БЬЕРНСТЬЕРНЪ БЬЕРНСОНЪ.
правитьЗа предѣлами своего отечества Бьёрнстьернъ Бьёрнсонъ извѣстенъ какъ великій поэтъ. Для Норвегіи онъ болѣе, чѣмъ поэтъ. Онъ не только написалъ для своего народа прекрасные разсказы, пѣсни и драмы, онъ изо дня въ день живетъ съ этимъ народомъ, находится въ непрерывномъ общеніи съ нимъ. Онъ, способный къ созданію самой тонкой и самой нѣжной поэзіи, не пренебрегаетъ работой журналиста и народнаго оратора, когда дѣло идетъ о томъ, чтобъ опроверженіемъ какого-либо заблужденія или неправды, распространеніемъ простой, но еще не признанной истины содѣйствовать нравственному и политическому воспитанію норвежскаго народа. Отъ него исходитъ дыханіе жизни. Куда бы ни проникалъ его духъ въ данное мгновеніе, всюду развивается самопознаніе и любовь къ истинѣ, всюду стряхиваются національные пороки, всюду возростаетъ интересъ ко всѣмъ духовнымъ, всѣмъ общественнымъ вопросамъ, а вмѣстѣ съ интересомъ ростетъ и здоровая вѣра въ свои силы. Онъ въ самомъ широкомъ смыслѣ понялъ миссію поэта.
Въ своей рѣчи при открытіи памятника Вергеланду 17 мая 18811 Бьёрнсонъ сказалъ слѣдующее о своемъ великомъ предшественникѣ, европейскомъ поэтѣ, который ближе всѣхъ подходитъ къ Шелли:
«Вы, конечно, всѣ слыхали о томъ, что Генрикъ Вергеландъ, въ теченіе одного періода своей жизни, ходилъ съ карманами, полный древесныхъ сѣмянъ, во время своихъ прогулокъ разбрасывалъ ихъ пригоршнями и старался уговорить своихъ товарищей дѣлать то же самое, такъ какъ никто не знаетъ, какія изъ этихъ сѣмянъ взойдутъ. Это такая чистосердечная и трогательно поэтическая черта любви къ отечеству, что она стоитъ на одинаковой высотѣ съ лучшими изъ его произведеній».
То, что здѣсь разсказывается въ буквальномъ смыслѣ о Вергеландѣ, можетъ, въ болѣе высокомъ значеніи, быть примѣнено къ Бьёрнсону. Онъ — великій сѣятель Норвегіи. Эта страна — страна утесовъ, каменистая, дикая и голая. Сѣмя падаетъ на каменистую почву, и иныя зерна уносятся вѣтромъ. Но Бьёрнсонъ неутомимо продолжаетъ свою дѣятельность. Очень многія изъ его сѣмянъ уже взошли; не одно дерево, посаженное имъ, стоитъ уже въ цвѣту, а что касается плодовъ, то, работая, онъ думаетъ не объ одномъ теперь живущемъ поколѣніи.
I.
правитьСтоитъ только взглянуть на Бьёрнсона, чтобъ убѣдиться въ томъ, такъ превосходно былъ онъ подготовленъ природой къ горячей борьбѣ, которую ведетъ за собой литературная жизнь въ большинствѣ странъ, но въ особенности на воинственномъ сѣверѣ. Не часто приходится видѣть такія широкія плечи, такую мощную фигуру, какъ бы созданную для того, чтобы быть высѣченной изъ гранита.
Нѣтъ, пожалуй, работы, которая такъ возбуждала бы всѣ жизненныя силы, такъ напрягала бы нервы, такъ изощряла и разслабляла бы чувства, какъ литературная плодовитость. Но не предстояло опасности въ томъ, что усиленная поэтическая производительность отразится у него и легкихъ, какъ у Шиллера, или на спинномъ хребтѣ, какъ у Гейне; не было основанія бояться, что враждебныя статьи могутъ убить его, какъ героя Гальвдана въ его драмѣ Редакторъ, или же, что, подобно столпимъ современнымъ поэтамъ, онъ поддастся искушенію пагубными возбуждающими средствами или развлеченіями противодѣйствовать тому раздраженію или ослабленію нервной системы, которое порождаетъ творческая дѣятельность. Мозгъ въ этомъ спинномъ хребтѣ былъ совершенно здоровъ; въ этихъ легкихъ не было ни пылинки, и они не знали кашля; эти плечи были созданы для того, чтобы стойко выдерживать удары, наносимые свѣтомъ, и возвращать ихъ. А нервы! Если Бьёрнсонъ собственнымъ опытомъ постигъ, что понимается подъ нервами, — а это вѣроятно, такъ какъ нельзя быть безнаказанно сыномъ своего вѣка, — то, по крайней мѣрѣ, какъ поэтъ, онъ никогда не бываетъ нервозенъ, ни въ тонкихъ, ни даже въ чувствительныхъ мѣстахъ своихъ произведеній.
Сильный, какъ тотъ хищный звѣрь, названіе котораго дважды встрѣчается въ его имени[1], мускулистый безъ всякаго признака тучности, богатырски сложенный, онъ встаетъ въ воспоминаніи съ могучею головой, плотно сжатымъ ртомъ и острымъ, проницательнымъ взоромъ изъ-за очковъ. Литературная вражда никакъ не могла бы сразить этого человѣка, для него никогда не существовала величайшая опасность для писателя (опасность, грозившая одно время даже его великому сопернику Генрику Ибсену), что врагамъ удастся замолчать его имя. Еще совсѣмъ юнымъ писателемъ (въ качествѣ театральнаго рецензента и политика) онъ вступилъ въ литературу съ такимъ воинственнымъ одушевленіемъ, что, гдѣ бы онъ ни показывался, всюду поднимался вокругъ него оглушительный шумъ. Какъ и его Торбьёрнъ въ Synnöve Solbdkken, онъ отличался задоромъ сильнаго, но боролся, какъ и его Сигурдъ въ дракѣ Бѣгство Сигурда, не ради только упражненія своихъ силъ, а изъ наивной, хотя и часто заблуждавшейся любви къ истинѣ и справедливости. Во всякомъ случаѣ, онъ владѣлъ въ совершенствѣ искусствомъ обращать на себя вниманіе.
Писатель можетъ имѣть великія и рѣдкія дарованія, и все же недостатокъ соотвѣтствія между его талантомъ и національнымъ характеровъ или уровнемъ развитія его народа можетъ, въ теченіе долгаго времена, препятствовать его рѣшительному успѣху. Многіе изъ величайшихъ писателей пострадали отъ этого. Многіе, какъ Байронъ, Гейне, Генрикъ Ибсенъ, покинули свою страну; гораздо значительнѣе число тѣхъ, которые, оставаясь въ отечествѣ, чувствовали себя покинутыми своимъ народомъ. Судьба Бьёрнсона была совсѣмъ иная. Правда, что онъ никогда не былъ мирно признанъ всѣмъ своимъ народомъ, сначала потому, что его форма была слишкомъ нова и непривычна, позднѣе потому, что его идеи слишконъ сильно вызывали господствующія консервативныя и краіне ортодоксальныя сферы; и теперь еще пресса норвежскаго правительства и дающаго тонъ бюрократическаго общества преслѣдуетъ его съ такою яростью, которая столь же неразборчива въ выборѣ своихъ средствъ, какъ въ другихъ странахъ ожесточеніе борцовъ за троны и алтари. Во, вопреки всему этому, за Бьёрнстьерномъ Бьёрнсономъ и вокругъ него стоитъ его народъ въ такомъ множествѣ, что изъ живущихъ нынѣ поэтовъ его можно сравнить въ этомъ отношеніи развѣ только съ Викторомъ Гюго. Когда называешь его имя, то этимъ какъ бы поднимаешь знамя Норвегіи. Въ своихъ достоинствахъ и недостаткахъ, въ своемъ геніи и своихъ слабостяхъ онъ является столь же типичнымъ норвежцемъ, сколько Вольтеръ являлся типичнымъ французомъ. Его смѣлость и его наивность, его откровенность, какъ человѣка, и сдержанность, какъ художника, усиленное и щекотливое норвежское чувство патріотизма и живое сознаніе односторонности и духовныхъ потребностей этого народа, — сознаніе, которое направило его къ скандинавизму, пангерманизму, космополитизму, — все это, въ своемъ своеобразномъ смѣшеніи, выступаетъ у него такъ типически національно, что въ своей личности онъ резюмируетъ весь народъ. Ни одинъ современникъ его не служитъ такъ всецѣло представителемъ любви этого народа къ отчизнѣ и свободѣ, его чувства собственнаго достоинства, его прямоты и бодрой энергіи. Больше того, въ это мгновеніе онъ знаменуетъ собою, и, къ тому же, въ большомъ стилѣ, самокритику этого народа, конечно, не бичующую, не хлещущую скорпіонами критику, представителями которой служатъ: въ Норвегіи Ибсенъ, въ Россіи Тургеневъ, — по рѣзкій и смѣлый приговоръ, опирающійся на любовь. Онъ никогда не указываетъ язвы, въ улучшеніе и излеченіе которой не вѣритъ, никогда не указываетъ порока, въ искорененіи котораго сомнѣвается. Ибо у него, поистинѣ, слѣпая вѣра въ хорошія свойства человѣчества, и онъ вполнѣ обладаетъ непобѣдніыгь оптимизмомъ великаго геніальнаго сангвиника.
По своей природѣ онъ отчасти вождь клана, отчасти поэтъ. Онъ соединяетъ въ своемъ лицѣ оба выдающіеся въ древней Норвегіи образа: вожди и скальда. По ходу своихъ мыслей онъ на половину народный трибунъ, на половину — свѣтскій проповѣдникъ, т.-е. въ его общественной дѣятельности сливается политическій и религіозный паѳосъ его норвежскихъ современниковъ, и, пожалуй, это сліяніе еще полнѣе послѣ того, вагъ онъ отрѣшился отъ ортодоксіи, нежели ранѣе того времени, онъ въ еще болѣе высокой степени миссіонеръ и реформаторъ послѣ своего такъ называемаго отпаденія, нежели до него.
Какъ онъ не могъ бы родиться ни въ какой другой странѣ, точно такъ же ему менѣе, чѣмъ какому-либо другому писателю, было бы возможно успѣшно дѣйствовать за предѣлами отечества. Когда въ 1880 г. въ нѣмецкія газеты проникъ слухъ о томъ, что, утомленный вѣчными отечественными распрями, Бьёрнсонъ намѣренъ поселиться въ Германіи, онъ написалъ мнѣ: «Я хочу жить въ Норвегіи, наносить побои и получать ихъ въ Норвегіи, хочу пѣть и умереть въ Норвегіи».
Сознавать въ себѣ такую тѣсную связь съ отечествомъ — счастіе для того, къ кому отечество относится съ сочувственнымъ пониманіемъ. И это счастіе выпало на долю Бьёрнсона. Это зависитъ отъ обстоятельствъ, лежащихъ въ глубинѣ его натуры. Онъ, который такъ сильно восторгается замкнутыхъ, одинокимъ Микель-Анджело и, естественно, ставитъ его гораздо выше Рафаэля, онъ представляетъ собою умъ совершенно противуположнаго свойства, не одинокій даже тогда, когда онъ бываетъ совсѣмъ одинъ (какъ съ 1873 г. въ своемъ помѣстьѣ, въ отдаленномъ Гаусдалѣ), но вполнѣ общественный, или, выражаясь правильнѣе, народный умъ. Онъ удивляется Микель-Анджело, потому что высоко почитаетъ и донимаетъ великое, глубоко-серьезное, могущественно-рѣзкое въ человѣческомъ сердцѣ и въ стилѣ, но въ немъ нѣтъ ничего общаго съ меланхолическимъ ощущеніемъ одиночества у великаго флорентинца. Онъ рожденъ быть основателемъ партіи и потому съ раннихъ поръ чувствовалъ влеченіе къ стремительнымъ умамъ, основателямъ народныхъ партій — къ датчанину Грундтвигу и норвежцу Вергеланду, какъ ни мало походахъ онъ на нихъ, благодаря своей пластической творческой силѣ. Въ немъ есть потребность чувствовать себя средоточіемъ или фокусомъ симпатій, и онъ невольно образуетъ вокругъ себя союзъ, потому что резюмируетъ въ своемъ собственномъ существѣ цѣлое общество.
II.
правитьБьёрнстьернъ Бьёрнсонъ родился 8 декабря 1832 г. въ долинѣ Доврефьельда, въ Квикне, гдѣ его отецъ былъ пасторомъ. Природа этой мѣстности непривѣтлива, бѣдна и пустынна, представляетъ по большей части голыя скалы, тамъ и сямъ ели и березы, но почва такъ плоха и климатъ такъ суровъ, что изъ пяти лѣтъ крестьянинъ можетъ разсчитывать только на одинъ урожайный годъ. Вокругъ пастората не было пашенъ. Въ скудно заселенной долинѣ дома стояли на далекомъ разстояніи одинъ отъ другаго. Зимою снѣгъ высоко покрывалъ долины и горы, окружалъ каждый домъ оградой и манилъ кататься въ саняхъ и бѣгать на лыжахъ. Когда маленькому Бьёрнстьерну было шесть лѣтъ, отца его перевели въ Нессетъ, въ Ромсдаленѣ, знаменитѣйшей по своей красотѣ мѣстности Норвегіи. По обѣимъ сторонамъ долины возвышаются здѣсь скалы, высокія, могучія, съ смѣло очерченными зубцами, и мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ равнина понижается и приближается фіордъ, открываютъ взору все болѣе причудливыя формы. Лишь немногія норвежскія долины могутъ сравниться съ Ромсдаленомъ по богатому разнообразію; какъ ровный характеръ долинной почвы, такъ и необычныя въ Норвегіи горныя очертанія придаютъ ему особый отпечатокъ. Мѣстность была плодородная, относительно густо населенная, постройки красивыя, по большей части двухъ-этажныя, а люди, при всей своей несловоохотливости, привѣтливые. Разница съ прежнимъ мѣстопребываніемъ была поразительна и должна была произвести сильное впечатлѣніе; она научила ребенка размышлять и сравнивать, видѣть старое въ освѣщенія новаго, новое въ освѣщеніи стараго, наконецъ, смотрѣть на себя чужими глазами и приходить къ сознанію своего существа. Величественная природа и дѣятельная народная жизнь наполнили своими картинами воспріимчивую душу здороваго и богато-одареннаго мальчика. Когда его отправили въ высшую школу въ маленькомъ городкѣ Мольде, онъ сталъ учреждать союзы между мальчиками и вскорѣ сдѣлался въ нѣкоторомъ родѣ предводителемъ школьной молодежи. Онъ читалъ всѣ историческія и поэтическія сочиненія, которыя могъ достать, народныя сказки, собранныя незадолго передъ тѣмъ Асбьёрисеномъ, народныя пѣсни, около того хе времени изданныя Ландстадомъ, древне-норвежскія королевскія саги, популярные романы, стихотворенія, особенно же сочиненія Вергеланда, которыя поглощалъ со страстью. Семнадцати лѣтъ онъ прибылъ въ Христіанію, чтобы подготовиться къ университетскому экзамену, читалъ здѣсь преимущественно произведенія датской литературы, вступилъ въ довольно тѣсную дружбу съ геніальнымъ чудакомъ Ааснундомъ Винье (Vinje), уже составившимъ себѣ имя на поприщѣ народной поэзіи, и съ находившимся въ одномъ съ нимъ возрастѣ, пріобрѣтшимъ лишь позднѣе извѣстность, историкомъ Эрнстомъ Сарсомъ и велъ чрезвычайно дѣятельную въ умственномъ отношеніи, бурную, веселую юношескую жизнь. Тогдашній датскій театръ въ Христіаніи, которымъ завѣдывали съ большимъ тщаніемъ, заинтересовалъ его и сильно на него повліялъ. Когда онъ вернулся въ 1852 г. студентомъ въ родительскій домъ и пробылъ въ немъ годъ, народная жизнь предстала передъ нимъ въ новомъ освѣщеніи. Онъ жилъ съ народомъ и писалъ пѣсни въ народномъ духѣ, которыя крестьяне часто учили наизусть и распѣвали.
Возратившись въ Христіанію, онъ выступилъ критикомъ, въ особенности театральнымъ рецензентомъ, писалъ со всѣмъ увлеченіемъ геніальной юности, со всею несправедливостью начинающаго поэта и нажилъ себѣ много враговъ. Онъ читалъ теперь преимущественно датскихъ мыслителей литературнаго періода, который заканчивался въ это самое время, Гейберга, Сибберна, Киркегора, и нѣсколько позднѣе сталъ углубляться во внутренній міръ Грундтвига. Ученіе послѣдняго о «радостномъ христіанствѣ» поразило его, какъ противуположность мрачному піэтизму его родины; сильная вѣра въ высокія дарованія и въ миссію скандинавскаго сѣвера, которую онъ встрѣтилъ у Грундтвига, неизбѣжно должна была приковать юношу, представлявшаго собой столь типическаго сѣверянина и такъ мало знакомаго съ Европой. До самыхъ семидесятыхъ годовъ на немъ примѣчается вліяніе Грундтвига. И даже до настоящаго времени оно не вполнѣ изгладилось. Онъ нашелъ тогда въ грундтвигіанизмѣ все то, что позднѣе, отрѣшившись отъ волшебнаго очарованія грундтвиговскихъ круговъ, старался найти и нашелъ внѣ ихъ: человѣчность въ ея высшей свободѣ и красотѣ. Это зависѣло отъ самой узкости его кругозора. Новѣйшіе философскіе и соціальные взгляды не имѣли въ тѣ годы своихъ представителей при университетѣ въ Христіаніи. По спеціальнымъ паукамъ были выдающіяся силы, но, затѣмъ, здѣсь, какъ и въ Даніи, былъ загражденъ доступъ къ духовному общенію съ Европой. Въ университетѣ не имѣлось европейскаго сознанія. Сынъ пастора изъ уединеннаго села, ученикъ изъ провинціальнаго городка, не вышелъ и въ столицѣ за предѣлы круговъ, носившихъ различные оттѣнки ортодоксіи. Отсюда ограниченность, подчасъ дѣтское простодушіе въ первыхъ произведеніяхъ Бьёрнсона, отсюда единственная въ своемъ родѣ самоувѣренная наивность, составляющая его силу, какъ поэта, въ этотъ періодъ.
Нѣсколько поѣздокъ въ сосѣднія страны, сначала участіе, принятое онъ въ скандинавской студенческой процессіи въ Упсалу въ 1856 г., и непосредственно затѣмъ продолжительное пребываніе въ Копенгагенѣ дали созрѣть его поэтическимъ способностямъ. Онъ началъ уже маленькую драму Новобрачные, но, сознавая недостаточность своихъ силъ, отложилъ ее, чтобы снова приняться за нее десять лѣтъ спустя. Короткими, чисто-народными лирическими стихотвореніями онъ успокоилъ, хотя и не удовлетворилъ свою потребность творчества. Теперь онъ написалъ свое первое драматическое сочиненіе Между битвъ, маленькую серьезную одноактную драму, имѣвшую сюжетомъ эпизодъ изъ норвежский междоусобныхъ войнъ въ началѣ среднихъ вѣковъ, — драму, въ которой сжатая, шероховатая проза, образовавшая самый рѣзкій контрастъ съ плавными, словообильными ямбами датскихъ драмъ эленшлегеровской школы, полагала начало новой формѣ сѣвернаго стиля вообще. Эта пьеса, отвергнутая Гейбергомъ, въ то время директоромъ королевскаго театра въ Копенгагенѣ, была представлена въ Христіаніи, а напечатана позднѣе. Насколько Бьёрнсонъ и вся позднѣйшая поэтическая литература подвинулись уже теперь на избранномъ здѣсь пути, это всего лучше замѣчается, когда снова видишь на сценѣ эту маленькую драму, которая, при своемъ появленіи, отталкивала мнимою дикостью сюжета и грубость" изложенія; она кажется теперь уже совершенно идиллическою и слишкомъ чувствительною.
Между тѣмъ, Бьёрнсону становилось все яснѣе его призваніе писать крестьянскія повѣсти, и, напечатавъ въ видѣ опыта безъ своей подписи нѣсколько мелкихъ разсказовъ, онъ издалъ въ 1857 году Synnövc Solbalcken. Этотъ литературный дебютъ былъ побѣдой и настоящимъ тріумфомъ, благодаря, въ особенности, пріему, оказанному этой книжкѣ въ Даніи, приговоръ которой считается обыкновенно рѣшающимъ для норвежскихъ поэтическихъ произведеній. Свѣжая самобытность, новизна сюжета и способа изложенія не могутъ служить достаточнымъ объясненіемъ ея успѣха. Онъ зависѣлъ отъ замѣчательнаго соотвѣтствія этого произведенія съ тѣмъ, чего именно страстно желала и чего требовала тогда отъ поэтическаго сочиненія часть читающей публики. Національно-либеральная партія (это наименованіе партіи было лишь позднѣе принято въ Германіи) въ тѣ годы всецѣло направляла литературный вкусъ; этотъ послѣдній требовалъ, въ одно и то же время, ультра-сѣверной, мощно-національной, древне-скандинавской и — что, конечно, имѣло видъ страннаго противорѣчія — христіански-этической, невинно-идиллической поэзіи, съ равною строгостью изгонявшей изъ своей сферы титаническую мятежность и современную страсть. Націоналъ-либераламъ страсть казалась лишенною поэзіи, а меланхолія — аффектаціей; партія интеллигенціи, какъ она скромно называла и называетъ себя, все европейское казалось подозрительнымъ; только на дальнемъ сѣверѣ сохранилась нравственная чистота, свѣжесть, которая должна была обновить гнилую культуру Европы, а что касается современнаго въ болѣе строгомъ смыслѣ, то оно просто не существовало для ихъ блаженнаго невѣдѣнія. Крестьянскіе разсказы Бьёрнсона, независимо отъ своихъ великихъ и истинныхъ достоинствъ, явились почти исполненіемъ поэтической партійной программы. Впечатлѣнія юности и книги, читанныя поэтомъ въ юношескіе годы, были причиной того, что онъ видѣлъ крестьянскую жизнь въ освѣщеніи древненорвежскихъ сагъ и, съ другой стороны, достигъ пониманія древнихъ сказаній, благодаря своему близкому знакомству съ жизнью и образомъ мыслей крестьянъ. Его первый крупный разсказъ, какъ и многіе изъ самыхъ мелкихъ (Отецъ Орлиное гнѣздо и т. д.), принесъ съ собой обновленіе стиля древнихъ сагъ, между тѣмъ какъ матеріалъ, согласно съ хеланіями націоналъ-либераловъ, былъ народенъ безъ грубаго реализма. Съ исландскими сагами въ Германіи близко знакомы только германисты; въ скандинавскихъ странахъ эти частью достойные удивленія и почти всегда занимательные разсказы не только популярны со времени возрожденія національнаго сознанія, но окружены нѣкоторымъ ореоломъ, какъ внушающіе благоговѣніе своею древностью памятники великаго прошедшаго. Въ особенности высоко почитался ихъ стиль. И этотъ спокойный, эпическій, всегда наглядный стиль, созданный въ древности, какъ форма ця повѣствованія о раздорахъ, смертоубійствахъ, поджогахъ, смѣлыхъ похожденіяхъ и подвигахъ, былъ здѣсь сохраненъ или, вѣрнѣе, возстановленъ и своимъ величіемъ возвышалъ идиллическій матеріалъ, любовный міръ молодыхъ норвежскихъ крестьянъ и крестьянокъ. Натура поэта была такъ родственна натурѣ древняго повѣствователя, а человѣческая раса, имъ изображаемая, расѣ, выступающей въ древнихъ сагахъ, что, вопреки всему, составилось гармоническое цѣлое. Бьёрнсонъ принадлежатъ къ счастливцамъ, которые не ищутъ своей формы, а почти съ самаго начала владѣютъ ею. Его самая ранняя повѣсть — вполнѣ зрѣлый плодъ. Въ самой первой своей попыткѣ онъ былъ классиченъ. Онъ не принадлежитъ къ тѣмъ поэтамъ, которые, въ теченіе долгой жизни, все болѣе и болѣе совершенствуютъ свою художественную форму и могутъ лишь послѣ тяжелой борьбы съ непокорнымъ матеріаломъ придавать своимъ произведеніямъ внутреннее равновѣсіе. Его поприще не было, какъ у многихъ другихъ, восхожденіемъ на скалу среди тумана, — восхожденіемъ, увѣнчаннымъ лишь на вершинѣ нѣсколькими свѣтлыми часами; оно было такимъ восхожденіемъ, во время котораго на каждой ступени открывались прекрасные виды. И надо замѣтить, что развитіе его шло такимъ образомъ, что, при первоначальной узкости или бѣдности идей, онъ началъ съ точки зрѣнія художественной высшимъ совершенствомъ, постепенно вкладывая въ свои сочиненія все болѣе богатый міръ идей и все возроставшее знаніе человѣческаго сердца. Хотя его поэтическое достоинство отъ этого нисколько не пострадало, но пластически-классическое равновѣсіе все же потерпѣло нѣкоторый ущербъ.
Не слѣдуетъ, однако, думать, что первыя работы Бьёрнсона были встрѣчены единодушнымъ одобреніемъ, хотя теперь иногда и дѣлаютъ видъ, что тогда выражали его. Въ настоящее время на сѣверѣ есть люди, дорожащіе возможностью указать на какое-либо изъ сочиненій Бьёрнсона, которое они всегда хвалили, чтобы съ тѣмъ большимъ правдоподобіемъ безпристрастія порицать его позднѣйшія произведенія. Его первыя повѣсти я драмы слишкомъ противорѣчили тому, чему публика привыкла удивляться, чтобъ ихъ могли оцѣпить безъ противорѣчія, и многіе изъ литературно образованныхъ людей, жившихъ въ тѣсномъ общеніи съ прежнею поэзіей, должны были почувствовать себя оскорбленными въ своемъ эстетическомъ исповѣданіи вѣры. Въ Даніи отцвѣтала обширная и богатая поэтическая школа, вліяніе которой распространилось въ глубь Норвегіи. Звучный паѳосъ Эленшлегера раздавался еще у всѣхъ въ ушахъ со своею гармоніей; его изображеніе сѣверной древности и начала среднихъ вѣковъ казалось людямъ старой школы хотя и менѣе правдивымъ съ внѣшней стороны, но болѣе правдивымъ со стороны внутренней, нежели картины Бьёрнсона; несравненное изящество и прелесть у Геприка Гертца притупили ихъ вкусъ къ первобытному, и, наконецъ, въ новой норвежской поэзіи чувствовалось отсутствіе высокаго философскаго образованія, требовать котораго отъ поэта и находить у него пріучилъ публику Гейбергъ. Я еще живо помню, какъ странны и новы показались мнѣ самому при своемъ появленіи Synnöve Solbakken и Arne.
Враждебные голоса смолкли предъ здравымъ пониманіемъ неподдѣльности, которое почти повсюду сохранила въ себѣ большая читающая публика, но быстрота успѣха зависѣла, какъ уже указано, отъ того обстоятельства, что господствующая скандинавская партія взяла подъ свою защиту новую поэзію и трубными звуками возвѣстила славу поэта. Въ то время націоналъ-либералы въ трехъ сѣверныхъ странахъ были еще друзьями крестьянъ въ литературѣ. Они любили абстрактнаго крестьянина; дѣйствительнаго, конкретнаго, они еще не знали. Ему дали избирательное право, были убѣждены, что онъ до скончанія вѣковъ будетъ слушаться тѣхъ, кто ему «даровалъ свободу», и питали надежду, что онъ никогда не воспользуется этою «свободой» для иныхъ цѣлей, кромѣ избранія и чествованія этихъ своихъ городскихъ благодѣтелей. Поэтому крестьянинъ назывался еще тогда въ органахъ большихъ городовъ здоровымъ ядромъ народа; въ немъ видѣли отпрыскъ древнихъ исполиновъ, воспѣвали его и льстили ему. Поэтическія произведенія, тонко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ новомъ и большомъ стилѣ прославлявшія его жизнь, моги заранѣе разсчитывать на восторженный пріемъ въ Даніи, особенно же, если ихъ авторъ принадлежалъ по своему происхожденію одной изъ братскихъ странъ, которыя были чуть ли не ближе сердцу истаго скандинава, чѣмъ его собственное отечество.
Пресыщенный житель Копенгагена чувствовалъ, помимо этого, такое же пристрастіе къ крестьянскимъ повѣстямъ Бьёрнсона, какое выказывали при дворахъ прошлаго столѣтія къ пастушескимъ романамъ а пастушескимъ играмъ. Теперь смотрѣли на вещи слишкомъ критически, чтобы требовать пастушекъ въ красныхъ башмачкахъ и барашковъ съ красными шелковыми ленточками вокругъ шеи, но находили замѣну югъ въ норвежскихъ парняхъ и дѣвушкахъ, внутренній міръ которыхъ представлялъ такую же, если не большую, глубину и нѣжность чувствъ, какъ ощущенія любаго студента или любой благородной дѣвицы.
Крестьянская повѣсть не была сама по себѣ новымъ видомъ литературы. Картинки Стена Стенерсена Блихера изъ сельской метенной природы Ютландія были первыми произведеніями въ этомъ родѣ; онѣ возникли двадцатью годами ранѣе первыхъ деревенскихъ разсказовъ Бертольда Ауэрбаха, которому, однако, не были извѣстны, такъ какъ явились въ нѣмецкомъ переводѣ лишь въ половинѣ сороковыхъ годовъ. Послѣ того, какъ въ Германіи Иммерманъ указалъ путь своимъ Oberhof, Ауэрбахъ первый отнесся къ разсказу изъ крестьянскаго быта какъ къ самостоятельной разновидности повѣсти; впервые нѣмецкій поэтъ всецѣло погрузился въ событія и характеры мирныхъ поселянъ. Незадолго передъ тѣмъ величайшая писательница Франціи, Жоржъ Зандъ, родившаяся въ деревнѣ и покончившая съ бурнымъ періодомъ своей жизни, почувствовала побужденіе отважиться на подобную попытку и почти одновременно Моипу-Robin, La mare au diable, Franèois le Champi и т. д. дала фракціи маленькую группу тонкихъ, идеалистически выполненныхъ сельскихъ картинъ.
Ни творенія Жоржъ Зандъ, ни Шварцвальдскіе деревенскіе разсказы не были извѣстны Бьёрнсону, когда онъ дебютировалъ. Онъ ничему не научился отъ Ауэрбаха и не имѣлъ съ нимъ ничего общаго. Норвежскія крестьянскія повѣсти отличаются отъ нѣмецкихъ, главнымъ образомъ, двумя особенностями. Ауэрбахъ — эпикъ; онъ изображаетъ сельскую жизнь во всю ея ширь; мы видимъ крестьянина среди его обыденныхъ занятій въ полѣ и на скотномъ дворѣ; онъ выступаетъ передъ нами съ своею полулѣнивою, полуважною медлительностью, со своею зависимостью отъ нравовъ и обычаевъ, со всѣми привычками своей жизни. Бьёрнсонъ ни настоящій эпикъ, ни настоящій драматикъ; драматизмъ въ эпической сферѣ составляетъ его силу; поэтому все у него кратко и сжато; внѣшнія событія разсказываются лишь ради исторіи сердецъ. Дальнѣйшее различіе заключается въ слѣдующемъ: сельскіе разсказы Ауэрбаха писались подъ вліяніемъ міросозерцанія, котораго поэтъ не раздѣляетъ съ крестьяниномъ, которое не есть общее міросозерцаніе его и его героя и героини. Ауэрбахъ писалъ не съ точки зрѣнія простаго сердца и простой вѣры. Онъ былъ ученый и мыслитель; онъ обладалъ богатымъ и многостороннимъ образованіемъ нѣмецкихъ умовъ въ эпоху его юности. Онъ былъ ученикъ Шеллинга; онъ дебютировалъ романомъ о Спинозѣ, сочиненія котораго онъ перевелъ и взглядъ котораго на жизнь себѣ усвоилъ, чтобы проповѣдывать его въ теченіе всей своей жизни. Хотя онъ и видоизмѣнилъ ученіе Спинозы согласно съ собственными потребностями и симпатіями (ибо болѣе, чѣмъ сомнительно, чтобы Спиноза могъ особенно, воодушевиться изображеніемъ этихъ конечныхъ существъ, этихъ ограниченныхъ умовъ, называемыхъ поселянами), но для него взглядъ Спинозы на жизнь былъ евангеліемъ природы, самъ философъ — апостоломъ непорочности въ природѣ и культа природы. Ауэрбахъ изображалъ съ любовью крестьянина, потому что онъ былъ въ его глазахъ обращикомъ природы, и онъ искалъ съ любовью въ наивныхъ душахъ зародышей того взгляда на жизнь, который онъ считалъ истиннымъ и долженствующій, вскорѣ восторжествовать окончательно. Замѣтьте, наприм., въ его классической повѣсти Босоножка, какъ смѣлая молодая крестьянская дѣвушка, вмѣсто того, чтобы по заповѣди Писанія протянуть лѣвую щеку, когда ее ударяютъ въ правую, прокладываетъ себѣ путь въ жизни сжатыми кулаками, не мирясь съ несправедливостью и не испытывая, вслѣдствіе этого, униженій. Настроеніе, лежащее въ основѣ этихъ книгъ, есть политическое стремленіе до-мартовской Германіи возвысить простолюдина до уразумѣнія политическихъ и религіозныхъ идеаловъ людей образованныхъ.
Совсѣмъ иначе относился повѣствователь къ своему матеріалу въ крестьянскихъ повѣстяхъ Бьёрнсона. Поэтъ во всемъ существенномъ опирался на то же міросозерцаніе, какъ и его герои, — онъ писалъ не подъ вліяніемъ какой-либо философіи. Поэтическій и художественный геній, а не умъ, сильный своимъ превосходствомъ, выступалъ передъ читателемъ изъ этихъ страницъ. Отсюда замѣчательное единство чувства и тона.
Преимущества были специфически-поэтическія: самое мягкое чувство было влито въ самую твердую форму; самая тонкая, всесторонняя наблюдательность соединялась съ лирическою задушевностью, которою было проникнуто цѣлое и которая пробивала себѣ болѣе свободный путь въ многочисленныхъ дѣтскихъ, народныхъ и любовныхъ пѣсняхъ, разбросанныхъ въ повѣсти. Романтическое основное настроеніе парило надъ разсказомъ. Повѣсть могла, какъ въ Arne, безъ диссонанса начинаться сказкой, въ которой растенія говорили между собою и стремились впередъ; вопреки суровому реализму отдѣльныхъ характеровъ, она была такъ идиллична, что маленькіе вставленные въ нее разсказы, гдѣ играли роль лѣсныя феи, сочетались съ общимъ настроеніемъ, безъ противорѣчія съ духомъ дѣйствующихъ лицъ. Правда, что наблюдательность накопила запасъ мелкихъ чертъ, изъ которыхъ Бьёрнсонъ созидалъ свои повѣсти. Когда его Арне спрашиваютъ: «Какъ это ты можешь сочинять?» онъ отвѣчалъ: «Я удерживаю впечатлѣнія, которыя у другихъ ускользаютъ». Бьёрнсонъ могъ бы дать тотъ же отвѣтъ. Но все же сага, народная пѣсня, народная сказка были тѣми источниками, чрезъ сліяніе которыхъ кристаллизировалась его художественная форма. Онъ создалъ ее не въ одинокомъ величіи; благодаря именно этимъ источникамъ, онъ остался въ многостороннемъ соприкосновенія съ народнымъ духомъ.
Synnöve Solbakken олицетворялъ пластическую гармонію въ тѣсныхъ предѣлахъ норвежскаго крестьянскаго быта, а главное лицо, Торбьёркь, былъ типомъ сильнаго, строптиваго юноши, который, для доставленія возмужалости, нуждается въ укрощеніи и усмиреніи. Въ Arne отражалось, наоборотъ, лирическое, тоскливое стремленіе народа, — стремленіе, лежавшее въ крови викинговъ и превратившееся въ жажду путешествій, а герой былъ типомъ мягкаго, мечтательнаго юноши, который долженъ закалиться, чтобы сдѣлаться мужчиной. Многое изъ самыхъ глубокихъ, стихійныхъ склонностей норвежскаго народа, многое изъ самыхъ завѣтныхъ юношескихъ стремленій поэта было вложено въ сдѣлавшуюся столь знаменитою главную пѣсню Арне. Вздохъ народнаго сердца слышится въ этихъ строфахъ:
«Неужели не будетъ дано мнѣ судьбой
Перейти за высокія скалы?
Неуже ль онѣ, грозной сомкнувшись стѣной,
Будутъ льдами, снѣгами и тяжкой тоской,
Словно въ тѣсныхъ объятьяхъ могилы,
Вѣчно сковывать духъ мой и силы?
Нѣтъ, я здѣсь не останусь, я вдаль устремлюсь,
Перейду за высокія скалы!
Здѣсь давно я, снѣдаемый скукой, томлюсь,
Но я молодъ, отваженъ и смѣло взберусь
На привольныя эти вершины, —
Не страшны мнѣ утесовъ стремнины!»
Выраженное здѣсь стремленіе — то же стремленіе, которое влекло древнихъ морскихъ королей на западъ и югъ, которое заставило Гольберга, великаго основателя норвежско-датской литературы, обойти пѣшкомъ пол-Европы и которое проявляется въ настоящее время въ переселеніи такого множества художниковъ по всѣмъ отраслямъ искусства.
Если, такимъ образомъ, двѣ болѣе крупныя повѣсти Synnöve и Аrnе составляли дополняющіе другъ друга контрасты, то третья, Веселый парень, была какъ бы спасительнымъ вѣтеркомъ, сметавшимъ, во имя здоровой натуры, тяжелую грусть, которая угнетаетъ норвежское сердце; эта повѣсть заключаетъ въ себѣ радостную вѣсть простодушной жизненной силы и наслажденія жизнью, свѣжее, очищающее воздухъ пѣніе, въ которомъ слышится смѣхъ.
III.
правитьЗатѣмъ послѣдовали драмы и стихотворенія. Великая личность высвобождалась мало-по-малу изъ оболочки народнаго духа. Въ драмѣ Между битвъ, въ Сигурдѣ Зломъ, въ Arnljot Geline все тотъ же великій типъ, прирожденный вождь, созданный быть благодѣтелемъ народа, одинаково необузданный и благородный, — вождь, правами котораго завладѣли другіе и который, вслѣдствіе претерпѣваемой имъ несправедливости, вынужденъ совершить не мало зла на пути къ цѣли, хотя онъ и желаетъ всего лучшаго. Города стоятъ, объятые пламенемъ, позади Сверре, гдѣ бы онъ ни проѣзжалъ. Онъ съ чувствомъ горькой скорби разсказываетъ это въ драмѣ Между битвъ. «Я знаю государя, который хотѣлъ быть благословеніемъ для своего народа, но сдѣлался его проклятіемъ. Онъ содрогается передъ собственною судьбой и хотѣлъ бы бѣжать отъ всѣхъ искаженныхъ труповъ, которые неотступпо смотрятъ на него съ одного предѣла страны до другаго… Такъ, словно непреклонный рокъ, онъ влачится съ одного кроваваго поля на другое, съ пожарища на пожарище, чрезъ дымящіеся трупы и развалины, и крики, и вопли слѣдуютъ за нимъ, и весь адъ неистовствуетъ вокругъ него, и говорятъ, что дьяволъ шествуетъ съ нимъ рядомъ, а нѣкоторые утверждаютъ даже, что онъ — самъ дьяволъ!… Я знаю… да… я знаю, что въ то время, какъ они убиваютъ другъ друга, точно звѣри, онъ не въ состояніи наложить руку ни на одного человѣка, чтобы не увеличить собственнаго несчастія… онъ старается умиротворять и исцѣляетъ, онъ дѣлаетъ добро, и укрощаетъ, и даруетъ миръ всѣмъ, кто его проситъ о томъ». Сигурдъ, герой трилогіи Сигурдъ Злой, возбуждаетъ противъ себя ненависть и преслѣдованіе тѣмъ, что онъ, желавшій лишь справедливости для себя и счастія для Норвегіи, будучи выданъ врагамъ своднымъ братомъ своимъ, простакомъ Гаральдомъ Гилле, дѣлается его убійцей. Онъ явился къ брату послѣ долгаго отреченія, тяжелой внутренней борьбы, съ полною готовностью и самымъ горячимъ желаніемъ достигнуть мирнаго соглашенія съ нимъ, я онъ покидаетъ его, ускользнувъ отъ стражи, которая должна его умертвить, «какъ король въ вооруженіи мести, съ отчаяніемъ во взорѣ и съ пламенѣющимъ мечомъ». Арнльотъ, въ глубинѣ души такой добрый и смиренный, становится поджигателемъ и разбойникомъ до того дня, когда онъ находитъ смерть при Стиклестадѣ, какъ воинъ Олафа. Эти образы глубоко коренятся въ душѣ поэта. Онъ рано натолкнулся на страстное сопротивленіе, чувствовалъ, что его противники несправедливо относятся къ нему и ненавидятъ его. Съ своимъ неукротимымъ честолюбіемъ, съ необузданностью, лежащею въ его природѣ, и нѣжностью, присущею его сердцу, онъ сознавалъ свое родство съ этими легендарный* образами, и всякій разъ, какъ чувствовалъ себя непонятымъ и несправедливо отвергнутымъ своимъ народомъ, онъ вкладывалъ сознаніе своей потребности возвысить этотъ народъ и слиться съ нимъ и ощущеніе того, что онъ все же отъ времени до времени бывалъ чуждъ своему народу, въ этихъ древнихъ вождей, въ этого Сигурда, наприм., который, въ раздраженіи, становится другимъ существомъ:
«Явился онъ, твердый, какъ сталь,
И началъ метаться по каменнымъ плитамъ;
Безумною злобой сверкалъ его взоръ,
И голосъ гудѣлъ, какъ изъ темной пещеры»,
по который, тѣмъ не менѣе, таитъ въ сердцѣ своемъ цѣлый рогъ изобилія великихъ плановъ благоденствія. Много долженъ былъ выстрадать Бьёрнсонъ въ душѣ своей еще въ пору юности, чтобы написать монологъ Сигурда въ зимнюю ночь или еще болѣе потрясающій монологъ въ предпослѣдней сценѣ этого произведенія, который начинается словами: «Датчане покидаютъ меня, сраженіе проиграно? До этого мѣста — и не далѣе?» — гдѣ планы собрать войско, отплыть изъ страны, сдѣлаться купцомъ, рыцаремъ креста возникаютъ и отвергаются съ стремительною быстротой, пока ощущеніе близкой гибели не овладѣваетъ имъ съизнова, и слова: «До этого мѣста — и не далѣе!» повторяются въ видѣ припѣва уже не какъ вопросъ, а какъ отвѣтъ. Но и въ самомъ отчаяніи звучитъ еще любовь къ отечеству, т.-е. къ врагу:
«О, чудный край, зачѣмъ я управлялъ тобою?
Увы, какъ много зла тебѣ я причинилъ!
Но какъ случилось это? О, моя отчизна,
И на чужбинѣ дальней твои горы видѣлъ
Я въ каждомъ облакѣ, мечтая о тебѣ,
Подобно дѣтямъ, что о Рождествѣ мечтаютъ,
И все же рану наносилъ тебѣ за раной!»
Великая личность не замкнута у Бьёрнсона въ одинокой, напоминающей Микель-Анджело гордынѣ; она выступаетъ изъ народнаго духа для того только, чтобы снова устремиться къ нему; она хочетъ слиться съ нимъ и переживаетъ свою трагедію, если это сліяніе встрѣчаетъ препятствія.
Въ этомъ отношеніи Бьёрнсонъ образуетъ самую рѣзкую противуположность съ человѣкомъ, который, какъ современный ему норвежскій поэтъ, стоитъ рядомъ съ нимъ на правахъ равенства съ Генрикомъ Ибсеномъ. Ибсенъ одинокъ по самой природѣ своей: «Я остаюсь одинъ, вдалекѣ».
Эта строчка, нѣсколько разъ повторяющаяся въ его извѣстномъ стихотвореніи Вдалекѣ, вызванномъ скандинавскимъ студенческимъ собраніемъ въ Упсалѣ въ 1875 г., — девизъ его жизни. Онъ идетъ въ глубь, какъ его рудокопъ: «Пробей мнѣ путь, тяжелый молотъ, въ глубь сердечныхъ тайниковъ!» Онъ ищетъ одинокой тишины ночи. Въ стихотвореніи Боящійся свѣта онъ объясняетъ, что ребенкомъ онъ боялся темноты; теперь все измѣнилось, — теперь его смущаетъ рѣзкій, яркій дневной свѣтъ, теперь шумъ жизни дѣлаетъ его слабымъ и безпомощнымъ:
«Но когда грозный туманъ мрака защищаетъ меня своимъ ночнымъ покровомъ, тогда воскресаетъ вся моя рѣшимость съ прежнею орлиною отвагой. Если-жь нѣтъ надо мной ночнаго крыла, тогда я, несчастный, не знаю куда дѣваться! Да, если я когда-нибудь совершу что-либо вепкое, то это дѣло будетъ выполнено среди мрака». Въ этихъ мужественныхъ и прекрасныхъ словахъ поэтъ изобразилъ свой собственный характеръ. Натура Бьёрнсона устремляется не вглубь, а наружу. У его генія распростертыя объятія.
Другая противуположность между этими двумя поэтами сказывается уже въ сѣверныхъ драмахъ, которыя они написали въ своемъ первомъ періодѣ. Какъ прирожденный драматургъ, Ибсенъ не имѣетъ влеченія и склонности къ описанію природы. Главные его образы были въ его молодости олицетвореніями непосредственнаго подражанія природѣ, и въ его сочиненіяхъ, почти безъ исключенія драматическихъ, внѣшняя природа играетъ по необходимости ничтожную роль. Даже тамъ, гдѣ онъ вводитъ ее и гдѣ она могущественно потрясаетъ какъ «ледяная церковь» въ Брандѣ, природа не столько дѣйствительность, сколько символъ, ледяная церковь — это та церковь, въ которой сильно рискуетъ погибнуть тотъ, кто покидаетъ существующія церкви. Болѣе свободно и широко разстилающійся духъ Бьёрнсона останавливается на норвежскихъ картинахъ природы и сообщаетъ и въ драмѣ впечатлѣніе, ими производное. Я приведу для примѣра сцену между Сигурдомъ и финскою дѣвушкой, одну изъ прекраснѣйшихъ сценъ, написанныхъ Бьёрнсономъ. Когда дѣвушка, приближеніе которой возвѣщается ея долгимъ, переливчатымъ, радостнымъ пѣніемъ, входитъ на сцену, то она увлекаетъ за собой, какъ подвластное ей царство, всю природу сѣверныхъ странъ. Дочь финскаго вождя является въ блескѣ сѣвернаго сіянія, ея слова облечены свѣтлыми чарами полночнаго солнца, ея счастливая любовь къ жизни, солнцу, лѣту, ея, не находящая взаимности, любовь къ Сигурду, тонкій к неуловимый характеръ ея печали, — все это обращикъ живой, воспроизводящей природу поэзіи. Мастерски описано ея появленіе въ репликѣ Сигурда:
«Скажи мнѣ, неужель не сознаешь ты,
Какъ здѣсь прекрасно?
Да, а это сознаю
Порой. Когда стою предъ этою пещерой
И взоромъ обнимаю вѣчные снѣга,
Деревья, что надъ моремъ снѣга выступаютъ,
Мелькаютъ въ сумракѣ, подобно привидѣньямъ,
И близится ко мнѣ ужасный сонмъ чудовищъ.
Но со скалы, скрипя на лыжахъ, ты сбѣгаешь,
Тебя со всѣхъ сторонъ собаки окружаютъ,
Толпа служителей бѣжитъ вслѣдъ за тобою,
И втрое больше кажетесь мнѣ всѣ вы!
Когда-жь вы бурною несетесь вереницей,
Сіянья сѣвернаго дивные лучи
На небѣ тысячью цвѣтовъ переливаютъ….»
Это пониманіе природы свойственно всѣмъ древнимъ норвежцевъ Бьёрнсона. Онъ сообщилъ имъ свое, современное пониманіе ея. Въ особенности небольшая (состоящая изъ пятнадцати короткихъ пѣсенъ) эпическая поэма Arnijot Gelline несравненна по своеобразности и красотѣ картинъ природы. Пѣснь Во время весенняго разлитія водъ, въ которой изображается низверженіе въ долины горныхъ рѣкъ, переполненныхъ таящими снѣгами, и представляется, какъ дикіе звѣри тревожно собираются въ ущелья скалъ, рисуетъ въ незабвенныхъ чертахъ ежегодно повторяющіеся эпизодъ изъ жизни норвежской природы, перенесенный за 800 лѣтъ назадъ и поэтому болѣе дикій и бурный, нежели въ настоящее время. Пѣснь Стремленіе Арнльота къ морю, въ ритмѣ которой чувствуется равномѣрный морской приливъ и отливъ, одно изъ прекраснѣйшихъ стихотвореній, когда-либо изображавшихъ поэзію моря. Байронъ представилъ необузданность и неумолимость моря, его свирѣпость. Бьёрнсонъ рисуетъ глубокую меланхолію, холодное равнодушіе, спасительную прохладу морскихъ валовъ. Послушайте начало:
«Я къ морю стремлюсь, да, къ безпредѣльному морю,
Туда, гдѣ оно величаво струится.
Какъ цѣпи туманныхъ холмовъ, его волны
Бѣгутъ неизмѣнно на встрѣчу другъ другу.
Пусть солнце заходитъ, земля призываетъ,
Оно непреклонно и чуждо покоя;
И въ лѣтнія ночи, и въ зимнія бури
Все то же стремленіе съ ропотомъ катитъ.
Я къ морю стремлюся, да, къ далекому морю,
Гдѣ высится ликъ его вѣчно холодный!
Бросаетъ ли міръ на него свои тѣни,
Въ струяхъ его горе свое отражая,
Ласкаетъ ли солнце его мягкимъ свѣтомъ,
О радости жизни ему повѣствуя,
Все такъ же задумчиво, такъ же безстрастно
Оно утѣшенье и скорбь погружаетъ.
Отъ власти луны, отъ угрозъ урагана
Оно ускользаетъ, на мигъ лишь вздымаясь.
И землю смываетъ, и горы уноситъ,
И катится съ шумомъ своимъ однозвучнымъ.
Ко дву идетъ то, что оно увлекаетъ,
Что разъ потонуло, уже не вернется.
Ни крика, ни вѣсти не слышно оттуда,
И рѣчи его никому не понятны.
Такъ въ море же, въ море, въ далекое море!
Оно никогда примиренья не знаетъ!
Для всѣхъ удрученныхъ оно избавитель,
Но дальше несетъ свою вѣчную тайну.
Загадоченъ этотъ союзъ его съ смертью;
Даритъ оно все ей — себя лишь жалѣетъ!
О море, меня твое манитъ величье,
На днѣ твоемъ тонутъ безсильныя думы.
Готовъ я разстаться съ завѣтнымъ стремленьемъ,
Ты грудь освѣжишь мнѣ дыханьемъ холоднымъ!»
Музыка волнъ дѣйствуетъ здѣсь, какъ величественная колыбельная пѣснь. Она служитъ подобною пѣснью для мечтающаго героя, надежда котораго устремлена на то, чтобы почувствовать въ послѣдній часъ, нагъ доски его судна расходятся, какъ смерть отверзаетъ врата потоку-избавителю, и чтобъ, подъ покровомъ вѣчнаго безмолвія, найти успокоеніе въ глубинѣ моря, между тѣмъ какъ въ чудныя лунныя ночи, когда серебристый свѣтъ переливается на громадной поверхности, «волна будетъ катить къ берегу его имя».
IV.
правитьБьёрнсонъ былъ два раза директоромъ театра, отъ 1857 до 1859 г. въ Бергенѣ; отъ 1865—1868 г. въ Христіаніи. Осенью 1857 г., по приглашенію Оле Булля, онъ взялъ на себя завѣдываніе сценой въ оживленномъ, дѣятельномъ въ политическомъ и умственномъ отношеніяхъ провинціальномъ городѣ и возвелъ на высоту театръ, пришедшій передъ тѣмъ въ совершенный упадокъ; въ то же время, въ обществѣ Оле Булля, счастливо протекали дни его юности. Въ качествѣ директора театра въ Христіаніи, онъ дѣйствовалъ съ большимъ успѣхомъ, но слишкомъ недолго. Онъ самъ обладаетъ столькими свойствами великаго актера, что представляетъ собою превосходнаго режиссера; сценическое искусство его родины многимъ обязано ему; онъ руководилъ первыми неувѣренны" попытками создать національную сцену.
Опытность, пріобрѣтенная имъ въ бытность его директоромъ театра, естественно, весьма пригодилась ему въ его дѣятельности, какъ драматурга; но здѣсь онъ никогда не достигалъ техническаго совершенства. Въ его дракахъ гораздо больше поэзіи, чѣмъ искуснаго построенія. Сибольшая трилогія, не предназначалась для сцены и, насколько я знаю, никогда не была представлена. Его сильная и дико-страстная юношеская драма Гульда мало или ничего не выигрываетъ отъ исполненія. Однако, двѣ драмы изъ его перваго періода имѣли громкій сценически успѣхъ: Марія Стюартъ въ Шотландіи (1864 г.) и Новобрачную (1865 г.)
Марія Стюартъ — блестящая, могучая драма, исполненная драматической жизни и, пожалуй, слишкомъ бурнаго движенія. Въ дѣйствія всѣ частности — убіеніе Рицціо, смерть Дарнлэя, похищеніе Маріи Босвелленъ — превосходно сплетаются; только заключеніе слабо, или, вѣрнѣе, драма не имѣетъ заключенія. Я думаю, что это произведеніе такъ хорошо удалось поэту въ особенности потому, что, стоя на шотландской почвѣ, онъ еще находился въ норвежской атмосферѣ. Эти шотландцы родомъ изъ Норвегіи. Босвелль говоритъ это: «Съ того часа, какъ моя воля пустила корни въ событія, изъ нея выросло дерево съ кровавокраснымъ стволомъ и могучими вѣтвями. Норвежскій родъ викинговъ, отъ котораго мы происходимъ, тоже былъ подобнымъ деревомъ, которое произросло изъ воли я вцѣпилось своими корнями въ скалу; подъ кровомъ этого дерева созидаеть теперь народъ». Въ этомъ норвежско-шотландскомъ мірѣ поэтъ чувствуетъ себя совершенно какъ дома, и создаваемые имъ характеры имѣютъ, безъ нарушенія мѣстнаго колорита, черты, дѣлающія ихъ близко родственными образамъ изъ норвежской средневѣковой эпохи, которые онъ привыкъ рисовать. Между главными характерами выдаются пуританинъ Джонъ Боксъ, затѣмъ мрачный и, тѣмъ не менѣе, жаждущій жизни, бурно-дѣятельный Босвелль и слабый, ребячески мстительный и рабски смиренный Дарнлэй — Босвелль, истый представитель возрожденія, а Дарнлэй, пожалуй, слишкомъ современная личность. Сама Марія Стюкргь удалась не вполнѣ: черты ея характера женственно расплывчаты. Она представлена существомъ, таинственная натура котораго открывается и двухъ противуположныхъ полюсахъ, какъ вся слабость и вся сила женственности. Ея судьба зависитъ по стольку отъ ея природы, по скольку эта слабость обусловливаетъ ея власть надъ мужчинами, а эта сила въ данныхъ обстоятельствахъ и въ данное время оказывается безсильной. Но, вслѣдствіе сѣвернаго идеализма, вслѣдствіе врожденной стыдливости поэта, какъ сына пастора, она слишкомъ чужда чувственности, кромѣ того, слишкомъ пассивна, чтобы быть героиней драмы. Ея образъ обрисованъ не столько ея рѣчами и дѣйствіями, сколько восторженными или унимающими отзывами и впечатлѣніями, непосредственно производимыми ея личностью. Она стоитъ какъ бы въ облакѣ эпитетовъ, которые во множествѣ сыплются на нее изъ устъ остальныхъ лицъ пьесы. Марія Стюартъ возникла въ тотъ періодъ развитія Бьёрнсона, когда онъ (быть можетъ, подъ вліяніемъ Киркегора) былъ склоненъ описывать психологически свои характеры, вмѣсто того, чтобы вкладывать въ нихъ безъ комментарія принадлежащія имъ свойства. Всѣ лица въ этой драмѣ психологи; они изучаютъ другъ друга, разбираютъ свой характеръ, проводятъ другъ надъ другомъ эксперименты. Даже пажъ Уильямъ Тэйлоръ знаетъ и описываетъ душевное состояніе Дарнлэя, какъ врачъ знаетъ я описываетъ какую-либо болѣзнь. Моррэй и Дарнлэй изображаютъ самихъ себя, Лесингтонъ изображаетъ Босвелла и Моррэя, Марія ищетъ имъ къ характеру Рицціо, Ноксъ ищетъ ключъ къ характеру Дарнлэя; даже умерщвленіе Рицціо, въ сущности, психологическій опытъ, который Дарнлэй производитъ надъ Маріей, чтобы вновь покорить ее посредствомъ спуга, такъ какъ ему не удается привлечь ее къ себѣ любовью. Но, между тѣмъ какъ всѣ лица мыслятъ, какъ психологи, говорятъ они всѣ, какъ поэты, и это поэтическое, шекспировское великолѣпіе стиля, котосе неподдѣльно, потому что люди эпохи Возрожденія всѣ вообще были проникнуты поэтическими чувствами и пользовались цвѣтистымъ, образнымъ языкомъ, усиливаетъ прелесть, которую придаетъ драмѣ глубокая оригинальность главныхъ характеровъ.
Маленькая драма Новобрачные имѣетъ своею темой крайне простое, но самобытный, имѣющій общечеловѣческое значеніе основной мотивъ отторженіе молодой женщины отъ родительскаго дома, коллизію въ душѣ молодой женщины между прирожденною и укоренившеюся вслѣдствіе привычки любовью къ родителямъ и еще новою, неокрѣпшею любовью къ мужу — революцію или эволюцію, совершающуюся съ естественною необходимостью и муками духовнаго рожденія. Въ обычныхъ, нормальный условіяхъ значеніе этого разрыва не выступаетъ рѣзко, потому что онъ понимается какъ нѣчто такое, что должно быть, и носитъ скорѣе печать освобожденія, чѣмъ отторженія. Но если условія складываются хоть нѣсколько менѣе нормально, если любовь родителей необыкновенно эгоистична или нѣжна, а супружеская любовь добраго и послушнаго ребенка гораздо менѣе сильна, нежели усвоенное воспитаніемъ чувство почтенія къ отцу и матери, то здѣсь оказывается задача, драматическое столкновеніе и борьба съ неизвѣстнымъ исходомъ. Заслуга и слава Бьёрнсона состоитъ въ томъ, что онъ избралъ эту идею.
Исполненіе страдаетъ двойнымъ недостаткомъ: во-первыхъ, сѣверная чрезмѣрная стыдливость; во-вторыхъ, психологическій конёкъ ослабили здѣсь, какъ и въ Маріи Стюартъ, впечатлѣніе, производимое пьесой. Неизбѣжно у зрителя является вопросъ: въ полномъ ли смыслѣ слова Лаура, въ началѣ пьесы, жена Акселя, или же нѣтъ? Она должна быть его женой, потому что ея холодность не такого рода, чтобъ ею объяснялось противуположное, но она не можетъ быть его женой, потому что еслибъ это было, то затрудненія устранились бы, и нѣжность постепенно выступила бы сама собою, такъ что не было бы нужды поднимать такой шумъ передъ всѣми этими свидѣтелями. Но противъ плана этой маленькой драмы приходится сдѣлать слѣдующее, болѣе важное возраженіе: какъ можетъ Аксель, разъ онъ силою оторвалъ Лауру отъ родительскаго дома, быть настолько слабымъ и глупымъ, чтобы допустить родительскій домъ въ образѣ Матильды сопровождать Лауру во время путешествія? Вѣдь, безъ нея все обошлось бы лучше и ровнѣе. Хотя въ концѣ пьесы и говорится, что безъ нея они оба никогда не поняли бы другъ друга, но это недостаточно ясно и, во всякомъ случаѣ, неудачно. Настоящая, поэтическая задача состояла бы именно въ указаніи того, какъ они безъ чужой помощи сдѣлались истинными супругами; это плохой пріемъ заставить какую-то dea ex machina написать анонимный романъ, который устрашаетъ ихъ изображеніемъ ихъ собственнаго положенія и бросаетъ ихъ въ объятія другъ друга. Я вижу въ этомъ признакъ той эпохи, въ теченіе которой возникло это небольшое произведеніе. Киркегоровскія идеи носились въ воздухѣ. Естественно-научный методъ (наблюденіе и опытъ), примѣненный къ отношеніямъ человѣка къ человѣку, психологическій экспериментъ, играющій такую видную роль у Киркегора и такъ ярко выступавшій уже въ Маріи Стюартъ, представлены здѣсь въ лицѣ друга дома, Матильды. Но весь тотъ способъ, которымъ здѣсь трактуются любовь и страсть, характеристиченъ для того періода въ умственной жизни Бьёрнсона и норвежско-датской литературы вообще. Въ то время на сѣверѣ очень мало интересовались склонностью или страстью въ ихъ самостоятельномъ значеніи, изучали и изображали чувства въ ихъ отношеніи къ морали и религіи. Изображеніе любви до и внѣ брака считали тривіальнымъ или фривольнымъ и требовали отъ поэта поэзіи супружеской любви, которую такъ превозносилъ Киркегоръ въ своемъ произведеніи Одно изъ двухъ. Любовь, которую авторъ старается воспитать въ драмѣ Новобрачные, представлена, какъ обязанность жены къ мужу, и со всѣхъ сторонъ навязывается ей, какъ задача и долгъ ея. Она во свободно, а дико ростущее растеніе; она развивается въ теплицѣ долга, огражденная нѣжностью Акселя, и поднимается искусственнымъ путемъ, благодаря ревности, тревогѣ, боязни утраты, которыми Матильда подогрѣваетъ теплицу.
Въ одной французской народной пѣсенкѣ говорится:
«Ah! si l’amour prenait racine,
J’en planterais dans mon jardin,
J’en planterais, j’en sèmerais
Aux quatre coins,
J’en donnerais aux amoureux
Qui n’en ont point *)».
- ) Ахъ, еслибъ любовь пускала корни, я насадилъ бы ее въ своемъ саду, я насадилъ бы ее, я посѣялъ бы ее во всѣхъ уголкахъ, я сталъ бы раздавать ее влюбленнымъ, у которыхъ ея нѣтъ.
Эти стихи вспоминались мнѣ всякій разъ, какъ я смотрѣлъ или читалъ Новобрачныхъ. До, быть можетъ, виной тому моя односторонность; а люблю прекраснаго, великаго Эрота, мнѣ непріятно видѣть, какъ маленькихъ, блѣдныхъ Эротовъ старательно вскармливаютъ на рожкѣ. Публика не раздѣлила моего взгляда, такъ какъ немногія драмы имѣли такой успѣхъ на сценѣ и выдержали столько отдѣльныхъ изданій.
V.
правитьОдинъ датскій книгопродавецъ-спекулянтъ издалъ въ шестидесятыхъ годахъ календарь, для котораго выпросилъ у пользовавшихся извѣстностью поэтовъ по небольшому виньетному стихотворенію; каждый долженъ былъ выбрать себѣ какой-нибудь мѣсяцъ. Когда онъ явился къ Бьёрнсону, этотъ послѣдній написалъ:
«Я выбираю апрѣль!
Старое онъ разрушаетъ,
Новое въ землю глубоко,
Искрясь, грохоча, внѣдряетъ.
Миръ не цѣню я высоко,
Выше всего — имѣть цѣль!
Я выбираю апрѣль!
Бурей онъ всѣхъ устрашаетъ,
Таять начнетъ — улыбнется,
Новая жизнь возникаетъ,
Гдѣ онъ, могучій, несется.
Лѣто создать — его цѣль!»
Едва ли могъ онъ представить лучшую характеристику собственной! дѣятельности въ этотъ первый періодъ. Прекрасная повѣсть Рыбачка (1868 г.), которая, будучи менѣе идеалистической, нежели крестьянскіе разсказы, приближается къ его позднѣйшему способу изложенія, вставленнымъ въ нее стихотвореніемъ Юный Викинѣ давала глубокомысленную картину его первыхъ усилій и быстро достигнутаго совершенства. Хотя Бьёрнсонъ написалъ немного лирическихъ стихотвореній и не можетъ быть названъ безукоризненнымъ версификаторомъ, тѣмъ не менѣе, юнъ именно въ области лирики создалъ незабвенныя, неувядаемыя вещи. Его народныя пѣсни отличаются самою высокопробною неподдѣльностью. Его патріотическія стихотворенія сдѣлались національными пѣснями. Его немногочисленныя древне-норвежскія картины или монологи выдержаны въ томъ стилѣ древняго сѣвера, котораго никогда не могли достичь Эленшлегеръ и Тегнеръ. Прочтите въ драмѣ Гульда маленькое, " написанное народнымъ языкомъ стихотвореніе, которое поетъ Гуннаръ и о которомъ мѣтко говоритъ Лобеданцъ: «Въ норвежское лѣто, которое не знаетъ соловьевъ, зловѣще заглядываетъ зима въ пѣснѣ Нильса Финна, своего рода балладѣ, которую можно поставить рядомъ съ Лѣснымъ царемъ Гёте». Это простой разсказъ о маленькомъ мальчикѣ, который потерялъ свои лыжи и, увлекаемый подземными силами, тонетъ въ снѣгу. Но это простое событіе изображено съ такою мощью фантазіи, котораа дѣлаетъ его незабвеннымъ; въ особенности заключительныя строки, гдѣ говорится о томъ, какъ остались однѣ только длинныя лыжи, производятъ захватывающее впечатлѣніе своимъ мрачнымъ тономъ. Я приведу послѣднія строфы:
Злобно хохочетъ утесъ подъ своей снѣговой пеленой.
Нильсъ сжалъ кулакъ: «Погоди, ты еще не покончилъ со мной!»
«Скоро покончу!» — внизу прозвучало.
Снѣжная пропасть зіяетъ, и туча нависла надъ ней.
Нильсъ Финнъ подумалъ тогда: «Я стою надъ могилой своей!»
«Что же, готово?» — внизу прозвучало.
Только двѣ лыжи виднѣлись среди океана снѣговъ,
Да и онѣ лишь едва выступали изъ снѣжныхъ валовъ.
«Гдѣ Нильсъ?» — внизу прозвучало.
Стоятъ только внимательно вчитаться въ нѣсколько стропъ патріотическихъ стихотвореній Бьёрнсона, чтобы понять, почему они сдѣлались національными пѣснями. Я выберу для примѣра четыре строки чисто, бьёрасоновской національной пѣсни, вытѣснившей прежнюю національную пѣсню норвежцевъ. Вотъ эти строки въ стихотворномъ переводѣ Лоберица:
«Ja, wir lieben diese Fluren,
Wie sie aus dem Meer
Steigen auf mit Wetterspuren!
Hütten ringe umher!»
Слово въ слово это значитъ: «Да, мы любимъ эту землю, когда она, изборожденная, вывѣтренная, выплываетъ изъ моря съ тысячами очаговъ!» Невозможно передать точнѣе, геніальнѣе то впечатлѣніе, которое производитъ берегъ Норвегіи на сына этой земли, когда онъ приближается къ нему съ моря.
Изъ всѣхъ, болѣе короткихъ, твореній Бьёрнсона выдается, наконецъ, монологъ Bergliot. Это плачъ жены одного вождя о коварно умерщвленномъ супругѣ ея Эйнарѣ Тамбарскельве и ея единственномъ сынѣ, который лежитъ убитый съ нимъ рядомъ. Я не знаю ничего, что въ современномъ воспроизведеніи древне-сѣверной поэзіи дѣйствовало бы на вена такъ же сильно, какъ повторяющіяся въ видѣ припѣва слова, съ которыми Бергліотъ обращается къ возницѣ, везущему трупы:
«Медленно ступай; такъ ѣздилъ всегда Эйнаръ,
А домой вернуться мы еще успѣемъ».
Первая строка изображаетъ съ замѣчательною простотой спокойное и горделивое достоинство убитаго вождя; вторая заключаетъ въ самыхъ другихъ словахъ глубокую горечь отнынѣ одинокаго существованія.
VI.
правитьЭтой высоты Бьёрнсонъ достигъ рано; тридцати съ небольшимъ лѣтъ онъ уже написалъ всѣ лучшія произведеніи своего перваго періода, и на нихъ начинали уже смотрѣть, какъ на законченное цѣлое. Никто не могъ отнестись безъ вниманія къ такому могучему таланту; но прискорбно было убѣждаться въ томъ, что онъ не развился настоящимъ образомъ. Творческая сила стояла въ теченіе нѣкотораго времени все на той же точкѣ, но взглядъ на жизнь не расширялся, оставался наивнымъ и узкимъ. Порою Бьёрнсонъ бывалъ тривіаленъ. Онъ писалъ иногда стихотворенія, по тону и колориту почти подходившія къ сѣвернымъ пѣснямъ во вкусѣ народныхъ учителей. Слишкомъ сильно ощущалось вліяніе Грундтвига. Слѣдуетъ поставить въ заслугу этому великому человѣку (1783—1872), пробудившему духъ сѣвернаго крестьянства, то, что онъ далъ могучее развитіе народному образованію учрежденіемъ многочисленныхъ крестьянскихъ высшихъ школъ. Но для народнаго вождя образованіе, которое представляли его высшія школы, было недостаточно, и Бьёрнсонъ тщетно пытался нѣкоторое время продолжать свой путь на поэтическомъ поприщѣ въ деревянныхъ башмакахъ груидтвигіанцевъ. Онъ держался по большей части въ боязливомъ отдаленіи отъ жизни современниковъ. Или вѣрнѣе: если онъ изображалъ современныя идея, та дѣлалъ это непроизвольно; онѣ выступали въ театральныхъ костякахъ изъ древне-сѣверной или средневѣковой шотландской эпохи. Въ Сигурдѣ Зломъ, Гельга и Фракаркъ разбираютъ въ 1127 г. отношеніе между безсмертіемъ единичнаго человѣка и рода человѣческаго въ выраженіяхъ, сильно напоминающихъ 1862 г., и тѣ же самые вожди, которые вращаются здѣсь около чуть ли не современныхъ политическихъ соображеній, употребляютъ такія слова, какъ призваніе, основной законъ, водворяютъ порядокъ на почвѣ, не вѣдающей закона, и т. д., изъ жажды мести предаютъ колесованію плѣннаго Сигурда, т.-е. совершаютъ поступокъ, предполагающій гораздо болѣе варварскій внутренній міръ. Кто говоритъ такимъ образованнымъ языкомъ, тотъ предаетъ своего врага не колесованію, а клеветѣ.
Рядомъ съ этимъ недостаткомъ единства между страстями и идеями замѣчалась злосчастная потребность поэта такъ группировать и соединять свои крупные драматическіе образы, чтобы въ то мгновеніе, когда драма кончилась, можно было набросить на нихъ покровъ ортодоксальный церковной вѣры. Въ Маріи Стюартъ, наприм., образъ Джона Нокса не находится подъ властью драматической ироніи, которая царятъ надъ другими дѣйствующими лицами. Бьёрнсонъ не предоставляетъ себѣ поэтическаго превосходства надъ нимъ, ибо Ноксу предназначено выстудить подъ конецъ изъ рамки съ пафосомъ поэта на устахъ и принять политическое наслѣдіе Маріи. Какъ жестокія битвы въ Сигурдѣ, такъ и страстныя ощущенія въ Маріи Стюартъ кончаются псалмопѣніемъ. Дѣйствіе въ обѣихъ драмахъ такъ обостряется, что въ первой пьесѣ завершается пѣснью крестоносцевъ набожнаго датскаго поэта Ингеманна, во второй же — туманно-мистическимъ псалмомъ пуританъ. Мало-по-малу стало казаться, что столь обильный нѣкогда источникъ поэта готовъ изсякнуть. Позднѣйшія повѣсти (желѣзная дорога и кладбище, жизненная загадка) не выдерживали сравненія съ прежними, и, несмотря на прекрасныя частности, драма Сигурдъ Крестоносецъ точно также не могла сравниться съ болѣе ранними норвежскими драмами поэта; наконецъ, послѣднія пѣсни Arnljot Gelline, написанныя черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ остальныхъ, уступали пѣснямъ, написаннымъ въ первомъ пылу вдохновенія. Повидимому, въ умѣ Бьёрнсона не зарождалось новыхъ идей. Читателя спрашивали себя, не постигнетъ ли этого поэта судьба столькимъ датскихъ поэтовъ, умолкнувшихъ въ полной силѣ возмужалости, потоку что талантъ ихъ былъ лишенъ способности обновляться? Свой первоначальный умственный капиталъ Бьёрнсонъ, очевидно, истратилъ. Спрашивали себя, неужели онъ, какъ и тѣ поэты, не можетъ пріобрѣсти себѣ новыхъ богатствъ?
Я очень отчетливо помню эти годы. Молодость испытывала нѣчто вродѣ терзанія, сравнивая состояніе литературы на сѣверѣ съ положеніемъ ея въ, Европѣ. Она чувствовала себя какъ бы вытѣсненною изъ европейской культурной жизни. Въ Даніи старшее поколѣніе, въ своемъ раздраженіи противъ всего нѣмецкаго, прервало умственное общеніе съ Германіей, загородило каналъ, чрезъ который получались до тѣхъ поръ европейскія культурныя мысли; въ то же время, французскаго образованія опасались какъ фривольнаго, а по-англійски понимали лишь не многіе, такъ какъ англійскій языкъ не входилъ въ составъ высшаго школьнаго преподаванія. Въ Даніи взирали на Норвегію какъ на страну литературнаго обновленія; въ Норвегія устремляли взоры на Данію, какъ старѣйшую культурную страну, и почти не замѣчали застоя въ датской культурѣ. И между тѣмъ какъ умственная жизнь увядала, подобно тому, какъ чахнетъ растеніе въ душной комнатѣ, образованное общество обѣихъ странъ воображало, что оно соль Европы. Оно не знало, что иноземные народы, которыхъ оно мечтало призвать къ новой жизни посредствомъ своего идеализма, своего грундтвигіанизма, своей вѣры, ушли далеко впередъ въ общемъ, я особливо въ литературномъ образованіи. Въ господствующихъ городскихъ кругахъ говорили о Давидѣ Штраусѣ и Фейербахѣ такъ, какъ говорили о нихъ самые мѣщанскіе круги Германіи въ сороковыхъ годахъ; едва знали по имени Стюарта Милля, Дарвина, Герберта Спенсера; не имѣли ни малѣйшаго понятія о развитіи англійской поэзіи отъ Шелли до Суинберна. Новѣйшую французскую литературу предавали осужденію, не вникая въ значеніе того факта, что драма и романъ во Франція давно оставили историческіе и легендарные сюжеты изъ настоящаго времени, — единственные сюжеты, которые поэтъ можетъ наблюдать и изучать собственными глазами. Сами же едва отважились приподнять кончикъ завѣсы, скрывавшей отъ ихъ взоровъ современный міръ.
VII.
правитьЗатѣмъ, между 1871—72 гг. началось въ Даніи современное литературное движеніе, изъ котораго возникла въ истекшемъ дѣсятилѣтіи новая поэтическая и критическая школа. Умственная жизнь, зародившаяся въ Даніи, быстро перешла на почву Норвегія, и вскорѣ поэзія Бьёрнсона обнаружила, что въ немъ, на сороковомъ году его жизни, открылись, по его собственному выраженію, новые и богатые источники. Внезапно оказалось, что его творчество получило новый полетъ и размахъ. Современный міръ лежитъ открытымъ передъ его очами. Какъ онъ написалъ въ одномъ частномъ письмѣ, у него явились «очи, которыя видѣли, и уши, которыя слышали». Идеи вѣка, которыя онъ самъ долгое время сознавалъ лишь вполовину, оплодотворили его воспріимчивый духъ. въ тѣ годы онъ читалъ ужасно много, читалъ книги на всѣхъ языкахъ и всевозможнаго содержанія, естественно-историческія, критическія, філософскія, историческія сочиненія и романы, массу иностранныхъ періодическихъ изданій и газетъ. Глубокое впечатлѣніе произвела на него спокойное величіе и возвышенное свободомысліе Стюарта Милля; могучая гипотеза Дарвина расширила его кругозоръ; филологическая критика такихъ ученыхъ, какъ Штейнталь или Максъ Мюллеръ, научила его смотрѣть иными глазами на религіи; литературная критика Тэна измѣняй его взглядъ на литературы. Молодая датская школа, какъ онъ заявилъ публично, немало способствовала отторженію его отъ стараго. Значеніе восемнадцатаго вѣка, задачи девятнадцатаго сдѣлались для него понятными. Въ одномъ прелестномъ частномъ письмѣ онъ такъ выразился объ обстоятельствахъ, давшихъ направленіе его молодости, и въ особенность о совершившейся въ немъ метаморфозѣ:
«Слѣдуя этимъ предположеніямъ, я долженъ былъ достаться въ добычу Грундтвигу. Но ничто на свѣтѣ не можетъ подкупить меня, хотя увлечь меня очень и очень легко. Поэтому я выбылъ изъ тѣхъ круговъ въ тотъ день, когда я прозрѣлъ. Мой злѣйшій врагъ можетъ обладать истиной — я глупъ я твердъ, но разъ я вижу истину, хотя бы и случайно, она неотразимо привлекаетъ меня. Скажите же: развѣ не легко понять подобную натуру? Развѣ не слѣдуетъ полагать, что въ особенности норвежцамъ не трудно постичь ее? Я — норвежецъ. Я — человѣкъ. Послѣднее время я почти желалъ бы подписываться: Человѣкъ. Ибо я опятъ и опять долженъ объяснять самого себя людямъ, и мнѣ кажется, что это слово здѣсь у насъ, въ данный моментъ, какъ бы вызываетъ новыя представленія».
VIII.
правитьПервое крупное произведеніе, съ которымъ Бьёрнсонъ выступилъ передъ публикой послѣ многолѣтняго молчанія, была имѣвшая необычайный успѣхъ и въ Германіи драма Банкротство, Здѣсь онъ сразу ворвался въ современную жизнь. Рука поэта, размахивавшая боевыми мечами Сигурдовъ, не погнушалась сосчитать капиталы Тьельде и подвести итоги его долгамъ. Бьёрнсонъ былъ первымъ скандинавскимъ поэтомъ, который вполнѣ серьезно занялся трагикомедіей денегъ, и его побѣда была, вслѣдствіе этого, тѣмъ блистательнѣе. Совершенно одновременно съ Банкротствомъ онъ выпустилъ въ свѣтъ драму Редакторъ, кровавую сатиру на положеніе норвежской печати. И затѣмъ появились, быстро слѣдуя другъ за другомъ, драматическое произведеніе Король, повѣсть Magnhild, драмы Новая система и Леонарда, новыя стихотворенія, республиканскія рѣчи и т. д., — производительность, которая еще въ этомъ году увеличится новою драмой и религіозно-либеральною народною книгой.
Въ консервативныхъ норвежскихъ кругахъ его поэзію въ этомъ новомъ фазисѣ старались унизить тѣмъ, что называли ее тенденціозною поэзіей. Это слово — пугало, посредствомъ котораго слишкомъ долго усиливались отстранять идеи современнаго міра отъ датско-норвежской поэзія. При этомъ питаютъ довольно наивное убѣжденіе, что старѣйшія поэтическія произведенія, которыя они восхваляютъ, лишены тенденціи, потому что ихъ тенденція противуположна новѣйшей; дѣло въ томъ, что съ тѣми, прежними тенденціями такъ освоились, какъ привыкаютъ къ воздуху въ комнатѣ, съ которой никогда не разстаются. Обязательныя во всей сѣверной литературѣ этого столѣтія обращенія язычниковъ, въ особенности викинговъ, никогда, наприм., не считались тенденціозными, и обращеніе въ Arnljot Gelline не было такъ разсматриваемо, потому что эта тенденція нравилась. То, что теперь оспариваютъ, слѣдовательно, не тенденція сама по себѣ, а новая тенденція, т.-е. духъ и идеи девятнадцатаго вѣка. Но эти идеи то же для поэзіи, что кровообращеніе для человѣческаго тѣла. Чего должно требовать въ собственномъ интересѣ поэзіи, это только, чтобы вены, которыя желательно видѣть синеватыми я просвѣчивающими сквозь кожу, не вздувались и не были черны, какъ у человѣка раздраженнаго или больнаго. Крайне рѣдко выступаетъ тенденція у Бьёрнсона въ такой формѣ, какъ, наприм., въ кровоизліянія, отъ котораго въ дракѣ Редакторъ умираетъ молодой политикъ, лишь затѣмъ, чтобы чело главнаго дѣйствующаго лица могло быть отмѣчено печатью Каина, или въ видѣніи, которое въ драмѣ Король наводитъ ужасъ на дочь политическаго мученика и убиваетъ ее въ то мгновеніе, когда она идетъ къ брачному алтарю съ молодымъ королемъ. Но если оставить безъ вниманія неудавшіяся частности, то кто можетъ быть настолько зачерствѣлымъ, чтобы не ощутить источника новой и своеобразной поэзіи, который проходитъ чрезъ сочиненія втораго періода, — слѣдовало бы сказать: второй молодости Бьёрнсона!
Пламенная любовь къ истинѣ наложила свой отпечатокъ на эти книги; мужественно-твердый характеръ сказывается въ нихъ. Какое обиліе новыхъ мыслей во всѣхъ областяхъ, по поводу государства и общества, брака и семьи! Какой энергическій призывъ къ правдивости относительно себя и другихъ! Наконецъ, какая кротость, какая симпатія къ людямъ противуположнаго умственнаго направленія, которые, подобно епископу въ Леопардѣ, королю въ драмѣ того же названія, щадятся авторомъ, даже идеализируются имъ, тогда какъ всѣ нападенія направлены на учрежденія, какъ таковыя!
Противники новѣйшаго направленія Бьёрнсона теперь утверждаютъ, что пока онъ держался внѣ круга жгучихъ вопросовъ и жизненныхъ идей, онъ былъ великимъ и славнымъ поэтомъ, но что съ тѣхъ поръ, макъ онъ занялся современными задачами и мыслями, онъ идетъ назадъ, во всякомъ случаѣ, не создаетъ уже совершенныхъ, въ художественномъ смыслѣ, произведеній. Подобные приговоры всюду раздавались въ Европѣ, какъ скоро поэтъ, пріобрѣтшій въ молодости благоволеніе публики нейтральными, невинными произведеніями, показывалъ своимъ современникамъ, что онъ ихъ изучаетъ и знаетъ. Всюду въ Европѣ есть читатели, ставящіе юношескую поэму Байрона Чайлѣдъ-Гарольдъ выше могучей, но лишь мѣстами привлекательной поэзіи дѣйствительности Донъ-Жуана. Въ Россіи и въ иныхъ странахъ есть утонченная публика, предпочитающая первые мелкіе разсказы Тургенева — Записки охотника большимъ романамъ — Отцы и дѣти или Новь; въ Германіи нашлось много людей, впавшихъ въ уныніе вслѣдствіе того, что Пауль Гейзе оставилъ на нѣкоторое время любовную повѣсть, чтобы написать Kinder der Well. Хотя Бьёрнсонъ, дѣйствительно, еще не достигъ въ своемъ второмъ періодѣ прозрачности и гармоніи формы, которыми отличаются его первыя произведенія, однако, и несправедливо, и неразумно видѣть въ этомъ шагъ назадъ. Новое, богатое и кипучее идейное содержаніе долго не находитъ своей формы, въ своемъ броженіи порою готово вырваться изъ рамки; сильныя чувства и сильныя мысли обладаютъ огнемъ и размахомъ, благодаря которымъ оказываются менѣе способными являться въ привлекательной формѣ, нежели скудость мыслей, свойственная идилліи.
И, вопреки всему этому, какъ много превосходнаго въ техническомъ отношеніи создалъ Бьёрнсонъ въ послѣдніе годы! Экспозиція въ Банкротствѣ одна изъ лучшихъ, которыя могутъ предъявить литературы всѣхъ странъ, а стиль въ Редакторѣ, въ особенности въ первомъ актѣ, самый совершенный, какого когда-либо достигалъ Бьёрнсонъ. Обѣ эти драмы, съ которыми Бьёрнсонъ впервые вступилъ на путь, проложенный Генрикомъ Ибсеномъ въ его драмѣ Союзъ молодежи, примыкаютъ до нѣкоторой степени къ этой мощно построенной и язвительно остроумной пьесѣ. Въ сущности, Союзъ молодежи содержалъ въ себѣ какъ Банкротство, такъ и Редактора. Первое — это банкротство легкомысленнаго Эрика Браттсберга, Редакторъ же слегка намѣченъ въ отношеніи Стейнгоффа къ газетѣ Аслаксена и въ статьѣ противъ камергера, которую сначала предписываютъ, а потомъ запрещаютъ печатать. Въ публикѣ обыкновенно понимали Союзъ молодежи и Редактора какъ контрасты, т.-е. противорѣчащія другъ другу произведенія различныхъ политическихъ лагерей, и это потому только, что первая изъ этихъ пьесъ осмѣиваетъ безчестнаго представителя партіи прогресса, вторая — еще болѣе дерзкаго и лживаго представителя консерваторовъ. По, съ чисто-поэтической точки зрѣнія, эти пьесы стоятъ совсѣмъ рядомъ. Редакторъ Бьёрнсона — постарѣвшій г-н Стейнгоффъ (съ годами онъ становится крайнимъ консерваторомъ), — Стейнгоффъ, въ которомъ болѣе мягкіе и гибкіе элементы окостенѣли подъ вліяніемъ разочарованій, пораженій и припадковъ дикаго презрѣнія къ самому себѣ и къ другимъ и у котораго осталась, поэтому, одна только грубая беззастѣнчивость.
Быть можетъ, всего правильнѣе понимать Редактора, какъ великую аллегорію. Старшій брать, Гальвданъ, изнемогающій въ политической и литературной борьбѣ, — это Вергеландъ, который, послѣ жизни, проведенной въ восторженныхъ бояхъ за свободу, изнуренный треволненіями собственныхъ нападеній и преслѣдованія своихъ противниковъ, былъ такъ долго прикованъ къ одру болѣзни, представлялъ еще болѣе высокій и болѣе поэтическій образъ передъ самою смертью, нежели во время долгой жизненной битвы. Въ младшемъ братѣ, Гаральдѣ, принимающемъ наслѣдіе Гальвдана, Бьёрнсонъ хотѣлъ, думается мнѣ, олицетворить свои собственныя политическія стремленія съ тѣми недоразумѣніями, которымъ они подвергаются, и съ тѣми противниками, на которыхъ они наталкиваются. Гаконъ, самый старшій братъ, сдѣлавшійся крестьяниномъ, и его жена, играющая роль, не выступая на сцену, служатъ представителями норвежскаго народа. Необычайная сила пьесы зависать, однако же, отъ того, что, при этой значительной широтѣ горизонта, она достигаетъ въ обрисовкѣ характеровъ такой рѣзкой индивидуализаціи, какой Бьёрнсону никогда не удавалось превзойти.
Леонарда, которая не выдается, какъ драматическое произведеніе, принадлежитъ къ наиболѣе преисполненнымъ поэзіи сочиненіямъ автора. За предѣлами скандинавскаго сѣвера нельзя вполнѣ оцѣнить подобную драму, — пожалуй, врядъ ли возможно понять ея сильное дѣйствіе на умы. При представленіи ея въ Христіаніи она потому лишь произвела такое глубокое впечатлѣніе, что въ ней прозвучало спасительное слово, относившееся къ положенію дѣлъ въ Норвегіи. Идея пьесы — идея нравственной и религіозной терпимости, которой въ прежнія времена былъ такъ чуждъ самъ авторъ. Въ Леонардѣ онъ съ изумительнымъ умственнымъ превосходствомъ вывелъ цѣлый рядъ генерацій норвежскаго общества, показалъ пороки и добродѣтели каждаго поколѣнія и заставилъ прабабку, представительницу культуры восемнадцатаго столѣтія, остававшейся въ такомъ пренебреженіи въ теченіе долгаго періода сѣверной реакціи, произнести торжественное аминь пьесы. Старушка, повидимому, создана по модели прабабки въ драмѣ Жоржъ Зандъ L’autre. Ея заключительная реплика гласитъ:
«Мнѣ кажется, будто вернулось мое время, когда существовали велижія души и глубокія чувства».
Однако, съ Леонардой вернулась не только пора глубокихъ чувствъ, но и пора здоровыхъ мыслей, хотя поэтъ, какъ уже указано, побиваетъ противниковъ своего взгляда на жизнь съ кротостью и снисходительностью, съ человѣколюбіемъ, которое стоитъ выше всякихъ партійныхъ распрей и составляетъ, быть можетъ, наиболѣе характеристическій его признакъ.
Генрикъ Ибсенъ — судья строгій, какъ древніе судьи Израилевы. Бьёрнсонъ — пророкъ, носитель обѣтованія, провозвѣстникъ лучшей поры. Въ глубинѣ душа Ибсена таился сильный революціонный элементъ. Въ Комедіи любви и въ Норѣ онъ бичуетъ бракъ, въ Брандѣ — государственную церковь, въ Столпахъ общества — весь гражданственный строй своего отечества. То, на что онъ нападаетъ, разбивается въ дребезги предъ его глубокомысленною и сильною критикой. Бьёрнсонъ — умиротворяющій умъ, онъ ведетъ войну безъ ожесточенія. На его произведеніяхъ какъ бы играютъ лучи апрѣльскаго солнца, тогда какъ сочиненія Ибсена какъ бы стоятъ въ тѣни съ своею глубокою серьезностью. Ибсенъ любитъ идею, логическую и психологическую послѣдовательность, которая изгоняетъ Бранда изъ церкви, Нору — изъ брачнаго союза. Любви Ибсена къ идеѣ соотвѣтствуетъ любовь Бьёрнсона къ человѣчеству.
IX.
правитьЕще въ молодости началъ онъ дѣйствовать на поприщѣ политики, а всю свою жизнь онъ дѣйствовалъ въ одномъ направленіи. Неустанно ратовалъ онъ за обезпеченіе независимости Норвегіи въ ея уніи (почти исключительно династической) съ болѣе обширною страной, Швеціей. Какъ извѣстно, въ теченіе четырехъ столѣтій Норвегія была датскою, и, надо сказать, плохо управляемою датскою провинціей, пока не соединилась въ 1814 г. съ Швеціей, въ качествѣ свободнаго государства, съ почти республиканскимъ устройствомъ. Съ того времени домъ Бернадоттовъ не прекращалъ своихъ попытокъ стѣснить самостоятельность скудно заселенной страны утесовъ и ограничить ея конституціонныя права. Главнымъ образомъ, онъ стремился амальгамировать эту страну со Швеціей, и съ внѣшней стороны это удалось ему настолько, что Норвегія считается во всей Европѣ, даже въ Германіи, шведскою провинціей, чѣмъ то вродѣ «мятежной Ирландія». Еще въ бытность свою редакторовъ Bergensposten въ 1858 г. Бьёрнсонъ возставалъ противъ амальгамистическихъ плановъ и не мало способствовалъ тому, что представители Бергена, подавшіе голосъ за болѣе тѣсный таможенный союзъ между Швеціей и Норвегіей, не были вторично избраны въ стортингъ. Въ 1859 г., въ качествѣ редактора Aftenbladet въ Христіаніи, онъ съ большимъ успѣхомъ защищалъ право Норвегіи не принимать шведскаго намѣстника корой. Отъ 1866 до 1867 г., будучи редакторомъ Norsk Folkeiblad, онъ явися однимъ изъ самыхъ доблестныхъ противниковъ такъ называемаго «предложенія уніи», т.-е. предложенія правительства, клонившагося къ установленію болѣе тѣсной уніи между двумя династически соединенный государствами. Наконецъ, съ того времени, какъ между королемъ Оскаромъ и стортингомъ возгорѣлся споръ о королевскомъ veto (до тѣхъ поръ имѣвшемъ значеніе лишь veto отмѣняющаго), Бьёрнсонъ сдѣлался однимъ изъ важнѣйшихъ политическихъ вождей Норвегіи. Въ особенности послѣ посѣщенія Сѣверной Америки въ 1880 г. онъ проявилъ себя величайшимъ народнымъ ораторомъ Скандинавіи, обладающимъ могущественно увлекательнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вполнѣ спокойнымъ краснорѣчіемъ. Какъ скоро на какомъ-нибудь народномъ собраніи заручились его присутствіемъ, тысячи крестьянъ стекаются послушать его. Послѣ великаго президента стортинга, Іогана Свердрупа, никто въ Норвегіи не пользуется такимъ вліяніемъ, какъ ораторъ.
Обѣ страны, Норвегія и Данія, которыя были соединены въ политическомъ отношеніи въ теченіе столькихъ вѣковъ и которыя связаны между собою и понынѣ общимъ языкомъ и древнею общею литературой, связаны, пожалуй, еще ближе съ тѣхъ поръ, какъ онѣ разъединились внѣшнимъ образомъ, имѣютъ, по всѣмъ политическимъ вопросамъ и вопросамъ культуры, вообще, одинаковыя стремленія и цѣли. Та же борьба за свободу и современное просвѣщеніе, которую ведутъ въ Норвегіи Бьёрнсонъ и его единомышленники, нашла своихъ бойцовъ въ Даніи, въ средѣ писателей младшей литературной школы. Норвежскій и датскій народъ, каждый съ своей стороны, трудится надъ обработкой общей области языка и литературы. Я думаю, что здѣсь произойдетъ то же, что Бьёрнсонъ изобразилъ въ маленькой сказкѣ, служащей вступленіемъ къ Arne и, вмѣстѣ съ тѣмъ, къ его крестьянскимъ разсказамъ, гдѣ можжевельникъ, дубъ, сосна, береза и верескъ возымѣли намѣреніе одѣть голую скалу, лежащую передъ ними. Ихъ попытки долго не имѣютъ успѣха: довольно очевидно, что скала не хочетъ, чтобъ они одѣли ее; какъ только деревьямъ удалось немного подняться, тотчасъ является ручей, который превращается въ потокъ и все низвергаетъ своимъ теченіемъ. Но они всякій разъ принимаются съизнова за свою работу.
И, наконецъ, насталъ день, когда верескъ могъ однимъ глазкомъ посмотрѣть за скалу: «О, радость, о, радость, о, радость!» — сказалъ верескъ и исчезъ. «Ахъ, что такое увидалъ верескъ?» — сказалъ можжевельникъ и поднялся настолько, что могъ заглянуть по ту сторону. «О, радость, о радость, о радость!» — закричалъ онъ и исчезъ. Когда, наконецъ, сосна и береза достигли того, что ихъ вершины уже возвышались задъ скалою, онѣ воскликнули: «О радость, вѣдь, тамъ, въ равнинѣ, стоитъ и ожидаетъ насъ большой лѣсъ, весь изъ сосенъ, вереска, березъ можжевельника!» Они встрѣтились съ результатомъ той работы, которая производилась съ другой стороны съ цѣлью одѣть скалу.
«Да, вотъ что значитъ стремиться впередъ», — говоритъ можжевельникъ.
- ↑ Björn — значитъ медвѣдь; Bjornstjerne — созвѣздіе: «Большая Медвѣдица»…