Даниил Лукич Мордовцев.
правитьВанька Каин
правитьI.
правитьВсе исторические народы в силу законов нравственной преемственности в большей или меньшей степени сохраняют память о прошедшем своей страны, о событиях, имевших роковое для нее значение, и о лидах, с именами которых связаны наиболее выдающиеся явления прошлого. Но в этом случае поражает одна неизменная черта у всех народов: народная память почти исключительно останавливается не на светлых рельефах прошлого, а на его тенях, и если классический грек почти всегда главным пунктом отправления для своей обыденной хронологии брал нашествие на Аттику персов или моровую язву, описанную Фукидитом, а римлянин мерил прожитые Римом эпохи от нашествия галлов и от спасения Рима гусями, то и русский народ в разные эпохи своего существования брал началом своего летосчисления то «злую татарщину», то «лихолетье» начала XVII столетия, то московский пожар, то, наконец, «первую холеру» и т. д.
Точно так и по отношению к выдающимся личностям, к более или менее крупным единицам из своего прошлого народная память относится не менее своеобразно: она большею частью останавливается не на светлых личностях, которых общественная деятельность, или личные нерядовые качества, или слепое счастье высоко поднимали над общим уровнем, но большею частью на личностях иного закала или на тех, которых воля, зло направленная, и память по себе оставила недобрую, или на тех, которые своими страданиями купили себе право на народную память или же заслужили эпические когномены «несчастненьких».
Особенность эта до того присуща народной памяти, что если бы исторические народы не имели писанной истории, то устная народная история большею частью группировалась бы или вокруг нескольких событий, и непременно таких, которые поразили страну каким-нибудь особенным бедствием, или вокруг нескольких имен, которые страна могла бы лишь оплакивать. Из памяти народа временем вытравливается большею частью все, что приносило ему добро; но то, что приносило зло или само страдало, крепко заседает в народной памяти и не вытравливается ни временем, ни другими событиями: память эта иногда только переносит известные события из других эпох к своим почему-либо излюбленным личностям, и эти личности — не герои, не благодетели его, а какой-нибудь «вор Гаврюшенька» или «раз… сын камаринский мужик». В устной народной памяти почему-то еще удержались представления о Владимире и его богатырях, но все остальное, все, что проходило потом по русской земле в течение многих столетий, — все это вычеркнуто из устной народной истории, и удерживается почему-то один Мамай, нечто вроде народа-великана, который оставил по себе память: на земле курганы по всей обширной области русской — это «мамаевы могилы», а на небе следы своего страшного проследования через русскую землю — это млечный путь, «мамаева дорога»; осталось еще кое-где в рассказах имя Ивана Грозного, туманное представление о котором, однако, почти уж вытравлено временем. Из истории Смутного времени народом все вычеркнуто, и Годунов, и его красавица-дочь Ксения, и Шуйский-царь, и царевич Димитрий, и некогда славный и наиболее любимый народом герой Скопин-Шуйский, а удержались только имена Гришки Отрепьева да Маришки-безбожницы.
Народная память сохранила собственно шесть имен, которые в представлениях народа стоят какою-то отдельною группою, и если упоминается одно из этих имен, то затем немедленно следует представление об остальных пяти, которые в народной памяти, по-видимому, и не могут быть отделяемы одно от другого. Имена эти — Стенька Разин, Ванька Каин, Гришка Отрепьев, Маришка-безбожница, Ивашка Мазепа и Емелька Пугачев. Замечательно, что в эту странную плеяду попало и имя Ваньки Каина. Пишущий это еще в раннем детстве слышал в народных рассказах все эти шесть имен совместно упоминаемыми, и Ванька Каин никогда не отделяется от имен остальных пяти личностей. К этому, по-видимому, необъяснимому факту мы полагали бы возможным приложить такую историческую коньектуру.
Во все времена против врагов церкви, государства и общественного спокойствия церковь употребляла духовное оружие, наказание — это или отлучение от церкви, или проклятие, анафема. Анафематствование имело место в первые времена христианства, когда враги церкви могли быть особенно опасны тем, что колебали только что входящие в народное сознание христианские вероучения: так был проклят Арий и многие другие противники освященных вселенскими соборами догматов христианства. Анафематствование всегда имело место и в католической церкви, где сохранилось и до сих пор. Анафематствование принято было и православной российской церковью, которая в разные времена и предавала анафеме таких врагов государства и церкви, как Димитрий Самозванец и ему подобные… Анафеме был предан и Стенька Разин, и Мазепа, и другие личности, о которых мы не упоминаем. В прошлом веке, уже во второй его половине, анафеме преданы были убийцы Амвросия, архиепископа московского и калужского, растерзанного возмутившейся московской чернью. Анафема обыкновенно возглашалась в церкви, и притом в известные дни, следовательно, при наибольшем стечении народа. Анафема возглашается и в настоящее время, каждогодно в неделю православия. В этот день народ везде с особенным любопытством стремится попасть на архиерейское служение, при котором и совершается анафематствование.
Церковные возглашения всегда имели для народа особенное значение, переходившее в обаяние: кроме анафематствования, в церквах возглашаются манифесты обо всех важных событиях в государстве; в церквах же народ услышал и возглашение о дарованной ему свободе. Все, что возглашается в церкви с особенной торжественностью, глубоко западает в память народа-младенца. Вот почему, между прочим, он сам особенною торжественностью обставляет свои легендарные рассказы о лицах анафематствованных, о таких, как Стенька Разин или Емелька Пугачев, которых будто бы земля не принимает и которые до сих пор ходят по земле, как еврей Агасфер, «вечный жид», не хотевший помочь Христу нести тяжелый крест на Голгофу; и вот почему народ до сих пор убежден, что в неделю православия проклинают Стеньку Разина, Григория Отрепьева, Емельку Пугачева, Ивана Мазепу, Маришку-безбожницу и непременно Ваньку Каина, которых земля не принимает на вечное успокоение.
Ванька Каин, собственно, потому, может быть, попал в число помянутых исторических личностей, которых бессмертие в народе отчасти укреплено анафематствованием, что народ по сходству имен смешал московского Ваньку Каина с библейским Каином, которого, первого убийцу на земле, за убиение брата Авеля земля не принимала.
А у народа подобные смешения или перенесения исторических имен и событий на другие бывают нередко, как, например, он перенес свои языческие понятия о дохристианских богах на имена уже христианских святых, как целиком перенес понятие о боге Волосе на св. Власия, покровителя животных, громовержца Перуна перенес на пророка Илию и т. д.
II.
правитьПри всем том нельзя не признать за Ванькой Каином и некоторых других качеств, которыми он завоевал себе народную память: он действительно был до некоторой степени героем голытьбы; вся жизнь его посвящена была воровству и мошенническим проделкам, — а голытьба, сама по необходимости ворующая и вырабатывающая себе свой собственный кодекс нравственности, свои собственные уложения о наказаниях, о правах состояния, о праве собственности, не могла не видеть в Каине героя своего ремесла, личность даровитую с точки зрения голытьбы, олицетворение беззаветного удальства, эпического молодечества, того молодечества, которым народный эпос обставил и Ермака Тимофеевича, и Стеньку Разина, и «понизовых удалых добрых молодцев», «воровских казаков», «славных разбойников» и «поволжских бурлаченьков», эту «голь кабацкую».
Нельзя не признать исторической достоверности за фактом, что народ не без уважительных поводов вносит в цикл своего исторического эпоса некоторых избранников, по-видимому, не всегда чистых и безукоризненных с точки зрения общепринятого понимания законов человеческой нравственности, но таких, которых деяния, гармонируя с воззрениями голытьбы, действовали на ее творческое воображение или которые за что-либо пострадали и к которым народ мог приложить любимый свой эпитет «несчастненьких».
Князя Владимира Ясно Солнышко он излюбил более других русских князей и единственно его только поставил центром всего своего эпоса потому, может быть, что Владимир, пируя с богатырями добрынями да Ильями муромцами, в то же время, по свидетельству летописи, выставлял на улицах и площадях столы с яствами и питиями для «нищей братии», для «калик перехожих», для слепцов и для всей голытьбы древнерусской.
Другой любимец народа — страшный царь Иван Грозный получил свое место в народном эпосе потому, что, систематически давя своей опричиной княжеские и боярские роды, он тем самым, по народному выражению, на его колеса лил воду и, травя бояр, зашитых в медвежьи шкуры, собаками, он, как народу казалось, сам-то лично его не трогал.
Стеньке Разину народ посвятил, можно сказать, целые рапсодии в своем эпосе потому, что этот Стенька в «казацкий круг не хаживал, со стариками думы не думывал, а думал думушку с голытьбою, с голью кабацкою», и эту голь повел он на добычу, обещая ей побить всех бояр и сделать всех равными.
Переходя к новому историческому времени, мы находим, что народ обессмертил своим эпическим творчеством уже в XVIII веке «Ваню Долгорукова» за то, что он был «несчастненький» и, умирая на плахе, золотым перстеньком дарил палача, чтобы он скорее снял с него буйную голову и не портил бы его могучих плеч; обессмертил и «короля прутского» за то, что «разнесчастненький, бесталанненький король прутской, ничего-то он, король, не знает про свою армеюшку, что ушла под француза», а «француз прислал ему газетушки невеселыя, под черной печатью»; обессмертил и Захара Григорьевича Чернышева, который тоже сидел в «темной темнице», в «распроклятой заключевнице»; обессмертил и донского генерала Краснощекова, с которого татары с живого кожу содрали, «да души его не вынули».
Ванька Каин в народном сознании подходит под оба эти народных типа — и под тип «удалого доброго молодца», и «разнесчастненького»; мало того — как человека, действовавшего иногда прямо в интересах народа, который он защищал от господ, от подьячих, от полиции, от неправильного рекрутства.
Как бы то ни было, народная память, отведя для Каина место в своем эпосе, передает его имя от поколения к поколению, как летописцы передавали от столетия к столетию о событиях, которые без того совершенно утратились бы для истории, и тем обессмертила это имя, возвела его в разряд имен исторических.
Русская история, если не хочет игнорировать внутреннюю жизнь народа, его мировоззрение в известные эпохи, его экономический и общественный быт, его понятия, как она не игнорировала его верований в древнейшие эпохи существования, его мифических воззрений на природу; если русская история желает быть именно тем, чем должна быть история всего народа, история всякого человеческого общества, а не историей королей, генералов и войн, — то она не может и не должна обходить тех личностей, которые не обойдены и народом. Уже знаменитый Новиков, который начинает собой в России, как Лессинг в Германии, эпоху обращения русской мысли и русской науки к изучению основ народной жизни и народного мировоззрения, понял это народно-историческое значение личности Каина и занес в свой сборник песни, которые пел народ, называя их «песнями Каина» или соединяя их с именем этого человека. Еще при жизни Каина ходили по рукам «сказанья» о его похождениях, а рассказы о нем, почти легендарные фабулы, наконец «слова» и «изречения» Каина переходили из уст в уста, как вообще рассказы о личностях, оставляющих по себе следы в истории…
Таким образом, еще при жизни Каина, имя его становилось народным, завоевавшим тем себе право на историческое бессмертие, каково бы ни было это бессмертие, почетное или постыдное. Составленное, что называется, по горячим следам жизнеописание Каина, отчасти основанное на его собственном рассказе, уже в прошлом веке имело до десяти изданий — число, до которого не доходило издание жизнеописания ни одной самой крупной исторической личности. Издания эти продолжали повторяться и в нынешнем столетии, так что вместе с изданиями Григория Книжника и г. Безсонова достигли до пятнадцати тиснений. Наконец имя это занесено в справочные словари и вошло в народную речь как имя нарицательное (словарь Толля).
Что же это была за личность — этот Ванька Каин, и что выразила собой эта личность такого рельефного и памятного, чтобы так поразить народное воображение и так крепко засесть в памяти масс чем-то историческим, незабываемым?
По-видимому, значение Ваньки Каина до сих пор не понято. А между тем, право Каина на историческое бессмертие заключается в том, что он — живое отражение всей тогдашней России, микрокосм нашего деморализованного общества, которое, начиная от лиц, стоявших у престола, и кончая голью кабацкой, практиковало в широких размерах нравственные и гражданские правила Ваньки Каина — воровало, мошенничало, грабило, доносило: Меншиков ворует казну, грабит народ и, наказываемый исторической дубинкой Петра из рук самого царя, продолжает вновь грабить и подобно Ваньке Каину ссылать своих сообщников и доносить на других; Бирон и доносит, и грабит, и казнит; Шувалов грабит и доносит; военачальники грабят и доносят на своих противников; временщики грабят сами, доносят и принимают доносы; сенаторы грабят и доносят; духовные пастыри, как Феофан Прокопович и другие, грабят и доносят; подьячие грабят и доносят. Является Ванька Каин, и в нем, как в фокусе рефрактора, отражается все безобразие русского общества: он тоже весь пропитывается ходячей, практической идеей века — ворует, грабит и доносит. Если кого русские люди половины прошлого века могли назвать «героем своего времени», в постыдном значении этого слова, — так это Ваньку Каина. Ванька Каин в изворовавшемся и в деморализованном «ненавистным изражением» «слово и дело» обществе, был то же, что и Дон Кихот в оглупевшей от идей издыхавшего рыцарства Испании, и тот, и другой — крайнее выражение ходячей нравственной эпидемии века.
Оттого такие личности, как Ванька Каин в изворовавшейся России и Дон Кихот в одуревшей Испании, являются народными типами целого века и становятся чем-то пословичным и нарицательным: Дон Кихот жив до сих пор в применении к жизни известных понятий; Ванька Каин тоже живет до сих пор в народе, как что-то «отъемное», с значением «отъемного» входит даже в русский справочный словарь, в числе имен нарицательных [В словаре Толля значится: «Ванька Каин — бранное прозвище отбойных (т. е. отъемных) буянов»].
Одним словом, Ванька Каин — это известный тип, как такими же типами стали в русской земле создания лучших деятелей русской мысли, Фон-Визина, Грибоедова, Гоголя, Гончарова: типы Митрофанушек, скотиииных, молчалиных, князей тугоуховских, Чичиковых, ноздревых, Хлестаковых, подколесиных, обломовых и т. д. Ванька Каин — тип исторический, широкий тип, соединяющий в себе самые безобразные черты всего тогдашнего русского общества, как Шемяка-судья, тоже унаследовавший историческое бессмертие в народной памяти, выражает собой все безобразие суда, под которым жил русский народ в течение многих столетий: в свое время русская земля проведала, как незаконно и с каким полным презрением прав человечества судили враги князя Дмитрия Юрьевича Шемяку, и с тех пор всякий неправильный и возмутительный суд называет «судом Шемякиным»; в свое время народ знал также, с каким искусством и с какой полнотой Ванька Каин выразил собою болезненные стороны всего общественного строя русской жизни — с тех пор Каин не умирает, хотя, в сущности, его постыдною исторической памятью осуждается вся система государственной и общественной нравственности, а не осуждается сам Каин, к которому народ, вследствие этого, и относится с заметным сочувствием.
III.
правитьВ одном из старинных жизнеописаний Каина, которое носит заглавие «Жизнь и похождения российскаго Картуша, именуемаго Каина, известнаго мошенника и того ремесла людей сыщика, за раскаяние в злодействе получившаго от казны свободу, но за обращение в прежний промысел сосланнаго вечно на каторжную работу, прежде в Рогервик, а потом в Сибирь, писанная им самим, при Балтийском порте, в 1764 году», — Каин говорит будто бы от своего имени: «Я родился в 1714 г.» […"во время царствования императора Петра Великого, от подлых родителей"]; в исследовании же г. Есипова, составленном на основании подлинных документов сыскного приказа, значится, что Каин родился в 1718 г. в Ростовском уезде, в с. Иванове, в крестьянском семействе, принадлежавшем гостиной сотни купцу Филатьеву.
Тринадцати лет Ванька привезен был в Москву на господский двор, где, по-видимому, вся обстановка его жизни сложилась так, чтобы выработать из крестьянского мальчика тип «удалого доброго молодца», только не «понизового разбойничка», не «бурлаченьку вольного Поволжья», а гражданина «матушки каменной Москвы». Жизнь при господском дворе в то время была, можно сказать, исключительно приспособлена к тому, чтобы из дворовых людей вырабатывать будущих «разбойничков» и тем пополнять и без того богатый контингент понизовой вольницы.
В помянутом жизнеописании Каина он сам рассказывает о причинах и начале своих воровских похождений и рассказывает со свойственными его оригинальной, чисто народной речи прибаутками, рифмованными пословицами и ловкими загадочными сравнениями, которые так нравятся народу, в устном ли рассказе, или под какими-нибудь лубочными картинами.
«Что до услуг моих принадлежало, — говорит Каин, — то со усердием должность отправлял, токмо вместо награждения и милостей несносные от него бои получал». Это тот же эпический прием рассказа, который мы читаем во всех разбойничьих делах прошлого века, где пойманные разбойники постоянно показывают на допросах, что служил-де он у своего господина с усердием, но только бывал от него неведомо за что жестоко истязуем, а пить-де, есть было нечего, обуться-де, одеться не во что, отчего-де босиком по морозу хаживал, а для своего прокормления у соседей куски стаскивал, а наконец-де, не стерпя тяжких побоев, ушел из дому, жил где день, где ночь, питался милостыней и пристал затем к атаману Гавриле Букову или Ивану Брагину и т. д.
То же сделал и Каин, когда жизнь его у Филатьева стала ему невмочь.
«Чего ради вздумал встать поране и шагнуть от двора его подале. В одно время, видя его спящего, отважился тронуть в той же спальне стоящего ларца его, из которого взял денег столь довольно, чтоб нести по силе моей было полно; а хотя прежде оного на одну только соль и промышлял, а где увижу мед, то пальчиком лизал, и оное делал для предков, чтоб не забывал. Висящее же на стене его платье на себя надел, и из дому тот же час не мешкав пошел; а более за тем поторопился, чтоб он от сна не пробудился и не учинил бы за то мне зла».
Это пролог к воровской, полной приключениями жизни Каина. В самом прологе этом слышится эпический прием рассказчика: так поступали все, кому жизнь была тяжела, тем более, что выхода из тяжелой обстановки дворовым того времени не было предоставлено даже законом — крестьяне по закону не могли жаловаться на своих помещиков, «аки дети на родителей». Жалоб крестьян на помещиков не принимали, а вместо того самих жалобщиков возвращали помещикам для наказания — «на правеж», сажали под караул, секли плетьми, отдавали в солдаты или ссылали в Сибирь. Все это в порядке вещей — в порядке вещей было и то, что сделал Каин, дитя своего времени. Мало того, эпичность обстановки, в которой является вся жизнь Каина, яснее выказывается и в том, что у Каина был уже учитель будущего его ремесла — это солдатский сын Петр Камчатка. С ним он познакомился, как обыкновенно знакомились «удалые добрые молодцы», в «царевом кабаке», который всегда был неизбежною эпической деталью в жизни каждого доброго молодца: как римский народ решал свои дела на «форум романум», так русская голытьба, за неимением форума и из боязни полиции, о которой римляне не имели понятия, всегда принимала наиболее важные решения своей жизни под эгидой царева кабака. О кабаке с этой точки зрения говорит и одна из известных «удалых» песен, где мать обращается к сыну с такими словами:
Не ходи, мой сын, во царев кабак,
Ты не пей, мой сын, зелена вина,
Не водись, мой сын, со бурлаками,
Со бурлаками с понизовыми,
Со ярыгами со кабацкими,
Потерять тебе, сын, буйну голову.
Камчатка и был таким «ярыгою кабацкою», который объяснил Каину, что жизнь дворового, жизнь под страхом ежедневных побоев и с Сибирью или солдатством в перспективе, жизнь голодная, подневольная может быть заменена жизнью вольною, разгульною, хоть тоже подчас и голодною, и холодною, но по своей воле — это жизнь бродяги, жизнь площадная, уличная.
Камчатка, по уговору, дожидался Каина, когда тот должен был бежать от своего господина. В рассказе о своей жизни Каин говорит, что, уходя из дому помещика, он написал у него на воротах:
«Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,
А работай черт, а не я».
Хотя г. Есипов, пользовавшийся подлинным розыскным делом о Каине, и утверждает, что он не умел писать, однако дело не в том, грамотен ли он был или нет, а опять-таки в эпичности приема, которым обставил народ всякий факт из жизни Каина. Народ в былинах о богатырях Владимирова цикла заставляет так же писать и Илью Муромца. Понизовая вольница, подобно Каину или Муромцу, решаясь напасть на какую-нибудь помещичью усадьбу или сжечь село, тоже молодецки извещает кого следует о предстоящем подвиге и под извещением удалою, молодецкою рукой подписывает: «Иван Белый, писал рукой смелой», или «писано в кабаке, сидя на сундуке» и т. д.
Первым подвигом Каина, как и следовало ожидать, было нашествие на дом соседа-попа.
Об этом первом своем похождении Каин так рассказывает, со свойственным ему юмором и народными прибаутками:
«Пришед к попу (а шел не по большой дороге, а по проселочной, то есть через забор), отпер в воротах калитку, в которую взошел товарищ мой Камчатка. В то время усмотрел нас лежащий на дворе человек, который в колокол рано звонит, т. е. церковный сторож, и, вскоча, спрашивал нас: „Что мы за люди, и не воры ли самовольно на двор взошли?“ Тогда товарищ мой ударил его лозой, чем воду носят, — „неужли, ему сказал, для всякого прихожанина ворота хозяйские запирать, почему некогда ему будет и спать…“ Потом взошли к попу в покой, но более у него ничего не нашли, кроме попадьи его сарафан, да его долгополый кафтан, который я на себя надел и со двора обратно с товарищем пошел».
Как ни беспорядочны в настоящее время улицы Москвы, но сто тридцать лет тому назад они были еще беспорядочнее, а мрак, особенно господствовавший в глухих частях города, делал из Москвы для гулящих людей такое же удобное поприще для похождений, как Волга для понизовой вольницы или муромские леса для беглых. Поэтому для прекращения гулящим людям возможности шататься по ночам и грабить беззащитных обывателей улицы с вечера заставлялись рогатками и по ночам никому не дозволялось ни ходить, ни ездить, кроме полиции и духовенства.
Ванька Каин поэтому воспользовался поповским кафтаном, чтобы благополучно пробраться по московским улицам между рогатками к тому месту, куда его вел Камчатка. А Камчатка вел его к Каменному мосту, где под самым мостом был притон воров и всякой голи кабацкой.
Но предоставляем Каину самому рассказывать, как он попал в воровское гнездо. Рассказ этот весь пропитан народным юмором и отзывается тою эпичностью, которую мы видим в народных сказках:
«Мы пришли под каменный мост, где воришкам был погост, кои требовали от меня денег; но я, хотя и отговаривался, однако дал им 20 копеек, на которые принесли вина, причем напоили и меня. Выпивши, говорили: „пол да серед сами съели, печь да полати внаем отдаем, а идущим по сему мосту тихую милостыню подаем (т. е. мы-де мошенники), и ты будешь, брат, нашего сукна епанча! (т. е. такой же вор). Поживи здесь в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль да копоть, притом нечего и лопать“. Погодя немного они на черную работу пошли».
IV.
правитьОбстановка, в которую попал Каин, тотчас обнаруживает, что общество, членом которого становился молодой Каин, было далеко не то, с которым познакомили нас архивные разбойничьи дела Поволжья. В обстановке этих последних было что-то поэтическое, напоминающее древнюю Русь с ее княжескими дружинами, потом с новгородскими молодцами «ушкуйниками», затем с казаками запорожскими, донскими, яицкими, «воровскими». Понизовая вольница в своих подвигах захватывала шире, чем та шайка воришек, в которую попал Каин: понизовая вольница составляла бродячие отряды, не прятавшиеся где-нибудь под городским мостом, а имевшие свои отдельные притоны, разъезжая вдоль Поволжья то в «косных лодках», то конными отрядами. Понизовая вольница вступала нередко в открытый бой с правительственными отрядами и на воде и на суше. Вольница имела свою общественную организацию, подчинялась атаманам и есаулам и только по зимам искала приюта в селах и городах.
Не такова была вольница, с которою сошелся Каин — это были простые городские воришки. В обстановке этих последних не видится ничего поэтического, ничего обаятельного, между тем как в обстановке понизовой вольницы действительно было что-то обаятельное для удалых голов, и это-то обаяние составляло в некотором смысле нравственную силу понизовой вольницы. Каин чувствовал сам это различие между той мелкой ролью, которая выпала ему на долю, и той, какая практиковалась понизовою вольницей, и оттого, желая возвысить свое положение и в своих собственных глазах, и в глазах других, он не чужд был того, чтобы рисоваться перед другими: он хочет изобразить из себя «удалого доброго молодца»; он любит петь удалые песни вроде: «Не шуми, ты, мати зеленая дубравушка», или «Не былинушка в поле зашаталася», или «Ах, тошно мне, добру молодцу, тошнехонько»; но при всем том он не может подняться до той идеальной высоты, на которой в глазах народа, преимущественно голытьбы, стояли атаманы понизовой вольницы Заметаев, Беркут, а еще дальше — Разин, Ермак, Кудеяр, Кольцо и т. д. То были исторические продукты еще не уложившегося в рамки государственного строя беспорядочной жизни русского народа; это, напротив, уже искаженный продукт городской жизни, безобразный нарост на обществе, уже тянувшемся за цивилизацией, но не дотянувшемся до нее. Понизовая вольница — это дитя старой, отживавшей Руси, дитя, бравшее пример со своей исторической матери: понизовая вольница была отражением и удельной Руси, когда князья со своими дружинами, как атаманы со своими шайками, нападали друг на друга и грабили волости своих противников; она была и отражением казачества, которое воевало, смотря по выгодности дела, то с басурманами, то со своими же собратьями — православными. Вольница, с которою слился Каин, это, напротив, дитя России XVIII века, дитя, тоже бравшее пример со своей матери: как в России все, начиная от верхов до низов, граждански грабило слабого, воровало в казне и потом доносило на других, так и Каин, как мы заметили выше, приняв в себя грязные подонки России XVIII века, ворует, мошенничает и доносит. Каин такой же сын России XVIII века и такой же гражданин ее, каким был, например, Монс: грабя все, с чем только по своему положению ни сталкивался Монс, он при всем том рисовался своей высокой ролью, был большой любезник, сочинитель стихов и акростихов; Каин также воровал все, что плохо лежало, грабил всех, с кем ни сталкивался, и в то же время рисовался своею ролью, любил балагурить, блистать в народе красным словцом, прибаткой, хитрой параболой, понятною для народа и дорогою для него.
После того, как Каин приведен был Камчаткой под Каменный мост и новые товарищи его ушли на «черную работу», он так продолжает повествование о своих первых подвигах:
"Я под тем мостом был до самого света и, видя, что долго их нету, пошел в город-Китай, где попал мне навстречу того ж дома г. Филатьева человек и, ничего не говоря, схватя, привел меня обратно к помещику в дом. В то же время прикован был на дворе медведь, близ которого и меня помещик приковать велел, где я два дня не евши прикованный сидел, ибо помещик кормить меня не велел. Токмо, по счастью моему, к тому медведю девка ходила, которая его кормила, притом, по просьбе моей, и ко мне тихонько приносила, между тем сказала, что помещик наш состоит в беде: ландмилицкий солдат в гостях в холодной избе, т. е. мертвым брошен в колодезь. Потом помещик мой взял меня в покой к себе и, скинув все платье, сечь меня приказал; тогда я ему сказал: «хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал, и то для того, чтоб подоле ты спал»; и, не дожидаясь более, тотчас старую песню запел: сказав «слово и дело», отчего он в немалый ужас пришел. В то же время случился при том быть полковник Иван Иванович Пашков, который говорил ему, чтоб более меня не стращал, а куда б подлежит отослал, причем я ему и еще тою же песнью подтверждал; чтоб не продолжая времени в «Стуколов монастырь», сиречь в «тайную», где тихонько говорят, отсылал.
По прошествии ночи, поутру, в полицию меня представил, где к той песне еще голосу я прибавил, ибо оная для ночи не вся была допета, потому что дожидался света: в тот час драгуны ко мне подбежали и в тот монастырь, куда хотел, помчали, где по приезде секретарь меня спрашивал: «По которому пункту я за собой сказывал?», коему я говорил: «Что ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю, а о деле моем тому скажу, кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны» (т. е. на судейских креслах). За что этот секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут (т. е. линейкой). На другой день, поутру, граф Семен Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвести меня в замшоную баню (т. е. в застенок, где людей весят, сколько потянет), в которую сам взошел, где спрашивал меня: «Для чего-де я к секретарю в допрос не пошел и что за собой знаю?» Я, ухватя его ноги руками, стал ему говорить: «Что помещик мой потчевал ландмилицких солдат деревянными кнутами, т. е. цепами, что рожь брюжжат, из которых солдат один на землю упал. То помещик мой, видя, что оный солдат по-прежнему ногами не встал, дождавшись вечера, завернул его в персидский ковер, что соль весят (т. е. в куль), и снесли в сухой колодезь, в который сор высыпают, а секретарю для того не объявил, чтобы он левой рукой Филатьеву не написал, ибо я в доме у своего помещика его часто видал». Граф приказал дать мне для взятия помещика пристойное число конвоя, с которым я к помещику своему приехал: в то время тот лакей у ворот меня встретил, который, как выше объявлено, к помещику меня привел, и для того конвойным взять его велел. «Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряда днем, а я тебя ночью, так и долгу на нас ни на ком не будет». Пришли к тому колодезю, из которого мертвого ландмилицкого солдата вытащили; почему взяли г. Филатьева и привезли в Стуколов монастырь. Граф спросил меня: «Был ли при том убивстве господин твой?» Я сказал: «Какой на господине мундир, такой и на холопе один. Сидор да Карп в Коломне живет, а грех да беда на кого не живет? Вода чего не поймет? А огонь и попа сожжет».
Неизвестно, чем кончилось пребывание Каина в тайной канцелярии и долго ли он там сидел. В автобиографии его скромно сказано: «После в скором времени дано мне было от оной тайной канцелярии для житья вольное письмо, которое я, получа, в Немецкую слободу пошел».
V.
правитьТеперь начинается для Каина вольная жизнь, полная приключениями. Новичок в этой жизни, он скоро оставляет далеко за собой всех товарищей по ремеслу, своих старых братьев и учителей и становится их коноводом. У Каина были ум и находчивость, Каин головой выше своих товарищей: это далеко не дюжинная личность в ряду обыкновенных мелких и крупных воров; это было своего рода дарование, которое везде выдвинуло бы Каина на первое место. Подобно Цезарю, он хотел быть первым между мошенниками, чем вторым между честными людьми.
Явившись в Немецкой слободе, он идет туда, куда тянет его инстинкт, в народный клуб — в кабак. Там он находит друга своего, Камчатку, и еще четырех молодцов, с которыми он познакомился в первую ночь после побега, под Каменным мостом. Сочиняется новый план воровской экскурсии. Каин идет с товарищами на Яузу, к придворному доктору Елвиху, к самому дворцу. Воры тайно входят в сад, пробираются в беседку. Сторож, заметивший их и спросивший, что они за люди, делается их пленником: его связывают и допрашивают, как им удобнее войти в дом доктора. Сторож указывает окна. Воры вырезывают из рамы стекла, отворяют окно и входят прямо в спальню доктора, которого и видят спящего рядом с женою. Коноводит всем Каин. Он взбирается на подоконник и скидает с себя сапоги, чтобы не разбудить спящих, и при этом с эпическим спокойствием прибавляет: «видя их разметавшихся неопрятно, закрыл одеялом, которое сбито было ими в ноги». Это уже удальство мастера, своего рода артистическая дерзость. Из спальной Каин идет в другие комнаты, пробирается в детскую и, найдя там спящую девку, на вопрос ее — зачем они пришли? — отвечает: «Пришли в дом купцы для пропалых вещей». За Каином входят в дом товарищи его, вяжут эту девку и кладут на кровать — «в средину того доктора и докторши», а сами между тем приговаривают:
--Бей во все, колоти во все и того не забудь, что и в кашу кладут.
И действительно, воры ничего не оставляют, забирают с собой всю серебряную посуду несчастного доктора.
Каин снова выходит со своей шайкой на Яузу, переправляется через нее на плоту; но увидев за собой «погоду», т. е. погоню, как он выражается, обрубает канат, на котором ходил плот, и ведет банду к Данилову монастырю, где у них уже есть заручка — дворник монастырский, который и принимает от них краденые вещи.
Затем готовится новая экспедиция. Каин ведет товарищей в Немецкую слободу, к дворцовому закройщику Рексу, как видно, Каин знает, где лучше пожива — все практикуется около придворных и притом немцев. Воры подготовили это нападение на Рекса заранее: один из товарищей Каина, Жаров, с вечера забрался в дом Рекса, проскользнул в спальную и засел у него под кроватью. Экспедиция удается как нельзя лучше: Рекса обирают тысячи на три — и уходят. За ними погоня. Воры хватают бегущего за ними человека, ведут к Яузе, связывают, бросают в лодку и читают наставление: «Если станешь много говорить, мы заставим тебя рыбу ловить». Отталкивают лодку от берега и уходят в безопасное место.
Через несколько дней новая экспедиция, еще более удавшаяся. Шатаясь по Красной площади, Каин встречает давнишнюю свою знакомую, дворовую девку своего помещика, Авдотью, которая когда-то кормила его и медведя, когда они были привязаны близко один от другого. С этой девушкой Каин и прежде был дружен. Она говорит ему, что у нее на руках барские комнаты с деньгами и пожитками. Каин решается взять все это себе и спустя несколько дней приходит на двор какого-то Татищева, который стоял рядом с домом его помещика, и, перекинув через забор нарочно принесенную с собой курицу в огород, стучится в ворота. На вопрос — зачем он стучится? — Каин отвечает, что его курица залетела в их огород, и просит пустить его туда для поимки курицы. Его пускают. Ловя курицу, он высматривает местность, откуда удобнее пробраться в комнаты своего помещика, и потом идет к своим товарищам. Ночью они забираются в дом, «трогают обухами сундуки», выбирают из них серебро, деньги, шкатулки и ухарски при этом приговаривают: «Тяп да ляп — клетка, в угол сел — и печка». Делается в доме тревога — «мелкая раструска», как выражается Каин. Воры бегут и охоло Чернышева моста, где была «великая тина», бросают покраденные вещи в грязь и пробираются к дому генерала Шубина, схватывают из этого дома человека, «что по ночам в доску гремит», т. е. сторожа, говорят ему, что около их дома лежит пьяный, и, когда сторож хочет идти к указанному ими месту, хватают его, заворачивают ему на голову тулуп и завязывают ему рот. Затем входят во двор Шубина, выводят из конюшни лошадей, закладывают их в берлин и едут на фабрику Милютина, где берут знакомую им бабу, сажают ее в берлин, едут к Чистым прудам к одному купцу, пробираются на чердак, достают оттуда женский барский убор, наряжают бабу барыней и снова едут к Чернышеву двору, где брошены ими были в грязь деньги и столовое серебро. Въехав в грязь, скидывают у берлина колеса, велят мнимой барыне выйти из берлина, кричать на них как на слуг и приговаривать: "Что-де вам дома смотреть было не можно ли, все ли цело! " Барыня кричит, а они таскают в берлин из грязи краденые вещи, надевают колеса, снова едут далее и, бросив берлин с лошадьми у Денежного двора, берут барыню под руки, ведут ее на квартиру к Каину, который жил в то время у «заплечного мастера», и наградив деньгами, отпускают домой.
Полиция, узнавши о пропаже у Филатьева, хватает возлюбленную Каина, Авдотью, допрашивает ее «под битьем кошками», не имела ли она с ворами «подвоху» или какого разговору; но она запирается во всем и получает свободу.
Проходит немало времени. Каин встречает ее уже замужем и отпущенной на волю. Она замужем за рейтаром Нелидовым. Каин ведет ее в питейный дом, приносит туда шкатулку с драгоценными вещами, украденными у Филатьева в последнее нашествие на его дом, и, предупредив ее, чтобы она берегла тайну — «только и ходу из ворот да в воду», — идет с ней в ее квартиру знакомиться с ее мужем, говорит ему, что он «не вор, не тать, только на ту же стать», гуляет с ним допьяна, потом снова идет на промысел: обирает дом какого-то шорника, возвращается к рейтару, делится с ним деньгами, говоря своей бывшей возлюбленной: «Вот тебе луковка попова, облуплена готова, знай почитай, а умру — поминай», затем идет домой и задумывает далекое путешествие.
VI.
правитьМосква, видимо, надоела Каину. Надо попытать силы вне Москвы — изведать волюшки на Волге, с понизовой вольницей. Слава понизовой вольницы, видимо, прельщала Каина. Это доказывает содержание его любимых песен. В сборниках Новикова, Шнора и других, изданных еще в прошлом веке, между «Каиновыми песнями», находятся, между прочим, следующие: «Что пониже было города Царицына», или «Как из славнаго из царства астраханскаго», или «Не бушуйте вы, ветры буйные», затем — «Вниз по матушке по Волге», «Ах ты батюшка Ярославль-город», «Собирались у нас, братцы, все на двор бурлацкой» и т. д. В числе песен, соединенных с именем Каина, есть одна, в которой воспевается «Дуняша — любовь Ванюшкина». Дуняша — это та девушка Авдотья, которая вместе с Каином принадлежала одному господину, Филатьеву, и кормила Каина вместе с медведем, а потом вышла замуж за рейтара Нелидова. Песня, как это мы обыкновенно видим в народной поэзии, свободно передергивает факты, не подчиняя их ни месту, ни времени, ни исторической правде, и переносит Каина и Дуняшу в Архангельск.
В Архангельском во граде
Ходят девушки в наряде,
Еще аленьки цветочки —
Горожаночки-девочки.
Ах, у нас было на звозе
На Буяновой горе,
В Перешлой слободе,
У столба да у версты,
Как стоял тут дворок,
Невысокий теремок…
В этом теремке, конечно, сидят красные девушки и между ними Дуняша. Девушки, по обыкновению, «охочи за окошечко поглядывать, холостых ребят приманивать».
Случается поздно ночью доброму молодцу проходить мимо терема; в тереме, разумеется, окошечко отворяется, а Дуняша-то в окошечке усмехается. Затем случается Дуняше идти за водой и уж ее непременно встречает парень молодой. Это и есть Ванька Каин.
Идет Дуня с колодца,
Увидала молодца;
Не дошед Дуня к Ванюше,
Поклоняется;
Речи Ваня говорит,
Постоять Дуне велит.
Ах, не в гусельцы играют,
Не свирели говорят —
Говорит красна девица
Со удалым молодцом:
«Про нас люди говорят,
Разлучить с тобой хотят».
— Еще где тому бывать,
Что нам порозну живать?
Еще где же тому статься,
Чтобы нам с тобой расстаться?
На погибель бы тому,
Кто завидует кому!
Как бы то ни было, факты говорят другое: Дуня замужем за конногвардейцем, за рейтаром, а Ваня несет свою буйную головушку на Волгу.
В шайке Каина всего только шесть человек. Они идут из Москвы к Макарьеву, где надеются на богатую поживу во время ярмарочного съезда. Дорогой молодцы при всякомудобном случае практикуют свою профессию. Не доходя до города Вязников, они встречают крестьянина с возом соломы. «Где живет воевода?» — спрашивают бродяги. Оказывается, что мужик был «сыр», т. е. пьян, и начинает бранить бродяг. Бродяги хватают его, стаскивают с воза, привязывают к дуге и зажигают солому — чисто разбойничья проказа. Солома вспыхивает. Испуганная лошадь скачет по полям, не разбирая дороги, а разбойники бегут за нею, любуясь, как мотается несчастный мужик, привязанный к дуге. Бедная лошадь освобождается от преследующего ее пламени тогда, когда воз соскакивает с передка, а она в одних оглоблях является в свою деревню только с передними колесами и привязанным к дуге мужиком.
Но вот шайка в Макарьеве на ярмарке. Каин ведет ее к так называемому «армянскому амбару», где находились товарные склады. Каина влекли туда армянские деньги, про которые он уже успел проведать. Изобретательность московского вора была такова, что поход против армянской кассы скоро увенчался успехом. Утром хозяин амбара уходит на базар за покупкой мяса, а Каин велит одному из своих товарищей следить за ним и при проходе мимо гауптвахты закричать «караул!» Караульные солдаты, услыхав крик, берут на гауптвахту и армянского купца, и Каинова товарища. Каин с остальными товарищами бегут вновь к амбару, извещают о задержании под стражею армянина его товарища, который оставался при амбаре, и этот последний, заперев амбар, пошел на гауптвахту. Каину оставалось только вломиться в амбар и взять армянскую кассу. Он так и сделал. Деньги тотчас же были зарыты в песок там же, недалеко от амбара. Находчивость Каина не останавливается на этом. Он спешит на пристань, покупает лес и лубья, ставит на том месте, где были зарыты деньги, шалаш, покупает тесемок, «мошенок» и прочей мелочи, развешивает все это в шалаше и изображает из себя купца. Но коммерция его продолжается только до ночи: ночью деньги перетаскиваются на квартиру к товарищам, которые уже успели освободить арестованного на гауптвахте своего соумышленника, а построенная наскоро лавочка бросается на произвол судьбы.
Дерзость Каина не знает пределов. Не довольствуясь армянскою кассою, Каин забирается в гостиный двор. В колокольном ряду он подсматривает, как купцы считают деньги — «серебряные копейки», по ироническому выражению Ваньки, — и потом оставляют их в лавке, покрыв циновкой. Каин прячется под прилавком и, выбрав удобную минуту, вскакивает в лавку, схватывает из-под циновки кулек, воображая, что в нем деньги; оказывается, что в кульке был серебряный оклад. Сидевшая неподалеку от этой лавки торговка пряниками, увидав Каина с кульком, кричит хозяевам лавки, и Каина захватывают с поличным. Каин в плену, но он и тут не покидает своей иронии, когда вспоминает об этом происшествии. Он говорит, что его привели в «светлицу, где купцы пишут», — это он так называет контору. Начинается домашняя расправа. У Каина берут паспорт, самого его раздевают и бьют «железной сутугой». Затем, по выражению самого Каина, накладывают ему на шею «монастырские четки», т. е. вешают на шею стул, заменявший в то время иногда и кандалы, и орудие пытки. Каин чувствует, что попал в западню, и при всей своей находчивости «не может более сыскать себе к избавлению способу». Тогда он прибегает к давно испытанному средству, к средству отчаянному, но для Каина все было нипочем. Он «запел», как сам выражается, «старинную свою песню» — закричал страшное «слово и дел о».
Каина тотчас же отправляют в канцелярию полковника Редькина, который командирован был в Макарьев с особым отрядом по сыскным делам. Каина сажают в «каменный мешок», как он выражается, — и участь его должна была решиться трагически.
Но у Каина был старый друг — Камчатка. Камчатка узнает о безвыходном положении своего друга и прибегает к тем средствам для освобождения Каина, которые всегда так успешно практиковались удалыми молодцами. Он выводит его из острога. Для этого Камчатка покупает калачи, несет их в острог под видом раздачи милостыни, оделяет калачами всех колодников, а Каину дает два и шепчет ему при этом на своем воровском языке: «Триока калач ела, стромык сверлюк страктирила», т. е. в калаче ключи для отпирания цепи.
Достав ключи, Каин ловко устраивает план побега. Он посылает часового драгуна «купить товару из безумного ряду», т. е. в кабак за водкой. Выпивает потом «для смелости красоулю», идет в «заход», поднимает там доску, отпирает цепной замок и немедленно скрывается из острога. За беглецом наряжается погоня, «токмо, — дополняет Каин, — за случившимся тогда кулачным боем от той погони я спасся».
Отчаянный вор не только спасается от тюрьмы, но благодаря своей редкой находчивости делает новые, блистательные победы в среде своей специальности. Преследуемый погоней, он бежит в татарский табун и находит татарского мурзу спящим в своей кибитке. Даже в эту отчаянную минуту Каин не забывает «сшутить шуточку». Он видит, что у спящего мурзы под головой стоит «подголовок». Каин привязывает ногу мурзы к аркану стоящей при кибитке лошади этого спящего татарина, бьет лошадь колом — и испуганная лошадь во всю прыть убегает с привязанным за ногу татарином. Каин схватывает «подголовок» и находит, что он полон денег. «Неужели татарских денег в Руси брать не будут?», спрашивает он сам себя и, однако, уносит деньги с собой. Отыскивает товарищей и снова каламбурит на своем воровском языке: «На одной неделе — четверга четыре, а деревенский месяц — с неделей десять». Это значило, что разбойников везде ищет погоня.
Шайка, как настигаемая собаками стая волков, уходит в поле, на простор. Разбойники переправляются через Волгу, входят в Лысково, переменяют на себе платье и — неожиданно натыкаются на партию драгун. Драгуны бросаются ловить разбойников. Шайка рассыпается, но при этом Камчатка успел перекинуться со своим другом рифмованною фразою:
Я увижусь с тобой на последнем ночлеге,
Как буду ехать в телеге.
Каин бежит на Макарьевскую пристань, переезжает вместе с народом за Волгу, спешит в торговую баню, раздевается, выходит на двор и снова натыкается на драгун. Каин обратно вскакивает в баню, связывает свое платье, бросает его под полок, оставляя на себе только одни портки, и в костюме прародителя бежит на гауптвахту. Там он заявляет караульному офицеру, что у него в бане украли платье, деньги и паспорт. Офицер, видя перед собою нагую фигуру, приказывает прикрыть Каина солдатским плащем и посылает в сыскную канцелярию Редькина. На вопрос Редькина — кто он такой? — Каин говорит, что он московский купец, что в бане он ограблен и потерял свой паспорт, выданный ему из московского магистрата. Каина велят допрашивать формально. «Тебе будет, друг, муки фунта два с походом» (т. е. кафтан с камзолом), — шепчет Каин допрашивающему его подьячему и приобретает в нем себе друга.
Но Каину угрожает новая опасность. В сыскную канцелярию является тот солдат, у которого из-под часов уже раз бежал Каин. «Я согнулся дугой и стал, как другой», говорит о себе Каин. Солдат не узнает его. Не доверяя, однако, Каину, Редькин приказывает спросить торгующих на ярмарке московских купцов — действительно ли Каин принадлежит к их сословию; но и тут подьячий спасает Каина, отыскав между купцами своего приятеля, который и удостоверяет, что знает Каина как московского купца.
Каин опять на свободе; мало того, у него в кармане двухгодовой купеческий билет, выданный ему из сыскной канцелярии. Он едет в Нижний, где ожидает встретить своих товарищей, но, напротив, встречается со своими врагами — драгунами. Те хватают его «за ворот», называют беглым, несмотря на паспорт сыскной канцелярии, и ведут с собою. Воровская находчивость Каина снова спасает его: проходя мимо одного двора и заметив стоящую у ворот кадку с водой, он вырывается из рук драгун, вскакивает на кадку, с кадки на забор, оттуда на двор, в сад, из саду бежит на Сокол-гору, где и находит своих товарищей.
«Спасибо Петру, что сберег сестру», каламбурит он, здороваясь с товарищами, и велит шайке собираться в путь.
Шайка в сборе. К путешествию приготовлены кибитки, словно бы это были настоящие нижегородские купцы, а не воры-разбойники, — и вот шайка двигается в путь.
VII.
правитьКаин снова в Москве. Снова начинается ряд воровских похождений: подвижная, даровитая, только на зло направленная натура Каина требует постоянной деятельности, и неутомимо изобретательный ум дает разнообразную пищу для этой деятельности. В Нижних Садовниках шайка Каина отыскивает какую-то пустую избу, поселяется в ней и в первую же ночь устраивает в своем импровизированном помещении нечто вроде калашного заведения. Для этого делается из бумаги «оконница», а внутри избы, как только настало утро, удалые молодцы начинают тереть камень о камень, чтобы прохожие думали, что в калашном заведении муку мелют. Камчатка посыпает себе голову мукой, чтобы больше быть похожим на калашника, и высовывается в окно. Увидав проходящего мимо избы мужика с мясом, он подзывает его к себе, покупает у него мясо и, сказав продавцу, что сейчас отдаст ему деньги, передает мясо товарищам, и тотчас же все уходят из избы другим ходом. Мясник остается ни с чем. Соскучившись ждать, он входит в избу и никого в ней не находит. Собирается толпа, мясник сообщает прохожим свое горе, и никто не мог объяснить обманутому продавцу:
Люди ль то были,
Иль дьяволы с ним говорили
И говядины решили.
Ясно, что такие проделки делали имя Каина все более и более популярным, потому что народ не могла не поражать эта неистощимая изобретательность бесшабашного мошенника. Изобретательность эта действительно была неистощима. После проказы с мясником шайка Каина идет в греческий монастырь и является в келью грека Зефира. Зефир в это время был в церкви, а в келье оставался только работник, к которому воры обратились как бы от имени его хозяина. Они объявляют работнику, что Зефир приказал ему принести в церковь восковых свечей, и едва лишь он собрался уходить, воры схватили его и допрашивают:
Не украл ли он те свечи,
А ежели пошутил,
Чтоб откинул от сундуков и ключи.
Каин почти везде объясняется рифмованными каламбурами — в этом его сила, его влияние на товарищей и на массу: гипербола и парабола — самое сильное оружие в руках народных коноводов и пророков, и Каин постоянно и везде побеждает всех этим оружием.
Ограбив келью грека Зефира, Каин взял в числе прочих вещей два маленьких пистолета, которые и выдали его. После грабежа шайка отправилась в свой временный притон, который в это время находился у суконщика Нагибина, — и отдали Нагибину награбленные вещи для хранения. На другой день жившая у Нагибина работница отправляется с пистолетами на Красную площадь, чтобы продать их там, и прямо попадает в руки грека Зефира. Грек торгует у нее пистолеты, ведет ее в греческий монастырь, связывает ее там и представляет в полицию. По ее указанию полиция окружает дом Нагибина — арестует Каина и товарища его, Жарова.
И вот Каин снова под арестом. Снова идут допросы, запирательства, очные ставки. На очной ставке Каин прибегает к своему спасительному средству — к воровскому жаргону.
— Овин горит, а молотильщики обеда просят, — говорит он своему товарищу (это значит, что следует подкупить секретаря и повытчика).
Каина кладут и секут плетьми. Жарова выводят на крыльцо. Таинственные слова, брошенные Каином на допросе, спасают Жарова: он бежит, а Каин остается под караулом.
Три недели сидит Каин под стражей. Три недели друг его Камчатка ищет средств спасти своего атамана — и, наконец, спасает.
К Каину приходит какая-то старуха и говорит ему:
— У Ивана в лавке по два гроша лапти.
— Чай примечай, куды чайки летят, — отвечает Каин.
Его снова берут к допросу. Допрос идет «пристрастный», под плетьми. Каин и под плетьми объясняется с начальником полиции метафорически:
— Здесь, в полиции, баня дешева, стойка по грошу, лежанка по копейке, — говорит он, намекая на то, что плети — слишком легкая баня, которая не в состоянии вызвать у виновного признания.
Каина ведут в тюрьму. Но верный товарищ его, бесшабашный Камчатка, не дремлет: он подкупает караульного вахмистра, бабу-доносчицу отпускают в баню, она переодевается и исчезает, а вместе с нею исчезает и возможность уличить Каина в грабеже.
Каина освобождают и отдают на поруки рейтару Нелидову, мужу известной уже нам Дуняши.
Каин снова на свободе, и его вновь тянет на Волгу, к «широкому раздолью».
В этот новый поход Каин берет с собой товарищей — Столяра, Кувая, Лягает, Жузлу и неизменного своего друга и учителя Камчатку.
Камчатка — это одна из не менее крупных личностей известного пошиба, как и Каин. Как на Каина, так и на Камчатку упал луч бессмертия — это народная память, народное творчество, которое выразилось в прекрасной песне, не умирающей доныне. Вот как плачется эта песня над участью несчастного Ваньки Каина.
У Троицы — у Сергия было под горою,
Стояла новая, темная темница,
Во той ли во новой, во темной темнице
Сидел удаленькой добренькой молодчик,
Никто к нему не зайдет, не заедет,
Друзья-братья, товарищи все прочь отступились,
Зашла к нему, заехала матушка родная:
«Дитя ль мое, дитятко, дитя мое милое!
Кому тебя, мое дитятко, будет выручати?
Друзья-братья, товарищи все прочь отступились, —
Семь раз я тебя, мое дитятко, выручала,
Семь тысяч чистых денежек издержала,
Осьмой-то у меня тысячи не достало:
Так, знать, тебе, дитятко, здесь век вековати».
Камчатка — такой же микрокосм России XVIII века, микрокосм деморализованного, изворовавшегося и изъеденного нравственною гангреною общества. Камчатка — это народное, уличное, «мирское» прозвище; настоящее его имя — Петр Смирной-Закутин. Камчатка — сын бутырского солдата Смирного. Отец Камчатки умирает рано, и мать его выходит замуж за матроса Закутана — и вот у Камчатки является двойная фамилия: Смирной-Закутин. Маленький Камчатка учится на фабрике и рано приобретает все пороки окружающей его среды. Мошенничество доводит его до Сыскного приказа и до плетей. Камчатка наконец — солдат. Тяжелая солдатская жизнь доводит его до побега из Казани, где стоял их полк; Камчатка пробирается на родину, в Москву, и снова всасывается в омут бесприютного пролетариата; он добывает себе хлеб тяжким трудом, роет землю, снова попадает в руки властей и определяется на фабричную работу. Не выносит Камчатка подневольной жизни и — снова бежит, снова начинает свою бесприютную, волчью жизнь. Эта жизнь сводит его с Каином, который был моложе Камчатки на три года. Впоследствии Каин губит своего друга и учителя, но об этом после.
Отправляясь в новый поход, Каин закупает для своей шайки лошадей. Шайка держит путь по Волге, к Кашину. В Кашине шайка живет без дела, вероятно, потому, что московские промыслы обеспечили ее материально. Каин так выражается об этом в своей автобиографии:
Жили в том городе более полугода,
Токмо не учинили ни к кому походу.
Из Кашина шайка идет к Фролищевой пустыне. На дороге встречается цыганский табор — и Каин снова пускает в ход свою удалую изобретательность. Вот, по словам Каина, что они сделали с цыганами:
Одного сотника их с кибиткой украли,
Отъехавши несколько, того цыгана связали,
А пожитки его себе взяли.
Бросив потом ограбленного цыганского сотника, удалые молодцы едут вниз по Волге, в урочище, лежащее ниже Макарья, —
Что слывет Шелковый затон,
Где ворам был не малый притон.
Затон представлял удобное место для грабежа плывущих по Волге судов. Из Затона добрые молодцы едут к Макарью для покупки съестных припасов и по дороге снова «шутят» свои молодецкие «шуточки»: увидев на макарьевском лугу «незнаемо какого звания шесть человек спящих»,
У коих что было отобрали,
Чтоб впредь так крепко не спали.
У Макарья, в «песочном кабаке», Каин сталкивается с настоящей понизовой вольницей, с шайкой добрых молодцев в семьдесят человек под предводительством атамана Михаила Зари. Шайка Каина сливается с шайкой Зари — и с этой минуты Каин из горожанина превращается в поволжского разбойника. Он меняет ремесло вора на ремесло вольного казака и даже по примеру прочих товарищей шайки называет себя «донским казаком».
Шайка вооружается — закупаются ружья и порох. Выбравшись из города, удалые молодцы разделяются на три отряда, или, по казацкому выражению, на три «круга». Во всех трех кругах было до ста молодцев. Первое нападение делается на один из винных заводов. Остановившись вблизи завода, разбойники расселись по кругам и стали варить себе кашу, а для рекогносцировки послали на завод «огневщика». Посланный не возвратился. После оказалось, что его поймали на заводе как подозрительную личность и привязали к столбу.
Атаман командирует на завод своего есаула, которым избран был Камчатка. Отправляя этого нового посланника, атаман приказывает ему в случае какого-нибудь несчастья подать сигнал шайке. Камчатка является на завод, спрашивает заводских людей — «для чего они без резону к столбу вяжут?» Начальник завода, или «набольший», как его называет Каин, увидев Камчатку «с голдареи», велит и его привязать к столбу. Камчатка дает шайке сигнал — свищет:
Атаман, услыша, закричал,
Чтоб к ружью скоро бросались
И на завод метались;
Тотчас ружья и сабли похватали
И на тот завод побежали.
Шайка быстро овладевает заводом, захватывает заводских людей в «солодовом амбаре» и запирает их там.
Между тем «набольший» завода приказывает стрелять по разбойникам из ружей, а потом, видя безуспешность сопротивления, запирается в своих покоях. Разбойники берут бревно и, словно тараном, разбивают двери «в щепы» и входят в дом. У «набольшего» в это время был какой-то «князек», который, защищаясь от разбойников, «задел по шее нашего огневщика саблей», как выражается Каин. Разбойники схватывают «князька», запирают в «заход», говоря при этом: «тебе опосля будет». Атаман, увидев у «набольшего» на кафтане звезду, обращается к нему с обыкновенной разбойничьей метафорической речью:
Честь твоя с тобой,
А теперь попал в мои руки, то разделайся со мной.
Торг яма — стой прямо!
Видя яму, не вались, а с ворами не водись,
Незван в пир не ходи.
Разбойники милостиво разделываются с начальником завода и лично его не трогают, а берут только то, что им нужно:
Взяли у него денег без счету,
А посуды без весу,
Которые отослали к лесу.
Князька выводят из заключения и допрашивают; оказывается, что это был «знатный грузинский князь». Отсюда шайка направляется в Керженский лес. Керженец — это, можно сказать, исторический притон всего, что укрывается от «недреманного ока» правительства, от полицейских и судебных властей. В Керженце всегда находили приют раскольники. Керженец служил этим «asylum» для раскола по настоящее время, и Керженец же, с его раскольничьими общинами и их таинственными проделками, дал богатое содержание для известного романа П. И. Мельникова (Андрея Печерского) под заглавием «В лесах». Что делала шайка в Керженских лесах неизвестно; в автобиографии Ваньки Каина сказано только, что они, «избрав там место, стояли с месяц».
VIII.
правитьНо Волга с ее раздольем и идущими по ней караванами должна была привлекать разбойников больше, чем Керженские лесные чащи. Из Керженца шайка идет на Волгу, в село Работки. Село это, с которым соединено имя Ваньки Каина, около этого времени получило историческое значение. Всем известна любовь императрицы Елизаветы Петровны к Шубину, который пользовался ее расположением, когда Елизавета Петровна была еще великой княгиней. Известно также, что за эту привязанность к Шубину высокой особы, он, простой сержант гвардии, о котором княжна Юсупова на допросе говорила, «что-де был в гвардии сержант Шубин, и собою-де хорош и пригож был, а потом-де имелся у государыни-цесаревны ездовым, послан-де в ссылку»; что по воцарении Елизаветы он из ссылки был возвращен и ему пожалованы были разные вотчины, в том числе село Работки, где бывший любимец императрицы и проживал до самой смерти. Известно, наконец, что императрица, прощаясь со своим любимцем, благословила его образом Спасителя и частью ризы Господней и что сокровища эти до сих пор хранятся в Работках, в местной приходской церкви.
В это-то историческое село является шайка Ваньки Каина из Керженца. Управитель села спрашивает их — что за люди? Каин отвечает со свойственной ему находчивостью:
Мы донские казаки,
А как увидим деньги, то не подержут их никакие замки.
Уезжая из Работок, разбойники спрашивают случившегося там калмыка: кому принадлежит это село? Получив ответ, что село принадлежит генералу Шубину, разбойники своей воровской речью дают понять, что они еще навестят вотчину Шубина.
— Неужели у него летней одежды нет, а всегда ходит в шубе? Вот будут к вам портные для шитья летних кафтанов.
Из Работок шайка направляется на Оку, к Лосенскому перевозу. Переезжая на пароме через реку, разбойники встречают неизвестного офицера, который спрашивает их — что за люди? Атаман шайки, сойдя со своими товарищами на берег, отвечает офицеру:
— Ты спрашивал нас на воде, а мы спрашиваем тебя на земле: лучше бы ты в деревне жил да овины жег, а не проезжающих спрашивал.
И тотчас же приказывает отобрать у офицера шарф, «знак» и шпагу, а взамен этого дает ему несколько денег.
С Оки шайка отправляется снова в Москву, делится на две партии и располагается по постоялым дворам в Ямской Переславской слободе.
Здесь разбойники живут более полугода и постоянно спрашивают всех приезжающих, не скажется ли кто принадлежащим генералу Шубину. Наконец они находят такого, который называет себя его служителем и притом объявляет, что Шубин наезжает в свою вотчину каждое лето. Это-то и нужно добрым молодцам. Дождавшись весны, они опять предпринимают экспедицию на Волгу. Атаман отправляет Ваньку Каину вперед с двумя товарищами, с тем, чтобы они ехали в село Избылец на рекогносцировку — осмотрели всю местность и выбрали убежище для притона шайки.
Уходя с товарищами из Москвы, Каин у Лефортовой слободы встречается с двумя неизвестными прохожими, которые ведут женщину, с головою и лицом, обернутыми простынею по самую шею, а один идет впереди с мешком.
— Кого ведете? — спрашивает друг Каина Камчатка.
— Ведем бабушку на повой, — отвечают незнакомцы.
— Видно, что в воду головой, — каламбурит Каин.
Прохожих останавливают и осматривают «бабушку». Завязывается ссора. Один из прохожих выхватывает нож, но его удерживают от удара [Камчатка бьет его «гостинцем», т. е. кистенем]. Другой товарищ его, бросив «бабушку», убегает в лес. Прохожего и «бабушку» везут в Лефортово и отдают «у рогатки часовым». Оказывается, что «бабушка» была «девка дому господина Лихарева». Ее сманили прохожие, чтобы, спрятав в мешок, утопить.
Что за ужасное время! Что за ужасные люди! Исполняя поручение атамана, Каин идет с товарищами по Владимирской дороге и приходит в село Избылец. Там он находит одного знакомого мужика, с помощью его изготовляет четыре лодки и ожидает прибытия остальной «артели». Артель является, и добрые молодцы едут Волгой к Работкам. Там застают они «торг», но самого Шубина не застают: он на охоте. Добрые молодцы ставят караулы у домов управляющего и приказчика, входят в дом Шубина, берут деньги и пожитки и, взяв с собой управителя и приказчика да захватив, кстати, уже знакомого им калмыка, снова садятся в лодки и выезжают из Работок. За ними посылается погоня. Добрые молодцы приказывают управителю и приказчику остановить погоню: несчастные жертвы кричат, чтобы прекратили погоню, и народ останавливается. Добрые молодцы едут далее и выбрасывают своих пленников на берег, предварительно связав их.
По всему берегу, по обеим сторонам Волги, распространяется тревога. По селам бьют в набат. За добрыми молодцами посылается команда из отряда Редькина. Разбойники бросают лодки, забирают с собою часть пожитков и скрываются в лесах. Пробираясь лесами в течение трех суток, они доходят до Мурома и дают там себе двухдневный роздых. Весть о разбойниках доходит до Мурома — и добрые молодцы снова направляются к Избыльцу, где оставлены были их лошади. В Избыльце они посылают разведчиков к знакомому мужику и узнают от него, что для поимки разбойников в кабаке оставлены пять человек солдат и с ними бургомистр.
Добрые молодцы окружают кабак и кричат:
Шасть на кабак!
Дома ли чумак?
Верит ли на деньги?
Дает ли в долг?
— Когда мас на хас, так и дульяс погас! — кричит атаман (это значит — «никто не шевелись!»).
Добрые молодцы распоряжаются в кабаке, как дома: бражничают — пьют вино и пиво.
Затем садятся на лошадей и едут к Гороховцу. Атаман приказывает избрать место для роздыха — и местом этим избирают село Языково на реке Суре, где шайка и живет месяца с три в «смирном образе».
Но долго не приходится добрым молодцам жить в «смирном образе». На Суре стоит торговое армянское судно. Надо его пощупать. Добрые молодцы бросаются к судну. Хозяин приказывает стрелять по разбойникам из ружей, «только тем спасения себе никакого не получил», поясняет в своем рассказе Каин. Добрые молодцы взбираются на судно. Испуганный хозяин прячется и велит заложить себя товарами; но водолив указывает разбойникам, где спрятан хозяин, и его вытаскивают, обыскивают и допрашивают.
Не найдя у своей жертвы денег, добрые молодцы перевязывают купца поперек тонкой бичевкой и, схватив за руки и за ноги, бросают в Суру, придерживая за бичеву, чтобы тот не утонул. Помочив в воде, несчастного снова втаскивают на судно и начинают пытать. Для этого вздувают «виногор» (огонь), чтобы «сушить», т. е. жечь купца. Пытка развязывает язык пленнику, и он отдает разбойникам деньги, пожитки и часть товаров.
Из Языкова шайка идет на село Барятино. Там добрые молодцы узнают, что за ними выслана погоня, и потому поворачивают к реке Пьяной, в татарские и мордовские селения. В одном селе они заходят к татарскому «Абызу», берут у него лошадей, едут к монастырю Боголюбову, что около Владимира. В монастыре добрые молодцы живут с неделю, на «знакомом дворе» — у них везде знакомые, везде притон и приют! Таково было время…
Из Боголюбова Каина командируют в Москву для приискания квартиры. Каин едет с Камчаткой. В Москве они останавливаются в Кожевниках. Камчатка идет на парусную фабрику, так как он на службе был матрос, а Каин едет в Ямскую Рогожскую, где и живет у знакомого ямщика до осени.
IX.
правитьВ это время совершается крупный перелом в жизни Каина — перелом, по-видимому, необъяснимый, но, по нашему мнению, совершенно естественный с исторической точки зрения. Не надо забывать, что это было за ужасное время, в которое жили такие личности, как Каин.
Выше мы говорили, что Каин был истинное дитя своей исторической эпохи и своего общества: служить, грабить, воровать, доносить и дослуживаться до высоких степеней — это были синонимы в каиновское время. Служил, грабил, воровал и доносил Меншиков; служил, грабил и доносил Монс — все служили, грабили и доносили. Каин, дитя своего века, решается идти по стопам других государственных деятелей и поступает в сыщики и доносчики, не бросив в то же время профессии мошенника, вора и разбойника.
«Это было в 1741-м году, — говорит Г. В. Есипов в своей богатой архивными данными монографии о Ваньке Каине. — Что делал Ванька до рождественских праздников, осталось неизвестно; но в это время внутреннее ли сознание порочной прошедшей жизни привело его к раскаянию и возбудило в нем желание быть полезным обществу, или он обдумал и решился привести в исполнение особенный способ мошенничать и воровать — только, побуждаемый той или другой причиной, он явился 27 декабря 1741 года в сыскной приказ и предложил себя в сыщики» [<Осьмнадцатый век, П. Бартенева, кн. III, 302./p>].
Мы полагаем, что наше объяснение правильнее. Сам Каин так говорит об этом переломе в своей жизни: «При том (т. е. осенью 1741 г.) ходил по Москве и проведывал воров и разбойников, где кто пристанище имеет, потому что в то время для покупки ружей, пороху и других снарядов в Москву многие партии приезжают, а как о многих сведал, то вздумал о себе где подлежало объявить, а помянутых воров переловить. Идучи по дороге из той Рогожской в город, спросил идущих: „Кто в Москве набольший командир“, коего искать мне велели в сенате. Почему я к сенату пришел, в который в то же время приехал князь Крапоткин, коему подал я приготовленную мною записку, и в ней было написано, что я имею до сената некоторое дело, и хотя от меня та записка и взята была, однако резолюции по ней никакой не получил. По случаю пришел я на двор того князя и, оставаясь у крыльца, ожидал его. Тогда вышел из покоев его адъютант, которого я просил объявления о себе князю; но адъютант столкал меня со двора. Однако, не хотя я так оставить, пошел поблизости того двора в кабак, в коем для смелости выпил вина и обратно в тот же князя Крапоткина дом пришел. Взошел в сени, где тот же адъютант попал мне навстречу, и я объявил за собой важность, почему приведен был перед того князя, который спрашивал о причине моей важности, и я сказал, что я вор и притом знаю других воров и разбойников не только в Москве, но и в других городах. Тогда князь приказал дать мне чарку водки, и в тот же час надет на меня был солдатский плащ, в коем отвезли меня в сыскной приказ, из которого, как настала ночь, при конвое, для сыску тех людей отправлен я был».
Между тем, в статье г. Есипова приведен самый текст челобитной, поданной Каином на высочайшее имя в сыскной приказ, с пояснением мотивов мнимого раскаяния Ваньки. Вот эта челобитная:
«Вначале, как Всемогущему Богу, так и вашему императорскому величеству, повинную я сим о себе доношением приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прегрешение. Будучи в Москве и в прочих городах во многих прошедших годах, мошенничал денно и нощно; будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и всякого звания у людей, из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал.
А ныне я от оных непорядочных своих поступков, запамятовав страх Божий и смертный час, и уничтожил и желаю запретить ныне и впредь, как мне, так и товарищам моим, которые со мною в тех погрешениях обще были, а кто именно товарищи и какого звания и чина люди, того я не знаю, и имена их объявляю при сем в реестре.
По сему моему всемирному перед Богом и вашим императорским величеством покаянию от того прегрешения предстал, и товарищи мои, которых имена значат ниже сего в реестре, не только что мошенничают и из карманов деньги и прочее вынимают, но я уже уведомлял, что и вяще воруют и ездят по улицам и по разным местам, всяких чинов людей грабят и платья и прочее снимают, которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве мои товарищи вышеописанных продерзостей не чинили, а я — какого чина человек и товарищи мои и где и за кем в подушном окладе не писаны, о том всяк покажет о себе сам.
И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое доношение в сыскном приказе принять, а для сыску и поимки означенных моих товарищей по реестру дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам офицерам, и приказным, и купцам и всякого чина людям таких продерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтобы от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства, и в том бы мне от того не пострадати» [Есипов, 303].
К челобитной приложен был реестр, в котором поименовано тридцать два мошенника и в том числе друг Каина — Петр Камчатка.
В сыскном приказе у Каина снимают допрос. Здесь он рассказывает о своем происхождении, о побеге от помещика, о первых своих воровских похождениях в Москве; рассказывает, что для тех же целей четыре раза был на Макарьевской ярмарке, пять раз в Троицко-Сергиевской лавре, два раза в Дмитрове, затем в Кашине, Устюжне, Гороховце, Вязниках, в Нижнем Новгороде и во Владимире. Но при этом показывает что «на разбоях нигде небывал и убийств не чинивал». Ясно, что он обманывал сыскной приказ и что цель его была — мнимым раскаянием сделать себе блестящую карьеру, не останавливаясь ни перед какими средствами.
И вот для Каина начинается новая жизнь. В тот же день, 27 декабря, сыскной приказ дает Каину четырнадцать человек солдат и подьячего Петра Донского. Каин — лицо официальное! Он становится грозою для своих прежних товарищей. Сыскной приказ, отправляя его в экспедицию, запрещает только входить «в знатные господские дома».
В первую же ночь Каину приходится немало поработать. Он ведет команду в Зарядье, в тот темный и грязный угол в Китай-городе, где и теперь, говорят, не совсем безопасно ходить одному ночью.
Здесь, в Зарядье, у Москворецких ворот, в доме протопопа (вот в каких домах были притоны!) забирают до двадцати человек воров, вместе с головой их, Яковом Зуевым.
В Зарядье же, в доме ружейного мастера, берут Николая Пиву с товарищами, всего пятнадцать человек.
Близ порохового цейхгауза, в доме дьякона, забирают воров и мошенников до сорока пяти человек.
За Москвою-рекой, в татарских банях, хватают шестнадцать беглых солдат и при них ружья и порох. Эта шайка собиралась идти в Сыромятники — грабить надсмотрщика Абрама Худякова.
Против устья реки Яузы, на стругу забирают семь человек бурлаков с воровскими паспортами.
Вместе с ворами и разбойниками забирают их хозяев, мужчин и женщин, до двадцати человек.
На этом не кончается первая ночная экспедиция. Возвращаясь с поиска, Каин у самых Москворецких ворот велит подьячему и солдатам идти к отверстию в берегу, или, как тогда называли, к «печуре». Это было тоже воровское гнездо. В «печуре» находят какого-то человека, в лохмотьях, бледного, худого. На плечах у неизвестного накинут нагольный тулуп. Он сидит на земле, а перед ним, на скамье, лежит какая-то бумага: нищий, при свете зажженной лучины, что-то пишет.
— Берите его! — кричит Каин солдатам.
— Эх, Ванька, грех тебе! — говорит обитатель «печуры».
Этот нищий — старый товарищ Каина, беглый солдат Алексей Соловьев. У него страсть вести ежедневно журнал своей воровской деятельности — вот странная жажда бессмертия! Если Цезарь вел свой журнал «de bello gallico» или о походах в Германию, то отчего бы товарищу Ваньки Каина не вести своего журнала? Ведь ремесло того и другого — борьба за права человеческие, различно понимаемые людьми.
В записках нового московского Цезаря значилось: «в понедельник взято в всесвятской бане в вечеру 7 гривен… в четверг 50 коп., штаны васильковые; в кузнецкой бане взял в четверг рубаху тафтяную, штаны, камзол китайчатый, крест серебряный, на кожаном мосту 16 алтын…» Таковы «комментарии» московского Цезаря, беглого солдата Соловьева. В «комментариях» находят список мошенников, и между ними значатся — Ванька Каин и Камчатка! «Кто знает, — говорит Есипов, — может быть, этот список был подготовлен Соловьевым для доноса; может быть, Ванька, проведав об этом и спасая себя, поспешил выдать своих товарищей».
Но в «печуре» еще кто-то шевелится на полатях.
— Берите уж и Степана кстати! — кричит Каин солдатам.
С полатей стаскивают человека лет сорока в одной рубахе и присоединяют к остальным пленникам.
И вот невообразимый кортеж перевязанного разнокалиберного народа, окруженный солдатами и предводительствуемый Каином и подьячим Донским, направляется к сыскному приказу. Толпа состоит почти из полутораста человек.
X.
правитьГ-н. Есипов прекрасно характеризует эту толпу, на другой день представленную Каином перед присутствующими в сыскном приказе.
«Какой все это был сброд! (говорит он). Вот купеческий сынок Иван Елисеев Буланов — он остался в малых годах сиротой, не знал, чем кормиться, пошел в солдаты, но не выдержал и двух лет: бежал и приютился в общество мошенников. Ему только еще шестнадцать лет, но за расторопность получил прозвание Хоря, Хорька.
Вот еще мальчишка четырнадцати лет, Иван Михайлов, тоже купеческий сын, остался после отца малолетним. Был у него старший брат: они кормились вместе, работая женские серьги, медные и железные; умирает брат, оставляя его без помощи. К счастью, ратуша пришла на помощь: за неплатежь подушных, двенадцатилетнего Ивана посадили в тюрьму; по крайней мере, ходя на цепи с колодниками по улицам для мирского подаяния, хоть как-нибудь и чем-нибудь кормился бедный мальчишка. Продержали его два года и выпустили. Куда деваться? Судьба натолкнула его на Красной площади на слепого, который нанял Ивашку водить себя. Оказалось, что у слепого Андрея Обухова был сбор мошенников. Ивашка получил должность вожатого и выучился воровству.
Вот еще мальчик четырнадцати лет — Леонтий Васильевич Юдин, сын матроса; отец умер давно, Левку отдали в гарнизонную школу, у Варварских ворот. Эта школа была рассадником мальчишек-воришек. Присмотр был плохой; Красная площадь и Крестцы под боком, мальчишки вместо учения убегали на площадь и тут знакомились с другими мальчишками, пособниками взрослых мошенников; они получали за ловкость награждение, бросали учение и наконец делались полными мошенниками. Мальчишки эти пробивались во всякой толпе и, пользуясь теснотой, вынимали вещи и деньги из карманов, и тут же за пряники и орехи сбывали краденое бабам и торгашам площадным. Особенно благоприятны для них были крестные ходы; в эти дни в толпе особенно являлось много мальчишек-мошенников — Варварской гарнизонной школы. Между ними были свои учителя, обучавшие, например, как воровать из карманов; они показывали ученикам своим тут же, с какой ловкостью надо это делать: вынимали у проходящего из кармана табакерку, нюхали табак и клали ее опять назад в карман проходящему, а этот шел, ничего не замечая» [Есипов, 306].
Но не все из захваченных оказываются детьми. Тут есть старые, закаленные в боях «дельцы» того ужасного времени, когда люди превращались в зверей, и это превращение шло от боярских и княжеских палат по нисходящей линии до нищенских трущоб и «печур». Захваченный в «печуре» Степан оказывается Степаном Болховитиновым. Он уже не раз был пытан в сыскном приказе. Одна баба также была не один раз под кнутом. Тут же были и прежние друзья Каина, гулявшие с ним на Волге: Тимофей Чигов, беглый солдат Жузла, Куваев, Криворотов, Семенников, по прозванию Голый.
Сенат прощает Каину его прежние преступления, назначает его официальным сыщиком и в бумагах называет «доносителем Иваном Каином». Каину выдается особый указ, или открытый лист, для ловли преступников. В помощь ему дается особая команда. Во все административные учреждения, в военную и в полицеймейстерскую канцелярии, в сыскной приказ и в подлежащие команды посылаются «для ведома и вспоможения указы».
Сделавшись официальным лицом, Каин нанимает себе особый дом в Зарядье, близ Мытного двора. Там же, в особом флигеле, он устраивает покой для отдыха — бильярд, «зернь и прочие разные игры».
Каждый день Каин, тайно всепомоществуемый своею командою, ходит по московским площадям и церквам, по торговым рядам и ловит крупную и мелкую вороватую птицу. Он забирается во все трущобы, не дает ворам покоя и в окрестностях Москвы.
В Мещанской берет «денежных мастеров» (фальшивых монетчиков) Якима Холщевникова с шестнадцатью товарищами, забирает их «воровские» деньги и все это сдает в сыскной приказ.
В сорока верстах от Москвы, в дворцовом селе, разбойники грабят старосту, и дворцовая канцелярия предписывает Каину найти грабителей. Каин через несколько дней хватает у Яузских ворот пьяного человека, находит у него четыре фальшивых паспорта и несколько денег и ведет в свой дом. Проспавшийся незнакомец, обманутый ласковыми словами и обещаниями Каина, объявляет, что он принадлежит к шайке, ограбившей дворцовое село, и что товарищи его живут около Покровского монастыря. Каин отправляется туда с командой и захватывает огромную шайку разбойников — в сорок девять человек, с двумя атаманами, Камазаевым и Медведем. Отбирает у них деньги и пожитки, а самих их сдает в приказ. Добрые молодцы винятся во многих воровствах и смертных убийствах. Один из них, Савелий Вьюшкин, показывает, что «он бывал во многих партиях до семидесяти разбоев, а смертных убийств учинил, сколько числом — того по множеству не упомнит…»
Каково время и каковы люди! Поневоле вспоминается при этом рассказ Горбунова о курах…
Затем Каин захватывает разбойничью шайку атамана Михаила Бухтея и с ним товарищей семьдесят два человека. Добрые молодцы винятся в том, что разбили Колотсков монастырь, чинили во многих местах воровства, разбои и смертные убийства…
В Покровском селе, в банях, Каин берет тридцать пять человек разбойников. Эти винятся в «разбитии» кашинского помещика Мелистина и во многих других воровствах и разбоях.
Около Васильевского сада захватывает фабричного Андрея Скоробогатого с товарищами — семнадцать человек. Это фальшивые монетчики.
В Тверской Ямской слободе берет вора с образом. Вор винится в том, что обокрал церковь в Старице.
Берет воров — Алексея Журку с товарищами — четырнадцать человек.
Вновь берет четырнадцать человек воров. Эти винятся в краже из сибирского приказа казенной рухляди и во многих других воровствах. Из них пять человек казнят смертью.
Берет девять человек, а потом еще пять. Эти винятся во многих преступлениях, между прочим — в уводе из Девичьего монастыря монастырской старицы…
В Ямской Дорогомиловской арестует пятьдесят семь человек разбойников, вместе с атаманом Алексеем Лукояновым. Винятся во многих воровствах, разбоях и убийствах.
Арестует на Ордынке атамана Лебедя с шайкою. Берет вора Замчалку с товарищами. Винятся в краже у компанейщика Демидова 5000 рублей.
Берет петербургского вора, обокравшего милютинские лавки, и по его показанию арестует других мошенников, винившихся в воровствах, разбоях и «из разных мест из-под караула в утечках».
Еще берет восемнадцать человек, затем сорок человек. Эти последние оговаривают еще 170 человек.
Ведь это повальное воровство! Грабежом, воровством и убийствами дышит это ужасное общество! Таков был весь строй жизни — и нельзя не удивляться, что бедная Россия до сих пор еще несет на себе тяжесть общественных прегрешений своего невеселого прошлого.
Как отголосок этого прошлого по настоящее время звучит в устах народа прекрасная, в высокой степени стройная по своему складу песня, связанная с именем Ваньки Каина.
Вот что говорит эта песня:
Ах, тошным-то мне, доброму молодцу, тошнехонько,
Что грустным-то мне, доброму молодцу, грустнехонько,
Мне да ни пить-то, ни есть, доброму молодцу, не хочется!
Мне сахарная сладкая ества, братцы, на ум нейдет;
Мне московское сильное царство с ума нейдет.
Побывал бы я, добрый молодец, в каменной Москве,
Только лих-то на нас, добрых молодцев, новой сыщичек,
Он по имени, по прозванью Иван Каинов:
Он не даст нам, добрым молодцам, появитися,
И он спрашивает пашпортов все печатныих;
А у нас, братцы, пашпорты своеручные,
Своеручные, пашпорты — все фальшивые!
XI.
правитьНо эта слава, которую приобрел Ванька Каин между удалыми добрыми молодцами, не удовлетворяла его. Трудовая жизнь сыщика не приносила ему никаких материальных выгод. Правда, сыскной приказ ценит таланты своего сыщика; в поощрение Каина, ему выдают 5 рублей награды. Но эта ничтожная сумма могла только раздражить бывшего разбойника, которому нипочем было захватывать у своих жертв сотни и тысячи рублей.
Два года терпит Каин это положение и, наконец, решается напомнить начальству о своих заслугах. Он обращается в сыскной приказ с просьбой (в ноябре 1743 г.), в которой говорит, что « поймал он разбойника Якова Иванова», что «Иванов дал ему 15 рублев, чтобы он его выпустил, но он, Каин, не хотя корыстоваться, привел его и деньги 15 рублей отдал в сыскном приказе» и что «теперь он, Каин, для пропитания забрал по разным харчевням всякого харча и хлеба на 12 р. 40 к. и потому просит сыскной приказ, чтобы ему дали денег на расплату долгов и вперед на пропитание».
Но, к удивлению, сыскной приказ отказывает Каину в награде.
Этот отказ, говорит г. Есипов, заставляет его перейти на другую дорогу, хотя и опасную, но более выгодную. Он обдумывает свое положение: ежедневно ходит он с солдатами по улицам и площадям, ловит мошенников, разбойников и беглых, выдает своих товарищей и друзей, подвергается иногда побоям — и какая же награда? Даже 12 р. 40 к., затраченных на эти служебные поиски, — тех не выдали! Может быть, это происходило оттого, что Ванька Каин не доставлял хлеба подьячим. Ванька задумался. Пройдя через огонь и воду, с головою свежею, со знанием современного народного быта, сметливый, молодой (ему было тогда всего только 25 лет!), он обсудил свое положение и принялся вырабатывать его так, чтобы оно было и почетно, и выгодно.
Эту новую эпоху своей богатой приключениями жизни Каин начинает с того, что женится.
Женитьба эта совершается так же разбойным образом, как и все, что ни делал Ванька Каин.
Близ его квартиры, когда он еще не был сыщиком, жил отставной сержант, у которого была дочка Арина, по батюшке Ивановна [Г-н. Есипов называл ее солдатскою вдовою, женкой Ариной Ивановой]. Каин был знаком с отцом девушки, а с нею, как он сам выражается, «захотел жити еще поближе». Начинается ухаживание. Каин дарит ее подарками, и за эти подарки, как говорится в автобиографии Каина, «попросил у ней нечево, токмо оного от нее получить не мог, кроме как обходились на одних разговорах». Девушка, вероятно, не решалась связать свою судьбу с человеком, ремесло которого ей было, конечно, небезызвестно. Поэтому она и спрашивает своего любезного — «какой он человек?»
Каин, по обыкновению, отвечает прибаутками:
Я купец, где что ни увижу, то куплю,
А ежели увижу дешевое, то и ночь не сплю.
Сделавшись сыщиком, Каин возобновляет ухаживания за гордой красавицей. Узнав, что она «имеет охоту идти замуж», Каин приходит к ней и говорит, чтобы она кроме него ни за кого не выходила. Но девушка и тут отказала наотрез: о замужестве ее с Каином она «и слышать не хотела, и думать ему о том не велела».
Каин отправляется в сыскной приказ и подговаривает содержащегося там фальшивого монетчика Андрея Скоробогатого, того самого, которого он же поймал, на допросе оговорить гордую невесту, будто бы и она знала о делании фальшивых денег, но не донесла о том. Арину берут в приказ, допрашивают «под жестоким битьем плетьми», но девушка ничего показать все-таки не может, потому что ничего не знает.
Тогда Каин подсылает к ней одну женщину и велит сказать: если девушка пойдет за него замуж, ее тотчас отпустят на волю. Девушка и тут остается непреклонна. И вот Каин пугает ее пыткой. Девушка не выдерживает и соглашается на все. Каин просит начальство не пытать его невесту, а только наказать кнутом и выпустить на волю, потому-де, что «сколоченная посуда два века живет».
Девушку отдают Каину на поруки, «с распискою». Он вручает ее знакомой просвирне «для излечения», а по излечении назначает день свадьбы.
Но и брачное торжество не может совершиться без разбоя.
Жених и невеста в церкви. Приходит священник. Каин подает ему «вечную память». Оказывается, что «память» фальшивая: Каин сам себе написал ее! Священник отказывается венчать вора и уходит из церкви. Первый раз в жизни Каину становится «стыдно», потому что в церкви много народу — всем хочется посмотреть свадьбу знаменитого Каина, начальника сыскной команды.
Но Каин всегда отличался находчивостью — находчивость не покидает его и тут. Он тотчас же из церкви посылает свою команду «для сыску идущего по улице какого-нибудь священника». Священника ловят, приводят в церковь — и обряд венчания совершен!
Пирует Ванька Каин на своей свадьбе — и опять-таки пирует как удалой добрый молодец. Он высылает на улицу свою команду и велит хватать всех мимо идущих купцов. Команда набирает таких невольных гостей сорок человек и ставит их на дворе Каина. Каин приказывает молодой своей жене насыпать мешок гороху, и с этим свадебным угощением новобрачные выходят к гостям. Купцам подносят на тарелке гороху, и бедные гости должны откупаться от слишком жестокого лакомства…
«Многочисленные похождения, проделки и деяния Каина, частью записанные, частью доселе ходящие в рассказах между народом, таковы — говорит г. Безсонов [Восемнадцатый век в русских народных песнях после Петра I, стр. 49], — что обличает в нем не просто обычного вора, мошенника или разбойника, напротив — своего рода артиста, который соединял в себе все эти качества до высшей наглости и дерзости, совмещал в себе и известного чиновника на службе, и весьма народного человека, но ко всему относился с величайшей, ему только свойственной виртуозностью. Он руководился и здесь народным обычаем, обставлял все это обрядностью, от века сложившейся, украшал красными словами, поговорками и пословицами, разыгрывал песнею. Понятно, что при всем отвращении и сам народ относился к нему с невольным любопытством и удивлением: это отношение уцелело в памяти, рассказах, песнях».
Ясно, что такая личность не могла ограничить свое брачное торжество одним кормлением купцов горохом. Каин ищет популярности, шума, народного говора. После свадьбы он устраивает около Мытного двора масленичные горы, которые обессмертили имя Каина в народе и с этой стороны: урочище, где было устроено Каином народное торжество, и до сих пор называется Каиновою горою.
Каин устроенную им гору украшает елками, «болванами» (украшения в виде истуканов) и красным сукном. Всю масленичную неделю народ катается с Каиновой горы.
В последний день масленицы Каин собирает до тридцати человек комедиантов и велит им представить народу «игру о царе Соломоне», что и исполняется «двумя шутами». «Игра о царе Соломоне» — это очень древнее народное представление, перешедшее в русский народ вместе с прежним творчеством романских народов.
Игра заключается в том, что у царя Соломона некий враг Морольф, или Морольт, крадет жену, а потом Соломон сам ворует жену у другого царя и т. д. Соломона и Морольфа изображают «два шута». Вместо жены у Соломона «нарочно» воруют деньги. Вора-Морольфа ловят. Морольфа изображает «суконщик», нанятый для этого случая Каином. Вора приговаривают к наказанию. Его раздевают, а потом надевают на него деревенскую шапку, на шею галстук, на руки большие рукавицы, к спине привязывают маленького медведя (вероятно, шкуру медведя, как объясняет г. Безсонов) и ведут «сквозь строй» — сквозь ряды двухсот зрителей, вооруженных метлами. При этом бьют в барабан. Экзекуцией заправляет некий «майор» (шуточный, конечно), который ездит по рядам верхом на лошади и понуждает вооруженных метлами зрителей бить по спине «суконщика». Его проводят по рядам шесть раз, «избивают до крови»… Народ хохочет — ведь так весело, когда кого-нибудь «избивают до крови»!.. Это такое народное зрелище… История и сама приучила народ к этим зрелищам… Но «суконщику» это нипочем — к розгам не привыкать стать. Зато он получает от Каина «рубль денег» и новую шубу.
XII.
правитьСлава Каина растет больше и больше. Имя его гремит по Москве. Уж при жизни он завоевывает себе славу, что редко достается на долю и великих людей: он становится народным героем.
В то же время и экономически он устраивается очень умелым образом: он знает, что за деньги покупается не только уважение, но даже и любовь, конечно, особого сорта — и он приобретает то и другое. Он снова сводит дружбу со своими прежними товарищами-помощниками; сходится и с секретарями, и с подьячими полицеймейстерской канцелярии и сыскного приказа. Он снова становится «удалым добрым молодцом», только под официальной эгидой «доносителя» сыскного приказа.
Накопив денег, Каин покупает себе дом в Китай-городе. В доме этом — две светлицы, которые выходят на улицу. В одной светлице — печь с уступом, украшенная зелеными изразцами; потолок оштукатурен, пол выстлан каменною лещадью. В светлице четыре окна — это помещение для гостей! В другой светлице печь кирпичная, потолок и пол дощатые. Это — семейное помещение, терем. Есть и особая спальня — «коморка». Между светлицами сени бревенчатые с двумя чуланами. На дворе особая блинная изба и конюшня; на улице — лавка. В светлицах образа в серебряных и золоченых окладах. В коморке, в киоте, образ св. Иоанна Милостивого, с серебряными гривенниками, с убрусом, низанным жемчугом и дорогими каменьями. На стенах, обитых травчатою клеенкою, зеркала в золоченых рамах, печатные картинки с портретом Петра I, к которому, по словам Безсонова, Каин, видимо, питал особое уважение. Вдоль стен стулья, обитые черным трипом. Два дубовых стола покрыты персидскими коврами, один — шелковым, другой — триповым.
По отношению к хозяйству дом у Каина — "полная чаша ": в кладовых — посуда оловянная, бывшая в то время в большом употреблении, и фарфоровая; одних тарелок 18 дюжин; в кладовых же запасы сахару «канарского и чаю жулярского». У жены юбки, балахоны тафтяные и объяринные; душегрейки гарнитуровые с серебряными городками и с золотым позументом. В сундуках хранятся золотые и серебряные вещи — стопы, подносы, чайники, серьги, карманные часы и проч.
Сам Ваня дома щеголяет в суконных сюртуках то макового цвета, то зеленого, в туфлях зеленых, гризетовых, шитых серебром. Есть и портрет Ваньки, перешедший потом в печатные издания: это мужчина средних лет, с густою курчавою бородой, на голове длинные, мягкие, русо-рыжеватые волосы, как гласит предание; лицо худощавое, умное и хитрое, но вообще очень приличное; на лбу морщины — следы дум, страстей и тревог.
У Каина много работы — и он работает неустанно, потому что недюжинная природа этого человека требует дела, требует практического применения богатых сил, к сожалению, зло направленных.
Каждый день гуляет Каин со своею командою по обширной Москве. То он на Красной площади, то на Крестцах, то на стругах на Москве-реке, то около кабаков. Ваньку окружают его старые друзья, люди разгульные, решительные, на все готовые. Они знают Москву вдоль и поперек; они знают, где ловить и крупного и мелкого зверя — они сами были этим зверем и по следу выслеживают добычу. Добыча ловится почти каждый день — и Каин не ведет ее в приказ, а прежде к себе на дом.
Дома у него свой суд, своя пыточная, своя расправа с палачами. Если пойманный идет на предложенные ему условия, откупается от Каина, его отпускают. Упрямого и бедного преступника, которому нечем задобрить Каина, ведут в приказ. Словно непременный член приказа и полиции, Каин шныряет там между подьячими почти каждый день. Оттуда он идет в харчевню, угощает подьячих, ложных свидетелей и всех нужных людей. Вечером или гуляет у знакомых, или собирает у себя гостей на вечеринки и попойки. Вечеринки идут в «блинной» избе. Пускаются в ход карты и нередко — фальшивые деньги. Проигравшимся оказывается помощь закладом вещей и платья. Жена помогает Каину во всем.
Вот главные похождения Каина из этой эпохи, как он сам о них рассказывает.
Приходит к Каину один посадский человек и просит избавить его сына от рекрутства. Каин тотчас же является к монастырскому управляющему, у которого был арестован для сдачи в рекруты сын посадского, и требует, чтоб его освободили. Управляющий не соглашается — и вот, по знаку Каина, друзья его в «покоях управляющего пошевелились». А между тем, Каин велит подать бочку с дегтем, ставит управляющего на колени и окачивает дегтем, приговаривая:
Я и других в такие же старцы постригал,
Кто с нами нечестно поступал.
Простак твой архимандрит —
Давно надлежало тебе старцем быть.
А теперь рекрута мне отдай,
И ежели таковых ловить будешь, то и вперед
Меня к себе ожидай.
Таким образом рекрут освобождается.
Ловит Каин беглого солдата и находит у него выкраденные из сенатской типографии бланки паспортов. Оказывается, что солдат раздает эти билеты «разного звания людям» и сам принимает их от одного помещика. Каин берет и этого помещика: от помещика он узнает, что тот выдал уже разным лицам до 300 таких паспортов, и сам получал бланки от сенатского сторожа.
Все это так хорошо рисует эпоху: везде беглые, бродяги, воры, удалые молодцы; везде какая-то круговая порука — подкапываться под общественные порядки, при которых людям жить так ужасно и жить можно только «воровским образом».
После того на Сретенке Каин берет пьяного беглого матроса и узнает, как этот матрос и его товарищи грабили купца Горского, как одну из его дворовых девок посадили в погреб, а другую убили. Каин ловит и эту шайку.
После беглого матроса ловит беглого рекрута и узнает от него, что он отдан был в рекруты «подложно» и что подлог этот сделан был помещиком Милюковым. Каин отыскивает Милюкова, и в сыскном приказе он сознается, что так же «подложно» им сдано в рекруты до 300 человек!
Каин хватает потом беглого суконщика в «господской ливрее» и выпытывает у него признание о целом ряде преступлений; воровство, грабежи, разбои — все это так и пестрит в каждом слове признания. Мало того, разбойники производят грабежи, называя себя «посланными из тайной канцелярии».
Трудно даже представить себе, как можно было жить в такое ужасное время, в какое жил Каин, и не быть разбойником. Безобразия этой жизни положительно невероятны, а между тем, целая Россия жила в этих ужасающих условиях…
Из Петербурга бегут в Москву двое из служителей компанейщика Замятина. Они обворовали своего господина и бежали в Москву. Одного ловят и сажают под караул в корчемную контору, а другой является к знаменитому Каину и просит освободить из-под стражи товарища, обещая за это Каину 300 р. Каин берет часть свой команды, едет в корчемную контору, застает там спящего подьячего и сечет его за это плетьми («напугал» подьячего, как выражается Каин). Затем берет из-под стражи арестанта и вместе с ним часового, везет их на Царицын луг, на Конную площадь, приказывает кузнецу сбить с арестанта цепь и кандалы и, заковав вместо него караульного солдата, отсылает его под стражу в корчемную контору! Арестанта освобождает и получает за это обещанные деньги.
Заходит Каин в питейный дом и встречает там знакомого ему военного писаря Советова и с ним какую-то старицу. Советов и старица «напитки пьют»; подносят также и Каину, и при этом Советов просит Каина «не осудить его за эту вольность». Ловкий Каин отвечает:
--Живите посмирнее… А ты, госпожа монахиня, пошла по матери, из чего видно, что из тебя будет путь.
Но беглую старицу вскоре ловят и привозят в консисторию. Старица показывает, что она монахиня Страстного монастыря по имени Кинофонтия [По другим сведениям — Елизавета], что ее сманил из монастыря Советов и в селе Черкизове обвенчался с ней.
После допроса ее отсылают «под начал» в Вознесенский монастырь, а Советова требуют в консисторию для ответа. Советов является к Каину и просит помочь ему в этом деле, обещая за помощь 100 руб. Каин не задумывается над трудным делом.
На другой же день надевает офицерское платье, берет с собою несколько человек из своей команды, захватывает также на всякий случай сержанта Ноговицына, который играл в его доме, и все едут к Вознесенскому монастырю. Находят, что проезд в монастырь весь заставлен «господскими колясками», и вот Каин приказывает своему сержанту отогнать от ворот экипажи, говоря, что в монастырь должен скоро приехать граф П. И. Шувалов.
Разогнав экипажи, Каин вводит свою команду в монастырь, часть ее из предосторожности оставляет в потаенном месте, а с остальными входит к игуменье в келью и говорит:
— Госпожа игуменья! Что ты долго спишь? У тебя в головах холст, токмо не очень толст.
Вместе с тем он объявляет игуменье, что прислан из тайной канцелярии затем, чтобы взять старицу Кинофонтию.
Старицу тотчас же отдают Каину. Он сажает ее в сани и привозит к Советову, говоря на прощание: «Ежель и впредь в другой старице будет тебе нужда, то я служить буду».
В гостиный двор рыбный торговец привозит на продажу рыбу. В одном из возов таможенные сторожа находят бочку с вином и везут ее под караул. Торговец прибегает к Каину и просит его, чтобы он, когда секвестрованное вино с его работником повезут в корчемную контору, отбил от солдат и вино, и работника. Каин тотчас же посылает знакомого ему солдата, а с ним своих товарищей — Волка, Барана, Монаха и Тулью — и приказывает им отнять у таможенных солдат и вино, и работника.
Каиновы слуги ловко исполняют поручение. Солдат, забежав вперед, хватает за ворот арестованного таможенными работника и кричит ему:
— Ты в солдаты меня отдал, а теперь сам мне попался.
Со своей стороны, суконщики кричат, что у работника будто бы ворованная лошадь, что украдена она у них — хватают таможенных солдат, вяжут их, бросают в сани с вином, отпрягают лошадь и скачут к хозяину получать плату за свою ловкую проделку.
Но это только часть подвигов Каина.
Важно в этом случае то, что подвиги его — не простые мошенничества, а злые насмешки над существующими общественными порядками, насмешки над властями — и все это делается открыто, среди белого дня, потому что все гармонирует с общим ходом всей государственной жизни. Вот почему Каин — микрокосм всей России XVIII века с ее безобразиями и ужасами.
Приходит к Каину купец из кружевного ряда и говорит, что он отправил из Москвы в Калугу «неявленные товары» (неоплаченные пошлиной), что товары эти в дороге, на таможенной заставе, арестованы и т. д. Каин собирает часть своей неутомимой команды, скачет на заставу, перевязывает караульных солдат — и с товарами возвращается в Москву… Хороша таможенная застава!
Через несколько дней к Каину является другой купец из кружевного ряда. Он объявляет, что близ Немецкой слободы немцы «тянут заповедное серебро и золото». Каин в ту же ночь скачет со своей командой в указанное место и приказывает суконщику Волку влезть через слуховое окно на чердак того дома, где тянули золото. Один немец, увидев Волка, хватает его за волосы и откусывает одно ухо. Каин велит вышибить дверь бревном, входит в дом, берет все золото и серебро, не забыв захватить с собой и инструменты для делания монеты. Живущий по соседству господин, услыхав шум, зовет своих служителей; но ловкий Каин предупреждает его: господина стаскивают с галереи, кладут в сани и, сняв с одной ноги сапог, бросают босого в снег на Гороховом поле. Несчастный остается на морозе, поджав под себя босую ногу, а шайка Каина скачет к купцу и получает за инструменты 300 рублей.
Вскоре после этого Каин ловит медных мастеров на делании «воровских денег» и сдает в сыскной приказ: этих мастеров, как повествует Каин, «тогда же в немшоной бане взвесили, и кто из них более тянул — узнали» (т. е. в тайной канцелярии вздернули на дыбу и все от них выпытали).
В Троицын день, во время народного гуляния, молодцы из партии Каина «пошевеливают в кармане компанейщика Григория Колосова на 20000 р. протестованных векселей». Колосов является к Каину и просит помочь ему в горе. Каин отыскивает векселя у своих молодцов, ночью приносит их в дом Колосова, тихонько запирается на чердак и кладет там векселя за прибитую к стене картину.
На другой день Колосов встречается с Каином и спрашивает его о векселях; Каин отвечает, что векселя уж у него в доме. Идут к Колосову. Каин велит маленькому сыну Колосова пойти на чердак и взять векселя за картиной. Понятно, что Колосов смотрит на ловкие штуки Каина, как на какое-то чудо, и выносит ему мешок с деньгами. Каин спрашивает, сколько у него людей, и, получив в ответ, что человек 16, отсчитывает из мешка 16 рублей, на каждого по рублю, а остальные берет себе.
Купец Бабкин просит Каина разыскать украденные у него 4700 рублей. Каин находит вора и возвращает деньги хозяину. Скупец Бабкин дает Каину за труд 50 рублей, Каин отказывается и заявляет об этом в сыскном приказе. Бабкина берут в приказ, где несчастному, как выражается Каин, пришлось «поговорить с присутствующими и секретарями посмирнее и со мной против прежнего получше».
Утомительно излагать эту возмутительную эпопею воровства, мошенничества, грабежей, разбоев, убийств… Вместо людей рисуются какие-то кровожадные звери, вместо исполнителей закона — палачи и грабители, вместо закона — явное насилие или омерзительная игра в подьяческую терминологию.
Последующими своими подвигами Каин лучше всего и положительно неопровержимо доказывает это последнее, по-видимому, несколько резкое для историка заключение. Каков государственный и общественный строй — таков и выродок этого строя, законнорожденное дитя «доброго старого времени».
XIII.
правитьСо второй половины 1744 года Каин становится личностью, всесильною в Москве. Если бы он захотел, то силу его почувствовала бы вся Россия…
Каин знает эту Россию, до костей, если можно так выразиться, изъеденную язвами доноса, повального грабительства, казнокрадства, народоистязания и народной бедности. В умной голове этого чада своего века создается гениальный, с точки зрения вседоносящего и всеворующего общества, план.
В сентябре этого года Каин является в сенат и предъявляет сенаторам следующее:
«Я, Каин, в поимке воров и разбойников крайнейшее всегда старание прилагаю и впредь питать буду, и о таковых злодеях, где они жительство и пристань в Москве и в других местах имеют, проведываю через таковых же воров и с ними знакомство имею, и для того я с ними принужден знаться, дабы они в том от меня потаены не были, а не имея с ними такого обхождения, таких злодеев сыскивать невозможно. Притом я, Каин, такое опасение имею, что когда таковые злодеи по поимке где будут на меня о чем показывать, не приведен бы я был по оговорам их к какому истязанию».
Сенат поддается на уловку Каина — и простой вор превращается в общественную силу.
Сенат торжественно объявляет вору и мошеннику, чтоб он продолжал отыскивать мошенников без всякого опасения, а что если они и покажут на него, «то оное показание за истинное принято не будет и к нему, яко изыскателю тех воров, не токмо какое подозрение причтено быть может, но что он за отыскание воров будет награжден, токмо бы он, Каин, с таковыми злодеями в том, что до их воровства и злодейства касается, ни под каким видом не мешался и никакого к тому умыслу и тем злодеям совету и наставления в таких злодействах не имел и не чинил, и не повинных к тому злодейству не привлекал: ибо ежели он, Каин, в том подлинно явится и доказано будет, то с ним, Каином, яко со злодеем, поступлено будет».
Мало того, обманутый сенат поступает так неосмотрительно, что посылает сыскному приказу указ, в котором, между прочим, повелевает: «что ежели в том приказе кто из содержащихся колодников или впредь пойманных злодеев будет на него, Каина, что показывать, того кроме важных дел не принимать и им, Каином, по тому не следовать».
Этим распоряжением сената Каин покупает себе нечто равносильное папской непогрешимости: доносы на него товарищей-воров становятся не опасными для Каина; он может теперь действовать очертя голову — и сенат никому не поверит, потому что сам решил никому не верить доносам на Каина: мало того, подьячие сами не должны давать ходу ни одному делу, которое было бы не в пользу Каина — ведь велено давать ход только «важным делам», а эпитет «важный» так неуловим, особенно когда друзья-подьячие, ворующие вместе с Каином, не захотят уловить важности дела, всегда имея возможность свалить вину на свое подьяческое «неуразумение».
Но и этого Каину мало. Он становится ненасытен — обаяние силы толкает его еще дальше, словно Цезаря через Рубикон. И Каин переходит через подьяческий Рубикон.
Через месяц он является в сенат с новым заявлением. Он напоминает сенату, что поймал более пятисот воров и мошенников, что в Москве их еще много, но что по неимению инструкции о сыске и поимке воров ему чинится немалое препятствие из тех мест, где оные злодеи имеют свои воровские пристани, а от командующих вспоможения не имеется. Ловкий Каин просит сенат дать ему инструкцию и объявит о том в Москве по командам, «чтобы в сыске и поимке воров ему препятствия не чинили».
И сенат снова попадает на такую грубую уловку — Каину вручают буквально диктатуру над всей Москвой! Сенат дает Каину такое громадное полномочие: «Доносителю Каину для беспрепятственного в поиске и в поимке им воров и разбойников и других подобных им злодеев дать из правительствующего сената с просчетом указ, в котором написать, что ежели где в Москве случай допустит ему, Каину, помянутых злодеев ловить и в той их поимке будет требовать от кого вспоможения, то в таком случае всякого чина и достоинства людям, яко верноподданным ее императорского величества, в поимке тех злодеев чинить всякое вспоможение, дабы оные злодеи чрез такой его сыск вовсе могли быть искоренены, и все подданные ее императорского величества по искоренении таковых злодеев с покоем без всякой опасности и разорения впредь остаться могли; а ежели кто при поимке таких злодеев ему, доносителю Каину, по требованию его, вспоможения не учинит и через то такие злодеи упущены и ко умножению их воровства повод подастся и сыщется про то допряма, таковые, яко преступники, жестоко истязаны будут по указам без всякого упущения; о том же в военную коллегию, в главную полицеймейстерскую канцелярию и в сыскной приказ подтвердить, и чтоб по командам в поимке таких злодеев помянутому доносителю Каину всякое вспоможение чинено было; напротиву же того и ему, Каину, в поимке под видом таковых злодеев никому посторонним обид не чинить и напрасно не клеветать под таким же истязанием, а военной коллегии учинить о том по сему ее императорского величества указу».
Никакая власть теперь не в праве ослушаться Каина: всякое ослушание становится государственным преступлением и ослушники должны быть «жестоко истязаны без всякого упущения».
Но именно тут, в зените своего могущества, Каин и теряет все, что успел приобрести его воровской гений. Так всегда бывает с людьми, когда ненасытная жажда чего-либо, постоянно удовлетворяясь, переходит в безумную жадность и ослепляет человека. Каин не понял вовремя, что по одной дороге дальше идти невозможно — и потерял все…
Он столкнулся с другою силою, которая и погубила его. Это та сила, с которою вся Россия сладить не может вот уже более двух веков. Это та сила, которая погубила и не таких исторических деятелей, как Ванька Каин. Сила эта — историческое прошлое России, ее древнерусская традиция, с которою нелегко было сладить и такому гению, как Никон, и таким сильным царям, как Алексей Михайлович и Петр Великий. Сила эта — первородный грех русского народа, его невежество. Одним словом, сила эта — раскол.
Каин, обезумевший от власти над бедным народом, над подьячими, над ворами и разбойниками, вздумал пойти против раскола, словно русские богатыри против «силы неведомой», которая превратила их в камни, и камни эти вросли в землю.
Около этого времени (в 1745 г.), вероятно, вследствие появления в Ивановском монастыре особой раскольничьей секты, издан был указ о сыске лжеучителей еретиков и с назначением в Москве особой «раскольничьей комиссии» [Полное собрание законов, Т. XII, стр. 507]. Каин находит это обстоятельство очень удобным для расширения своей деятельности и, кроме воров и мошенников, открывает поход против раскольников. Сначала дела его идут удачно.
На основании архивных данных г. Есипов говорит, что с того времени Каин в своих поисках по городу начинает заходить не только в кабаки и трущобы, но и в дома богатых раскольников, силою отбирает у них детей и отводит к себе на дом. Отцам и матерям арестованных детей приходится выкупать их у Каина.
Раскольники не выносят этого и жалуются на Каина «раскольничьей комиссии». Комиссия, по журнальному постановлению, требует Каина через сыскной приказ для допроса; но Каин подкупает подьячих — и бумага из комиссии в приказ отправляется по прошествии трех лет (в ноябре 1748 года)!
Не довольствуясь целой командой молодцов, которые по знаку Каина идут в огонь и в воду, он входит в стачку еще с двумя ловкими дельцами, собственно по раскольничьим делам — с крестьянами Федором Парыгиным и Тарасом Федоровым. Вместе с ними и с другими дельцами он неутомимо рыскает по городу, забирается в дома богатых людей, объявляет о себе, что он сыщик тайной канцелярии и молодцы его — сыщики; при этом обыкновенно требуются деньги, и если получается отказ, то стращают ночным посещением «гостей» из тайной конторы.
Эти рыскания едва не доводят Каина до Сибири, но, как видно, час его еще не пробил.
Каин узнает, что у богатого крестьянина Еремея Иванова племянница состоит в расколе. Надеясь сорвать с раскольников взятку, Каин является к Иванову. Иванов денег не дает. Тогда Каин и товарищи начинают его бить, разбивают лавочный ящик, вынимают из него деньги, берут всякую рухлядь и уводят с собою племянницу Иванова и к дому его ставят караул. Девку отводят не в раскольничью комиссию, а к Каину на дом. Там ее истязали плетьми, добиваясь признания в том, что она раскольница и что дядя ее также придерживается раскола. При этой экзекуции присутствует и супруга Каина, приговаривая:
--Бейте ее гораздо!
Мало того, она советует несчастной повиниться или хоть что-нибудь показать на дядю.
--Скажешь — легче будет, и бить не станут…
Но истязуемая только кричала и ни в чем не сознавалась.
На другой день Каин со своими молодцами опять является в дом Иванова.
--Молись Богу — я племянницу твою Афросинью освобожу, — говорит Каин.
Иванов несет Каину 20 рублей, Афросинья освобождается. Иванова же Каин ведет рассчитываться в харчевню и получает от него деньги при харчевнике.
--Молись Богу! — снова успокаивает Каин свою жертву. — А то бы я твою племянницу и тебя свел в тайную контору.
В опьянении от сознания своей власти Каин совершенно теряет голову и уже не хоронит концов своих проделок.
Иванов и харчевник доносят об этих проделках тайной конторе, и Каина с Парыгиным и Федоровым арестуют. Последние сознаются во всем, Каин — ни в чем. У Парыгина вырезывают ноздри и ссылают его в Сибирь, в дальний город, Федорова — в Оренбург в работы.
«Каин и тут выскочил», — добавляет г. Есипов.
Тайная контора делает о нем такое постановление: «Хотя бы он подлежал жесточайшему наказанию кнутом и дальней ссылке, однако же, дабы впредь в сыске разбойников и воров и прочих подозрительных людей имел он крепкое старание, того для оное ему ныне оставить; а дабы те воровства вовсе ему упущены не были и впредь бы от такого его воровства и от прочих тому подобных продерзостей имел он воздержание и предосторожность, учинить ему, Каину, в тайной конторе наказание: бить плетьми нещадно и по учинении того наказания объявить ему под страхом смертной казни с подпискою, ежели впредь сверх должности своей явится в каких-либо хотя наималейших воровствах и взятках, то уже поступлено с ним будет в силе указов ее императорского величества без всякого упущения, а чтоб впредь к воздержанию его от всякого воровства и в сыску подозрительных людей невинным разорения не имело быть, иметь над ним, Каином, наблюдательство».
Каина бьют плетьми нещадно, т. е. «внушают» ему, и велят полиции наблюдать за ним.
«Как же подействовали на него внушения тайной конторы? — спрашивает г. Есипов. — Как с гуся вода! Он отлежался, полечился и взялся за прежнее: в сыскной приказ водил ежедневно пойманных мелких воров и мошенников, а сам между тем со своими товарищами занимался преступным воровством».
Зимой 1747 г. Каин заходит однажды в гости на струг, что стоял на Москве-реке, к приказчику одного орловского купца, к Осипу Тимофееву. Попили чаю, поболтали и, выйдя из-под палубы, стали прощаться. В это время через струг проходит на соседнюю барку купец первой гильдии Клепиков.
--Вот он, Клепиков, — говорить приказчик, — и в худом платье ходит, да богат. У него денег пять тысяч — более, а кроме пива, ничего не пьет!
--А где у него деньги? — спрашивает Каин.
--Держит на своем стругу, что с хлебом.
Возвратившись домой, Каин приглашает к себе известного уже молодца своего, Шинкарку, и другого молодца, целовальника Колобова, который часто посещал Каина в игорные вечера. Составляется воровской совет — как бы ограбить Клепикова. Колобов, по своей кабацкой специальности, предлагает: опоить Клепикова пивом с дурманом, испробовать прежде, сколько нужно положить дурману!..
После совета отправляются в погребок, по дороге покупают кувшин, а в погребке — полведра пива, и возвращаются к Каину. После того насыпают в пиво дурману с фунт, замазывают кувшин тестом и ставят в печь.
Когда снадобье было готово, кувшин раскупоривают и выпивают по стакану. Наблюдая друг за другом, воры замечают, что снадобье не оказывает никакого действия — все трое остаются в памяти. Принимаются за новый опыт: покупают еще четверть пива и выливают в оставшееся с дурманом пиво. Колобов и Шинкарка выпивают по три стакана — и расходятся.
Вечером Шинкарка приводит Колобова в дом Каина «в безумии», да и сам едва доходит до дому. Каин укладывает их спать. Молодцы проспались и встали совершенно здоровые. Тогда решаются действовать по этому плану и только выжидают случая, чтоб опоить снадобьем Клепикова.
Случая не представляется, а между тем Колобову настоит крайняя необходимость выехать по делам из Москвы. Каин и Шинкарка подговаривают на задуманное дело другого молодца — матроса парусной фабрики Антона Коврова. Ковров советует приступить к делу попроще, по-военному — просто ограбить струг. Видно, что Ковров знает морские или поволжские порядки: «сарынь на кичку» — и концы в воду, как делали наши поволжские пираты, понизовая вольница. Но здесь нужно воспользоваться случаем, когда Клепикова не будет на струге. Матрос Ковров поручает своему четырнадцатилетнему сынишке следить за Клепиковым и за стругом, а в помощь к делу берут еще двух фабричных ребятишек — сверстников юного Коврова — Крылова и Соколова. Вскоре мальчишки дают знать, что Клепиков с женою отправился со струга к обедне в церковь Георгия, что в Ендове. Каин спешит в церковь, чтобы выследить, куда Клепиков пойдет после обедни. Клепиков из церкви отправляется на Болото — по соображениям Каина, для покупки хлеба, и, вероятно, останется довольно долго. Каин извещает об этом товарищей, которые, запасшись ломами и топорами, скачут на санях к стругу. Сам Каин наблюдает за ними из «дранишного ряду». Молодцы входят на струг и стучатся в двери.
--Что за стук? — окликивает их работник.
--Письмо нужное из Орла, — отвечают ему.
Дверь отворяется. Молодцы бросают работнику в глаза золы и соли и валят его под лавку. Мигом ломают сундук, где находились деньги, и наполняют ими мешки, заранее припасенные. В минуту все было покончено.
Замечательно, что все это делается в центре Москвы, у Москворецких ворот, середи бела дня. Такова была Москва более столетия тому назад и такою отчасти осталась и поныне!
С добычею молодцы скачут в Преображенское к матросу Коврову, прячут у него «поживу», расходятся по домам, а вечером вновь собираются, по разбойничьему выражению, «дуван дуванить». Само собой разумеется, Каин получает львиную долю в дележе (450 руб. рублевиками, полтинниками и гривенниками), Ковров и Крылов по 200 рублей, юный Ковров — 50 рублей, Соколов — 100 рублей, а Шинкарка — всех меньше, может быть, потому, что он тут же, пока товарищи «дуванили», стащил из общего ворованного фиска связку низаного жемчуга и серьги с жемчугом.
XIV.
правитьНеудивительно, что Каин, захватив в свои сильные руки гегемонию воровского дела в первопрестольной столице России, становится как бы родоначальником нового разбойного цикла. Вместо уменьшения воров и разбойников он, напротив, начинает страшно плодить их: подобно хвастливому римскому триумвиру-полководцу, уверявшему, что ему стоит только топнуть ногой, чтоб из земли вышли легионы, — Каину стоило только свистнуть своей шайке или хлопнуть в ладоши, чтоб его молодцы «пошевелились». И они, покровительствуемые своим игемоном, действительно страшно «шевелились».
С весны 1748 г., помимо повальных грабежей и разбоев, Москва начинает гореть со всех концов. Горят сотни, тысячи домов; горят церкви, монастыри; народ горит сотнями. Москва выбирается из домов и живет за городом лагерями. Загораются сами собой нежилые дома, сараи, даже заборы… Являются подметные письма… Полиция ловит поджигателей…
Паника переходит в Петербург, словно через 23 года, во время страшной чумы. Петербург оцепляют пикетами из гвардейских полков, и особенно императорские дворцы.
В Москву командируют генерал-майора и премьер-майора лейб-гвардии Преображенского полка Ушакова. В Москву вводят войско…
Вот до чего довела воровская гегемония безграмотного Ваньки Каина!
А между тем Ванька продолжает свое дело. Он по-прежнему мошенничает и грабит, но в корне силы его подорваны… Он уже не командует Москвой и всеми ее воинскими командами, как командовал в течение трех-четырех лет. Команды Ушакова его не слушаются и таскают всех разбойников и подозрительных людей не к Каину, а к Ушакову. На сцену являются новые деятели — и они даже не знают в лицо Каина.
Мало того, новые команды начинают бить Каина. 10 июня, часов в 10 утра, Каин идет мимо Мытного двора, где находится царев кабак («фортина»). Поровнявшись с окнами «фортины», Каин слышит голос целовальника: «Караул! Караул! Грабят казну!» Каин вбегает в кабак и видит, что солдаты ломают стойку, где хранилась казенная выручка. Каин начинает унимать солдат, а солдаты бросаются на него и бьют. Каин выхватывает у одного из солдат шпагу, защищается ею и убегает в дверь. Из кабака он бежит в караульню и заявляет о происшествии караульному офицеру Головину. Головин выхватывает из рук Каина шпагу, велит солдатам наклонить его за волосы — и бьет Каина шпагой по спине. Потом связывает ему назад руки, прикрепляет веревкою за ноги к приказному крыльцу и велит его бить батогами в продолжение часа!
Вот что сталось со всемогущим Каином.
Вырвавшись от Головина, он подает на него жалобу в сыскной приказ. В приказе осматривают пострадавшего Каина: «Оказалось — он избит был порядочно, спина вся синяя и багровая, плечи, руки все в синих пятнах».
Наконец Каин сам себя губит — он глубоко падает в общественном мнении удалых добрых молодцев. Через месяц после битья его Головиным Каин выдает своего лучшего друга и учителя — Петра Камчатку.
Выше уже мы говорили о Камчатке как о крупной личности из того разряда людей, к которым принадлежал Каин. Что заставило последнего предать своего друга — остается неразъяснимым, тем более, что Камчатка в последние годы значительно остепенился и добывал себе хлеб работой, сначала на железных заводах Демидова в Калужской губернии, а потом в Москве, «на бережках» и на Балчуге; кормился он также и тем, что скупал в лавках медные кресты и иглы и продавал по деревням.
Каин встретил своего друга на Балчуге, когда тот шел к празднику в Новоспасский монастырь — и представил в сыскной приказ.
Камчатку допрашивали и пытали. Но он не выдал своего бывшего друга, который погубил его.
В декабре 1748 г. Камчатка наказан был кнутом и сослан в Оренбург в вечную работу.
К этому-то, вероятно, времени и относится та тоскливая народная песня, посвященная памяти Камчатки, где мать оплакивает свое дитятко, говоря, что «знать, ему, доброму молодцу, в тюрьме век вековати».
С этого времени Каин теряет доверие и в начальстве и в кругу своих товарищей, добрых молодцев. Отшатнулись от него и чиновники сыскного приказа и полиции, которых он мог предать так же, как и своего друга.
Во время производства следствия над Камчаткою сыскной приказ дает дежурному обер-офицеру инструкцию о содержании колодников; в ї 12 этой инструкции говорится: «Обер-офицеру из команды своей никому караульных не давать и самому не отпускать, ни за чем не отсылать никуда, под опасением военного суда, а посылать по требованиям от секретарей, по наказам и сыскным, и сколько потребно посылать без задержания; тако ж, если доноситель Каин будет объявлять, что ему надлежит для поимки сколько солдат, то спрося присутствующих, а не в бывность их, дежурного секретаря, и дежурному секретарю спросить тайно доносителя, куда идтить и в какие дома и за какими людьми, чтобы в том от него, доносителя, знатным людям каких страхов и бесчинства не насено было и не вне ли Москвы; а ежели подлежит той посылке быть, того часа потребное число солдат посылать и с ними унтер-офицера и капрала, с таким наставлением, чтобы на которых он, доноситель Каин, будет показывать, тех брать и содержать, чтобы их не упустить, и приводить прямо в сыскной приказ, а окроме сыскного приказу тех колодников по домам никуда не водить и к доносителю Каину в дом не водить же, ибо от оного доносителя многие продерзости явились, и что он перво к себе водит, и то оказывается; в нем, в сыскном приказе, в том, что ему, доносителю Каину, того не чинить, взята подписка. Посланному с доносителем команды обер-офицеру приказывать унтер-офицеру, чтоб его, унтер-офицера, команда, будучи ему и команде при взятии тех по указыванию доносителем колодников, в которых домах взяты будут, обид и разорения и грабежа никакого не учинить и доноситель бы во взятых домах грабежа не учинил же; и в тех домах, где взяты будут подозрительные люди, велеть оставлять караул по два человека солдат и смотреть, чтобы из того дому чего вывезено не было; также и доносителю как во взятках, и в грабежах, и в разорениях не быть послушным, ибо от оного доносителя из дому его караульный явился в поддорожном намерении отбое подозрительного человека, потом по следствию в сыскном приказе, по повинке его, отослан на военный суд, из чего видны оного доносителя неправдивые поступки, за что и прежде учинено с ним было по указам…»
XV.
правитьТакую народную силу, как Каин, выросшую на благодатной почве истории, нелегко было сломить сразу; он, как библейский Сампсон с обрезанными волосами, чувствовал в себе настолько силы, чтобы потрясти и разрушить здание, в котором его заключили враги.
У Каина под ногами была действительно прочная историческая почва: русская земля, развивавшаяся в известных неблагоприятных условиях, вместо одного крупного Каина ежегодно рождала сотни, тысячи и сотни тысяч мелких Каинов, которые стоили одного крупного. Зло нельзя было вырывать с корнем, когда корни сидели в почве и в подпочве так глубоко, что и до сих пор эти исторические корни дают русской земле ничем не заглушаемые поросли общественного зла.
Русская земля всегда преизобиловала беглыми и беспаспортными. «Иваны, не помнящие родства», стали историческим типом. Этим «Иванам» покровительствовал Ванька Каин, и на них все еще опиралась его сила. Особенно много беглых давала московская адмиралтейская фабрика, на которой работали матросы.
Вот один из случаев, обнаруживающий силу Каина между серым, беглым и бесприютным людом.
Начальство парусной фабрики узнает, что Каин скрывает у себя беглого матроса Осипа Соколова с товарищами, и требует его в контору для допроса. Каин не повинуется. Тогда начальство фабрики посылает военную команду схватить Каина и привести силою. Посланные застают Каина дома, читают ему указ и берут силою непокорного сыщика; но едва они отошли несколько сажен от двора, как Каин вырывается из рук караульных, сбрасывает с себя сюртук и шляпу, и, убегая, кричит "незнаемо каким людям: «Дай дубья!» Точно из земли являются человек двадцать в «серых кафтанах», бьют подьячего, капрала и солдат «смертным боем», отбивают Каина и исчезают с ним вместе.
Что Каин является чисто народным историческим типом, сквозит в каждом его поступке. Это была беззаветно отчаянная голова, напоминавшая те исторические типы, первообраз которых кроется еще в богатырях Владимирова цикла и в новогородских «ушкуйниках», а потом в Стеньке Разине, Емельке Пугачеве и в целой массе понизовой вольницы. Для Каина нет ничего невозможного. В нем действительно кроется большая сила, хотя зло направленная, но это отблеск той нравственной силы, которая в мифическом Прометее горела «украденным» им с неба огнем.
В Каине действительно есть этот огонь, хотя он, к несчастью, освещает только грязные стороны его жизни и деяний, но это потому, что историческая и общественная почва не вызвала его силу на лучшие деяния. Огонь этот — нравственная сила, сила творчества, и она помещается в груди только сильных личностей. Правда, он обманчиво светится и в груди дюжинностей, дюжинностей не простых, а исторических; но это не прометеев огонь, а простая гнилушка, которая тускло светится только ночью, где-нибудь под забором или в дупле старого дерева, — и ничего не освещает.
У Каина, напротив, много действительной силы. Из простого комнатного мальчишки, которого кормят тумаками и подзатыльниками, из безграмотного дворового вырастает своего рода грозная сила, заносимая в русскую государственную историю [«История России», Соловьева, т. XXII, 268] и воспеваемая народом, который немногих исторических деятелей удостаивает этой чести.
Вот что народ поет по поводу простой любовной интриги Ваньки Каина:
Как у нас ли в каменной Москве,
Во Кремле, во крепком городе,
Что на Красной славной площади,
Учинилася диковинка:
Полюбилась красна девица
Удалому добру молодцу,
Что Ивану ли Осиповичу,
По прозванью Ваньке Каину.
Он сзывал ли добрых молодцев,
Молодцев, все голь кабацкую,
Во един круг думу думати:
Как бы взять им красну девицу?
Как придумали ту думушку,
Пригадали думу крепкую:
Наряжали Ваньку Каина
В парчевой кафтан с нашивками,
В черну шляпу с позументами,
Нарекали его барином,
Подходили с ним к колясочке:
В ней девица укрывалася
(Что в рядах уж нагулялася),
Отца — мать тут, сидя, дожидалася.
Молодец ей поклоняется,
Дьячим сыном называется:
«Ты душа ли, красна девица
(Говорит ей добрый молодец),
Твоя матушка и батюшка,
С моим батюшкой родимыим
К нам пешком они пожалуют:
Мне велели проводить тебя
К моей матушке во горницу —
Она дома дожидается».
Красна девица в обман далась:
Повезли ее на Мытной двор,
На квартиру к Ваньке Каину:
Там девица обесславилась.
Событие это — не народная фантазия, не простое песенное творчество. Архивные документы, обнародованные г. Есиповым, вот что говорят об этом событии из жизни Каина, следовавшем тотчас после освобождения Каина от фабричной команды неведомыми «серыми кафтанами».
За Никитскими воротами, в собственном доме, жил солдат Коломенского полка Феодор Тарасов Зевакин. У него была хорошенькая 15-летняя дочка. Девочка ходила иногда на вечеринки к знакомой солдатке Федосье Савельевой, где ее и увидал Каин. Девочка ему понравилась. «С каждым днем или, точнее сказать, с каждою вечеринкою, которые бывали у Федосьи, — говорит г. Есипов, — Каин влюблялся в девочку все сильнее и сильнее, носил ей лакомства, а чаще всего старался угостить ее пивом или вином». Но девочка отказывалась от всех предложений Каина, а отец ее начал замечать за Каином.
Но вот 17 января 1749 г. в доме отца возлюбленной Каина является знакомая им женка Авдотья Степанова. Это та «Дуняша — любовь Ванюшкина», первая девушка, которую любил Каин и которая, когда он был еще никому не известный юноша и был привязан своим господином рядом с домашним медведем, тихонько кормила и медведя и своего Ванюшку. Дуняша шепчется о чем-то с дочерью Зевакина — и в этот же день девочка пропадает из дому. Отец бросается к знакомым искать дочери — никакого слуха. Старик вспоминает ухаживания за девушкой Каина и бросается искать этого последнего, разузнавать о нем. Он подсылает к жене Каина двух женщин: те, по знакомству, стараются выпытать от нее, где Каин был накануне, что делал, куда ездил. Женский язык болтлив, — замечает г. Есипов, — и как ни осторожна была жена Каина, однако проговорилась, что слышала, будто муж ее увез какую-то солдатскую дочь от Никитских ворот, но куда — неведомо. Ловкие бабы порасспросили и прислугу: работница Каина рассказала, что солдатскую дочь Каин да банщик Иван Готовцев увезли в село Павилено… «Там девица и обесславилась», как говорит песня.
Обиженный отец заявляет о похищении дочери… На Каина ложится новое обвинение.
Но Сампсон еще не задавил себя, хотя уже и взялся за столбы, поддерживающие здание, в котором заключили его враги.
Столбы эти были — раскольники, о чем мы уже и заметили выше.
Мы сказали, что сила Каина была надломлена другою, еще более неподатливою историческою силою — раскольниками. Это были скопцы, которые и в прошлом и в нынешнем веке не раз показывали, какой это могучий, хотя невидимый рычаг в общем строе русской жизни. Скопцы стирали с земли и не таких силачей, как Ванька Каин, и даже в нынешнее время дело Плотицына доказало, что сила скопцов действительно историческая сила, и она имеет под ногами свою историческую почву, почву, удобренную веками. А с делом веков людям бороться нелегко.
Вот как сам Каин рассказывает о своем столкновении со скопцами.
Попадается ему на улице бесчувственно пьяная женщина. Баба под влиянием винных паров сказывает за собою «важное дело», и Каин ее арестует. Протрезвившись, женщина объявляет о себе, что она купеческая жена Федосья Яковлева и что ей известны некоторые раскольники, «которые собираются на богомерзкое сборище». Каин берет от купчихи письменную об этом записку, своеручно ею составленную и запечатанную, и в тот же день относит к советнику тайной канцелярии Казаринову. Прочитав записку, Казаринов велит взять Каина под караул; но Каин не только не позволяет арестовать себя, но и напускает на Казаринова своих молодцов: «Мои товарищи, — говорит он, — пошевелились в его покоях так, что в окнах стекол мало осталось». Напуганный Казаринов после этого говорит с Каином уже «посмирнее» и спрашивает его — кто писал эту записку. Каин отвечал: «Я писать не умею, а кто писал, тот в доме у меня остался».
Казаринов немедленно берет с собой Каина и едет к генерал-аншефу и сенатору Василию Яковлевичу Левашову, который управлял тогда Москвою. Поговорив с Левашовым, Казаринов отсылает Каина домой. Но ночью является к нему полковник Ушаков, тайной канцелярии секретарь, и два офицера с командою в сто двадцать человек. Начинают стучаться у ворот.
"А у меня, — говорит Каин своим неизменным параболическим языком, тем языком, каким почти всегда говорят личности незаурядные, исключительные, тем языком, о котором в одном месте упоминает и Гейне и которым любил объясняться Суворов, — у меня, говорит Каин,
На одной неделе
Четверга четыре,
А деревенский месяц —
С неделей десять.
Каин говорит шуточно, что он «пришел в ужас» и принужден был «свою команду потревожить». В один момент у Каина является сорок пять человек солдат, да сержант, «да черного народу хорошего сукна тридцать».
Отпирают ворота. Ушаков и секретарь входят к Каину. Секретарь берет Федосью Яковлеву в особливую коморку, «дует ей на ухо» и, посадя с собой в берлин, едет с ней на Покровку, где команда тайной канцелярии арестует купца Григория Сапожникова и отправляет в «Стукалов монастырь» (так Каин называет страшную канцелярию). Там говорят с Сапожниковым «против шерсти» и в ту же ночь по показанию Федосьи Яковлевой ставят караулы еще в 20 домах. На другой день берут в Таганке купца Якова Фролова и его малолетнего сына. Сына этого Каин везет к себе на дом, а прочих отправляют в тот же «Стукалов монастырь». Каин, по своим соображениям, начинает допрашивать малолетнего Фролова, «где живет Андреюшка немойи с кем он говорит?» (Раскольник этот выдавал себя за немого). Юный Фролов признается, что Андреюшка с теми говорит, «кто их сборищу согласен», а жительство-де имеет за Сухаревой башней. Посланные для арестования Андреюшки узнают, что он, вероятно, унюхав грозу, ускакал в Петербург, куда и отправляют за ним нарочного. Андреюшку привозят в Москву, отправляют в «немшоную баню» (так по народному выражению, называлась иногда «дыба» или пыточная изба, иногда виселица), «палаты не мшоны и не вершоны». В «немшоной бане» его «взвешивают», «а сколько весу в нем оказалось, того знать мне было не можно», заключает свой рассказ Каин.
XVI.
правитьЭто-то и было столкновение Каина со скопцами, которое и погубило его.
Лаконический и несколько темный рассказ Каина об этом таинственном деле г. Безсонов интерпретирует очень обстоятельно. Он справедливо замечает, что Каин как разбойник и сам же сыщик, заняв таким образом место между государством и народом, очевидно, рассчитывал обмануть и ту и другую сторону, по очереди их сталкивая и ловя рыбу в мутной воде. Это ему до времени удавалось. Но гибельный толчок вышел тоже из середины, занимавшей место между государством и народом, — из раскола, тоже сильной функции народной жизни, — и тогда обе силы, и государственная и народно-раскольничья, обрушились на Каина.
При императрице Анне, как известно, впервые слишком явно обнаружилась и привлекла внимание государства давнишняя скопческая секта: знаменитое дело сборищ Ивановского монастыря вывело на сцену между прочим Акулину Иванову, занимающую первое место в скопческой догматике при расколоучителе Андрее Селиванове и в его сочинении «Страды».
Акулина Иванова — это раскольничья «богородица», родоначальница всех последующих подобных ей «богородиц».
Сметливый ум Каина тотчас догадался, что для его ловкости здесь открывается новое обширнейшее и самое плодотворное поле действия; не зная хорошенько всей серьезности этого дела, он поторопился ускорить подозрения властей, начал делать захваты самые наглые, брать со своих жертв выручки самые щедрые, не предчувствуя, что это самое прикосновение к делам раскольничьим, а тем более к скопческим всего скорее могло и должно было погубить его.
«Немой Андреюшка», о котором говорит Каин, это и есть знаменитый Андрей Селиванов, тогда только еще «немой убогой», юродивый, а вслед за тем — родоначальник нововоскресшего в России скопчества, а потом, по скопческой догматике, он же «государь Петр III Федорович», один из первых самозванцев с именем Петра III, и следовательно, — предшественник Пугачева.
Андрей Селиванов во время Каина днем ходил по Москве в образе юродивого, а ночью собирал около себя «сборища людей божьих» и действительно жил за Сухаревой башней, у Николы в Драчах, куда и поныне скопцы ходят на поклонение. Жил он именно у той Федосьи Яковлевой, или Иевлевой, которую Каин поднял на улице в пьяном виде и которая прятала у себя Андреюшку в подполье. В своих «Страдах» сам Андреюшка говорит о ней так: «И жил я в доме у жены мирской, у Федосьи Иевлевой грешницы (она, как мы видели, запивала). У ней в подполье там и жил: она меня приняла, а свои не приняли. И они же и привели к ней в дом… команду солдат…»
Они — это Сапожников и Фролов.
Андреюшку сослали в Сибирь, и он на дороге принял «большое оскопление», а из Сибири с торжеством возвратился снова в Петербург.
Народный эпос, — говорит г. Безсонов, — овладевший лицом и жизнью Каина, овладел и всем, что к нему привязалось. Народ жадно слушал и читал жизнеописание Ваньки Каина, пел о нем песни, рассказывал чудеса о его подвигах и окончательно обессмертил его, поставив рядом с Гришкою Отрепьевым, Маришкою-безбожницей, Стенькою Разиным и Ивашкою Мазепою. Равным образом известная часть народа жадно слушала и читала жизнеописание Андреюшки, или его «Страды», — произведение, современное с жизнеописанием Каина и притом совершенно народное, с тою же игрою слов, как у Каина, с теми же остротами и пословицами, со вставками стихов и пр. Мало того, и Андреюшку и Каина народное творчество поместило рядом в своем историческом эпосе. Вот по народной поэзии эти эпические богатыри [Песня о Каине и Андреюшке явилась прежде в сборнике Новикова 1781 г., а потом в числе «любимых песен» Каина]
Бес проклятый дело нам затеял:
Мысль картежну в сердца наши всеял;
Ту распространяйте, руки простирайте,
С радостным плеском кричите реет!*
Дверь в трактирах Бахус отворяет,
Полны чаши пуншем наливает:
Тем дается радость, льется в уста сладость;
Дайте нам карты, здесь олухи есть!
Стенька Разин, Сенной Гаврюшка,
Ванька Каин и Лжехрист Андрюшка;
Хотя дела их славны и коль ни удачны,
Прах против наших картежных дел…
______________________
- Игорный термин.
Итак, по справедливому замечанию г. Безсонова, столкновение с расколом и особенно со скопчеством, богатым средствами мщения, и столкнуло Каина в пропасть: тут он затрагивал уже не воров только и не мошенников, не одних удалых добрых молодцев и не голь кабацкую, а «граждан», богатых и приличных по всей видимости. Те, которых он не успел захватить, — а таких было больше, чем захваченных, и они были сильнее пострадавших, — не могли простить ему и повели верный подкоп под самого Каина, потому что раскольники, как это доказала история, всегда находили средства добираться до самых затаенных и самых сильных пружин государственного механизма. Раскольники, конечно, сделали то, что сначала раскольническая комиссия, за нею сыскной приказ и тайная канцелярия, а наконец, и полиция с воинскими командами, т. е. все представители государственной власти, постепенно переходили от недоверия к Каину к ожесточению против него, а потом к преследованию. Тут, конечно, припоминались и страшные пожары, истребившие тысячи домов в Москве, припоминались и поджигатели, бывшие друзья Каина.
И вот в сознании легко поддающихся масс «Каин» превращается в «окаянного», в проклятого, в анафематствованного. Припоминается и то, что Каин был «страстен до женщин». Полицейский подьячий Будаев доносит на него, что он увез его жену.
Таким образом, к последнему решению судьбы Каина сходятся все женщины, или любившие его или пострадавшие от него, из них первые — естественные соперницы между собою, потому что любили одного мужчину, и следовательно — оскорбленные мстительницы; последние — мстительницы ad hoc et propter hoc. Все это сваливается на умную голову Каина.
XVII.
правитьК довершению всех зол из Петербурга присылается в Москву новый генерал-полицеймейстер Татищев. Кто знает, не проведена ли была и сюда тонкая нить мщения скопцов? Полагают, что Федор Тарасов Зевакин, у которого Каин увез дочь, был брат того Тарасова, который ездил за «пророком» Андреюшкой в Сибирь, чтобы освободить его.
Как бы то ни было, но едва Татищев явился в Москву, как тотчас же приказал арестовать Каина по делу о похищении дочери Тарасова и тотчас же донес об этом самой императрице.
Арестованный Каин, все еще не потерявший веры в свою силу, на первом допросе отвечает всякий вздор, думая отделаться по-прежнему. Но Татищев приказывает посадить его в погреб, кормить очень мало и никого к нему не допускать.
В первый раз в жизни Каин не выносит такой муки, особенно когда Татищев приказал подать «кошек». Он кричит ужасное: «Слово и дело!»
Это было 1 февраля 1749 г.
На этом дне Каин кончает свой рассказ о своей богатой впечатлениями жизни. Он оканчивает этот рассказ так же шуточно, как и начал его. Он говорит, что после того, как он сказал «слово и дело», его отослали в тайную канцелярию, «где посмирнее говорят, в которой учиненные мною после своего раскаяния вышеописанные непорядки в бытность сыщиком графу Александру Ивановичу Шувалову показал, отчего произведена была комиссия; а по окончании оной, отправлен я в Рогервик, или Балтийский порт, т. е.:
На холодные воды,
От Москвы за семь верст с походом,
где и ныне нахожусь».
Значит, он рассказывает о событиях своей жизни сам, в Рогервике, словно Наполеон I на острове Св. Елены.
Но Каин умалчивает о многом горьком в своей жизни, особенно о том ее периоде, когда он уже потерял все свое обаяние и сидел в тюрьме. Об этом горьком досказывают за него архивные дела.
Вот что говорят эти дела, извлеченные г. Есиповым из исторической могилы — архива.
Едва произнесено было «слово и дело», как Каина тотчас же отправляют в контору тайной канцелярии. Там его допрашивают. Каин объявляет, что «слова и дела» за ним никакого нет, что он закричал его из страха умереть от изнурения в сыром и холодном погребе, в который его посадил Татищев. Тогда канцелярия, по принятому порядку, определяет: «За ложное сказывание „слова и дела“ Каина бить нещадно плетьми; по учинении наказания для следования и решения в показанных на него из полицеймейстерской канцелярии воровствах отослать опять туда же».
И вот Каин опять в ненавистных руках Татищева. Татищев снова сажает его под строгий караул. Со всех сторон к Татищеву идут доносы на Каина…
Выхода больше нет — спасения ждать неоткуда: надо было дать последний ответ на всю свою так рано погубленную жизнь. Каину было всего тридцать лет.
Он обещает Татищеву рассказать всю истину. Ему дают немного отдохнуть и полечиться после плетей в тайной канцелярии.
Но вот 24 февраля Каин является к допросу.
Словно Лепорелло развертывает перед Дон-Жуаном бесконечный свиток его любовных похождений, так Каин развертывает такой же бесконечный свиток своих воровских похождений перед Татищевым. Он не щадит никого — ни полиции, ни сыскного приказа, ни раскольничьей комиссии; мелкие, громкие и даже очень громкие имена пестрят на длинном списке участников Каина в его темных похождениях; в числе взяточников стоят советник Воейков, сенатский прокурор Щербинин и граф Сергей Алексеевич Шереметев. Татищев считает необходимым донести об этом императрице Елизавете Петровне и между прочим поясняет со слов Каина, что «он то все чинил в надежде на имеющихся в сыскном приказе судей и секретарей и протоколиста, которых он за то, чтоб его остерегали, даровал и многократно в домах у них бывал, и, как между приятелей обыкновенно, пивал у них чай и с некоторыми и в карты игрывал»; что, по показанию Каина, «сколько возможность допустила, собрано товарищей его и прочих касающихся до того следствия сорок один человек, которых должно расспрашивать, а других сообщников же его и которые о воровствах его ведали, а не доносили, собирать и ими следовать, чего главной полиции за врученными полицейской должности делами по множеству объявленного им, Каином, с товарищами его воровства производить невозможно, ибо и ныне уже в настоящих полицейских делах учинилась немалая остановка»; но что при этом «сыскному приказу об нем, Каине, и о сообщниках его следовать за вышепоказанным ясным подозрением не только невозможно, но и весьма опасно, чтоб большему воровству и разбоям ему, Каину, с его сообщниками попущения не учинилось».
Ясно, что вся московская администрация заподозрена в сообщничестве с Каином, он всех опутал одной петлей, всю Москву, начиная от крупных и мелких властей и кончая голью кабацкою, как бы заставил признать его своим атаманом. Все это так и сквозит в донесении Татищева Елизавете Петровне.
Чтобы вынуть Москву из этой петли, Татищев предлагает императрице: «По всеподданнейшему моему мнению, наискорее бы его, Каиново, и его сообщников воровство исследовано и пресечено быть могло, ежели бы ваше императорское величество изволили указать особливую для того комиссию учинить, понеже в повинной его, вора и разбойника Каина, сверх того их воровства показано взятков на посланного от сенатской конторы по требованию его, Каина, для осмотру на стругах воров и подозрительных людей, ярославского пехотного полка прапорщика графа Сергея Алексеева сына Шереметева, також сенатской конторы на прокурора Щербинина и на присутствующего в московской полиции советника Воейкова, секретарей и приказных служителей и раскольничьей комиссии на секретаря».
Развернем и мы хотя малую часть этого Каинова покаянного свитка. Проследим, как в этом покаянии он вспоминал и переживал свою загубленную жизнь — ведь это исторический образчик миллионов таких же загубленных жизней, из которых слагалась история русского народа…
--Из компанейской питейной конторы, — кается Каин Татищеву, — содержащегося под караулом скованного в побеге и в краже денег приказчика, подъехав к той конторе на извозчике, по согласию с тем приказчиком, который тогда у караульных выпросился на двор, якобы для нужды, увез и, сбив с него железо, отпустил и за то взял с того приказчика пятьдесят рублев.
--Товарищ мой, суконщик Алексей Шинкарка, по приказанию моему одного торгующего на Живом мосту незнаемо чьего крестьянина Илью за непослушание, что оный Илья лодки не подал, бил рукой, который того ж часа и умре.
--Московские купцы два человека, пришед ко мне, объявили, что они везли в Москву товары, кои у них остановил доноситель, и притом просили меня, чтоб я каким-нибудь случаем того доносителя захватил в сыскной приказ, чтоб им между тем тот товар убрать. И по той их просьбе пришед я в тот приказ, присутствующему тогда князю Якову Кропоткину фальшиво доносил, что будто тот доноситель отбил у меня с пушкарями оговорного человека. Почему тот Кропоткин и велел того доносителя сыскать, которого я, сыскав, привел в сыскной приказ, и хотя он в том и не винился, но по осмотру явился бит кнутом, за что держан был неделю, а потом, по наказании за тот отбой плетьми, освобожден, а что вышепоказанные купцы дали мне 50 рублев.
--Беглого ссылочного на каторгу Михаила Цыганова, поймав в кирпичных сараях, отпустил и в надлежащее место не привел, только за отпуск, за бедность, взять было с него нечего.
— Усмотрел я в городе ходящего незнаемо какого человека в новой шубе и привел в сыскной приказ, токмо никому еще не объявлял, а по приводе ощупал у его черес (пояс) с деньгами, причем тот человек сказал мне, что он городовой купец, и просил, чтоб я его отпустил, за что-де он даст мне из имеющихся у него в чересу денег половину. Чего ради я его из того приказа выведши и взяв у него из тех денег половину, например рублев с тридцать, отпустил, а после я об нем уведомился, что он беглый солдат, а потом уже и сам видел его скованного.
— Торгующего в епанечном ряду Кондратия Бачюрина поймал на дороге и говорил ему, что он беглый солдат, который, боясь меня, дал мне 60 рублев, чтоб я впредь его не вербовал.
— Товарищи мои, посольского двора ученики, Михайло Наживин и прочие разных чинов, с людей срывали шапки и с пьяных обирали платье и отнимали деньги, что я все за ними ведал, а нигде не доносил и их закрывал.
— В дом свой приваживал бурлаков, кого где поймаю, и бивал, и с кого что возьму, хотя бы и подозрителен был, отпускивал, а с кого взять нечего — приводил в сыскной приказ.
Каин делает таких признаний десятки, сотни… Память отказывается служить ему в выворачивании наизнанку своего мутного прошлого. Он забывает имена — ведь тысячи имен и лиц прошли по его жизни, по его памяти; надо все припомнить, все стряхнуть с души… Но в этом выворачивании своего прошлого перед грозным судьей он, видимо, не искренен: он стряхивает со своего прошлого одну мелочь, пыль; а тяжелые камни прошлого не сворачивает со своей памяти — это он оставляет про себя. Он все еще надеется вынырнуть из омута, оставив там других, менее виновных… Он делает оговорку, что «за множеством» этих камней, лежащих на его прошлом, он «сказать не может».
Не говорит Каин в этой покаянной исповеди ни о своем шатании по Волге с шайкой атамана Зари, ни о первых московских похождениях. Но зато, видимо, озлобленный против московских властей, потворствовавших ему из-за взяток и не попавших вместе с ним в погреб, он вносит в свой свиток этих благополучно восседающих на своих судейских и секретарских креслах чиновников, чтобы в последний раз в жизни поблагодарить их и показать, что они — его братья по крови и плоти, что они сосали молоко из исторической груди той же общей всем им матери…
— Приказом правительствующего сената послан был, — говорит он, — напольных полков обер-офицер граф Шереметев по причине пойманных мною разбойников для осмотру на идущих в Москву судах работных людей, причем был и я, и несколько человек подозрительных людей нашли, в том числе и с воровскими паспортами, которые были у хозяина армянина Марки Шишикина, кои и отведены в сыскной приказ, токмо оный Шишикин в тот приказ незнаемо для чего был не сыскан. А во время того осмотру, оный граф Шереметев брал себе во взяток с каждого струга по два рубли, в том числе с одного орловского купца Семена Уткина взял он, граф Шереметев, кафтан смурый суконный простой, да мне Уткин дал 10 рублев за то, чтоб мы на его струге бурлаков не осматривали и никакой турбации им не чинили, за что мы с того струга никого и не взяли. Да тогда ж оный Шереметев со струга купца Логина Лепешева за то ж взял барана живого большого…
От графа Шереметева, берущего и рублями, и кафтанами, и баранами, он переходит к своим друзьям — подьячим, протоколистам, секретарям, членам, советникам, прокурорам.
— При взятии из Ивановского монастыря в раскольничью комиссию стариц, кои явились в расколе, одну старуху, — говорит Каин, — я отпустил. А как я в отпуске той старухи взят был в ту комиссию и держан под караулом, тогда по свободе, пришед к той комиссии секретарю Ивану Шаврову, подарил платком италианским и просил, чтоб он меня к сыску той же старухи не принуждал; а после того в разные времена прислал к нему ренского рубли на три, и после того оной старухи от меня не требовано.
За секретарем раскольничьей комиссии следует протоколист сыскного приказа Молчанов, большой охотник до краденых «епанечек» и до прочего.
— Содержащаяся в сыскном приказе колодница Акулина Леонтьева, призвав меня к себе, — продолжает Каин, — отдала мне краденую епанечку тафтяную алую на заячьем меху, которая у нее была в закладе, и оного приказа протоколист Степан Молчанов оную епанечку взял к себе и отнес в дом свой, о чем известны подьячие Андрей Аверкиев да Иван Коновалов. Да оный же Молчанов при взятии разбойников из пожитков огородника, у коего они пристань имели, навязал целый узел и взял к себе. Да и при всех таковых выемках как секретари, так и подьячие то чинили.
А вот огульная характеристика всего сыскного приказа:
— Того ж приказу секретари и протоколист, будучи в приказе, почасту говаривали мне, чтоб я позвал их в питейный погреб и поил ренским, которых я и паивал и издерживал на то по рублю и больше. За то, когда на меня произойдет в том приказе какая в чем жалоба, чтоб они мне в том помогали и с теми людьми, не допуская в дальнее следствие, мирили, что и самым делом бывало неоднократно. Сверх того даривал я их шапками, платками, перчатками и шляпами и к вербному воскресению раскрашенными вербами, а протоколисту и сукна на камзол, да жене его бархату черного аршин да объяри на балахон и на юбку; да три и четыре платка италианских. А один секретарь, Иван Богомолов, при осмотре в одном доме, где приставали воры, не явится ль воровских пожитков, взял образ маленький, обложен серебром, и отвез в дом свой.
А вот вкусы и привычки судей, которые так любили пытки, дыбу, застенок — и «кенарский сахар», «крашеные вербы», любили играть в картишки с Каином и пр.
— Того ж приказу судья Афанасий Сытин говаривал мне в доме своем, в коем я у него бывал часто и пивал с ним чай, что я мало к ним воров вожу, у него-де нет сахару и чаю. Почему я, купя в городе сахару кенарского полпуда, отнес к нему. И сверх того, он, Сытин, бирал меня с собою часто для разных покупок, за которые деньги отдавал не все, а после я доплачивал своими; а иногда посылывал меня для всяких покупок, и одного, только с человеком своим, которое я покупал на свои же деньги. А как я в доме его, Сытина, по призыву его ходить перестал, тогда он, Сытин, и поставленных ко мне для сыску воров солдат из дому свел. Да того ж приказу судье Егору Непенину самому и через служителя его передарил карт дюжины с две. И в одно время в доме его играл я с ним, Непениным, по приказу его для забавы безденежно в карты, в называемую игру «едну». Да их, Сытина и Непенина, к вербному воскресенью купя, подарил по крашеной вербе, и в той надежде на их, судей, секретарей и протоколиста, я вышепоказанные предерзости и чинил, а без того дарить бы их не из чего. Оные ж секретари и протоколист, что у меня в доме имелась зернь знали и в бытность у меня в доме и игроков видали.
Наконец исповедь Каина знакомит нас и с советником московской полиции Воейковым «с товарищи», из коих Воейкову за освобождение «из цепи» Каин дал 50 рублев, секретарю Захару Фокину 3 рубли, канцеляристу Будаеву 7 Рублев, капралу Воейкову штаны замшевые черные, а сыну Воейкова, за «старание» о Каине, подарены «рукавицы бархатные зеленые, обложены галуном золотым, да две шапки круглые бархатные».
Вместе с прочими «лакомился» взятками и прокурор сенатской конторы Щербинин, не брезгуя брать по 10 рублев, наравне с дворецким графа Петра Шереметева.
XVIII.
правитьНаконец исповедь Каина кончается. Ее представляют на усмотрение императрицы и вновь забирают целые массы лиц, на которые указывал Каин в своем покаянном списке.
Но Москва скоро почувствовала, что она потеряла Каина. Началось общее брожение несчастных осадков московского общества: они тоже почуяли, что нет больше Каина. С московской суконной фабрики разом бежало до тысячи человек, которые рассыпались по городу и окрестностям, и каждый из них превратился в маленького Каина.
Тут только почувствовало правительство, что за силы сидели в том невзрачном человечке, которого Татищев засадил в погреб.
25 июня 1749 г. состоялся именной указ за собственноручным подписанием императрицы. В указе между прочим повелевалось: «Для искоренения злодеев московскую полицейскую команду усилить солдатами из полевых полков, а вора Каина с его товарищами из полиции со всем его делом передать в сыскной приказ, но определяя судей и приказных служителей бесподозрительных, а подозрительных отрешить, о всем исследовать розыском, и какие его, Каинова, товарищи покажутся, тех сыскивать и присылаемых из полиции впредь таких злодеев принимая, расспрашивать и ими розыскивать же, и всякими образами стараться оных до конца искоренять, а кто таким казням подлежать будет, не чиня экзекуции, ее императорскому величеству доносить».
На основании этого указа, отрешаются от должностей все прежние заподозренные чины сыскного приказа, а на их места назначаются другие, именно Богданов, князь Горчаков, Алексей Еропкин, князь Вадбольский, Струков и др. Им велено исследовать дело «розыском», т. е. пыткою.
Самая комиссия по делу Каина помещается на Мытном дворе у москворецких ворот. Сюда приводится и Каин со всею своею многочисленной свитою: Иван Каин — в ручных и ножных железах; за ним, в кандалах, его свита: фабричные — Алексей Шинкарка, Дмитрий Маз, Иван Крылов; матросы — Антон Ковров, Иван Ковров, матросский сын Соколов, отставной солдат Никон Богомолов, купец Сергей Чижик, фабричный ученик Петр Волк, посольского двора ученики Михайло Наживин, Степан Буслай, Иван Шелковников, несколько купцов, несколько женщин, в числе которых капитанская дочка Марья Петровна Аксакова и жена инженера Авдотья Жеребцова и другие.
Каина помещают в особую палату, в два окна; окна от земли 3 1/2 арш.
Для караулов назначается особая военная команда в пятьдесят человек солдат с унтер-офицером и обер-офицером. Команде дается особая инструкция: «Каина никогда и ни для чего с означенными его товарищами не спускать, также и других колодников никого, никуда и за караулом не отпускать и приходящих к ним и к Каину никого не допускать. Если кто будет приносить пищу, то сперва самому (караульному офицеру) пробовать, кроме вина, и потом отдавать. Вина в милостыню не принимать от приносящих. Приносимые калачи и хлебы осматривать, нет ли в них чего запеченного. Смотреть, чтобы между колодниками никаких ссор, непотребств и играния в карты или какие зерни не было. Осматривать, нет ли у колодников ножей или вредительных инструментов. Раздавать ежедневно каждому кормовые деньги по 1 копейке. О состоянии колодников и караула ежедневно подавать рапорт».
XIX.
правитьПеревод арестантов в новое помещение состоялся 1 июля, 15-го числа караульные заметили, что колодники Андрей Пичкала и Иван Ковров с кем-то разговаривали в окно. Хватают уличного переговорщика. Узнают: зовут его Василием Алексеевым, по прозванию Чижик, суконщик, от роду 40 лет. Отец его — Галкин. Подходил к окну, потому что колодники кликнули его поднять денежку, брошенную каким-то проезжим; денежку он не нашел, а свою подал. Оказалось, что в числе колодников, товарищей Каина, есть тоже Чижик, купец, но не родня пойманному.
24-го колодник Осип Соколов показал, что к Каину приходила жена его Арина Иванова и ночевала с ним две ночи, что сержант Подымов выпускает Каина в другую палату, где сидят его товарищи, и каждый день сержант с Каином, Антоном Ковровым, Шинкаркой, с Петром Волком и другими едят, пьют и играют в кости и в карты на деньги, что для этой игры жена Каина приносила деньги, а что прежде он проиграл шубу.
«Колодники действительно не скучали, — говорит г. Есипов, — и этим они обязаны были сержанту Подымову, который со своими дежурными солдатами проводил день и ночь в палатах, где сидели колодники. Да и где же ему было проводить время? При доме, где помещались колодники и комиссия, особой караульной не было устроено. Сержант и солдаты должны были стоять под открытым небом. Что же удивительного, что Подымов проводил время в колодничей и притом очень приятно. День и ночь он пировал с арестантами — пили, пели, играли в карты или в зернь. Но все дело испортили женщины, которые носили мужьям деньги; а отсюда — азартные игры и доносы со стороны обыгранных. Виновных секут плетьми и — следствие идет своим порядком. Допросы продолжаются каждый день — работы палачам по горло».
«Читая журналы и протоколы следственной комиссии, — продолжает г. Есипов, — невольно удивляешься нравственному складу людей того времени. Члены комиссии, как записано в протоколах, нередко начинали пытку с 10-го часа пополуночи и оканчивали ее только в половине 3-го пополудни. Какие нужны нервы, чтобы 5 1/2 часов сряду смотреть на страдания пытаемых, слушать их вопли, — и это повторялось на другой день как дело вполне законное, необходимое и справедливое!»
Более шести лет сидел Каин в «темной темнице». В прежней палате, где он содержался, «стены расселись», и его перевели в «нижнюю палату» без окон. В железной двери для свету прорубили окошко.
К этому грустному для Каина периоду жизни относят песню, помещенную в первом издании «Каиновых песен», а потом перепечатанную у Новикова и др. под названием «Последняя песня Ивана Осиповича, по прозванью Ваньки Каина». Вот эта прекрасная, всем известная песня, доселе любимая народом:
Не шуми, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати!
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,
Перед грозного судью — самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
--Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
--Я скажу тебе, надежа, православный царь,
Всю правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей со мной было четверо:
Еще первый мой товарищ — то темная ночь,
А другой-то мой товарищ — был булатный нож,
А как третие-т товарищ — то мой тугий лук
А четвертый мой товарищ — то мой добрый конь,
Что рассыльщики мои — то калены стрелы.
Что возговорит надежа, православный царь:
— Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!
Что умел ты воровать, умел ответ держать,
Я за то тебя, детинушка, пожалую —
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиною.
Для того, чтобы нас не обвиняли в идеализации такой личности, как Каин, и в возведении простого вора в тип народного героя, мы позволяем себе привести слова г. Безсонова в доказательство того, что эту песню действительно мог петь Каин в темнице и что песню эту народ приписывал действительно Каину. Каин, документально известно, в заключении своем пел (по документам г. Есипова): пел с товарищами, пел, конечно, и один. Всю жизнь любя песни и играя в них роль, он не мог не петь: должен был петь теперь, когда дела сводились к развязке, и серьезной. Не дрогнуть, не задуматься, не погоревать нельзя было; для этого не нужно было присесть и сочинить, были песни готовые, принесенные издали, слышанные вокруг. Момент, может статься, лучший в жизни Каина, перед смертью вызвал в памяти и душе его лучший образец творчества, лучшую и старшую песню. Весь вопрос идет к тому, точно «применил» ли к себе песню Каин, или «специализировал» ее, чтобы общее достояние народа сделалось его собственным и после опять возвратилось в народ с его личным образом или именем? С этой стороны всего важнее начало: «Не шуми, мати, зеленая дубравушка, не мешай мне, доброму молодцу, думу думати». Положительно утверждаем, что в истории нашего народного творчества, ни прежде Каина не встречается песня с этим началом, ни после не попадается другой с тем же началом, ни сама она, приписанная Каину, никогда не имеет начала другого… Весь народ наш целиком, где ни поет и где мы его ни слышим, единственно эту песню называет всегда Каиновою и постоянно ему приписывает: его песня и об нем; о Каине поет только с этим началом, не знает начала другого и с тем же началом не поет ни о ком другом. И напев везде в народе одинаков… Нужды нет, что по основе песня эта старше, что образы и выражения ее не применяются прямо ко внешней действительности Каина; нужды нет, что песня выше, лучше, подлиннее, народнее всего Каинова прошлого: народ входит в его положение перед казнью, народ признает, что в этом настроении Каин был народнее, подлиннее, лучше, выше, даже старше самого Каина, ближе к древнему и высшему, творческому типу народному. В эту минуту преступник для нашего народа становится только «несчастным». А кто знает? Может статься, на эту страшную и высокую минуту, и хоть только на минуту, народу вспоминались из прошлого Каина те труды, которые в ряду преступлений отдавал он защите крестьян, крепостных и рекрутов! А эти труды бывали. Как бы ни было относительно песни, общее предание гласит то же: отступя от слоев «простонародных», слои общественные всегда были и остаются того же убеждения. Не можем забыть впечатлений нашей ранней молодости, как старик Д.Н.С — в, человек в высокой степени почтенный, лучших сфер нашего общества, семейный, литературный, богатый, певал нам эту «Каинову» песню одушевленным и растроганным голосом, с пылавшими взорами… Мы и после встречали то же самое чувство, и глубину взволнованной души, и безотрадную грусть, и некоторую восторженность напева от многих других: многие вовсе не знали при этом «действительного» Каина, как мы знаем его теперь по документам — все одинаково знали и сознавали «творческого».
Только в июне 1755 г. кончилось сложное дело Каина. Ему было в это время 37 лет: лучшие годы, годы полного развития съедены тюрьмою; годы самой ранней молодости, до 20 — 23 лет, отданы «Волге-матушке, широкому раздолью». Последние годы жизни съела каторжная работа.
Суд приговорил Каина к смертной казни: колесовав, отрубить голову.
Но сенат по представлению юстиц-коллегии смягчил постановление суда. Вор Каин и товарищ его Алексей Шинкарка наказаны кнутом, вырезаны им ноздри и со знаками на лбу и на щеках В.О.Р. сосланы они на «тяжкую работу». В этой-то «тяжкой работе», конечно, в минуты роздыха, рассказана им и записана досужими слушателями повесть о богатой событиями жизни этого странного человека. Напечатана эта повесть в первый раз в 1775 г.; но лучшим ее изданием считается то, которое вышло под заглавием «Жизнь и похождения российского Картуша» и т. д.
Все изложенное нами выше едва ли допускает сомнение в том, может ли быть имя Каина внесено в список имен исторических. Оно самим народом внесено в этот список, и если народный голос имеет какой-либо вес в русской истории, то голос этот присуждает Каину историческое бессмертие. Помимо этого личность Каина сама собою является личностью крупною, историческою; не дело истории выбрасывать эту личность из летописи русской земли, какова бы ни была деятельность этой личности, как история не выбросила из мировой летописи ни Герострата, ни Нерона за то, что они были поджигатели. А Каина нельзя выбросить из истории, потому что бессмертие дано ему народом и — по праву. Мы совершенно согласны с неизвестным автором заметки, помещенной в 1859 г. в «Русском Слове», по поводу издания г-м Геннади (Григорием Книжником) жизнеописания Ваньки Каина. Автор заметки называет Каина «своеобразным героем», как С. М. Соловьев, упоминая о нем в XXII томе «Истории России», смотрит на Каина как на историческую личность, «типическую в своем роде». Автор заметки «Русского Слова» справедливо говорит, что к личности Каина лежали симпатии современников, а его автобиография обличает в нем далеко не дюжинную натуру. Он говорит, что в автобиографии Каина «рассказ веден с удивительною простотою и спокойствием: человек ведь не аффектируется здесь нисколько, не становится на ходули и не самоуничижается, что сделала бы всякая мелкая натуришка — нет, он проходит мимо всего этого с каким-то пренебрежением, все это ниже его, все это мелко; для него подлость, зло, обман, благородство, добро — вещи несуществующие, так что об них и думать не стоит… А ведь в самом деле, как вглядеться глубже в эту личность, так невольно как-то представляется еще один, совершенно оригинальный экземпляр из разряда широких натур, которыми так обильна наша русская земля…» Мы скажем даже больше: без Каина для нас не вполне понятна была бы внутренняя жизнь и история русского народа первого полустолетия XVIII века, когда Россию насильно повернули лицом к Западу так круто, что едва не сломили у ней позвоночный столб, забывая, что ноги ее, и туловище, и сердце, и самый череп вросли в неблагоприятную историческую почву так глубоко, как мощи Иоанна Многострадального. Каин — это громадный рефрактор, в котором отразилась вся подпочвенная историческая Русь, доселе не выбравшаяся еще вполне на Божий свет.
Опубликовано: Собр. соч.: В 50 т. СПб., 1901—1902; Полн. собр. исторических романов, повестей и рассказов: В 12 т. Пг. 1902—1915.