ЧАСТЬ XII.
править(*) Молодой Автоpъ этой пiecы и мой пpiятeль, Г. Жуковcкiй, извѣcтeнъ Читатeлямъ Вѣстника по Грeевой Элегiи, имъ перeведенной. — К.
Безмолвныя дубравы, тихія долины, обители меланхоліи! къ вамъ стрeмлюсь душею, пѣвецъ Природы, незнаемый славою! Сокройте меня, сокройте! Радости міра не прельщаютъ моего cердца! радости міра тлѣнны; быстры какъ тѣни облака, носимаго вихремъ! — Подъ кровомъ неизвѣстнымъ, на лонѣ Природы, пускай расцвѣтетъ и увянетъ жизнь моя! Гордый и славный не посѣтятъ моей хижины; взоръ ихъ отвратится съ презрѣніемъ отъ скромной обители пустынника; но бѣдный и гонимый рокомъ приближатся къ ней съ тихимъ восторгомъ благодарности; но сирота забвенный благословитъ ее; но добрый, чувствительный мечтатель, другъ міра и добродѣтели, найдетъ въ ней щастіе, неизвѣcтное гордымъ и славнымъ. Благословляю тебя, жилище спокойствія и свободы! Теките мирно, дни моей жизни! да грозная буря не помрачитъ васъ; будьте ясны какъ чистое небо въ красотѣ весенней; цвѣти веселіе по слѣдамъ вашимѣ; ваши слѣды да не будутъ ужасны, какъ слѣды льва разъяреннаго на пескахъ пустынной Сары! —
Божество сердецъ непорочныхъ, уединеніе! да осѣнятъ меня твои Кипарисы, задумчивый мракъ ихъ да погрузитъ мою душу въ маланхолію! Здѣсь, на брегѣ рѣки, медленно ліющейся и шумящей, воздвнгну тебѣ олтарь изъ дерна, и въ часы торжественнаго безмолвія Природы буду мечтать о жизни, смотря на тихія волны, угасающія съ вечернимъ солнцемъ. Здѣсь моя скромная Муза робко будетъ звучать на лирѣ, обвитой цвѣтами, посвященной свободѣ и добродѣтели. Здѣсь воображеніе будетъ воспламенять мою дупіу, и ночь въ угрюмомъ величіи непримѣтно пролетать надъ главою моею! Здѣсь радостный образъ мирнаго щастія плѣнитъ меня своимъ призракомъ, и пепелъ протекшихъ радостей оживится моими слезами сладкими, посвященными воспоминанію; и тѣни сокрытыхъ во гробѣ, услышавъ мой голосъ, ихъ призывающій, покинутъ безмолвныя жнлища праха, соединятся со мною оставленнымъ, и будутъ сопутниками, друзьями души моей въ уединенномъ странствіи.
О ты, незабвенный! ты, увядшій в цвѣтѣ лѣтъ, какъ увядаетъ лилія, прелестная, благовонная! гдѣ слѣды твои въ семъ мірѣ? Жизнь твоя улетѣла, какъ туманъ утренній, озлащенный сіяніомъ солнца. Ахъ! гдѣ обитаетъ безсмертная, преображенная душа твоя? Куда унесенъ ты смертію неизъяснимою? Гдѣ, гдѣ искать тебя? Восхищенный, щастливый тобою, обнималъ я одну тѣнь минутную. Руки мои не опустились еще, а тебя нѣтъ; и уже гробъ твой, безмолвный, непроницаемый, передо мною! Священная тайна Провидѣнія! чье око дерзнетъ въ сію бездну? Смертный исчезаетъ во мракѣ! Ему ли вступить во святилище Безконечнаго? ему ли вопрошать Неизъяснимаго? — Но горесть, сія жестокая, сія непреклонная, вырываетъ стоны изъ слабаго сердца! — Да не оскорбится Милосердіе безпредѣльное: вся душа моя устремлена къ сему невозвратному, навсегда улетѣвшему щастію! Ахъ! гдѣ сіе время наслажденій мирныхъ и безмятежныхъ? Куда дѣвалось сердце, которое любило меня любовію чистѣйшею, мучилось моимъ страданіемъ, восхищалось моимъ блаженствомъ! Гдѣ мой товарищъ на пути неизвѣстномъ? Гдѣ другъ мой, съ которымъ я шелъ рука въ руку, безъ робости, безъ трепета, съ безпечнымъ, вecлымъ спокойствіемъ? — -- Все исчезло! Никогда, никогда не встрѣтимся въ семъ мірѣ. О другъ мой! ты не усыплешь цвѣтами уединеннаго пути моего; твой милой голосъ не прольетъ отрады въ мою душу. Вотще потусклые взоры мои будутъ искать тебя въ минуту страшную, когда смерть повлечетъ меня ко гробу; вотще буду простирать холодную руку, чтобы въ послѣдній разъ ощутить біеніе твоего сердца: тебя не будетъ! не примешь моего вздоха, не отпустишь меня съ миромъ — ты упредилъ меня, щастливецъ! Рука утѣшительной дружбы закрыла глаза твои; рука нѣжная благословила тебя охладѣвшаго и безчувственнаго. А я, нещастный, я разлученный съ тобою въ рѣшительной часъ сей — не слыхалъ твоихъ стоновъ, не облегчилъ боренія твоего съ смертію; не зрѣлъ, какъ посыпалась земля на безвременный гробъ твой и навѣки тебя сокрыла! Покойся, милый, священный пепелъ! Не уже ли рука Провидѣнія, милосердая, благодатная, могла угасить навѣки свѣтило души прелестной? Ахъ, нѣтъ! пускай отецъ и друзья терзаются надъ гробомъ нечувствительнымъ; пускай умоляютъ его возвратить свою добычу! Тѣнь веселая и мирная! ты наслаждайся безпримѣснымъ блаженствомъ; носись невидимо надъ нами; простирай къ намъ руки съ высотъ эѳира — -- — мы твои, твои несомнѣнно!
Въ сей тихой обители сокроется жизнь моя; въ сей тихой обители воздвигну памятникъ тебѣ незабвенному. Я не зрѣлъ твоей могилы; въ отдаленномъ краю осыпаетъ ее весна цвѣтами — но тѣнь твоя надо мною; она собесѣдница безмолвныхъ часовъ моихъ, yезримый хранитель моего сердца! — Такъ! въ ея священномъ присутствіи, прахомъ твоимъ любезнымъ, драгоцѣннымъ остаткомъ милой жизни, клянусь быть другомъ добродѣтели. Грознымъ и разъяреннымъ да узрю тебя предъ собою, естьли порокъ услышитъ хвалу мою, и гордый возвеселится моимъ униженіемъ. Тихая Муза моя непорочна, какъ сама Природа: не броситъ цвѣтовъ на стезю недостойнаго; въ вѣнцѣ изъ розъ и вѣтвей дубовыхъ, она скитается по тихимъ дубравамъ и съ томнымъ журчаніемъ потоковъ соединяетъ свои пѣсни простыя, нестройныя.
Тебѣ, увядшій на зарѣ прелестной, тебѣ посвящаетъ она первый звукъ своей лиры (*)! Тихой мѣсяцъ таится въ дымѣ облаковъ прозрачныхъ. Рѣка шумитъ. Все покойно! Задумавшись, опирается Муза на камень, обростшій мохомъ, и легкою рукою играетъ на лирѣ. Я пою: эхо раздается; рощи, одѣтыя мракомъ, пробуждаются, и робкая лань трепещетъ на брегѣ рѣки, невидимо журчащей въ кустарникѣ.
(*) Ciя трогательная дань горестной дружбы пpинeceна Авторомъ памяти Андрея Ивановича Туpгeнeва, недавно умершаго молодаго человѣка рѣдкихъ достоинствъ. — К.
Оживись, пепелъ протекшаго! Тѣни Героевъ и великихъ, возстаньте изъ гробовыхъ развалинъ! Явитесь, явитесь при блескѣ мѣсяца въ грозномъ величіи! Дерзаю пѣть вашу славу; дерзаю сыпать цвѣты на мшистые камни могилъ вашихъ.
Осенній вечеръ ниспускался на землю. Солнце среди разорванныхъ тучь катилось въ шумящее озеро Ладоги. на древней вершинѣ чернаго бора сіялъ послѣдній лучь его. Вѣтеръ вылъ; озеро вздымалось; мрачныя облака летѣли; сѣдые туманы дымились. —
На скатѣ скалы, заростшей кустарникомъ и глубоко вдавшейся въ пространное озеро, стояла хижина; дымъ вылеталъ изъ трубы и разносился бурнымъ вѣтромъ. на порогѣ уединенной хижины сидѣлъ старецъ. Потусклый взоръ его неподвижно устремился на волны; задумчиво склонялъ онъ голову, какъ лунь сѣдую, на правую руку, опирающуюся на колѣно; въ лѣвой держалъ арфу; борода его и длинные волосы, всклокоченные вѣтромъ, развѣвались. Часто во взорахъ его мелькало быстрое пламя, и лице мрачное являлось грознымъ и ужаснымъ; часто глубокіе вздохи тѣснили грудь его, лице опять омрачалось, и взоры снова потухали — онъ ударилъ по струнамъ арфы — сильный, величественный звукъ раздался — струны затрепетали — долго слышалось ихъ томное, умирающее звучаніе — утихли — пустынникъ вздохнулъ, посмотрѣлъ на вечернее, сумрачное небо, на арфу; вздохнулъ опять — заигралъ и запѣлъ:
,,Шумите, шумите осенніе вѣтры, чада угрюмаго Позвизда (*)! Обнажайтесь холмы, обнажайтесь дубравы! подымайся листъ изсохшій, столбомъ съ долины! Стелитесь густые туманы! Улети, сокройся, веселое лѣто, какъ улетѣло и скрылось мое щастіе! — Давно бѣлѣетъ зима на главѣ слабаго старца; давно исчезла крѣпость его мышцы, и охладѣвшая кровь не волнуется. Нѣтъ мирной тѣни подъ дубомъ, разбитымъ стрѣлою Перуна; нѣтъ жизни и радости въ моемъ сердцѣ, увядшемъ какъ листъ осенній!
(*) Борей Славянскій.
Пронеслось оно — пронеслось и сокрылось мое щастіе. Слава дней моихъ улетѣла, какъ дымъ, унесенный вѣтроvъ. Гдѣ вы, любимцы души моей, чада мужества и брани? Разсѣяны по лицу земному, или въ могилахъ покоитесь! — Ахъ! блаженны почившіе сномъ безмятежнымъ: обитель ихъ тиха и безмолвна, какъ часъ полуночи въ долинѣ уединенной. Миръ вамъ, сыны праха!
Но горе, горе мнѣ, страннику! Одни вѣтры пустынные, однѣ волны шумящія со мною бесѣдуютъ. Сокрылись любимцы души моей, — сокрылись, какъ ясные дни лѣта. Мечь мой и палица закоснѣли въ праздности; пыль на щитѣ моемъ и шлемѣ. Угасаю, какъ заря на западѣ, какъ уголь истлѣвающій!
А ты, моя отчизна! ты, незабвенная и въ дикой пустынѣ и на краю гроба! куда дѣвалось твое величіе? Почто утратился блескъ твоей славы? Печаль, какъ туманъ, покрываетъ тебя своимъ мракомъ. Не вижу храбрыхъ сыновъ твоихъ: пали могущіе, или сокрылись. Иноплеменники ругаются надъ твоимъ безсиліемъ; иноплеменники терзаютъ тебя, какъ волки хищные свою добычу. Къ тебѣ, обожаемая, къ тебѣ летятъ мои вздохи. По тебѣ унываю; но кто услышитъ мои стенанія? Кто прольетъ отраду въ изсохшее сердце?
Посреди скалъ уединенныхъ и безплодныхъ увяну въ горестномъ одиночествѣ; земля не покроетъ костей моихъ; другъ славы не посѣтитъ моей могилы. Набѣжитъ горный вѣтеръ, и прахъ мой разсѣется; пропадутъ слѣды мои, какъ лучи вечерніе на облакахъ летящихъ!« ------
Старецъ замолчалъ; звуки арфы его исчезли въ пространномъ воздухѣ мракъ всюду царствовалъ, и озеро невидимо iумѣло. Долго, уныло задумавшись, сидѣлъ пустынникъ, и слушалъ свисты вѣтра; наконецъ всталъ и ушелъ въ хижину. Яркой огонь, пылавшій на очагѣ, освѣщалъ ея стѣны, почернѣвшія отъ дыму, и багровое сіяніе проливалось сквозь узкое окно и отверстія худой двери на мрачную зелень и кустарники, со всѣхъ сторонъ окружавшіе хижину. Старецъ повѣсилъ арфу на стѣну, подлѣ доспѣховъ военныхъ — щита, панцыря, меча и шлема — покрытыхъ ржавчиною и паутиною; придвинулъ къ огню сосновой отрубокъ, служившій ему стуломъ, сѣлъ и началъ грѣть свои руки. Дымъ волновался какъ паръ и выходилъ въ узкое отверстіе, на срединѣ потолка оставленное. Старецъ былъ задумчивъ, мраченъ; молчаніе царствовало въ хижинѣ; только изрѣдка прерывалось оно шумомъ вѣтра и печальнымъ крикомъ сверчка. — Вдругъ послышался шорохъ — дверь застучала. — ,,Впустите странника, потерявшаго дорогу!» сказалъ голосъ. Вся внутренность старца содрогнулась: языкъ незабвенной, языкъ милой родины, поразилъ слухъ его, долго внимавшій однимъ волнамъ и вѣтрамъ. Со всею живостію молодыхъ лѣтъ, онъ бросился къ двери, оттолкнулъ ее — и незнакомый юноша, прелестный какъ Дагода, величественный какъ Свѣтовидъ, съ лукомъ въ рукѣ, съ колчаномъ за спиною, представился его взорамъ (*). Изумленный, долго не могъ онъ произнести ни одного слова, и быстрыми глазами смотрѣлъ на пришельца. Позволь, добрый пустынникъ — сказалъ юноша такимъ голосомъ, отъ котораго запылала вся душа старца-- позволь провести ночь въ твоей хижинѣ. Я заблудился; на дворѣ темно и холодно. --,,Благословляю приходъ твой, незнакомецъ! войди, согрѣйся. Никогда еще голосъ человѣка не веселилъ меня въ сей дикой пустынѣ. Давно сердце мое не трогалось разговоромъ дружелюбнымъ. Благословляю тебя, странникъ! прижмись къ моей груди!«. — Молодой незнакомецъ кинулся обнимать его съ такимъ живымъ, исrреннимъ чувствомъ, что пустынникъ на минуту забылся — вообразилъ себя въ объятіяхъ милаго сына. --,,Сядь къ огню, доброй юноша!» сказалъ онъ: мой ужинъ простъ и невкусенъ, постеля жестка и неспокойна; но ты усталъ и голоденъ" — и юноша, ослабивъ тетиву своего лука, и снявъ съ плечь колчанъ, туго набитый стрѣлами, сѣлъ подлѣ очага, на которомъ блестящее пламя развѣвалось и дрова трещали. Старикъ между тѣмъ приготовилъ простый ужинъ изъ плодовъ лѣсныхъ и сушеной рыбы составленной; разослалъ на полу медвѣжью кожу, и сказалъ своему посѣтителю: ,,Вотъ все, чѣмъ богата моя хижина. Утоли свой голодъ и успокойся." Незнакомецъ поблагодарилъ гостепріимнаго пустынника, насытился, пожелалъ ему доброй ночи, и бросясь на медвѣжью кожу, скоро заснулъ глубокимъ сномъ. —
(*) Дагода Зефиръ, Свѣтовидъ богъ свѣта и брани, которому покланялись Славяне острова Рюгена.
Старикъ сидѣлъ задумавшись надъ спящимъ незнакомцемъ; душа его была въ волненіи; сладкія, долго молчавшія струны въ ней оживились. Очарованный взоръ его не могъ отвратиться отъ соннаго полубога, небрежно передъ нимъ простертаго. Сіе лице выразительное, запечатлѣнное добродушіемъ; сей взглядъ быстрый, пылающій; темнорусые волосы, мягкіе какъ шелкъ, и кудрями по плечамъ разсыпанные; величественный станъ; высокая, бѣлая грудь; нѣжный и мужественный голосъ — все вмѣстѣ производило неизъяснимое дѣйствіе надъ сердцемъ пустынника. Темное воспоминаніе минувшаго погружало его въ тихую меланхолію; казалось, что вся протекшая слава, всѣ протекшія радости и горести заключены были въ одномъ очаровательномъ образѣ, въ образѣ незнакомца, которой такъ безмятежно покоился. Онъ пожиралъ его глазами; сердце его трепетало и блезы градомъ катились. Время быстро и непримѣтно мчалось. Огонь на очагѣ погасъ, мерцали одни уголья, и блѣднымъ, трепещущимъ блистаніемъ озаряли мрачную хижинку — то гасли, то опять оживлялись — наконецъ все исчезло; глубокая тьма и безмолвіе воцарились, и погруженный въ мысли старецъ ничего не чувствовалъ: душа его летала надъ безднами протекшаго. Вдругъ мелькнула заря: онъ опомнился, осмотрѣлся — незнакомецъ еще спалъ, но утро уже цвѣло на восточномъ небѣ и ночь стремилась къ западу.
Онъ вышелъ изъ хижины — все блистало, все было великолѣпно. Не осталось ни одного слѣда ночной непогоды. Утихшее озеро алѣло; берега, озаренные и спокойные, изображались въ немъ, какъ въ зеркалѣ, и трепетали, какъ скоро мгновенный вѣтерокъ пролеталъ надъ тихою водою, и къ ней прикасался. на востокѣ парило солнце; голубые, отдаленные лѣса, возвышаясь одинъ надъ другимъ, подобно огромному, необозримому амфитеатру, были покрыты свѣтлымѣ, прозрачнымъ туманомъ. —
Съ мирною, обновленною душею стоялъ пустынникъ на утесѣ, и безмолвно восхищался великолѣпнымъ зрѣлищемъ. Изумленный, растроганный, онъ долго искалъ причины сей непонятной радости, которая такъ быстро пролилась въ его сердце, — искалъ напрасно. Сей незнакомый, величественный странникъ своимъ явленіемъ очаровалъ всѣ предметы, передъ нимъ разсѣянные; чувство новаго, сильнаго бытія пробудилось въ немъ и пылало.
Наконецъ отворилась дверъ хижины — полубогъ явился, оживленный, украшенный мирнымъ спокойствіемъ. Юношеское пламя играло на щекахъ его; смятые, густые волосы вились и развивались; на быстрыхъ глазахъ мелькали еще леікіе оттѣнки сна. — -- Онъ подошелъ къ пустыннику съ онымъ яснымъ плѣняющимъ взоромъ, которой потрясаетъ сердце, и подалъ ему руку. Они обнялися; пожелали другъ другу пріятнаго утра. ,,Сонъ твой былъ сладокъ и спокоенъ, молодой незнакомецъ, « сказалъ пустынникъ:,,живость и свѣжесть блистаютъ на лицѣ твоемъ. Я внутренно веселился, когда ты спалъ — такъ тихо и безпечно. Печаль и заботы неизвѣстны твоему сердцу. Завидная участь! А я, пустынный обитатель утесовъ, я въ первой разъ еще вижу красное утро въ семъ безмолвномъ уединеніи. Семь лѣтъ, продолжительныхъ и мрачныхъ, сокрылись, не оставивъ ни единого слѣда радости въ душѣ моей. Приходъ твой, странникъ, оживилъ ее, какъ ливень весенній изсохшее дерево. Давно, давно я не былъ такъ щастливъ, такъ веселъ!»
Юноша, которой совсѣмъ уже изготовился въ путъ, опершись на лукъ свой, пристально смотрѣлъ на старца, нѣжное состраданіе въ глазахъ его блистало. Ты ошибся, пустынникъ — сказалъ онъ: — и мнѣ достался мой удѣлъ печали; молодость не защитила меня отъ горя; пасмурно утро моей жизни! Такъ же, какъ и ты, скрываюсь въ пустынѣ; какъ и ты, оставленъ я міромъ! Уединенной гробъ отца, изгнанника, убитаго печалью, составляетъ все мое богатство. Не зови меня щастливцемъ; не завидуй моему щастію. — --
Но кто ты, неизъяснимый? воскликнулъ пустынникъ съ видимымъ безпокойствомъ. --Я — Вадимъ…
,,Вадимъ? О Перунъ!… Вадимъ!« — Развѣ ты меня знаешь? --,,Мнѣ не знатъ тебя? Сердце мое не обманулось — не обманулось!» повторялъ старецъ, прижимая ко груди молодаго человѣка, и смотря ему въ глаза съ восторгомъ: теперь понимаю, отъ чего такая радость, такое волненіе въ душѣ моей; отъ чего во всю ночь глаза мои не смыкались. Ты, нещастный! ты въ моей хижинѣ, въ моихъ объятіяхъ! — Но знаешь ли, кто передъ тобою? Знаешь ли, кто далъ тебѣ пристанище? кто утолилъ твой голодъ, тебя успокоилъ?… Гостомыслъ!« —
Вадимъ содрогнулся. ,,Ты Гостомыслъ!» воскликнулъ онъ, упавъ на колѣна. ,,Ты Гостомыслъ!« повторилъ онъ, рыдая и прижавъ, лице къ ногамъ пустынника: --,,О жребій человѣчеекій!»
Нѣсколько минутъ продолжилось унылое молчаніе. Старецъ, прижавъ ко груди Вадима, осыпалъ поцѣлуями лице его. —,,Такъ, юноша!« говорилъ онъ: ,,Гостомыслъ передъ тобою! Славянскій вождь убогій, оставленный, покрытый рубищемъ, передъ тобою! Обними меня, обними какъ сынъ отца обнимаетъ. Твой образъ оживилъ мою душу. Тайное предчувствіе потрясло ее, когда ты вошелъ въ мою хижину, когда устремилъ на меня взоръ. Ахъ! мнѣ казалось, что самъ Радегастъ, товарищъ моей славы, отецъ твой, со всѣмъ очарованіемъ юныхъ лѣтъ и красоты цвѣтущей, стоялъ передо мною! Мечта не обманула меня. Это Вадимъ — живый, украшенный образъ героя, любимца души моей!»
Вадимъ, безмолвный и горестный, мрачными глазами смотрѣлъ на пустынника. Сердце его разрывалось. Образъ сего человѣка, пораженнаго рокомъ, но величественнаго на самыхъ развалинахъ величія, приводилъ его въ трепетъ. ,,Ты Гостомыслъ?" повторялъ онъ --,,ты другъ отца моего? въ сей пустынѣ, въ семъ бѣдномъ рубищѣ?" — И слезы его катилисъ градомъ; и пламенныя уста невольно прижимались къ рукѣ старца. ---- Успокойся, Вадимъ! Успокойся, сынъ мой! Тебѣ ли проливать слезы? Меня ли оплакивать? Вадимъ! пощади Гостомысла! Твое сожалѣніе да не оскорбитъ его! Кто выше бѣдъ и нещастій, тотъ можетъ ли быть жалокъ? — Скажи, что ужаснетъ мою душу въ сей дикой пустынѣ, гдѣ узы ея всѣ разорваны и гдѣ самая слава для нее не существуетъ? О сынъ мой! уже нѣтъ будущаго въ моей жизни: оно исчезло; желанія, надежды не волнуютъ моего сердца — но память протекшаго для меня священна; ему иногда посвящаю горестные вздохи. Погибшая слава, отчизна горестная, и вы, сокрывшіеся друзья мои, по васъ унываю, по васъ льются мои слезы и по васъ терзаюсъ сердцемъ. Но дамъ ли пасть моему духу? Погибнетъ ли мое мужество? Нѣтъ, Вадимъ! нѣтъ, другъ мой! Среди утесовъ я свободенъ; среди утесовъ не знаю властелина: кто дерзнетъ пожалѣть о судьбѣ моей!«
Священный ужасъ таился въ груди Вадима, и взоръ его неподвижно покоился на лицѣ старца, которое пылало. Въ сію минуту Гостомыслъ, подъ рубищемъ пустынника, подъ сѣдинами лѣтъ, казался божественнымъ и грознымъ.
,,Сядемъ» — продолжалъ старецъ — сядемъ на сей гранитный отломокъ. Утро ясно и тихо: посвятимъ его сладкимъ воспоминаніямъ. Вадимъ! говори мнѣ объ отцѣ твоемъ! — Гдѣ покоится прахъ великаго Радегаста? Въ какой странѣ потухла жизнь его, славная и нещастная? Какимъ случаемъ заведенъ ты въ сію пустыню?" —
,,Ахъ!« — сказалъ Вадимъ, устремивъ задумчивый взоръ на южной берегъ Ладожскаго озера: --,,давно покрыты землею кости отца моего. Тихая могила Радегаста заросла травою и скрыта отъ взоровъ человѣческихъ. Тамъ, на сей высокой горѣ, окруженной соснами, опѣняемой тумящимъ озеромъ, жилъ и угасъ старецъ, изгнанникъ, Герой Славянскій! Мраченъ и печаленъ былъ вечеръ его жизни. Съ веселымъ сердцемъ онъ встрѣтилъ кончину.» — -- —
,,Благословляю тебя, могила моего друга!« воскликнулъ Гостомыслъ, поднявшись съ гранита и простерши руки въ ту сторону, гдѣ находился гробъ Радегастовъ. — Быстрый, чувствительный Вадимъ бросился на колѣна, и слезы его на прахъ покатились. Пролетѣла минута священной горести. Пустынникъ прижалъ ко груди пылкаго юношу; они сѣли опять на каамень, и Вадимъ продолжалъ:
,,Тамъ гніетъ опустѣвшая хижина Радегастова. Старецъ, лишенный отчизны, лишенный силъ тѣлесныхъ и наконецъ зрѣнія, совершалъ путь свой, не слабѣя духомъ. Протекли пять лѣтъ, и ни одна жалоба не вырвалась изъ души его. Три года тому, какъ земля приняла въ свое лоно сего странника, бѣдами не побѣжденнаго. — Рука моя закрыла померкшіе глаза Радегаста; рука моя украсила дерномъ священную его могилу. — Мирный сонъ безмолвному праху!» — Вадимъ умолкъ, снова отеръ слезы, блеснувшія на щекахъ его, и потомъ продолжалъ:
,,Будучи двенадцати-лѣтнимъ младенцемъ, я скрылся въ пустыню съ отцомъ моимъ. Тамъ, гдѣ шумящій Волховъ съ пѣнею ввергается въ озеро, и въ немъ исчезаетъ, на крутой горѣ, во мракѣ соснъ, построили мы хижину. Съ трудомъ питала насъ рыбная ловля. Радегастовъ мечь, нѣкогда врагамъ ужасный, рубилъ дрова; на щитѣ раскладывали огонь, а въ шлемѣ варили пищу; время текло, и силы мои развивались. Я стрѣлялъ изъ лука, прежде въ цѣль, потомъ въ птицъ, а наконецъ мои стрѣлы, мѣткою, сильною рукою пускаемыя, сдѣлались гибельны для звѣрей свирѣпыхъ. Рѣдко безъ добычи возвращался я къ отцу моему слабому, отягченному болѣзнію и лѣтами.
Онъ уіасалъ непримѣтно, угасалъ, какъ ясный вечеръ на тихомъ небѣ угасаетъ. Наконецъ глаза его померкли. Я пересталъ удаляться отъ хижины, покинулъ свой лукъ и стрѣлы, оставилъ охоту и посвятилъ все время свое немощному старцу. Примѣръ человѣка, непоколебимаго и твердаго среди волненій жизни; слова его, убѣдительныя и сильныя, образовали мое сердце: я трепеталъ и хватался за мечь, когда отецъ мой со всею живостію пылкаго юноши говорилъ о славѣ, о подвигахъ Славянъ храбрыхъ; изображалъ ихъ великодушіе, ихъ вѣрность въ дружбѣ, святое почтеніе къ обѣтамъ и клятвамъ. Душа моя пламенѣла; въ восторгѣ я падалъ къ ногамъ Радегаста, и орошалъ ихъ кипящими слезами. — О естьли бы ты могъ вbдѣть слѣпаго воина, простирающаго руки къ шумящему Волхову — благословляющаго ту землю, изъ которой изгнали его неблагодарные! —
Часто согрѣтый, оживленный лучами солнца, онъ леталъ мыслію въ протекшее; думалъ о тебѣ, Гостомыслъ, восхищалъ мою душу плѣнительнымъ изображеніемъ твоихъ доблестей. Я боготворилъ тебя въ пустынѣ. Образъ великаго вождя Славянъ соединялся въ моемъ сердцѣ со всѣми совершенствами человѣка. Воображая Гостомысла, я воображалъ Перуна въ его могуществѣ и блескѣ."
Тутъ невольный вздохъ вылетѣлъ изъ груди пустынника. Лице его измѣнилось, и взоры, печально устремленные въ землю, померкли. Вадимъ продолжалъ:
,,Время текло, дни исчезали. Радегастъ сокрылся изъ моихъ объятій. Далеко отъ взоровъ человѣческихъ цвѣтетъ его могила. Мракъ и спокойствіе надъ нею; сонъ почившаго безмятеженъ.
Долго въ тоскѣ сердечной я плакалъ надъ мирнымъ гробомъ. Глыба земли, покрывшая нечувствительной пепелъ, казалась мнѣ оживленною: вечеръ и утро находили меня въ горести. Пустота хижины меня ужасала, безмолвіе лѣса приводило въ трепетъ; но я не могъ съ ними разстаться, не могъ покинуть того мѣста, въ которомъ все говорило мнѣ о незабвенномъ. Тѣнь его носилась надо мною; таинственное молчаніе ночи возвѣщало ея присутствіе. Въ шорохѣ листьевъ, потрясаемыхъ вѣтромъ, я слышалъ голосъ знакомый, трогающій сердце: воображеніе оживляло передо мною всѣ предметы.
Прошелъ годъ, прошелъ другой: ничто не возмутило моей пустынной жизни. Мой лукъ и стрѣлы ужасали звѣрей; опасности меня веселили. Превозмогать трудности, взбираться на крутизны, прыгать съ утеса на утесъ, почиталъ я великою славою, и симъ ограничивалъ свое честолюбіе. Сердце мое было спокойно; я не думалъ, чтобы сіе спокойствіе когда нибудь могло исчезнуть — оно исчезло. Настала весна; Природа обновилась, а я увялъ. Скука, жестокая, несносная, мною овладѣла. Безпокойныя желанія во мнѣ пробудились. Я хотѣлъ дѣйствовать, но прежняя дѣятельность казалась мнѣ слишкомъ слабою, единообразною. Слава отца моего, слава Героевъ Славянскихъ явилась предо мною во всемъ величіи. Сей образъ очаровалъ мою душу. Все для меня исчезло. Вездѣ я видѣлъ воиновъ, вездѣ встрѣчалъ побѣдителей. Гонимый воображеніомъ, я бѣгалъ изъ лѣса въ лѣсъ, по скаламъ, по долинамъ, безъ всякой цѣли: только для того, чтобы не сидѣть на одномъ мѣстѣ.
Вчера едва озарилось небо утреннимъ свѣтомъ, я вышелъ изъ хижины съ лукомъ и стрѣлами. Гдѣ я бродилъ и какъ здѣсь очутился, не знаю. Мрачная, бурная ночь застала меня среди утесовъ. Звуки арфы поразили слухъ мой — опомнился, оглянулся, увидѣлъ огонь, хижину, жилище человѣка. ------ Сердце мое затрепетало, кровь запылала — -- — я бѣжалъ, летѣлъ. — -- — О Перунъ! Гостомыслъ обиталъ въ сей хижинѣ!
Мечты мои были прелестны, восхитительны. Я воображалъ себя гражданиномъ великаго Новаграда, воиномъ, побѣдителемъ; видѣлъ Гостомысла въ его величіи, грознымъ полководцемъ; видѣлъ Славянъ, благословляющихъ память изгнанника Радегаста — видѣлъ вѣнцы, летящіе къ ногамъ его сына — славу, благоденствіе могущаго народа — ужасъ враговъ его. — -- — -- Ты плачешь, Гостомыслъ?"
Указатель къ Вѣстнику Европы 1802—1830
Составил М. Полуденскій
1803.45. Вадимъ Новогородскій (ч. 12, N 23—24, стр. 211). Повѣсть В. А. Жуковскаго, непомѣщенная въ П. С. С., изд. 1849 года