Варфоломеевская ночь
правитьФранция начинала отдыхать после ужасных бурь, которые столь сильно потрясли ее в пятнадцатом столетии. Жители сей прекрасной земли, столько же отличаются разнообразностью телесного состава, как и странною смесью в характере, величием духа и развращенностью, благомыслием и скотским неистовством, мужеством и трусостью, мягкосердием и жестокостью — этот единственный народ начал выходить из мрака невежества, в котором погружена была вся Европа. В то время в средине Германии появилось новое учение богословское, проповедуемое Лютером и его последователями. По несчастию, сим проповедникам неизвестна была одна добродетель, самая любезнейшая: терпимость. Они проклинали каждого, кто думал и учил не так, как им хотелось.
Еще в начале шестнадцатого века учение Лютера и Цвинглия от берегов Эльбы распространилось до Рейна, и было благосклонно принято легковерными французами. Но когда спустя несколько лет не берегу Женевского озера восстал новый законоучитель, который еще долее, нежели соперник его Лютер, отступил от догматов католического исповедания, и который по отечеству, языку и нравам был к французам ближе: в то время новое учение с быстротою разлилось во Франции. Ни нетерпимость ревностных католиков, ни жестокость Франциска I против протестантов не могли остановить сего потока. Раскол еще более утвердился в царствование Генриха II, сына и преемника Франциска I, несмотря на то, что сей государь всю жизнь свою жестоко преследовал протестантов. Чем более костров пылало на площадях, тем более умножалось число раскольников. Ученейшие мужи, богатейшие граждане, знаменитейшие дворяне, даже королевская фамилия заразились ядом учения Кальвинского.
Протестанты, впрочем весьма многочисленные, не прежде сделались опасными государству, как уже в то время, когда составились партии из вельмож придворных. Одною из таких партий управляли принцы Гизы, отрасли княжеского лотарингского дома: дюк Франциск Гиз, известный по славной обороне города Меца и покорению Кале, и брат его кардинал Карл Лотарингский. Первого все любили и удивлялись геройским его подвигам; другого боялись как политика дальновидного. Оба они, будучи движимы равным честолюбием, отличаясь равными дарованиями, умели присвоить себе участие в делах государственных, а в царствование Франциска II — которого супруга, прекрасная и несчастная Мария Шотландская, была их племянница — захватили в свои руки бразды правления. Завидуя скорому возвышению и могуществу сих пришельцев, принцы бурбонского дома, Антоний король наваррский, и Людовик Конде, составили противную партию. Они думали, что по своей царской породе имеют право на то, до чего Гизы достигли посредством дарований. Им хотелось низвергнуть Гизов. Славный адмирал Каспар Колиньи и брат его Анделот, племянники коннетабля Монтморанси, были в числе людей, преданных Бурбонам. Королева-мать, Катерина Медицис, честолюбивая вдова Генриха II, ободряла то одну, то другую партию, смотря по обстоятельствам. Наконец совершенно предалась Гизам, и тем доставила решительный перевес сей партии.
Гизы, желая угодить католикам, следственно большей части нации, возобновили гонение на гугенотов — сим именем называли тогда французских протестантов. Бурбонская партия, напротив того, старалась привлечь гонимых на свою сторону и раздражать утеснителей. Таким образом религия служила вельможам орудием и средствами к совершению честолюбивых намерений. Почти сорок лет протестанты сносили терпеливо угнетение и жестокости от католиков, хотя число их в государстве возросло более, нежели до миллиона.
Наконец, в царствование короля Карла IX, который, по смерти брата своего Франциска II, имея одиннадцать лет от роду, возшел на престол Франции[1], — пламя, долго таившееся под пеплом, вдруг вспыхнуло; началась[2] ужасная война за веру, война, быстро разлившаяся по всем провинциям и целые тридцать лет опустошавшая Францию. Обе стороны посрамили себя перед лицом потомства. Люди, церкви, монастыри, художественные произведения, памятники древности — все что только называлось католическим, что принадлежало католикам, все было истреблено. Ни один гугенот, попавшийся в руки католиков, не спасся. Старики и младенцы, девицы и жены, духовные и светские, вооруженные и безоружные — все без исключения закалаемы были на жертву идолу нетерпимости. Этого недовольно; старались выдумывать разные способы неслыханных мучительств для насыщения мести. Поля усеяны были мертвыми трупами и обломками. Многие предводители партий, как то: Антоний король наваррский, Монтморанси, дюк Франциск Гиз и принц Людовик Конде лишились жизни. Обе стороны сражались с переменным счастьем; однако ж католики, быв гораздо многочисленнее, по большей части побеждали, но не могли совершенно покорить своих неприятелей.
Между тем, король Карл пришел в совершенный возраст. История покрыла вечным стыдом имя сего монарха. И теперь еще одно о нем воспоминание приводит в ужас. Карл IX, имея впрочем некоторые похвальные свойства душевные, с малолетства отличался жестокостью сердца. Он был нрава беспокойного, деятелен, любил стихотворство, сам писал стихи и сочинил Рассуждение о звериной ловле. По несчастью, хорошие склонности его оставлены были в нерадении; вместо того дурные час от часу укреплялись. Катерина, его мать, поручила воспитывать Карла злому, коварному и развращенному итальянцу Конди-Рецу, бывшему потом маршалом. Находясь в такой школе, среди распутств, в которых погружен был тогда двор Франции, молодой король удобно мог достигнуть цели, назначенной для него беззаконной политикой. Нежные чувства были чужды его сердцу; дикая жестокость обнаруживалась в нраве его, в поступках, даже в забавах; он часто, по чрезмерной пылкости темперамента, необузданнаго прилежным воспитанием, выходил из себя от неистовой ярости, говорил и действовал как сумасшедший, и в припадках бешенства не щадил ни других, ни себя самого. Звериная охота и сладострастие были любимейшими его забавами, а особливо первая.
Прежде нежели Карл достиг совершенного возраста, Катерина управляла государством; даже в зрелых летах по слабости и по привычке, он во всем повиновался ее воле, хотя и неохотно. Проклятия современников и потомства за побиение Варфоломеевское по всей справедливости падают на Катерину столько же, как и на ее сына; она еще более в том виновна: ибо Карл был только обыкновенный кровожадный убийца, яростный зверь, склонностью влекомый к кровопролитию; напротив того душа Катерины была самый ад, в котором гнездились беспримерные злодейства; она управляла машинами, которые действовали при совершении сего ненавистного побиения.
Катерина страстно любила чувственные услаждения. Но все ее склонности, даже любовь, покорены были властолюбию — самой сильнейшей страсти, которой она всем жертвовала. После смерти Франциска II оставшись правительницей, она хотела на всю жизнь удержать при себе кормило государства. Не будучи одарена умом обширным, всеобъемлющим, старалась достигнуть цели своей с помощью пагубной политики. Несогласие показалось ей самым удобным к тому средством. Она питала дух вражды в партиях, чтобы ослабить их взаимными раздорами, и на их развалинах утвердить свое могущество. По сей причине, Катерина сперва взяла сторону Гизов, потом передалась к Бурбонам, когда сии последние захватили власть в свои руки. По смерти дюка Франциска Гиза[3], страшного начальника своей партии, она опять присоединилась к католикам, и скоро потом предприняла славное путешествие в Байонну, под предлогом свидания с дочерью своею Елисаветою, супругою Филиппа II, короля испанского. В то время, когда на берегу Адура отправлялись торжественные праздники, Катерина вела тайные переговоры с дюком Альбою и кардиналом лотарингским, которых целью были теснейшая связь с Гизами и совершенное истребление протестантов. Альба обещал деятельнейшее пособие короля испанского, своего государя, непримиримого врага еретиков не только по набожности, но и по причинам политическим.
Славный адмирал Каспар Колиньи был душой стороны протестантской. Счастье редко улыбалось к нему в продолжение войны междоусобной; но никакие неудачи не могли поколебать его твердости. Проиграв сражение, он поправлял обстоятельства какою-нибудь новою выдумкою и всегда был страшен для неприятелей. Когда на несчастной битве при Жарнаке партия лишилась Людовика Конде, Колиньи поручил начальство над гугенотами младшему принцу Генриху Конде, сыну убитого Людовика, и Генриху Беарну, сыну короля Антония Наваррского и королевы Иоанны Албре, известному потом под именем Генриха IV, короля французского, наилучшего из государей. Впрочем, Колиньи не переставал управлять действиями партии.
Решимость сего героя и упорство его единомышленников уверили наконец королеву в том, что протестантов не можно победить открытою силою. Надлежало прибегнуть к другим средствам; коварство и измена казались самыми верными. Однако ж прежде надобно было склонить неприятеля положить меч свой, чтобы легче и вернее нанести удар по безоружному. Предложены были условия для примирения, и после коротких переговоров заключен мир с гугенотами[4] в Сен-Жермене. Им не только дозволено было свободно отправлять богослужение, но даже оставлено несколько крепостей в их власти: такое снисхождение сделалось предметом общего удивления и превзошло ожидание протестантов.
Сей мир уподоблялся обманчивой тишине моря, которая бывает перед бурею. Умы еще не успокоились; фурии раздора везде таились, покрыв змиеобразные власы свои личиною притворства. Католическая партия не только не решилась терпеть протестантов, но даже не оставила прежнего намерения в рассуждении истребления врагов своих.
Еще прежде, нежели началась последняя война междоусобная, католики условились между собою захватить начальника протестантской партии, и таким образом разрушить здание, лишив его главной подпоры. Исполнение сего намерения в то время не удалось; теперь снова начали готовить удар на главных гугенотов, которые, зная по многим опытам коварство неприятелей, были весьма недоверчивы и осторожны. Вместо того, чтобы по заключении мира разойтись по домам, многие из них жили в Рошели. Двору нужно было, для произведения в действо планов своих, удалить опасения и недоверчивость, и притворною честностью поселить в протестантах благосклонные к себе расположения. На сей конец, прибыли от двора посланники в Рошель для совершенного прекращения всех споров, которые могли еще как-нибудь оставаться; они объявили протестантам, что король намерен начать войну с Испанией, и что для прочности примирения хочет выдать сестру свою Маргариту за сына королевы наваррской.
Двор, зная, что Колиньи более всего хотел войны с ненавистною ему Испаниею, вздумал сею приманкою завести адмирала в свои сети; надеялся, что предложенный брак мог служить поводом не только к обращению молодого принца в католическую веру, или по крайней мере к навлечению на него подозрения единомышленников, но что самые торжества брачные послужат благовидным предлогом призвать в Париж главных гугенотов, потом тайно убить адмирала, и таким образом избавиться самого опаснейшего неприятеля. Гизы, непримиримые враги адмирала Колиньи, с охотою взяли на себя труд умертвить его. Двор надеялся, что гугеноты внезапно восстанут для отмщения убийцам любимого своего предводителя, и что партии, равно опасные для правительства, сами собою ослабеют от беспрестанных раздоров.
Какое впрочем ни было бы намерение двора, но посольство его имело желаемый успех. Протестанты еще более ободрились, когда король Карл присланных от них, для прекращения вновь начавшихся споров, депутатов принял с особливою благосклонностью, разговаривал с ними о войне против Испании и удовлетворил некоторые их просьбы. Сам Колиньи, склонясь на многократные приглашения от короля, наконец прибыл с пятью-десятью вооруженными спутниками ко двору, находившемуся тогда в Блоа. Первое свидание с королем было весьма трогательно. Колиньи упал перед ним на колена; Карл поднял его; прижал к своему сердцу, называл его любезным отцом своим, и признался, что день сей почитаем одним из лучших в своей жизни. Катерина и братья королевские один перед другим старались уверять его в своей благосклонности и дружбе. Во все время его пребывания в Блоа, король всячески старался угождать герою. Люди недоброжелательные адмиралу были удалены от двора; даже Гизы лишились прежнего уважения; кардинал лотарингский выехал из королевства; Монтморанси, родственники адмирала, играли первые роли. По представительству Колиньи, протестанты получили все, чего желали. Он сам был осыпан благодеяниями государя, а свита его — дорогими подарками. Будучи совершенно уверен, что Карл поступает с ним чистосердечно и желает утвердить мир с гугенотами, Колиньи возвратился в Шатильйон, свое поместье.
По единодушному свидетельству современных писателей, Маргарита, младшая сестра Карла Девятого, красотою, приятностями и дарованиями не уступала ни одной девице во Франции. Сердце ее уже принадлежало молодому дюку Гизу, который наследовал все великие качества своего дяди Франциска, и имея только двадцать лет от роду, отличился уже опытностью и геройскими подвигами. Король знал об его достоинствах, но не терпел его как любимца нации, и проклинал страсть Маргариты. Дюк Гиз мог избавиться от пагубных его наветов одним только средством, а именно женитьбою против воли своей на Катерине Клевской, ибо Маргарита назначена была в супружество принцу Беарну с тем намерением — так написано в объявлении от двора — чтобы сим бракосочетанием совершенно примирить протестантов с католиками.
Прочие начальники гугенотов не полагались на королевские обещания. Королева наваррская Иоанна Албре, ученая, умная и славная государыня, не один раз ободрявшая своих единоверцев отважною решимостью, весьма сомневалась в искренности сего примирения, хотя впрочем предложение о бракосочетании лестно было для ее самолюбия. Многие гугеноты принимали участие в ее опасениях, и советовали не соглашаться на предлагаемое бракосочетание. Напротив того адмирал и канцлер королевы Франкур, и многие другие советовали согласиться. Иоанна склонилась и с многочисленною, блестящею свитою отправилась из Рошели в Париж.
Наваррская королева встретилась с папским легатом, ехавшим в Париж для испрошения Маргариты в замужество за Себастиана, короля португальского. Карл отказал легату, объявив ему, что Маргарита уже обещана принцу Наваррскому. Катерина успокоила раздраженного легата, объяснившись с ним тайно о причинах сего супружества; некоторые писатели уверяют, что и сам король имел участие в сих объяснениях.
Французский двор выехал в Блоа на встречу Иоанне. Карл иначе не называл ее, как доброю, любезною тетушкою; все ее требования, все условия были уважены. В честь ее, двор принял намерение торжествовать Пасху с особливою пышностью. Все это было только пустая учтивость. Иоанна гораздо менее была довольна двором, нежели Колиньи и его приятели. Она заметила, что все идет не таким образом, как ей думалось; некоторые затруднения, встретившиеся при переговорах, некоторые оскорбления со стороны Катерины, снова заставили ее сомневаться в искренности двора французского. Несмотря на то, она склонилась подписать брачный договор[5], и скоро потом поехала в Париж для закупки разных нарядов и для приготовлений к свадьбе.
В это время посланы от двора к Колиньи и другим начальникам гугенотов торжественные приглашения в Париж к свадебным праздникам. С английскою королевою заключен союз против Испании, и реформатам снова обещано свободное отправление богослужения во Франции. Среди брачных приготовлений Иоанна вдруг занемогла и в пятый день скончалась на сорок четвертом году от рождения. Все протестанты плакали об ее смерти, которую приписывали явно Катерине и католической партии. Говорят, что королева наваррская умерла от яда, которым напитаны были перчатки; впрочем, это не доказано, хотя и известно, что Катерина ненавидела Иоанну.
При французском дворе по сему печальному случаю наложен был глубокий траур; брачное торжество отложено до другого времени. Между тем к адмиралу снова послано приглашение в самых ласковых выражениях. Колиньи, нетерпеливо ожидая примирить обе партии, помышляя об войне с Испанией, почитая искренними поступки короля, и может быть, надеясь освободить юного монарха от цепей зависимости, которыми обложила его мать распутная и властолюбивая, решился исполнить требование государя и отправился в Париж. Тщетно осторожные, дальновидные протестанты и сама супруга адмиралова, Жакелина Антрмон, советовали ему остаться; тщетно друг его Вильгельм Оранжский заклинал его не верить ласковым словам королевским: он не послушался советов и исполнил свое намерение.
Удивительно, как мог опытный Колиньи, которому известны были все обстоятельства двора, не догадаться о коварных замыслах и вверить безопасность свою королю слабому, непостоянному, не имеющему никакого характера! Положим, что Карл в самом деле ему добрхотствовал: но Колиньи должен был знать, что королева и вся партия католиков питала к нему вражду непримиримую; он должен был знать, что дюк Гиз пылал ненавистью к нему и мщением, и что жители парижские не могли терпеть гугенотов. История богата примерами, свидетельствующими, что люди благоразумные нередко, в ослеплении своем, добровольно идут к пропасти погибели. Видно, судьба определила ему быть жертвою коварства и злобы.
Колиньи прибыл в Париж. Дюк Беарн и принц Конде также приехали в столицу; свита их состояла более нежели из семи сот гугенотов, считая одних только дворян. Все они были одеты в печальное платье по королеве Иоанне; суеверный народ почитал черный цвет одежды печальным предзнаменованием. Адмирал принят был с почестями, приличными славе его и достоинству; король и королева изъявляли ему особливые знаки своего благоволения. Казалось, что все прошедшее было забыто, и что примирение основывалось на самой искренности. Король по обыкновению называл его батюшкой, благосклонно выслушивал его советы, и часто разговаривал с ним о войне против Испании.
Такое поведение королевы и ее сообщников, по-видимому, уничтожавшее все подозрения, в самом деле было не что иное, как следствие глубокого притворства. Сам король иногда сказывал за тайну своим любимцам, что «он, подобно сокольнику, приманивает птиц;» при дворе носились глухие слухи, что «в день свадьбы ливрее назначено быть кровавого цвета». К адмиралу опять доходили остерегательные напоминания; давали ему знать о движениях Гизов, которые собирали военных людей; все тщетно! — «Это пустые выдумки — говорил Колиньи: — ничему не верю; лучше соглашусь всего ожидать, нежели уехать из Парижа, и снова воспламенить войну междоусобную.»
В воскресенье 17-го августа[6], в церкви Богоматери торжественно совершено бракосочетание молодого принца Генриха Беарна, названного уже королем наваррским, с принцессою Маргаритою. Кардинал Бурбон отправил обряд в присутствии всего двора, знаменитейших гугенотов и католиков. Новобрачные и все католики одеты были весьма пышно, напротив того гугеноты — весьма просто. По окончании обряда Маргарита и католики слушали обедню; супруг ее и гугеноты прохаживались по церкви.
Праздники продолжались до самого четверга. Пирования, балы, драматические представления и балеты, по большей части сочиненные самою Катериною, следовали одни за другими. В середу дан был праздник великолепнейший; он достоин примечания по аллегорическому изображению мыслей двора в рассуждении гугенотов. На театре представлен был рай; при входе стоял король французский с братьями своими дюками д' Анжу и Алансонским, все в рыцарском платье. Подле рая, за рекою виден был ад. В Елисейских полях, на задней половине театра, гуляли двенадцать нимф. Рыцари, под начальством короля наваррского, хотят увести девушек; но стражи входа райского, вступив с ними в бой, низвергли их в бездны Оркуса; там дьяволы обременяют их оковами. Победители танцуют с нимфами, и потом освобождают заключенных рыцарей. Зрелище сделало сильное впечатление в гугенотах. Не полагаясь на доброхотство двора они толковали театральное представление в дурную сторону. Многие движимые неприятным предчувствием, на другой день оставили Париж; некоторые выехали в предместия под предлогом, будто в городе воздух вреден для здоровья.
В четверг праздники окончились турниром. Солнце радости закатилось, и вместе с его блеском исчезло примирение, подобно метеору воздушному. Горизонт Франции снова покрылся облаками; буря пригнала тучу, которая давно уже в дали составилась.
В пятницу, 22-го августа перед полуднем, адмирал шел пешком из Лувра на свою квартиру в улицу Бетизи; в то самое время, когда он читал полученное предостерегательное известие, раздался выстрел, и пуля попала прямо в Колиньи. Спутники ужаснулись; раненый, указав на ближайший небольшой дом, произнес: «выстрел оттуда». В ту минуту некоторые из находившихся в свите адмирала бросились в дом; но убийца скрылся через задние ворота. При осмотрении ран, Колиньи мог сказать только с крайним негодованием: «вот торжественное примирение с дюком Гизом, за которого сам король поручился!» Правый указательный палец был размозжен, левая рука оцарапана.
Известие о сем происшествии немедленно распространилось в Париже, и возбудило общее внимание. Гугеноты в изумлении бежали к адмиралу; многие католики не одобряли злодейского поступка. Король наваррский и принц Конде явились у Карла и просили о дозволении выехать из Парижа, где жизнь их подвержена опасности. Король старался успокоить их, и, по обыкновению, заклинал себя страшными клятвами, что «он жестоко отмстит за адмирала, и что убийца не скроется ниже в самых тайных убежищах чертогов Гизовых.» Он послал своих лейб-медиков и хирургов к больному, приказал нарядить комиссию для исследования дела, и потребовал от Гизов оправдания в падающем на них подозрении. Катерина также казалась весьма опечаленною сим несчастным приключением; однако ж известно, что была в нем главною участницею. После узнали, что Гизы, закрывшись масками, два раза тайно посещали королеву. Вильмер, хозяин дома, из которого выстрелено по адмиралу, служил при Гизах в звании гофмейстера, а самый исполнитель сего гнусного препоручения, некто, по имени Моревель, уже и прежде замеченный в подобных бездельничествах, убежал на лошади, взятой из королевской конюшни: после всего этого, можно ли не догадаться, кто был виновником разбойнического поступка?
Король Карл не только посылал часто осведомляться о здоровье больного, но, склоняясь на просьбу его, решился приехать в квартиру адмирала, вместе с матерью и братом дюком д’Анжу. Он уверил Колиньи, что берет участие в его приключении, и снова обещался наказать виновного. Адмирал просит у короля дозволения сказать ему несколько слов без свидетелей. Королева, Анжу и все там находившиеся отступили назад; в то время, когда больной говорил с королем, Катерина приметила угрозы на лицах гугенотов, ее окружавших; тайный разговор еще более увеличивал ее беспокойство. Вышедши из терпения, она подходит к постели и напоминает королю, что уже пора оставить больного в покое. Возвратясь в Лувр, Катерина приступила к сыну с вопросами, желая знать о чем Колиньи с ним разговаривал. Карл сперва не решался открыться, но видя, что непременно должно удовлетворить ее любопытство, сказал с негодованием: «Колиньи советовал мне остерегаться вашего властолюбия и ваших сообщников, которые всю власть себе присвоили.»
Катерина ужаснулась. Будучи в сильном движении, она тотчас вышла вместе с дюком д’Анжу, верным участником всех коварных ее замыслов. Ей был известен слабый, непостоянный характер Карла. Как легко мог бы подействовать над ним совет адмирала! Как легко она могла бы лишиться всей своей власти, приобретенной посредством злодейских происков! По чему знать, что могущество ее не досталось бы в руки ненавидимого протестанта? Врачи объявили, что раны адмирала неопасны; тем более казалось ей, что не должно пропускать времени, и как можно скорее произвести в действо адский умысел.
На другой день[7], Катерина собрала своих приятелей, сообщила им свои опасения, и требовала советов, каким бы образом адмирала и всех протестантских начальников принести на жертву своей безопасности и мщению. Собрание немедленно согласилось и в намерении и в средствах; Гизы обещались все сделать, чего от них ни потребуют: оставалось испросить у короля дозволение. Это поручено было исполнить графу Рецу. Коварный итальянец, который пользовался доверенностью Карла, употребил все свое красноречие на то, чтобы в слабом государе возобновить ненависть к протестантам. Он представил ему, что «благо королевства и собственная безопасность его требовали смерти адмирала; что Гугеноты поклялись мстить ему, королеве и Гизам; что в следующую же ночь положено поднять оружие; что угрожает крайняя опасность государству; что дело идет об его короне и о самой жизни.»
Карл в изумлении слушал графа Реца, и не знал, следовать ли его совету. В это время входит Катерина и Анжу со своими друзьями. Все вместе приступили к королю с просьбою лишить жизни Колиньи. Ему сказали, что «и католики и протестанты равно недовольны им: одни за строгость против дюка Гиза, другие за выстрел в адмирала; что протестанты заключили мир не с добрым намерением; что они уже наняли немцев и швейцарцев, желая с помощью сих чужестранных еретиков победить православных французов; что католики, видя привязанность государя к еретикам, выберут себе другого предводителя; что он, таким образом лишась власти, подпадет презрению обеих партий; что смерть Колиньи переменит обстоятельства и удалит опасность: ибо колосс протестантского суеверия останется без души и силы». Катерина прибавила к тому голосом небесного вдохновения: «лучше истребить один гнилой член, нежели озлобить церковь, невесту Христову.»
Карл слушал и молчал. Приведенный в изумление и ужас, он думал, что видит опасность над своею головою, но не знал, на что решиться. Катерина грозно вскричала: «Робкий человек! Нет в тебе любви и усердия к религии!» Сей упрек пробудил Карла. Стыд, нанесенных словами матери, гнев на врагов престола и алтаря вдохнули в него ярость кровожадную. Подобно бешеному, с дикими взорами, с обезображенным лицем, он возопил: «Колиньи погибнет! Он погибнет не один, но с ним вместе все гугеноты в Париже и во Франции! Ни один из них живым не останется!»
Сие внезапное изречение подало повод к ненавистному происшествию, которое здесь описывается. Некоторые историки уверяют, что оно было предположено с давнего времени; мы не хотим тому верить. Нет! Скорее согласимся заключить, что оно было следствие несчастной минуты, произведение грубого характера, внезапно распаленного пылкими страстями; что намерение сие исполнено, не быв обдуманным. Утверждать противное, значило бы унижать человечество.
Приговор Карла, в бешеном исступлении произнесенный, решил судьбу гугенотов. Они объявлены состоящими вне защиты законов, лишенными всех прав гражданских. Убийственный совет королевы собрался в Тюльерийском саду для рассуждения о способах к истреблению протестантов. Дюк д’Анжу, дюк Ангулемский, великий приор Франции, королевский брат от незаконного ложа, дюк Неверс, хранитель печати Бирак, маршал Таванн и граф Рец, составляли ужасное ночное судилище, под председательством фурии, вооруженной кинжалом и пламенником. — Сперва предложен был важный вопрос: король наваррский и принц Конде должны подвергнуться равной участи с своими единоверцами, или остаться живыми? Все члены подали голоса в пользу первого, из уважения к высокому сану его, к родству с королевским французским домом, и по причине опасения, что нарекание падет на короля в убийстве своего зятя. В отношении же к принцу Конде голоса разделились; только неотступная просьба дюка Неверса, его родственника, могла спасти принца. Однако ж оба они должны были искупить жизнь свою принятием католического исповедания. Все прочие гугеноты без изъятия осуждены на смерть; поражение долженствовало начаться с почтенного Колиньи, добродетельного начальника протестантов; дюку Генриху Гизу, которому назначено действовать в качестве главного лица в сей кровопролитной драме, поручено убить адмирала. Маршал Таванн обязан был собрать мещанскую стражу перед ратушею. Всем военнослужащим велено соединиться на одном месте, всем караулам стать под ружье. Католики должны были осветить свои дома, и для отличия пришить к шляпе белый крест, а руку перевязать платком такого же цвета. В полночь улицы около Лувра надлежало запереть цепями и окружить стражею; домы осветить смоляными факелами. Заутренний звон колокола на башне церкви Св. Жерменя, не далеко от Лувра, подаст знак к начатию кровопролития.
Все приготовления в столице окончены весьма скоро; между тем к наместникам провинций посланы повеления о вооружении католиков на протестантов. Как ни тайно делались приготовления, однако ж многие гугеноты об них узнали. В тот же день, когда Колиньи был ранен, некоторые из его приятелей неотступно просили его удалиться из Парижа. Накануне побиения, поздно ввечеру гугеноты прибежали к нему с известием, что во всех частях города примечается движение, и что в домах католиков видели многих людей вооруженных, а в Лувре — носильщиков с оружием. Но больной не думал о своей безопасности. Король, по его просьбе, дал ему караул, для охранения квартиры; положено было, чтобы находящиеся в Париже дворяне протестантского исповедания поселились в домах, близлежащих к жительству Колиньи, и не дозволяли бы приближаться к себе католикам; сверх того Телиньи, зять адмирала, утверждал, что оружие собрано в Лувр с намерением строить крепость, для забавы короля. Легкомысленный молодой человек слышал басню сию во дворце, и поверил ей. Колиньи не внял последнему гласу гения, своего спасителя; он пребыл спокоен и непоколебимою твердостью себя самого и многие тысячи единоверцев своих ввергнул в пропасть, перед ним зиявшую.
Королю наваррскому также советовали выехать из Парижа, но решимость адмирала склонила и его остаться; сверх того он положился на коварного своего шурина, короля французского, который посоветовал Генриху пригласить в свою спальню нескольких верных гугенотов для защищения себя в случае преполагаемого нападения от Гизов. Сия осторожность послужила к тому, что несчастные жертвы тем удобнее достались во власть убийц своих.
Таванн, собравши начальников мещанской стражи, привел к королю, который лично отдал им приказ «всех гугенотов рубить без пощады». Сколько люди сии ни были злы против гугенотов, как врагов веры; однако ж, услышав приказ королевский, затрепетали от ужаса.
Сам Карл тронут был чувством человеколюбия. Ввечеру он ужинал и играл с любезным и почтенным графом Франциском Ларошфуко; несмотря на то, что граф был ревностный гугенот, король находил великое удовольствие провождать с ним время. Когда граф хотел откланяться и идти домой, королю пришло на мысль спасти его. Но опасение, чтобы сим доброхотством не открыть ужасной тайны, подавило в нем сострадание; он решился отпустить приятеля своего идти, куда судьба поведет его. Карл почел нужным для собственной пользы спасти первого своего лейб-медика, славного Амвросия Паре, которому врачебная наука обязана многими полезными открытиями. Он приказал позвать к себе врача сего, и спрятал его в своем гардеробе.
Карл отрекся от чувства дружбы, а свирепая мать его пренебрегла еще священнейшую обязанность — любовь матернюю. Дочь ее, младая королева наваррская, провела вечер в комнате сестры своей, дюшессы Лотарингской, в сильном беспокойстве, видя необыкновенные в Лувре движения, которых причина хотя ей была неизвестна, но которые не обещали ничего доброго. Незадолго до совершения убийства, Катерина приказывает ей идти в спальню супруга. Дюшесса, заботясь об участии сестры своей, и зная обо всем, представляет королеве, что с Маргаритою может случиться какое-нибудь несчастье, и просит дозволить ей здесь остаться. «Если Господь Бог не допустит — отвечала жестокая мать равнодушно — то ничего не случится;» — и дрожащая Маргарита принуждена была поспешно удалиться. Пришедши в спальню, она там нашла своего супруга и от тридцати до сорока гугенотов. Генрих разговаривал с ними о больном адмирале, между тем как Маргарита, не могши сомкнуть глаз от мучительных предчувствий, ворочалась с боку на бок.
Полночь миновалась; настал первый час кровавого, 24-го дня августа, дня ужаса. Все было приготовлено. Гиз открыл начальникам швейцарской гвардии и некоторым французским офицерам все обстоятельства заговора, раздал нужные приказания и окружил Лувр тремя стами вооруженных людей; он томился жаждою крови и с нетерпением ожидал условленного знака. Мертвая тишина господствовала в столице. Мир и спокойствие скоро должны уступить место жестокости, смятению, ужасам. Обреченные на жертву гугеноты с беспечностью вкушали сладость сна в последний раз в своей жизни, не предвидя, что скоро пробудятся и снова заснут — навеки.
Король Карл, мать его, Анжу и некоторые сообщники вышли на балкон и ожидали начала кровопролития. В тихом молчании смотрели они на все стороны. Везде мрак непроницаемый, везде тишина глубокая; черный ангел смерти носился над своими жертвами. Насильственный трепет объемлет Карла. Гнусное злодейство его представляется уму во всем виде своем. Разные чувства борются в нем. Внезапный звук пистолетного выстрела приводит в ужас беззаконных; все они окаменели. Гений человечества остерегает Карла, который будучи вне себя, поспешно приказывает одному чиновнику лететь к Гизу с повелением пощадить адмирала. Но это уже было поздно. Возвратившийся вестник доносит, что Колиньи плавает в крови своей. Карл всегда был слабым орудием первого движения душевного; освободясь от чувства насильственного раскаяния, он вскричал: «теперь пускай все идет своим порядком!». Ангел хранитель оставил его навсегда; последняя искра человечества погасла в его сердце.
Вольтман К. Л. Варфоломеевская ночь: [Ист. хроника]: Сокращенный перевод из Волтманнова журнала // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 23, N 19. — С. 161-193.
Варфоломеевская ночь
правитьНа башне Сен-Жерменьской заблаговестили к заутрене. — «Слышите ли? — вскричал нетерпеливый Гиз к сообщникам: — пора за дело!» — и пошел к жилищу Колиньи вместе с дядею своим дюком Омалем, великим приором Франции, и со множеством людей военных. Одна часть вооруженных окружила дом, другая начала выламывать двери. Домоправитель и слуги брошены вниз с лестницы. Колиньи слышит шум, предчувствует близкий конец свой, и заботится не о себе, но о врачах и священнике, при нем находящихся. «Друзья! — он говорит им: — спасайтесь; теперь я не имею нужды в помощи человеческой!» - Потом встает с постели и хочет молиться. В это самое время с дикой яростью вбегают в спальню: Бем, молодой немец, верный служитель дома Гизова, Петруччи итальянец, Барлабу и двое других капитанов французских.
Бем, со шпагою в руке подскочив к адмиралу, спрашивает: «ты Колиньи?» — Я — отвечает почтенный муж: — молодой человек! имей уважение к сединам старца. Делай, что тебе угодно, лишь только прекрати жизнь мою без мучений. - Наемный варвар, не уважив ни старости, ниже беззащитности славного мужа, перед которым некогда враги Франции трепетали, вонзил шпагу в грудь его; потом, вытащив ее всю в крови, изрубил, с помощью сообщников своего злодейства, лице невинного страдальца. Колиньи умирая произнес: «для чего лишаюсь жизни не от руки героя, но подлого убийцы!»
«Все окончено!» закричал Бем из окна к стоящему внизу дюку Гизу, который с нетерпением дожидался окончания. — «Граф Ангулемский — отвечал Гиз — не поверит сему до тех пор, пока не увидит мертвого трупа перед собою!» Немедленно выброшено через окошко на улицу тело адмирала.
Смерть Колиньи была знаком ко всеобщему побиению. Везде зазвонили в набат, везде запылали факелы; солдаты побежали в Лувр. Гугеноты, внезапно пробужденные, по большей части полунагие, безоружные, не опамятовавшиеся ото сна, рассыпаются по улицам и падают под убийственными ударами свирепых католиков. Некоторые толпами спешат в Лувр, желая узнать о причине нечаянной тревоги, или найти безопасное убежище; стража и швейцарцы лишали их жизни при самом входе: кому удавалось спастись от рук стражи, тот попадался солдатам дюка Гиза, или вооруженным гражданам. Убийцы бегали даже по домам несчастных протестантов, из которых многие, лежа на постелях, получали смертельные удары, прежде нежели узнать могли о предстоящей опасности. Везде ожидала их смерть, нигде не было спасения; перетянутые через улицы цепи оснановляли убегающих. Скоро все улицы около Лувра, где жила большая часть дворян протестантского исповедания, наполнилась мертвыми телами и потоками крови. Оружейные и пистолетные выстрелы, стоны умирающих, охриплый вой убийц, крики: «бей до смерти! руби протестантов!» нарушали тишину ночи. Граф Ангулемский, дюк Гиз и дюк Монтпансье, подобно ангелам смерти, при бледном свете пламенников бегали по улицам и раздражали ярость в убийцах. — Не щадите крови! в августе также здорово отворять жилы, как и в сентябре!" — кричал маршал Таванн, впрочем храбрый военачальник, но столь бешеный суевер по религии, что, будучи уже на смертном одре, восхищался подвигами Варфоломеевской ночи, как самыми лучшими в своей жизни. Страсти начальников передались народу. Кровожадность заняла место всех других чувствований. Не было пощады ни возрасту, ни полу, ни заслуге. Рассвирепевшие убийцы умерщвляли родственников, соседов, домочадцов и приятелей; даже десятилетние дети убивали меньших, находившихся в колыбели.
Франциск Ларошфуко, приятель и собеседник короля, спокойно спавший на своей постели, проснулся, услышав стук у дверей комнаты. Ему пришло на мысль, что верно король с придворными в необыкновенное время пришел к нему для какой-нибудь шутки. Франциск отворяет дверь; толпа переряженных злодеев бросается на него, и умерщвляет.
Между тем, как в домах и на городских улицах происходили явления столь ужасные, в самом Лувре совершались убийства с такой жестокостью, что через час по начатии кровопролития все углы завалены были трупами. Король наваррский сидел с своими друзьями и верными служителями подле постели Маргаритиной; он решился на другой же день требовать от короля французского удовлетворения за злодейский выстрел в адмирала. Когда стало рассветать, он вышел с собеседниками своими из спальни, с тем, чтобы поиграть в мяч, пока король встанет. Генрих не знал, что близко от него кровь льется потоками.
Лишь только они вышли в переднюю, крепкая стража принудила их остановиться. Король наварский и принц Конде должны были отдать свои шпаги; всю свиту изрубили перед их глазами. Хотя Генриху не определено было лишиться жизни; однако ж он вытерпел все ужасы смерти. Под мрачными сводами коридора караульные стояли с алебардами и ружьями, мимо которых ему идти надлежало. Генрих в нерешимости и страхе три раза отступал назад. Капитан Лашатр советовал ему ободриться, и божился, что он ничего не должен опасаться. Генрих, мучимый ужасами смерти, наконец решился идти мимо солдат, которые грозили стрелять из пушек и рубить алебардами. Генриха и принца Конде привели к Карлу; король встретив их с грозным лицом, с пылающими глазами, произнес: «все, что вы видите, делается по моему повелению; вы одни избавитесь от казни, постигшей ваших единоверцев; требуется только, чтобы вы заслужили сию милость, отреклись от пагубной ереси, и присоединились ко святой церкви католической.» Генрих и Конде отвечали тоном нерешительным. Раздраженный Карл объявил им с клятвою, что по прошествии трех дней они должны или согласиться слушать католическую обедню, или готовиться к тюремному заключению. Принцу Конде, который говорил смелее, нежели Генрих перед Карлом, сказано было, что он, как мятежник, лишится головы на эшафоте. Оба узники отданы под присмотр стражи; вопли несчастных собеседников их, умерщвляемых без милосердия, проникали сквозь темничные стены, и страшно отдавались в сердцах сих знаменитых гугенотов.
Один реформат из свиты Генриховой, по имени Гастон Леран, в ужасном страхе прибежал к спальне своего короля, и сильно толкая в дверь, кричал: «Государь! Государь!» — Молодая королева, оставшись одна, подумала, что нет уже никакой опасности и спокойно заснула; громкий крик и стук в дверях разбудил ее. Она приказала отпереть, почитая, что идет Генрих; вместо того, раненый, преследуемый четырьмя солдатами Гастон вбегает в комнату и бросается прямо на постель королевы, желая спасти жизнь свою. Маргарита, полумертвая от ужаса, поспешно встает, прячется за постель; Гастон бежит за нею, прижимает ее в своих объятиях: оба просят о помиловании. По счастью, является Нансай, капитан гвардии, выгоняет солдат из спальни, и из уважения к королеве дарует жизнь Гастону. Капитан, между тем, как Маргарита одевалась, рассказал ей о всем случившемся. Она просила его проводить себя в комнату дюшессы Лотарингской; дорогою, перед ее глазами, в трех шагах от нее закололи гугенота. Маргарита, вне себя от ужаса, упала на землю; ее отнесли в комнату дюшессы.
Король Карл с бесчувственным равнодушием смотрел на побиение гугенотов в Лувре, и ободрял швейцарских солдат, говоря: «убивайте еретиков! ни одного не щадите!» Варвар сам стрелял по бегущих своих подданных, которые хотели уйти вплавь через Сену. Многие видели его в самое время кровопролития стоявшего с ружьем в руках подле окна; девятидесятилетний старик, бывший в молодости своей королевским пажем, признавался, что в сию страшную ночь находился при Карле и заряжал для него ружье.
Настал день тихий и ясный; но свет солнечный не только не погасил неистовой ярости в убийцах, но еще большую возбудил страсть к кровопролитию. Один из новейших писателей говорит: «Ни один город в свете не представляет зрелища, подобного Парижу, когда сильные страсти бывают в нем в движении; потому что ни в одном городе нет столь быстрого сообщения, нет столь общей, беспрерывной деятельности. Париж наполнен гражданами из всех частей Франции; от стечения столь различных свойств составляется народный характер, издавна отличающийся удивительной живостью и диким фанатизмом.» Сия живость, сей дикий фанатизм родили ужасы в двадцать четвертый день августа! Какую картину осветило восходящее солнце! Какие явления глазам представились! Какие вопли наполняли воздушные пространства! Крики убийц, стоны умирающих, оружейные и пистолетные выстрелы, треск от разбиваемых окон и дверей… отчаяние преследуемых и свирепство гонителей… Варвары безжалостно умерщвляли стариков, схватив из за седые волосы и ударяя о камень. Ни слезы, ни молодость, ни красота, ни самая невинность, не спасли цветущих девиц от мучительной смерти. Вырывали младенцев из объятий матерей и перед их глазами разбивали о каменные стены. Убийцы, облитые кровью, вместо белых крестов для отличия прикалывали к шляпам уши; отрезанные у несчастных гугенотов, и хвастались своими подвигами. Один мясник гордо рассказывал перед королем, что в минувшую ночь сто пятьдесят еретиков пало под его секирою. Золотых дел мастер Крюс, показывая окровавленную руку, кричал с сатанинской радостью, что эта рука отняла жизнь у четырех сот протестантов. Один изверг, отнявши малолетнее дитя у родителей — в то самое время, когда беспомощный младенец с доверенностью ласкался к своему мучителю — бросил его в Сену. Одна неистовая фурия предала мужа своего убийцам, когда он, переплыв через реку, скрылся-было в доме приятеля.
Там влекут несчастных из убежищ их и терзают на части, изрыгая насмешки и ругательства; здесь бросают их вниз с высоких кровель, на которых они надеялись спасти жизнь свою. Взрослые мальчики ходят толпами по улицам, играют мертвыми телами, и тащат в Сену младенцев, пеленами обвитых. Выбрасывают в окна из домов трупы людей побитых; яростный народ со свистом и криком таскает их по улицам; смерть не удовлетворяет неистовых. Там догоняют бегущего протестанта и бросают в реку; Здесь умерщвляют беременную женщину в самое время ее разрешения. На всех улицах, на всех порогах у дверей разбросаны трупы; Сена зарделась от потоков крови.
Толпа диких каннибалов бесстыдным образом ругается над трупом адмирала. Сперва с насмешливыми криками волочат его по улице, потом жгут на огне и бросают в Сену, напоследок прицепляют к виселице. Один солдат отрубил голову от трупа, и торжественно поднес королеве Катерине, которая набальзамировав ее, отослала в Рим к кардиналу лотарингскому.
Разторглись все союзы любви и дружбы, верности и благодарности. Родственники и супруги сами убивали или предавали на убийство друг друга. Клермон умертвил родного своего брата. Ни возраст, ни звание, ни заслуга, не спасали от смерти. Храбрый Герши и Бове, гофмейстер короля наваррского, лишились жизни. Перро, славный законодаведец, Клод Гондмьель, превосходный музыкант, Гужон, одаренный искусством одушевлять мертвый мрамор, Франкур, канцлер королевы Иоанны Албре, который своими советами много способствовал к совершению несчастного бракосочетания, претерпели мучительную смерть наравне с прочими гугенотами. Дюбриень, восьмидесятилений воспитатель принца Конти, умерщвлен без жалости; ни его седины, ни высокий сан питомца не защитили его от погибели. Телиньи, осыпанный милостями королевскими, два раза спасался от смерти; его любезность — как говорит один французский писатель — укрощала неистовых тигров; наконец Аршан, капитан гвардии дюка д’Анжу, приказал умертвить его. Даже Пиль, храбрый защитник Сен-Жана д’Анжели, изрублен на дворе луврском. Он умер с геройскою неустрашимостью, и в самую минуту кончины, указывая на кучу убитых своих единоверцев, прокричал королю, который с равнодушием смотрел на позорище: «Вот исполнение слова королевского! Вот плод мира, заключенного с клятвою! Всемогущий! Отомсти за вероломство!» — Так умерли знаменитые гугеноты; люди, со славою сражающиеся за отечество на поле ратном, пали под ударами убийц клятвопреступных. Многие из них встретили смерть с гордою неустрашимостью, изъявляя презрение к своим неприятелям.
При общем смятении сама религия не спасала от смерти. Мщение скрывалось под личиною изуверства; разъяренные злодеи, пользуясь случаем, побивали своих неприятелей, и католиков, и протестантов. Петр Рамюс, славный математик, был ревностный католик; несмотря на то, Шарпантье, завистник дарований Рамюса и товарищ по коллегии, умертвил его; приказал ученикам своим сечь розгами труп, и потом выбросить его за окошко. Ламбек, другой католик ученый же, умер от страха, услышав о злосчастной кончине первого. Рюильяр, Вильемир и Сальцеда, быв усердными католиками, изрублены за то, что навлекли на себя ненависть Гизов.
Нечаянный случай подал повод ревностным священникам еще более разгорячить умы парижских жителей. В самой день несчастного побиения, на кладбище протестантов какое-то дерево расцвело в другой раз. Столь необыкновенное явление почтено делом сверхъестественным. Духовные закричали о новом чуде, а предубежденный народ тотчас всему поверил. Это значит — разглашали духовные — что церковь Божия снова процветет; каждый спешил к кладбищу смотреть на знаки небесного благоволения. Сам король с матерью своею и со всем двором ездил для поклонения святому месту. Толпа дворян с обнаженными мечами теснилась около дерева; каждому хотелось срубить чудотворную ветку или по крайней мере один листок; надлежало приставить караул для сбережения дерева.
Когда король возвращался во дворец из кладбища, Катерина и придворные госпожи насыщали взоры свои, смотря на голые трупы, которыми покрыт был берег Сены. Тело Карла Дюпона возбудило в королеве особливое любопытство, потому что супруга его некогда жаловалась в суде на слабое сложение своего мужа. Столь велико было тогда развращение нравов, что ужасное позорище подавало повод к постыдным наслаждениям.
Ввечеру Карл казался весьма довольным. Он с веселым видом сказал хирургу Паре: «сего дня все сделается католическим!» Даже на другой день в понедельник не оставляла его прежняя веселость. Стоя подле окна и увидев ясный день на дворе, он оборотился к окружавшим его людям и сказал: «я думаю, погода от того хороша, что еретики побиты!» — Карл со свитою отправился к тому месту, где было повешено тело адмирала. Легкомысленный варвар с удовольствие смотрел на изуродованный труп несчастного Колиньи, которого недавно называл батюшкою. Когда один из бывших там людей дал заметить, что тело уже начинает дурно пахнуть, король, подобно тирану Вителлию, отвечал: «запах от убитого врага всегда приятен обонянию!» Столь грубая нечувствительность кажется невероятной, вымышленной. Маршал Монтморанси в темную ночь приказал снять с виселицы тело своего друга и родственника, и похоронить в Шантильской часовне.
Уже перед вечером 24-го августа в воскресенье при звуке труб объявлено было королевское повеление, чтобы все граждане положили оружие и остались в покое. Однако ж нелегко было обуздать разъяренный народ властью законов, когда он вышел за пределы общественного порядка. Кровопролитие и ужасы на другой день начались по прежнему. Чернь бегала по улицам и угрожала смертью каждому, кто осмелился скрывать гугенотов; кому из сих несчастных удалось спрятаться, того нашедши немедленно предавали смерти. Грабеж и хищение торжествовали под знаменами усердия к вере. Имение кальвинистов было почитаемо законной добычей. Более шестисот домов ограблено; окна и двери в них разбиты. Долго потом жители Парижа носили на себе одежды и наряды, похищенные в пагубный день сей, и тщеславились ими, как знаками триумфа. Король и королева охотно принимали подарки, состоящие из ограбленных драгоценностей.
Катерина Медицис и ее приятели уверили короля, что все станут почитать Гизов виновниками кровопролития. Он в самом деле решился удалить от себя подозрение и всю вину возложить на дюка Гиза, который будто бы хотел отомстить за смерть своего дяди. К чужестранным дворам посланы грамоты, в которых король изъявлял, что «печальное происшествие случилось без его ведома и участия, и было не что иное, как следствие ненависти дома Гизов против адмирала и его сообщников; что Гизы, известясь о намерении адмираловой партии мстить за выстрел в их предводителя, из предосторожности собрали вокруг себя такое множество людей вооруженных, что не оставалось средств удержать общее волнение.» Но когда начала составляться третья партия, которая требовала удовлетворения за смерть Колиньи и его несчастных товарищей; когда самые Гизы кричали против несправедливых обвинений, которыми их бесчестят: тогда король принужден был заговорить другим языком. Вместе с матерью и вельможами королевства, 26 числа он отправился в церковь для выслушания обедни и для принесения Богу теплой благодарности за победу, одержанную над еретиками. Оттуда со всею свитою поехал в парламент, и объявил, что «побиение гугенотов последовало по его повелению, для предотвращения мятежа и следствий заговора, который сделан был адмиралом Колиньи и другими протестантами против короля, его матери, брата, и даже против короля наваррского; целью сего заговора было возведение принца Конде на престол Франции.» Сие объявление и определение об исследовании вины Колиньи и его сообщников вписаны были в журнал парламента, спустя потом два дня, и обнародованы во всем королевстве; оставшимся гугенотам обещана личная безопасность. Однако ж сие последнее обещание совсем не исполнено. В продолжение нескольких дней необузданная чернь делала неистовства. В Париже семь дней господствовали ужасы и кровопролитие; в первые три дни с большей яростью, в последние четыре — с меньшей. Около шести тысяч гугенотов, в том числе от пяти до шести сот дворян, сделались их жертвою. Однако ж многим удалось спастися. Гизы, Таванн и сам король, по представительству сестры его Маргариты, некоторых протестантов подарили жизнью. Молодой Сюлли, бывший потом славным министром при Генрихе IV, тогда учился в Бургоньской коллегии в Париже, и только по одному счастливому случаю избавился от смерти. Его слуги, устрашенные внезапным шумом в первую ужасную ночь, выбежали на улицу с намерением узнать, что там происходит; но ни один из них назад не возвратился, и никто не мог после сведать, что с ними сделалось. Сам Сюлли в торопливости побежал в коллегию, захватив под руку печатный молитвослов. Многие караульные и шайки убийц нападали на него дорогою, но видя в руках церковную книгу, считали его православным католиком и давали свободный пропуск. Таким образом Сюлли счастливо добрался до коллегии; сострадательный начальник, приняв с любовью своего отличного ученика, дал ему у себя убежище и держал несколько дней, пока родственники нашли его и взяли к себе. — Многие гугеноты, жившие на другой стороне Сены, заблаговременно спаслися бегстством. Некоторые, подобно Сюлли, избавились от погибели каким-нибудь особливым чудесным случаем; другие откупились деньгами. Арман Бирон обязан жизнью собственной своей храбрости.
Ярость против гугенотов распространилась во всем провинциям государства; большая часть наместников исполнила в точности повеление королевское. Гонение на протестантов свирепствовало с большею жестокостью в Троа, Мо, Орлеане, Лионе, Тулузе, Анжере, Бурже, Поатьере, Невере, Руане и Бурдо. В Лионе их связывали в кучу и расстреливали. Более девятисот замучено в тюрьмах от мясников и матросов. В других местах потопляли их в воде. В Орлеане кричали с насмешкою, когда несчастные ведены были на казнь: «где Бог ваш? Пусть он избавит вас от смерти!» Даже в малых деревнях были убийцы и убиваемые. Отцы в объятиях детей, невесты на руках женихов, братья от братьев, друзья от друзей лишались жизни. Поля покрыты были непогребенными трупами, которые смрадным испарением заражали воздух. Рона, Саона, Лоара многие дни рделись от крови, и были наполнены телами протестантов; жители Анжера долго не могли пить воды из Лоары, ниже есть рыбы, в сей реке пойманной. Во многих местах отправляли торговлю человеческим жиром, и продавали его на фунты, потому что один аптекарь объявил жир сей лекарством весьма полезным. Во весь сентябрь месяц убийства продолжались в провинциях. Более тридцати тысяч, а по свидетельству Сюллиеву, около семидесяти тысяч гугенотов разного возраста и пола лишились жизни; большая часть сих людей погибли невинно, только за то, что думали иначе, нежели как учила господствующая церковь. Один иностранный писатель говорит справедливо: «Никогда натура человеческая не бывает столь гнусною, столь отвратительною, как при гонении за веру: тогда люди нечестием своим превосходят баснословные существа ада, а по безрассудности стоят ниже тварей.»
Однако ж, в то ужасное время, когда буря исступления свирепствовала со всей яростью, некоторые дела человеколюбия, подобно благодетельным звездам, светились во мраке; они утешительны для друга людей, который, видя их, ободряется и на час забывает, до какой крайности страсти доводят человека. Многие великодушные католики, подвергая собственную жизнь опасности, избавляли гугенотов от погибели. Рене, дочь короля Людовика XII, покровительница наук, приняла в свой замок Монтаржи шестьсот гонимых протестантов, и велела сказать дюку Гизу, который приготовился палить из пушек по замку, что «она сама станет на проломе и посмотрит, осмелится ли Гиз умертвить дочь королевскую.» — Клавдий Савойский, наместник Прованса, получив бумагу о побиении, уверял всех, что повеление написано без воли королевской. Герань Монтморень, наместник овернский, объявил, что исполнит приказание не иначе, как в присутствии самого монарха. Вице-граф Горт, наместник Байоны, отвечал королю: «Государь! я объявил вашу волю военным людям и гражданам Байоны; но они поступили как храбрые воины и добрые подданные, и ни один не захотел быть палачом». Наместник Каружа, Левенёр, всячески старался удержать убийц; наконец сам поехал к королю ходатайствовать за протестантов. — Иоанн Геннюйер, епископ Лизьёский, писал к наместнику своей епархии, к которому наряду с прочими прислано было повеление об умерщвлении протестантов: «как добрый пастырь, буду стараться заблуждшихся овец привести ко стаду, но не могу допустить, чтобы их убивали». Он склонил наместника на свою сторону, взял всю вину на себя, и тем спас жизнь всем гугенотам в своей епархии. — Поступок Шарля, благомыслящего палача, не должен оставаться в забвении. Когда было ему приказано умертвить кальвинистов в тюрьме, он отвечал с гордостью и негодованием: «мои руки работают только для законов и справедливости!» — Имена сих людей великодушных достойны быть преданными потомству; по несчастью, некоторые из них скоро потом умерли; это доказывает истину подозрения, что смерть их была следствием человеколюбивого непослушания свирепой воле двора французского.
Напротив того парламент парижский посрамил себя недостойным поступком. Он не только объявил адмирала государственным преступником, память его — бесчестною, а детей его лишил прав гражданства[8], но даже определил «в воспоминание освобождения королевства, день Варфоломея ежегодно торжествовать крестным ходом». Все это сделано вопреки внутренней уверенности, и только для угождения двору: ибо первый президент, славный историк де Ту, вне парламента сильно вооружался против гонения на протестантов.
Скоро слух о Варфоломеевском побиении разнесся по всем государствам; Европа приняла его с ужасом и отвращением. Католики и протестанты равно гнушались ненавистным поступком: никто не поверил о мнимом заговоре гугенотов против короля и королевства. Даже большая часть французских католиков явно не одобряла нечестивого злодейства. Некоторые люди просвещенные, Дора, Фаве, Жодаль, называли его политической уловкой; напротив того другие открыто говорили, что таким королем должно гнушаться, который брачную одежду сестры своей обагрил кровью. Сама супруга Карлова, Елисавета Австрийская, дочь императора Максимилиана Второго, государыня кроткая и благонравная, услышав о повелении убивать протестантов, залилась слезами и просила Бога, чтобы отпустил королю сей злодейский поступок.
Нигде сие известие не принято с таким негодованием, как в Англии. Весь народ требовал войны против убийц; сам двор, который не всегда склоняется на пылкие, в жару страсти изъявляемые желания народа, в сем случае был с ним одинакового мнения. Королева Елисавета, на первой аудиенции после печального происшествия, приняла французского посла Фенелона в зале, обитой черною материей, и сама была в черном платье. Фенелон в донесении своем об аудиенции королю французскому написал: «Презрение и негодование видны были на всех лицах; мертвая тишина господствовала в чертогах. Придворные дамы и кавалеры стояли в глубоком трауре по обеим сторонам; когда я проходил мимо, никто не удостоил меня приятным взглядом, никто не отвечал на мои приветствия». Посол, и без того уже приведенный в уныние другими постыдными происшествиями, в его отечестве случившимися, потерял все присутствие духа от сего приема, и едва мог сказать несколько слов в оправдание своего государя. Елисавета отвечала на его речь: «жалею, что ваш государь принял такие меры!» Фенелон был довольно чистосердечен; он заключил донесение свое королю словами: «теперь я стыжусь называться французом».
Император Максимилиан, который более оказал терпимости, нежели кто-нибудь из его потомков, ближайших и отдаленных, в письме к генералу своему Лазарю Швенди упоминал о сем происшествии следующим образом: «Это кладет вечное пятно на царствование моего зятя. Если б он попросил у меня совета, я всячески постарался бы отклонить его от столь ненавистного поступка. Пусть Франция думает о том, как хочет; однако ж небесный судия потребует отчета.» — Вся Германия согласна была со мнением доброго императора.
Когда дюк д' Анжу, брат короля Карла IX, признан был кандидатом престола польского, католики и протестанты в Польше сперва не хотели было иметь его королем своим, за то, что принимал участие в кровопролитии. Однако ж выбор утвержден, и Анжу в следующем году отправился в Польшу через Нидерланды и Германию. Дорогою он должен был вытерпеть многие неприятности. В некоторых городах нидерландских народ встречал его бранными восклицаниями; на ночлегах в гостиницах нередко он находил изображения убитых гугенотов. Более всех изъявил негодования курфирст пфальцский, Фридрих III, ревностный последователь кальвинского учения. Гостю дозволено было приехать в Гейдельберг, курфиршескую резиденцию, не иначе, как с малою свитою и под крепким прикрытием конных солдат. По прибытии его к замку, караулы у ворот удвоены, и при всех входах расставлены пушки. Никто не вышел к нему на встречу; в передней принял его один чиновник с двумя французскими дворянами, которым удалось избавиться от парижского побоища. Старый курфирст принял своего гостя с важным видом, и повел его в комнату, в которой вместо украшения стояла большая картина, представлявшая ужасы Варфоломеевской ночи; все главные лица, убийцы и убитые, изображены были весьма живо. Курфирст, который не спускал глаз с картины, спросил дюка: «знакомы ли вам сии лица?» Анжу отвечал утвердительно. «Убитые — продолжал Фридрих — были честные люди и добрые французы: убийцы — изменники и злодей!» — За вечерним столом изумленному принцу служили одни дворяне-гугеноты, убежавшие из Парижа. Он везде видел угрожающие взгляды, слышал полугромким шепотом произносимые имена его любимцев, Невера, Майенна; слышал восклицания: «Итальянские разбойники! Лотарингские мясники!»
Чтобы еще более увеличить его беспокойство, ночью ударили тревогу; настало ужасное смятение в замке; все было в движении; множество голосов кричало без умолку; и все это происходило от безделицы — в трубе загорелась сажа. Генрих, будучи вне себя от страха, подумал, что наступил последний час его, час возмездия за побиение протестантов. Он поспешил убраться из замка, и на возвратном пути из Польши во Францию уже не поехал через курфиршеские владения.
Только при дворах римском и мадридском известие о побиении гугенотов принято было с радостью. В Мадриде по сему случаю торжественно пели Тебе Бога хвалим, и в присутствии короля читали похвальное слово, под заглавием: Триумф воюющей церкви. Папа Григорий XIII почтил злодейское побиение особым празднованием, как победу католической веры. Он торжественно отправился с кардиналами в церковь Св. Людовика, в которой кардинал лотарингский совершал литургию; с крепости Ангеда раздавались пушечные выстрелы; весь город освещен был великолепно; в память беспримерного злодейства тиснуты медали. Однако ж некоторые историки утверждают, что папа Григорий наружно радовался, а внутренно оплакивал ненавистное происшествие. Великий герцог Тосканский Козма столько унизился, что отправил чрезвычайного посла к французскому королю и его матери, для поздравления их с блистательной победой.
Спрашивается, что выиграли католики побиением гугенотов? Событие показало, что сие злодейство не послужило никому в пользу, и что ни партии, ни двор не достигли чрез то своей тайной цели. Хотя король наваррский и принц Конде, изнемогшие под тягостью приключений, потом приняли католическую веру; хотя многие тысячи протестантов погибли: но они до конца не истреблены — как сперва надеялись Карл IX, Катерина Медицис, король испанский и папа. Ветки дерева обрублены, но корень остался невредимым. Отчаяние и опасность еще теснее соединили гугенотов, избавившихся от погибели. Они заняли важнейшие крепости, и защищали Рошель от нападения королевского войска. Таким образом началась четвертая война междоусобная того ж года; в течение еще двадцати шести кровавых лет многие тысячи католиков смертью своею заплатили за мучительство Варфоломеевской ночи. Наконец, в царствование доброго Генриха IV, богиня тишины примирила враждующих, и гугеноты, по силе славного в истории Нантского указа, получили свободу отправлять свое богослужение.
Дорого стоило Карлу его злодеяние. Оно не только сделало его предметом омерзения современников и потомства, но лишило спокойствия на веки. Ужасные мечты терзали его душу; он во сне и наяву беспрестанно видел окровавленные тени убитых с лицами обезображенными. От того характер его и самые черты лица изменились. Он сделался свирепее, дичее, кровожаднее. Грусть, недоверчивость и досада овладели им и ужасали каждого, кто к нему ни приближался. Гизы и все те, по совету которых он решился на побиение, стали ему ненавистными. Он начал бояться своего брата Анжу, которого никогда не любил; начал бояться даже своей матери. Избрание дюка в польские короли обрадовало его до крайности, и подало ему повод помышлять об удалении от себя Катерины. Телесные недуги — следствие распутной жизни и пристрастия к охоте — увеличивали печаль его. По отъезде дюка в Польшу, состояние Карлова здоровья сделалось еще опаснее; чахотка пожирала его тело; кровавый пот выходил из всех скважин; тоска доводила его до сумасшествия. Видя близкий конец свой, он поручил матери управлять королевством до тех пор, пока брат его возвратится из Польши. Незадолго перед смертью велел позвать к себе короля наваррского, поручил ему остающуюся свою супругу, обнял мать, и сказал: «Я рад, что не имею сына; для тяжкого бремени правления надобен муж, а не отрок.» Карл IX умер в Тройцын день, 30-го мая 1574 года, в три часа после полудня, имея только двадцать пять лет от роду. Он был роста высокого, сухощав, и ходил нагнувшись. Приятные черты, украшавшие лице его в лета нежной молодости, наконец совершенно изменились; вид его сделался диким, отвратительным. Страшная болезнь, от которой Карл лишился жизни, заставила многих думать, что яд ускорил его кончину, и что сама Катерина была виновницею смерти старшего своего сына, для того, чтобы младшего скорее возвести на престол Франции. Может быть, сие подозрение несправедливо; по крайней мере известно, что гнусная душа ее способна была к столь ненавистному поступку.
Катерина Медицис жила еще около пятнадцати лет после смерти несчастного своего сына. Вся Европа справедливо почитала ее главной виновницей ужасного происшествия, здесь описанного; всеобщее негодование изливалось на нее в язвительных сатирах и письмах ругательных. Она любила заниматься астрологией под руководством славного Нострадамуса. Будучи терзаема всегдашним беспокойством и сильными, неукротимыми страстями, Катерина дожила до шестидесятидевятилетнего возраста, и умерла в Блоа от яда, или вероятнее, от печали и досады, лишась всего драгоценнейшего в жизни, и видя детей своих несчастными.
Ни одна слеза любви и сожаления не упала на могилу сей ужасной женщины. Добрый Генрих IV говаривал, что из всех женщин ее только одну ненавидел от всего сердца.
В царствование слабого и набожного Генриха III — который более всякого упражнения любил завивать волосы на голове супруги своей, мыть и крахмалить ее белье — внутренние беспокойства во Франции достигли до высочайшей степени; тогда составился известный союз de la Lique, которым управляли Гизы. Судьбе угодно было сделать Генриха III орудием мести за убийство адмирала Колиньи, спустя шестнадцать лет[9] после смерти знаменитого страдальца. Генрих Гиз и брат его кардинал лотарингский лишились жизни в Блоа, по приказанию Генриха III, который, в свою очередь, пал от злодейской руки Якова Климента — доминиканского монаха[10]. С жизнью сего короля пресекся дом Валуа, двести шестьдесят лет царствовавший во Франции.
Таким образом судьба отомстила виновникам ужасов Варфоломеевской ночи. Бем, убийца адмирала, Коссень, Дюгю и многие другие, ранее или позже, равным образом умерли насильственной смертью.
Другое племя воцарилось во Франции. Гугеноты снова были гонимы, рассеяны; наконец быстрый поток времени унес с собою даже имя их; но осталось учение, которое они исповедовали. Франция получила новый вид; народ не переменил своего характера. Происшествия, случившиеся в наше время, возобновили в памяти явления ужасной Варфоломеевской ночи.
[Вольтман К. Л.] Варфоломеевская ночь: (Окончание): (С немецкаго) // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 23, № 20. — С. 241—273.