерства внутренних дел.
13 В «Русской старине» печатались следующие работы В. И. Семевского: «Сельский священник во второй половине XVIII века» (1877, т. XIX), «Н. И. Костомаров. 1817—1885 гг. Историко-биографический очерк» (1886, т. XLIX).
14 Арест В. И. Семевского последовал после попытки прогрессивных ученых и литераторов предотвратить расправу правительства с мирным шествием рабочих к царю 9 января 1905 года: депутация, в составе которой был В. И. Семевский (в нее же входил и А. М. Горький), обратилась 8 января к министру внутренних дел П. Д. Святополк-Мирскому и председателю Кабинета министров С. Ю. Витте, но ничего не смогла добиться. 10 января после «кровавого воскресенья» все участники депутации были арестованы. В. И. Семевский описал эту историю во втором из своих «Автобиографических набросков». О депутации упоминает также и С. Ю. Витте (Витте С. Ю. Воспоминания, т. 1. М., 1960, с. 342).
15 См. об этом в очерке «Из недавнего прошлого» (наст. том).
16 Книга была издана в 1909 году в Петербурге. До того, в 1905 году, В. И. Семевский опубликовал в I томе издания «Общественные движения в России в первую половину XIX века» предисловие и статьи «Михаил Александрович Фон-Визин. Биографический очерк» и «Барон Владимир Иванович Штейнгель. Биографический очерк».
17 Вышел только первый том труда В. И. Семевского «М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы». Революционные события и гражданская война задержали это издание, но первый том был опубликован еще при жизни Водовозовой. О многочисленных статьях В. И. Семевского о петрашевцах, лишь частично вошедших в первый том, рассказывается в предисловии к книге, написанном сыном Е. Н. Водовозовой — В. В. Водовозовым.
18 То, о чем до революции 1917 года Е. Н. Водовозова могла лишь говорить вскользь или с помощью намеков, теперь говорилось ею открыто. Ее слова всецело подтверждаются текстом обращения «От Шлиссельбургского комитета», председателем которого с 1906 и до своей смерти являлся В. И. Семевский. В обращении отмечалось губительное для народа бесправие и правительственное самовластие. В Шлиссельбурге, «как в фокусе <…> сосредоточились все ужасы, все муки, все жертвы, какими отмечено русское освободительное движение, начиная с Новикова и декабристов и кончая героями последних дней. Шлиссельбург был местом заточения, пыток и казней лучших, энергичнейших борцов за счастье народа. Могучая угроза в руках самодержавия, — в глазах тех, кому дороги честь и свобода родины, — оп всегда был эмблемой великой душевной красоты, великого гражданского подвига. Это был как бы почетный боевой пост, на котором, в ожидании верной гибели, бестрепетно стоял авангард революции» (Былое, 1906, № 1, с. 315).
19 Здесь прежде всего имеется в виду профессор истории К. Н. Бестужев-Рюмин, учеником которого был ранее В. И. Семевский и который сыграл весьма бесславную роль в ученой деятельности своего ученика, начав с препятствий к защите его магистерской диссертации. В качестве таковой В. И. Семевский представил первый том своего исследования «Крестьяне в царствование Екатерины II», законченный им в 1880 году. Хотя работа эта уже частями печаталась в факультетских записках Петербургского университета, после событий 1 марта Î881 года реакционная профессура добивалась отмены состоявшегося решения о печатании труда В. И. Семевского. Его удалось опубликовать ценой ряда купюр. Тем не менее историко-филологический факультет признал диссертацию неудовлетворительной и отказался ставить ее на защиту. Работа была защищена в Московском университете в феврале 1882 года. Вскоре в журнале «Вестник Европы» (№ 5 за тот же год) была опубликована статья «Диспут г. В. И. Семевского в Москве» за подписью «Z». В ней вскрывалась история интриг вокруг диссертации. Автором был А. Веселовский. Сам В. И. Семевский рассказал о перипетиях со своей магистерской диссертацией в «Автобиографических набросках».
20 Имеются в виду интриги Бестужева-Рюмина против защиты В. И. Семевским магистерской диссертации, заявлявшего И. Д. Делянову о политической неблагонадежности Семевского.
21 Точнее, в самом начале 1886 года.