Алексей Будищев
правитьБыло на разуме
правитьЛесной сторож Афанасий Туерогов лежит на печке своей лесной хаты и думает. Завтра Рождество, а в его кошельке ни алтына; он даже ничего не закупил к празднику. Очень уж у него подлый характер! Третьего дня был на базаре с пятью рублями; кажется, с такими деньгами можно было бы обернуться, ан, нет! Три рубля он проиграл в орлянку, рубль пропил, а на рубль — много ли на рубль закупишь по нонешним временам! Вот и придется проводить праздники всухомятку!
— А все Федулка, все он! — думает, почесываясь, Туерогов. Это Федулка обставил его на три рубля в орлянку. Федулка — жулик, с ним лучше не играть, и Туерогову следовало отстать после первого же проигранного им рубля. А он не отстал. Да и как ему было отстать, когда он только что нахвастал Федулке, что у него на кресте зашиты две сотенных. А не хвастать Туерогов не может; как увидит человека, так и понесет ему, чего не было. Вот и нахвастал на свою шею. Завтра все добрые люди разговляться будут, а у него один ржаной хлеб. Спасибо, что хлеб-то мягкий!
Туерогов лежит на печке, почесывается, вздыхает и начинает соображать, нет ли у него чего-нибудь такого, что можно было бы заложить.
В хате тихо; под печкою монотонно скрипит сверчок; скупой свет керосиновой коптилки тускло озаряет почернелые стены лесной хаты и мигает на фольге дешевых образцов. В окна глядит мутная ночь, доносится шум леса и скучное пение ветра. И вдруг среди этого монотонного пения слышно, как чьи-то пальцы барабанят по стеклу окна. Раздается тонкий голосок:
— Впустите, Христа ради, переночевать… Иззяб…
Туерогов поднимается с печки, некоторое время подозрительно глядит в окошко и идет в сени отворить иззябшему дверь.
Вместе с лесником в хату входит маленький мужичонка, запорошенный снегом. За его кушаком топор. Мужичок долго крестится на образа, покрякивает, дует на крошечные кулачки, а спустя некоторое время сидит у стола на лавке и мирно беседует с Туероговым.
— Зовусь я Павля, а прозываюсь Чимбук, — говорит он. — Ты деревню Малые Дыбки знаешь? Тамошний я. Работал у купца Стынина, дрова артелью кололи, для завода, а теперь я домой пробираюсь, к праздникам. Бежал, бежал, иззяб; глядь — твоя караулка. Вот спасибо, отец родной.
Мужичок крутит головою и на минуту умолкает. По его тщедушной фигурке, по испуганным глазам и взъерошенной бородке можно смело заключить, что с ним только что произошел какой-то неприятный казус, и очевидно, что такие казусы случаются с ним нередко.
— А какой со мной грех произошел, — наконец не выдерживает мужичок. — Заработал я у Стынина не много, не мало, 15 рублей; сегодня в обед их бы получал, а в завтрак — шасть старшина; все денежки отобрал, отец родной, за недоимку. Ах, пес тебя забодай, — добавляет мужичок, ударяя себя по полам полушубка.
И он начинает жаловаться Туерогову. Говорит он долго, причмокивая губами, вздыхая, со слезкою в голосе. Вот в таких-то делах прошла вся его жизнь. То лошадь околеет, то за работу не додадут, а раз сам он обронил деньги. И работает он всегда дешевле людей. Люди по пяти рублей десятину жнут, а он за три. Люди по полтиннику за пуд рожь продают, а он по сорока. Такая уж у него неприятная точка; и он на этой точке как таракан на булавке: кругом вертится, а с места не сойдет.
— Ах, пес тебя забодай! — вздыхает Павля.
Туерогов глядит на него внимательно, с соболезнованием на лице; ему хочется сказать, что вся человеческая жизнь полна неприятностей, и что он сам на себе испытал немало бед. Он даже пытается построить в этом духе фразу, но с первых же слов лицо его внезапно освещается как бы вдохновением, в глазах загорается огонек, и он начинает врать.
— Нет, я живу не так, — говорит он. — За свою жизнь мне нечего Бога гневит. Должность у меня — надо бы лучше да нельзя!
— Ты знаешь, кто я? — внезапно спрашивает он Павлю. — Я — лесной контролер Афанасий Туерогов, — продолжает он: — А допрежь этого я в акцизном ведомстве служил и был гальдеропным смотрителем. Бывало, чиновники сойдутся, а я шубы на вешалку и блаженствую. А ходил я тогда брюки навыпуск и в калошах, на манер господ. Калоши, нужно тебе сказать, я и лето и зиму с ног не скидал, потому изорвутся, мне и не жалко; два с полтиною выброшу, глазом не моргну. И знакомство у меня было нет того чище: губернаторский лакей и архиерейский кучер. Сойдусь в праздник в трактире с лакеем губернаторским и сейчас же к нему с вопросом: «А что твой барин сегодня на обед кушал?» — Свиной отбивной котлет, — скажет. — «А еще что?» — А еще сильвуплей с грифелями. — "Сколько порциев съел?.. — Столько-то. И я сейчас же ладошками вот эдак вот хлопну и вдвое больше, чем губернатор съел, на каждое рыло закажу. Наедимся не хуже губернатора, просто как свиньи!
Туерогов глядит на Павлю с величественным жестом китайского императора из сумасшедшего дома. Все его лицо до последней морщинки освещено величием и дышит благоговением к своему дивному прошлому. Под печкою уныло скрипит сверчок, в окна глядит мутная ночь, и от каждого угла лесной хаты веет безысходной нуждою, но Туерогову нет до этого дела. Он гальдеропный смотритель! И он врет и врет. Даже, незоркий наблюдатель мог бы подметить в этом вранье ту же горькую нужду, которая избороздила лицо Павли морщинами и от которой Туерогов убежал в фантастические грезы о сильвуплеях с грифелями, как пьяница убегает в кабак. Но Павля этого не замечает. Он восторженно глядит на Туерогова и с благодушной улыбкою бескорыстно радуется чужому счастью.
Между тем, заговорив о еде, Туерогов ощущает голод.
— А не хочешь ли ты поесть? — спрашивает он Павлю. — Разносолов в этой трущобе не достанешь, но хлеб у меня есть, и воды сколько хочешь.
И они ужинают тут же, за столом. Они едят ржаной хлеб, запивают его водою, которую они зачерпывают из пузатой чашки деревянными ложками. За ужином Туерогов врет, а все лицо Павли восторженно радуется и вкусной еде, и счастью ближнего. После ужина они укладываются спать: Туерогов на печке, Павля — на лавке. Керосиновая коптилка тухнет, и в избе делается темно. С печки Туерогов сначала интересуется, почему его гостя прозывают Чимбуком.
— А ты ничего не примечаешь? — отзывается тот с лавки. — Когда я говорю, будто маненько присапливаю. Вот и выходит Чимбук.
Эта нелепость, в силу которой присапливающий человек должен называться Чимбуком, нисколько не поражает ни того, ни другого, и через минуту Туерогов вновь продолжает свои фантастические воспоминания.
— Есть у меня приятель, — говорит он. — Кульер в казенной палате. Из себя скабрезный такой: на каждой щеке бакенбард и ус щетиной. Бывало, придет на службу, и вся вказенная палата перед ним дыбом встает, а он молча им поклон, закон какой надо выскажет и опять в трактир. Насосется там винища и городом нагишкой хлещет. Кому что, а ему ничего. Губернатор только руками разводит. Ничего, говорит, с ним не могу поделать! Ежели, говорит, его в участок брать, так надо все знамена поднимать, потому что у него такой орден есть. Ну, и молчат! Так этот вот приятель самый пишет мне нонича: «Приезжай, сделай милость, на праздники; покуражимся с тобой, с цыганками поамуримся, свиных отбивных поедим. А конпания у нас будет первый сорт: я, ты, да пристяжный завсегдатай Дуботесов». Думал я, думал, отчего не съездить? Деньги есть, на кресте вот сейчас пять сотенных зашиты. Пораскинул мозгами — нет, жалко менять! Эдакое, братец ты мой, бывает пристрастие к деньгам!
Павля лежать на лавке, слушает и покрякивает. И перед его глазами проходит вся его жизнь, голодная и холодная, с каторжною работою, вымотавшею из него все силы. И так будет всегда, всю жизнь, до самой смертушки. Завтра, как нынче, как вчера… Он придет домой, и, едва обогревшись, уйдет вновь приискивать себе какой-нибудь работы, хоть самой тяжелой, самой каторжной, лишь бы только заткнуть вечно раскрытые рты его голодной семьи. Павля глядит в потолок широко раскрытыми глазами, и в его сердце начинает просыпаться зависть.
— Ведь вот, живут же люди, — думает он о леснике.
— И чего я только не ел, — разглагольствует на печке Туерогов. — Антрекот ел, бистрогон ел, пирожное, воздушный бульдог ел…
Долго говорит Туерогов, долго завистливо покрякивает на лавке Павля. И если бы Туерогов увидел сейчас лицо своего гостя, он перестал бы молоть вздор. Прежнего благодушия на лице Павли нет и следа. Оно все перекошено дикою и жестокою завистью.
— Обожрался, черт! — с ненавистью думает он о леснике, но в хате темно, лесник не видит лица своего гостя и все говорит и говорит.
— О, черт! — -- вздыхает Павля и припоминает крест с пятьюстами рублей.
Наконец, лесник засыпает.
И вот, он видит сквозь сон, что его гость беспокойно ходит из угла в угол по избе, для чего-то пробует крюк у двери, зачем-то нагибается под лавку. Но, впрочем, нет, это не Павля. На его лице нет и следа благодушия; оно все искажено выражением диких и злобных чувств, льющихся из его глаз и наполняющих жутким трепетом сонное тело лесника. Это какой-то призрак. В избе тихо и мутно, а эти странные телодвижения призрачного мужичонки делают воздух хаты жутким до головокружения.
Лесник вздрагивает всем телом, открывает глаза и в ужасе пятится спиною в угол печки. Павля стоит у печки с топором в руке и тянется к его горлу маленькою костистою ручкой.
С минуту они глядят друг на друга безумными глазами. Леснику хочется кричать:
«Что ты? Опомнись! За что ты меня? За то, что я укрыл тебя от холодной ночи в теплой избе? За то, что я накормил тебя, голодного, моим хлебом-солью? Что ты? Или на тебе нет креста?»
Но лесник не говорит этого. Слова не выходят из его раскрытого рта и застревают в горле.
Но должно быть Павля и сам угадывает их страшный смысл. С ним происходит нечто необычайное. Внезапно он отскакивает от лесника, как от чудовища, быстро засовывает свой топор за кушак и, нахлобучив до самых глаз шапку, бомбою выскакивает из избы.
Через минуту его тонкие пальцы снова звонко барабанят по стеклу окна, и Тyерогов, словно сквозь сон, слышит:
— Что ты со мною сделал! Голодному человеку и вдруг эдакие речи? Эх, подлец, подлец бить тебя некому! Если уж обожрался, молчал бы уж лучше!
Туерогов долго сидит на печке без смысла и движения. И вдруг ему делается жалко Павлю. Куда он пойдет ночью в этакий мороз.
Туерогова точно что осеняет. Без шапки и распояской он выскакивает на крыльцо. От нервного ли потрясения или от чего другого, но ему хочется плакать. Ветер шумит в его ушах и развевает рубахою. Он глядит в ночную муть и громко кричит:
— Гей, гей! Павля! Павля Чимбук! Слушай, вернись! Нет у меня на кресте ни синя пороха! Матушка Владычица, один оржаной хлеб!.. Милый, сам я не лучше тебя, разрази Бог…
И он долго кричит на крыльце в развевающейся рубахе. Но Павли нет, он исчез среди мутной ночи, словно утонул…
Источник текста: Сборник рассказов «Разные понятия». 1901 г..
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.