Ученики 2-й одесской гимназіи обратились ко мнѣ съ просьбою о дозволеніи имъ играть на публичномъ театрѣ, по примѣру гг. студентовъ лицея, играть съ цѣлію помочь нѣкоторымъ изъ своихъ товарищей. Узнавъ, что и прежде ученикамъ гимназій, воспитывающимся въ сиротскомъ домѣ, позволялось дѣйствовать на сценѣ, я также позволилъ.
Но совѣсть моя этимъ не успокоилась.
У меня родился нравственно-педагогическій вопросъ: можно ли позволять молодымъ людямъ, чтобы они прямо со школьной скамьи выступали на сцену, и представлялись дѣйствующими лицами предъ публикою?
Извѣстно, что вездѣ, гдѣ вмѣстѣ съ гимназіею существуетъ высшее учебное заведеніе: университетъ или лицей, гимназисты стараются во всемъ подражать студентамъ. Извѣстно также, что такое подражаніе обыкновенно не ведетъ къ добру. — Но, я смотрю на заданный себѣ вопросъ съ другой, болѣе общей стороны. Спрашивается, вообще дозволяетъ ли здравая нравственная педагогика выставлять дѣтей и юношей предъ публикою въ болѣе или менѣе искаженномъ, и, слѣдовательно, не въ настоящемъ ихъ видѣ? оправдываетъ ли цѣль въ этомъ случаѣ средство?
Не обязаны ли истинные нравоучители смотрѣть на духовную сторону юноши и дитяти, какъ на святой храмъ, о которомъ сказано: «храмъ мой, храмъ молитвы наречется.»
Не обязанъ ли нравоучитель изгонять изъ него все продающееся и покупающееся? Совмѣстима ли съ этимъ взглядомъ на духовную сторону юности выставка, возбуждающая суетность и тщеславіе? Родитель или наставникъ, дозволяя себѣ выстовлять юношество въ искаженномъ видѣ на публичное созерцаніе, не вноситъ ли въ воспріимчивую душу начало лжи и притворства? развѣ разыграть хорошо роль, принять кстати подготовленную позу, съумѣть сдѣлать удачный жестъ, и живо выразить миною поддѣльное чувство, развѣ, говорю, все это не есть школа лжи и притворства? А шумныя похвалы, воздаваемыя именно тому притворству, которое сдѣлалось натуральнымъ, развѣ не пробуждаютъ желаніе усовершенствоваться, и въ какой душѣ? — еще не коротко знакомой съ наукою быть и казаться.
Но цѣль? — Да, на свѣтѣ еще существуетъ одна школа, которая цѣлью освящаетъ средства. И всѣ мы, — что̀ грѣха таить, — употребляя названіе этой школы, какъ эпитетъ коварства и лжи, подъ часъ позволяемъ себѣ пользоваться упругостью ея догмъ. Но, согласитесь, нельзя же, не отказавъ себѣ въ послѣдовательности, защищать открыто ея ученіе, утверждая, что благая цѣль оправдываетъ выборъ средства, нравственно ненадежнаго.
Еслибы еще это средство было только неприлично важности и святости задуманной цѣли, но само по себѣ невинно; то почему бы не такъ. Свѣта мы конечно не исправимъ; онъ останется, не смотря на всѣ возгласы моралистовъ, такимъ, какъ онъ былъ и есть. Такъ почему же въ практической жизни, — извѣстной своею непослѣдовательностію, — не воспользоваться человѣческими слабостями къ достиженію общей благой цѣли, если эти слабости невинны и не предосудительны. Но другое дѣло, если мы вздумаемъ для этой цѣли развивать въ молодой душѣ такія склонности, которыхъ послѣдствій нельзя ни предвидѣть, ни исчислить. Тутъ уже, мнѣ кажется, цѣль никакъ не можетъ оправдать средства.
Дѣтскіе балы, дѣтскіе театры и всѣ возможныя зрѣлища, къ которыхъ дѣти являются дѣйствующими лицами, слава Богу, изобрѣтеніе не наше, а чужое, и потому извинительно и не знать, кѣмъ впервые, и почему они введены были въ моду. Но судя по вѣроятностямъ, такая мысль могла придти въ голову или родителямъ, желавшимъ похвастаться милымъ искусствомъ дѣтей, подъ предлогомъ доставить имъ удовольствіе; или же наставнику, желавшему, безъ сомнѣнія съ какою нибудь педагогическою цѣлью, возбудить соревнованіе въ своихъ ученикахъ.
Я думаю, что родители были легкомысленны, а наставникъ близорукъ. Уже не одинъ разъ, и прежде и послѣ, родители, подъ благовиднымъ предлогомъ утѣшить дѣтей, утѣшали свою суетность. Не разъ педагоги ошибались въ выборѣ средствъ, ослѣпленные случайной удачею, или стараясь приноровиться ко вкусу общества. Признаюсь, я самъ еще недавно позволилъ дѣтямъ въ лицейскомъ пансіонѣ разыграть одну маленькую піесу; но театръ былъ чисто домашній, зрителями были товарищи и наставники; я видѣлъ въ игрѣ только средство для изученія языка.
Я замѣтилъ и тутъ однакоже, что не смотря на всю безъискуственность и простоту обстановки, въ нѣкоторыхъ изъ актеровъ обнаруживался такой пріемъ суетности, который еще болѣе увеличивать было бы опасно. Потому, и дома, и въ учебныхъ заведеніяхъ можно бы только, и даже должно, позволять дѣтямъ, отъ 12 до 14 лѣтъ, выучивать избранныя роли изъ различныхъ пьесъ, но безъ всякой обстановки и только единственно съ цѣлію упражненія въ языкѣ и въ способѣ выражать отчетливо мысли. Пусть наставникъ объяснитъ этимъ ученикамъ, что именно хотѣлъ выразить авторъ тѣмъ или другимъ оборотомъ рѣчи. Пусть покажетъ вмѣстѣ, какіе пріемы свойственны тому или другому характеру дѣйствующаго лица; — но безъ всякой обстановки, безъ огласки, безъ постороннихъ зрителей. Наставникъ и его ученики должны быть и публикою и дѣйствующими лицами; школьная комната — сценою. Пусть воображеніе довершитъ и украситъ все остальное. Но опаснѣе сцена для мальчика въ 15 лѣтъ и болѣе. Въ этомъ возрастѣ, особливо на югѣ, дѣти, во что бы то ни стало, не хотятъ уже быть дѣтьми. Воображеніе въ эти лѣта уже начинаетъ терять свою калейдоскопическую подвижность. Оно уже не съ прежнею быстротою превращаетъ одинъ предметъ въ другой, и не такъ легко замѣняетъ призракомъ дѣйствительное. Не смотря на то, юноша все таки еще не ясно различаетъ два свойства своего я: быть и казаться.
Должны ли же мы преждевременно давать поводъ юной душѣ обнаружить ея двойственность? Пусть быть и казаться остается покуда въ жизни юноши однимъ и тѣмъ же. Скоро, слишкомъ скоро, и безъ всякихъ побужденій, проявляется въ его дѣйствіяхъ то, о чемъ Апостолъ Павелъ сказалъ: «еже бо содѣваю, не разумую: «не еже бо хощу сіе творю: но еже ненавижду, то содѣлываю». (къ Римл. VII. 15).
И не выходя на театральную сцену, — и безъ того, — на одной сценѣ жизни онъ скоро научится лучше казаться, чѣмъ быть.
Подождите, дайте время развиться духовному анализу. Дайте время начать борьбу съ самимъ собою и въ ней окрѣпнуть. Тогда, кто почувствуетъ въ себѣ призваніе, пожалуй, пусть будетъ и актеромъ: онъ все таки не перестанетъ быть человѣкомъ. И если и Тальма, и Каратыгинъ были только кажущимися героями; то по крайней мѣрѣ вашъ сынъ или ученикъ не будетъ однимъ только кажущимся актеромъ.
Но не лучше выставокъ дѣтей на паркетѣ и театральной сценѣ и публичныя выставки на сценѣ школьной. Это тоже театръ въ своемъ родѣ. Да еще на театрѣ выставляется по крайней мѣрѣ то, что должно быть выставлено: искусство притворяться и великій даръ заставлять себя чувствовать по собственной волѣ. А на публичныхъ экзаменахъ выставляется на показъ знаніе, котораго истина и значеніе ничѣмъ столько не оцѣняется, какъ скромностью.
Всѣ эти искусственныя и натянутыя попытки такъ называемаго развитія ума и сердца развиваютъ только преждевременно двойственность души человѣка, еще не окрѣпшаго въ борьбѣ съ самимъ собою. Онѣ довершаютъ только то, что и безъ нихъ начинаютъ слишкомъ рано общество, школа и, увы! самъ родительскій домъ.
Пусть каждый изъ насъ припомнитъ, когда онъ началъ казаться не тѣмъ, что онъ есть. И вѣрно, отвѣчая на этотъ вопросъ, не многіе изъ насъ похвалятся своею памятью. А когда мы вступили въ борьбу съ самими собою, — полагая что мы всѣ уже вступили; то мы навѣрное казались давно не тѣмъ, чѣмъ мы были. Неужели же мы захотимъ тоже самое передать въ наслѣдство нашимъ дѣтямъ? Неужели всѣ попытки нравственной педагогики, всѣ успѣхи, все стремленіе человѣка къ совершенству — одна только пустая игра словъ, одинъ обольстительный вымыселъ?
Нѣтъ! мы не имѣемъ права не вѣрить въ истину. Если бы мы принялись общими силами, мы бы много такого исправили въ нашихъ дѣтяхъ, чего не успѣли или не умѣли исправить наши отцы въ насъ. Правда, мы можемъ дать только то, что мы сами имѣемъ. Но, кто хочетъ идти впередъ, не по однѣмъ только грязнымъ и пыльнымъ улицамъ, тотъ найдетъ въ душѣ довольно силы и вести борьбу съ собою и слѣдить за первыми обнаруживаніями душевной двойственности у своихъ дѣтей. Первое ея проявленіе есть: притворство и ложь. Трудно опредѣлить время жизни, въ которое онѣ впервые обнаруживаются у ребенка. Я зналъ 6-тилѣтнюю дѣвочку, которая была уже такая виртуозка лжи, что трудно было различать длинные разсказы ея собственнаго изобрѣтенія отъ правды: такъ все въ нихъ было связно и отчетливо. Зналъ я еще и одного мальчика четырехъ лѣтъ, который на вопросъ: видалъ ли онъ колибри? не желая, изъ хвастовства, сказать просто: не знаю, описалъ какъ нельзя подробнѣе видѣнную имъ колибри, которая однакоже оказалась просто вороною; а когда ему замѣтили, что колибри водятся не въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ жилъ, а въ Китаѣ: то онъ, нисколько не конфузясь, увѣрялъ, что большую, черную птицу прислалъ въ подарокъ его маменькѣ китайскій императоръ. Про дѣвочку я послѣ ничего не слыхалъ; но про мальчика знаю навѣрное; онъ теперь пересталъ такъ безбожно хвастать.
Изъ этихъ и изъ множества другихъ фактовъ нельзя ли заключить, что уже съ первымъ лепетомъ ребенка начинаетъ обнаруживаться и двойственность нашей духовной стороны? И да, и нѣтъ. Я не сомнѣваюсь, что у ребенка есть свой міръ, отличный отъ нашего. Воображеніе создало этотъ міръ ребенку, и онъ въ немъ живетъ и дѣйствуетъ по своему. Взрослый, дѣйствующій какъ ребенокъ, есть въ нашихъ глазахъ или лгунъ, или сумасшедшій. И если дитя намъ не кажется ни тѣмъ, ни другимъ, — то именно потому, что оно дитя. И такъ, если мы, достигши извѣстнаго возраста, не перестаемъ жить въ мірѣ, созданномъ нашимъ дѣтскимъ воображеніемъ, мы дѣлаемся непремѣнно или лжецами, или взрослыми дѣтьми, т. е. чудаками, помѣшанными, или назовите какъ угодно, только не обыкновенными людьми.
Мы привыкли называть сумасшедшимъ того только, въ дѣйствіяхъ котораго мы замѣчаемъ явную несообразность и непослѣдовательность. Но эта кажущаяся несообразность словъ съ дѣйствіями и одного поступка съ другимъ иногда только служитъ признакомъ помѣшательства, а иногда и нѣтъ. Кто сомнѣвается еще въ этой неопредѣленности и сбивчивости нашихъ понятій, пусть спроситъ у судебныхъ врачей, всегда ли и во всякомъ ли данномъ случаѣ имъ бываетъ легко рѣшить вопросъ о сумасшествіи.
Не легко рѣшить также объ иномъ: заблуждается ли онъ, или лжетъ. Извѣстно, что привыкшій лгать наконецъ это дѣлаетъ вовсе несознательно.
Но у если у взрослаго, въ практической жизни, такъ трудно бываетъ провести точныя границы между здравомысліемъ и помѣшательствомъ, между убѣжденіемъ и ложью; то еще осторожнѣе мы должны оцѣнивать поступки ребенка.
У ребенка кажущаяся намъ непослѣдовательность поступковъ и мыслей, сознательная ложь и безсознательная, такъ незамѣтно переходятъ одна въ другую, что почти каждаго изъ дѣтей можно назвать глупымъ и лгуномъ, — примѣняя къ нему слова и понятія, взятыя изъ жизни взрослыхъ. Но въ этомъ-то и заключается именно ошибка и родителей, и наставниковъ, что они, не въ пору устарѣвъ, забыли про тотъ міръ, въ которомъ сами нѣкогда жили. И въ лжи, и въ несообразностяхъ дѣйствій, ребенокъ еще не перестаетъ казаться именно тѣмъ, что онъ есть; потому что онъ живетъ въ собственномъ своемъ мірѣ, созданномъ его духомъ, и дѣйствуетъ, слѣдуя законамъ этого міра. Чтобы судить о ребенкѣ справедливо и вѣрно, намъ нужно не переносить его изъ его сферы въ нашу, а самимъ переселяться въ его духовный міръ. Тогда, но только тогда, мы и поймемъ глубокій смыслъ словъ Спасителя: «аминь, глаголю вамъ, аще не обратитеся и будете яко дѣти, не вни-дете въ царство небесное».
Если бы все человѣческое общество состояло изъ однихъ дѣтей, то двойственность души въ ребенкѣ никогда бы не обнаружилась, и онъ всегда бы казался тѣмъ, что онъ есть. Онъ всю окружающую природу переносилъ бы въ свой духовный міръ и дѣйствовалъ бы въ немъ вѣрно послѣдовательнѣе насъ.
Но мы, мы, — взрослые, — нарушаемъ безпрестанно гармонію дѣтскаго міра, Мы, насильственно врываясь въ него, переносимъ ребенка, на каждомъ шагу, къ себѣ, въ нашъ свѣтъ. Мы спѣшимъ ему внушить наши взгляды, наши понятія, наши свѣдѣнія, пріобрѣтенныя вѣковыми усиліями уже зрѣлаго человѣка. Мы отъ души восхищаемся нашими успѣхами, полагая, что ребенокъ насъ понимаетъ, и сами не хотимъ понять, что онъ понимаетъ насъ по своему.
Мы не хотимъ «ни умалиться», «ни обратиться и быть какъ дѣти», и между тѣмъ быть ихъ наставниками и даже считаемъ себя въ правѣ пользоваться званіемъ наставника, не исполнивъ этого перваго и самаго главнаго условія.
Кто же теперь виноватъ, если мы такъ рано замѣчаемъ у нашихъ дѣтей несомнѣнные признаки двойственности души? Не мы ли сами немилосердо двоимъ ее?
Дѣйствительно, наши усилія вѣнчаются успѣхомъ. Но какимъ? Исторгая безпрестанно ребенка изъ его собственнаго духовнаго бытія, перенося его все чаще въ нашу сферу, заставляя его и смотрѣть, и понимать по нашему, мы наконецъ достигаемъ одного: онъ начинаетъ намъ казаться не тѣмъ, что онъ есть. И вотъ вѣнецъ нашей педагогики, вотъ non plus ultra всѣхъ нашихъ трудовъ и усилій!
Чего не придумано у насъ къ достиженію этого результата? И дѣтскіе балы, и театры, и живыя картины, и костюмы, и даже школьная обстановка. А чтобы лучше убѣдиться, дѣйствительно ли ребенокъ намъ кажется не такимъ, какъ онъ есть, — мы изобрѣли и срочныя испытанія. Мало этого, нашлись и такіе педагоги, которые придумали изъ самихъ дѣтей сдѣлать орудія наблюденія за дѣтьми же, чтобы и тѣ и другія какъ можно лучше двоили свой духовный бытъ, и какъ можно точнѣе раздѣляли бы быть и казаться. Извѣстно, до какихъ блестящихъ результатовъ на этой почвѣ достигли отцы-езуиты. Если мы при нашей обыкновенной методѣ воспитанія много способствуемъ, — хотя безсознательно и дѣйствуя по крайнему разумѣнію, — къ развитію въ ребенкѣ лжи и притворства; то езуиты, не довольствуясь этимъ, уже сознательно доводятъ двойственность до степени клеветы.
Твердо вѣрящему въ стремленіе человѣчества впередъ, къ усовершенствованію, кажется уже неприличнымъ утверждать, что и дѣти, и вообще люди въ старину, то есть когда-то, были лучше. Но, тѣмъ не менѣе, въ этой извѣстной поговоркѣ стариковъ и недовольныхъ есть доля и правды.
Во первыхъ, для всякого старика это дѣйствительно относительная истина. Онъ, принимая менѣе участія въ дѣйствіяхъ переходнаго состоянія отъ стараго къ новому, видитъ яснѣе худое, всегда сопровождающее каждый переходъ, чего современное ему свѣжее поколѣніе не примѣчаетъ, будучи само проводникомъ новаго. Во вторыхъ, есть и дѣйствительно такіе періоды для человѣчества, въ которыхъ старое еще не достаточно состарѣлось; а новое, втекая цѣлымъ потокомъ, еще не успѣло ни созрѣть, ни амалгамироваться съ старымъ.
Эти періоды также вредны для нравственности, какъ у насъ на сѣверѣ раннія оттепели для посѣва: сѣмена уносятся тающимъ снѣгомъ. И это уже не одна только относительная истина для стариковъ.
Чуть ли мы сами не живемъ въ одномъ изъ такихъ періодовъ.
Если такъ; то не мудрено, что въ то время, когда старое было еще во всей своей силѣ, то есть, еще не было старымъ, и воспитаніе совершалось съ большею послѣдовательностію, и именно потому, что было болѣе одностороннимъ. Правда, и прежде, точно также, какъ теперь и даже больше, взрослые мѣрили дѣтей по своей мѣркѣ; особенный дѣтскій міръ и прежде для взрослыхъ также мало существовалъ, какъ и теперь. Но средства, которыя они употребляли для сообщенія дѣтямъ своихъ понятій и взглядовъ, были грубѣе и именно потому лучше нашихъ. Наши отцы и праотцы, слѣдуя буквально правилу царя Соломона: «кто щадитъ жезлъ свой, ненавидитъ сына своего: любящій же наказуетъ прилежно», переносили ребенка насильнѣе изъ его внутренняго міра въ свой собственный; но за то скорѣе и отпускали назадъ.
Если уже нужно выбирать одно изъ двухъ, то безъ сомнѣнія лучше вторгаться въ духовно-дѣтскій міръ съ жезломъ въ рукѣ, чѣмъ съ театральною афишею и бальнымъ костюмомъ. Ядъ и позолоченная отрава опаснѣе палки и синяковъ.
Воображеніе ребенка и развивается, и дѣйствуетъ по мѣрѣ развитія внѣшнихъ чувствъ и понятія. У него мысль никогда не опережаетъ воображенія. Окружающая природа, для него еще новая, доставляетъ ему столько пищи, что оно постоянно въ работѣ. Это калейдоскопъ въ безпрестанномъ вращеніи, чрезъ который дитя смотритъ па все окружающее. Берегитесь нарушать эту фантастическую игру вашими дѣйствіями. Вашею искусственною обстановкою, какъ бы она ни была обворожительна, вамъ все таки не удастся замѣнить тѣ чудные образы, которые творитъ дѣтская фантазія. Вы только понапрасну развлечете ея дѣятельность и рано пробудите чувство недовольства. Ребенокъ, недовольный своимъ, будетъ самъ проситься въ вашъ міръ и выкажется уже въ немъ не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ своей сферѣ. Двойственность и пресыщеніе должны необходимо слѣдовать.
И такъ не мудрено, если встарину, при менѣе искусственной обстановкѣ воспитанія — яснѣе обозначались высокіе и выдержанные характеры. Кто выходилъ невредимъ изъ школы жезла, тотъ выносилъ духъ также хорошо закаленный, какъ закалено тѣло дикихъ и номадовъ, купающихъ новорожденныхъ дѣтей въ студеной водѣ.
Но наша современная обстановка воспитанія еще слишкомъ нова, чтобы точно обсудить ея результаты. Только надъ однимъ езуитскимъ способомъ воспитанія, который также не вовсе потерялъ современность, судъ исторіи уже произнесенъ. Вездѣ, гдѣ онъ господствовалъ, и теперь еще господствуетъ двойственность души. Насильственно раздѣленное езуитствомъ, быть и казаться породило и притворство, и коварство, и клевету съ ябедою и доносомъ.
Если все, что я сказалъ, заключаетъ въ себѣ хотя тѣнь истины; то скажите мнѣ, не лучше ли предъ Богомъ и человѣчествомъ замѣнить всѣ искусственныя попытки нашего собственнаго воображенія воспитаніемъ, основаннымъ на законахъ дѣвственно-фантастическаго міра дитяти.
Въ наше время, когда глубокіе умы посвятили себя изученію духовной стороны даже умалишенныхъ; когда начинаетъ обнаруживаться, что и эти отверженцы нашего общества имѣютъ свою собственную логику, свою послѣдовательность въ дѣйствіяхъ; когда наука, проникнувъ въ ихъ особый міръ, ищетъ въ немъ связей съ нашимъ, должны ли мы, говорю, именно теперь, оставаться хладнокровными къ духовному міру нашихъ дѣтей, и не изучать его во всѣхъ возможныхъ направленіяхъ?
Скажите, что можетъ быть поучительнѣе, что выше, что святѣе, духовнаго сближенія съ этимъ Божіимъ, чуднымъ дѣтскимъ міромъ? Кому не занимательно слѣдить за всѣми его обнаруживаніями, за всѣми проявленіями во времени и въ пространствѣ? Кому не весело самому помолодѣть душою? О! еслибы всѣ родители и педагоги по призванію, вошли въ этотъ таинственно-священный храмъ еще дѣвственной души человѣка! Сколько новаго и неразгаданнаго еще узнали бы они; какъ обновились бы, какъ поумнѣли бы сами! Одинъ взглядъ, брошенный въ него бѣднымъ Швейцарцемъ, сердечно любившимъ дѣтей, произвелъ на свѣтъ цѣлую систему ученія, котораго плодами мы теперь только-что начинаемъ пользоваться.
Къ вамъ, матери семействъ, относится преимущественно мой совѣтъ. Вмѣсто того, чтобы посылать вашихъ дѣтей на театральную и бальную сцену, ступайте сами за кулисы дѣтской жизни. Наблюдайте отсюда за ихъ первымъ лепетомъ и первыми движеніями души; наблюдайте ихъ здѣсь и тогда, когда они возвратятся къ вамъ, утомленныя играми, и всегда готовыя снова начать ихъ.
Я бы далъ и еще совѣтъ; но не знаю, какъ вы примете и этотъ. Подчиняясь однимъ влеченіямъ души къ добру и правдѣ, вы, можетъ быть, и безъ меня придумали что нибудь лучше. — Я самъ обращусь теперь за совѣтомъ, всегда уважая его, если онъ данъ отъ души, если въ немъ проглядываютъ смыслъ и любовь къ истинѣ и добру. Скажите мнѣ, отцы и педагоги, всѣ ли вы принимаете со мною этотъ дѣтскій міръ, съ его особенными законами? Если — да; то скажите мнѣ откровенно: какъ вы въ него вступаете? и потомъ, посовѣтуйте мнѣ, долженъ ли я и впредь позволять дѣтямъ и юношамъ играть на публичной сценѣ? Пусть будетъ вашъ совѣтъ, пожалуй, и чисто теоретическій, — все равно; я приму его съ благодарностію.