Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 3/IV/ДО
Лѣто Доганскіе проводили обыкновенно въ Павловскѣ, гдѣ у нихъ была своя очень красивая дача, выстроенная въ дачно-русскомъ стилѣ, съ шатровою крышей изъ гонта, съ широкою галлереей-крыльцомъ, съ неизбѣжными башенками, вычурною деревянною рѣзьбой, пузатыми колонками и маленькими стрѣльчатыми окошечками. Конечно, вся эта національная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звѣздочками, пѣтушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего былъ садъ изъ старыхъ липъ и сиреневыхъ аллей. Рядомъ была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьихъ полисахъ; это былъ домикъ всего въ три окна, спрятавшійся въ зелени акацій и тополей.
Oncle и Покатиловъ нанимали дачу вмѣстѣ тоже въ Павловскѣ, и Юлепька поселилась у нихъ, потому что жить гдѣ-то въ первомъ Парголовѣ, гдѣ Мостовы жили третье лѣто, было слишкомъ скучно. Такимъ образомъ въ Павловскѣ составилась своя очень веселая компанія, и дачное лѣто пошло своимъ чередомъ: концерты, экскурсіи, пикники, а главное — та условная дачная свобода, которая какъ-то сближаетъ людей.
Юленька сдѣлалась полновластною хозяйкой на дачѣ oncle'я и въ то же время являлась душой всего общества; когда она уѣзжала въ Парголово, всѣ чувствовали, что чего-то недостаетъ, начинали придираться другъ къ другу и вообще скучали, какъ умѣютъ скучать на петербургскихъ дачахъ.
Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно ѣздила то верхомъ, то въ шарабанѣ, то въ мудреномъ англійскомъ экипажѣ, который Покатиловъ называлъ "ящикомъ изъ-подъ свѣчъ". Особенно любила Сусанна кататься съ oncl'емъ, причемъ они часто встрѣчали Чарльза Зоста, который поджидалъ ихъ обыкновенно верхомъ гдѣ-нибудь въ паркѣ. Этотъ молодой человѣкъ держалъ себя съ чопорнымъ превосходствомъ и могъ промолчать цѣлый вечеръ, когда это требовалось.. — И чортъ его знаетъ, что это за человѣкъ! — удивлялся иногда Покатиловъ въ минуту откровенной бесѣды съ oncl'емъ, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина гдѣ-нибудь въ тѣнистомъ уголкѣ. — Англійскій недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гоноръ на себя напускаетъ. И вѣдь глупъ, какъ пробка, а, навѣрное, такая же жила выйдетъ, какъ родитель. Откуда это у нихъ берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхомъ ѣздить да грести весломъ, а глядишь, изъ этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастетъ… Въ крови это у нихъ, подлецовъ!
— Д-да… — протягивалъ задумчиво oncle, думая о чемъ-то другомъ. — Вотъ что, Гоманъ, ты ничего не замѣчаешь за Julie?
— Ничего, кромѣ того, что дѣвка съ жиру бѣсится… а что?
— Да такъ… гм…
— Перестань, пожалуйста, кряхтѣть и говори толкомъ! — сердился Покатиловъ.
— Мнѣ кажется, что Julie тоже начинаетъ быть неравнодушна къ этому Чарльзу. Вотъ человѣкъ, подумаешь, навязался!
Oncle въ сердцахъ даже плюнулъ, а Покатиловъ долго хохоталъ надъ его предположеніемъ, потому что Julie совсѣмъ не того разбора дѣвица, которая стала бы таращить глаза на такихъ набитыхъ дураковъ; это умная дѣвчонка, и еще вопросъ, что у нея на умѣ.
Переселеніе Юленьки въ Павловскъ, конечно, не обошлось безъ семейной исторіи: это была рѣшительная битва, проигранная Калеріей Ипполитовной въ присутствіи maman. О своемъ намѣреніи провести лѣто въ Павловскѣ у oncle'я Юленька предупредила мать сейчасъ послѣ Пасхи, но та не обратила на это особеннаго вниманія, по крайней мѣрѣ, придавала этому заявленію видъ ребяческой выходки.
Разъ, когда Калерія Ипполитовна заѣхала на Васильевскій островъ навѣетить maman, Юленька повторила свое заявленіе. Это было уже совсѣмъ серьезно, и Калерія Ипполитовна даже растерялась немного, но потомъ собрала всю свою энергію и совершенно спокойно проговорила:
— Вотъ и отлично, Julie, что ты подняла этотъ разговоръ въ присутствія maman. Мы его и обсудимъ втроемъ.
— Отчего же не обсудить? — соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки. — Военный совѣтъ устроимъ, mon ange.
Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но въ данномъ случаѣ Калерія Ипполитовна смѣло разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутація молодой дѣвушки — разъ, а второе — авторитетъ матери.
— Я очень многое позволяла Julie до сихъ поръ и смотрѣла на все сквозь пальцы, — заговорила Калерія Ипполитовна съ театральнымъ спокойствіемъ, — но въ данномъ случаѣ я рѣшительно протестую… Помнишь, Julie, какъ ты отправилась съ oncl'емъ къ Сусаннѣ? Это была очень рѣзкая выходка съ твоей стороны, но я не сказала тебѣ ни слова… но сказала потому, что желала предоставить тебѣ полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухихъ наставленій, а также и то, что лучшій совѣтникъ — опытъ. Притомъ я могу относиться пристрастно къ Сусаннѣ, слѣдовательно была бы пристрастна… Хорошо. Но переселиться въ Павловскъ молоденькой дѣвушкѣ и жить на одной дачѣ съ такими неисправимыми старыми холостяками, какъ oncle и Романъ, по-моему — навсегда погубить свою репутацію. Я боюсь высказать больше, чѣмъ желала бы. Теперь ваше мнѣніе, maman.
— А мое мнѣніе, mon ange, таково, что это предразсудокъ, — отвѣтила Анна Григорьевна и, когда Калерія Ипполитовна сдѣлала испуганное лицо, она повторила:— Да, я это считаю предразсудкомъ. Наша дѣвочка получила такое твердое воспитаніе, что застрахована отъ спеціально-женскихъ глупостей.
— Maman, вы, вѣроятно, ошиблись… вы совсѣмъ не то хотѣли сказать?.
— Нѣтъ, милая, я еще не настолько выжила изъ ума, — обидѣлась старушка, начиная бѣгать по комнатѣ. — Да, да!
Калерія Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась; она укоряла и maman, и дочь, и весь свѣтъ въ неблагодарности, грозила бросить ихъ и уѣхать, куда глаза глядятъ, — однимъ словомъ, устроила семейную сцену по всѣмъ правиламъ искусства.
Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изрѣдка переглядывались, какъ заговорщики.
Когда наконецъ Калерія Ипполитовна кончила, maman съ обычною ядовитостью сухо замѣтила:
— Тебѣ, милая, остается только пустить въ ходъ родительское проклятіе, какъ это дѣлаютъ разныя солдатки и пуассардки.
— Въ самомъ дѣлѣ, maman, къ чему такія жестокія сцены? — заговорила Юленька совершенно спокойно. — Вы изъ самой простой вещи дѣлаете Богъ знаетъ что. Я вѣдь не прошусь у васъ куда-нибудь на балы, не требую разныхъ тряпокъ, а въ остальномъ, право, лучше предоставить меня самой себѣ. Надѣюсь, что я не изъ тѣхъ кисейныхъ барышенъ, которыя цѣлую жизнь дрожатъ за свою репутацію; я совсѣмъ не желаю изображать изъ себя невѣсту, maman, какъ вамъ уже извѣстно. Мнѣ всего дороже моя свобода — и только. Кажется, желаніе довольно скромное, по крайней мѣрѣ, я такъ понимаю вещи.
— У тебя нѣтъ сердца, Julie, — проговорила Калорія Ипполитовна и махнула рукой.
Въ номерахъ Квасовой разыгралась та же сцена съ новою силой, причемъ Калерія Ипполитовна явилась въ роли несчастной матери и въ порывѣ чувства даже бросилась передъ Юленькой на колѣни. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось.
— Если бы у тебя былъ другой отецъ, ты никогда не смѣла бы такъ разговаривать со мной, негодная дѣвчонка, — перешла Калерія Ипполитовна въ другой тонъ.
— Maman! Я думаю, намъ удобнѣе не касаться этой темы! — отвѣтила невозмутимая Юленька.
— То-есть какой темы? Ну, повтори!
— Объ отцѣ…
Калерія Ипполитовна остолбенѣла и долго не могла опомниться.
— Ага!.. Такъ ты все знаешь, — съ разстановкой говорила Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову. — Тебѣ все "это" объяснили, несчастная… тѣмъ хуже для тебя… Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, дѣйствительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что тебѣ больше и узнавать ничего не осталось.
— Maman, пожалуйста, прекратимте этотъ разговоръ. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кромѣ того, что очень люблю васъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хочу быть свободна, какъ всякій взрослый человѣкъ… Я, дѣйствительно, дѣвушка безъ сердца, какъ вы говорите, поэтому…
— Поэтому тебя слѣдовало бы посадить въ сумасшедшій домъ, но я предоставляю тебя твоему благоразумію. Ты, дѣйствительно, умнѣе насъ всѣхъ начинаешь жить, и я могу только пожелать тебѣ всякаго успѣха…
Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька въ тотъ же день отправилась съ oncl'емъ въ Павловскъ. Дорогой она болтала самымъ беззаботнымъ образомъ, какъ лучшая изъ дочерей. Oncle все присматривался къ ней и наконецъ рѣшился спросить:
— У тебя было объясненіе съ maman?
— Да…
— И что же?
— Да ничего, всякій при своемъ остался.
Юленька немного задумалась и прибавила:
— Я рѣшительно не понимаю подобныхъ женщинъ, какъ maman или Сусанна… Вѣчные нервы, вѣчные вспышки и порывы, да вѣдь это одно уже само по себѣ хуже всякаго несчастья!
— Въ чемъ же, по-твоему, счастье?
— По-моему?.. Очень просто: день прошелъ весело, вотъ и счастье, и главное, чтобы никто не стоялъ надъ тобой, не тянулъ тебя за душу, не говорилъ жалкихъ словъ. Я счастлива, напримѣръ, въ данный моментъ, что сижу, говорю, думаю, какъ хочу, и никому и ни въ чемъ не обязана давать отчета: хорошо — мое, дурно — тоже мое, а я все-таки свободна.
Oncle молча притянулъ за талію къ себѣ внучку, взялъ одною рукой за подбородокъ, нѣсколько времени смотрѣлъ ей въ глаза и горячо поцѣловалъ въ лобъ.
— Ты умнѣе насъ всѣхъ, дѣвочка, — бормоталъ онъ, отвертываясь къ окну вагона, чтобы скрыть навернувшіяся на глаза слезы. — Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умремъ. Какая-то тамъ поэзія, сентименты, нервы… тьфу!.. Если бы въ наше время были такія женщины… ну, да это все равно для тебя…
Oncle вообще сильно привязался къ своей оригинальной внучкѣ и ухаживалъ за ней съ какимъ-то родительскимъ чувствомъ. Смѣшнѣе всего, выходило то, что oncle начиналъ ревновать Юленьку то къ Теплоухову, то къ Зосту, то уже къ самому Доганскому. Этого сѣдого эпикурейца безпокоили еще неизвѣданныя имъ чувства вѣчной тревоги и безпокойства за близкаго человѣка, создававшія въ воображеніи тысячи невозможныхъ и совсѣмъ дикихъ предположеній. Въ первый разъ oncle почувствовалъ это, когда привелъ Юленьку къ Сусаннѣ и когда Юленька сѣла играть съ Теплоуховътъ въ шахматы. Oncl'ю показалось, что Теплоуховъ посмотрѣлъ на эксцентричную дѣвушку съ обиднымъ вниманіемъ. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся въ душѣ "сѣдого младенца". Теперь въ Павловскѣ oncle чувствовалъ себя не совсѣмъ въ своей тарелкѣ, потому что Юленькѣ опасность грозила со всѣхъ сторонъ, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночамъ oncle часто ворочался въ своей постели, перебирая событія дня и отыскивая въ нихъ скрытую бѣду.
"И чортъ меня дернулъ увезти эту дѣвчонку сюда! — ругался oncle. — Калерія была совершенно права!.."
Перебирая въ умѣ всѣхъ дѣйствовавшихъ лицъ, oncle только морщился: народъ былъ все мерзавецъ на мерзавцѣ, если разобрать серьезно, и Доганскій, и Теплоуховъ, и онъ, самъ oncle, никогда не были праведниками, а такіе молодцы, какъ Романъ и Чарльзъ — и подавно. Больше всего oncl'я смущала мысль о томъ, достаточно ли порядочно ихъ общество для молодой дѣвушки. Доганскіе принадлежали къ тому кругу, который находился подъ сомнѣніемъ у настоящихъ порядочныхъ людей: темныя дѣла самого Доганскаго, странная репутація Сусанны, наконецъ, этотъ Теплоуховъ, торчавшій вѣчнымъ бѣльмомъ. Въ сущности, oncle ничего опредѣленнаго не зналъ ни о средствахъ Доганскаго, ни о характерѣ отношеній Теплоухова къ Сусаннѣ; мало этого, онъ, бывая самъ у Доганскихъ изо дня въ день, рѣшительно не зналъ, что за человѣкъ былъ самъ Доганскій.
"Нѣтъ, это дѣло очень серьезное, и необходимо слѣдить за дѣвочкой! — говорилъ oncle самому себѣ и, дѣйствительно, неотступпо слѣдовалъ за Юленькой вездѣ, какъ тѣнь, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный постъ. — Если эта Сусанна въ самомъ дѣлѣ находится въ связи съ Теплоуховымъ, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Романъ со своею глупостью, ну, это плохіе примѣры для Юленьки!"
Слишкомъ занятый своими планами и намѣреніями, oncle рѣшительно не хотѣлъ замѣчать, что за Juliе наблюдаетъ не менѣе его внимательно и самъ Доганскій.
Въ іюнѣ поспѣли ягоды, и вся компанія, группировавшаяся около Доганснихъ, нѣсколько разъ отправлялась къ одному знакомому ягоднику, у котораго были великолѣпныя гряды поспѣвшей клубники. Это было на окраинѣ Павловска, и вся компанія ѣздила туда верхомъ. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ, когда всѣ были заняты собираніемъ ягодъ, въ бороздѣ, гдѣ около одной гряды сошлись Теплоуховъ и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была въ малороссійскомъ костюмѣ и, засучивъ рукава выше локтя, бойко собирала ягоды съ кустиковъ и клала ихъ прямо въ ротъ; Теплоуховъ помогалъ ей, и когда она, потянувшись черезъ всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновѣсіе и готова была упасть, теплоуховъ схватилъ ее за голую руку и помогъ ей встать на ноги. Юленька звонко засмѣялась.
Но въ этотъ моментъ около нихъ точно изъ-подъ земли выросла долговязая фигура Доганскаго; губы у него тряслись, лицо было блѣдно, и онъ задыхавшимся голосомъ едва могъ проговорить:
— Евстафій Платонычъ! Мнѣ нужно сказать вамъ нѣсколько словъ.
Они отошли къ изгороди, и Юленька видѣла, что Доганскій наговорилъ Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тотъ даже покраснѣлъ, хотя и не возражалъ. Она инстинктивно поняла, что дѣло идетъ о ней, но что могъ говорить Доганскій про нее Теплоухову? Что Теплоуховъ не далъ ей упасть и схватилъ за руку, такъ до этого никому дѣла нѣтъ.
Въ это время къ Юленькѣ подошелъ встревоженный oncle и нѣмымъ взглядомъ спросилъ, что такое случилось.
— Я рѣшительно не понимаю ничего, — сердито отвѣтила Юленька, пожимая плечами.
Вечеромъ все дѣло объяснилось. Послѣ ужина, когда oncle лежалъ уже въ постели и просматривалъ газету, къ нему, безъ доклада вошелъ Доганскій; весь онъ былъ ужасно взволнованъ и выпилъ два стакана воды, прежде чѣмъ могъ заговорить.
— Я къ тебѣ по дѣлу! — торопливо заговорилъ Доганскій, шагая около кровати oncl'я. — Будь моимъ секундантомъ.
— Что-о!.. Секундантомъ?.. Да ты, кажется, съ ума сошелъ.
— Нѣтъ, я не сошелъ съ ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послѣзавтра драться съ Теплоуховымъ; однимъ секундантомъ будетъ Зость, а другимъ — ты.
— Изъ-за Сусанны? — коротко спросилъ oncle.
— Нѣтъ; да это все равно: я долженъ убить этого мерзавца.
— Да въ чемъ же, однако, дѣло? Чортъ знаетъ, что такое!
Доганскій самымъ безсвязнымъ образомъ разсказалъ, что онъ своими глазами видѣлъ, какъ Теплоуховъ давеча схватилъ Юленьку за голый локоть и чуть не уронилъ на гряду, и что онъ этого не можетъ позволить.
— Я предлагалъ Теплоухову извиниться передъ Юленькой сейчасъ же, при всѣхъ! — продолжалъ Доганскій въ прежнемъ волненіи. — Но это животное не хочетъ понимать правилъ приличія, и я долженъ размозжить ему пустую голову!
— Позволь, Юрій Петровичъ, да ты съ какой это стати вступился тутъ? — заговорилъ oncle, поднимаясь съ постели. — Я видѣлъ эту сцену, хотя она происходила и не совсѣмъ такъ, какъ ты объясняешь, но дѣло въ томъ, что Юленька живетъ у меня, наконецъ, она мнѣ внучка, а ты-то при чемъ тутъ? Если кому драться съ Теплоуховымъ, такъ ужъ это мнѣ.
— То-есть какъ же это такъ? — бормоталъ Доганскій. — Ахъ, да ты ничего не знаешь… На кого, по-твоему, походитъ Julie?
— По-моему, на бабушку…
— Пожалуй… а еще?
— Еще?.. На себя, какъ большинство добрыхъ людей.
— А ты но замѣчалъ въ Julie нѣкотораго сходства, особенно когда она смѣется… ну, напримѣръ, со мной?
— Да ты съ ума сошелъ… Съ чего ты это взялъ?
— Нѣтъ, серьезно, ты по замѣчалъ такого сходства?
Oncle почесалъ затылокъ, встряхнулъ головой и издалъ неопредѣленный звукъ, какъ быкъ, упершійся лбомъ въ стѣну.
— Это, значитъ, правда, что разсказывали про тебя и Калерію? — проговорилъ онъ наконецъ съ большимъ трудомъ и, получивъ утвердительный знакъ со стороны Доганскаго, философски замѣтилъ:— А вѣдь, если разобрать, такъ ты порядочный подлецъ, Юрій Петровичъ, какъ и вообще всѣ мы… Чортъ возьми, дѣйствительно, въ дѣвочкѣ есть частица твоей шальной крови, и немалая частица… да, чортъ возьми!.. Теперь я понимаю, какъ я былъ глупъ до сихъ поръ.
— Странное дѣло, я просто не могу жить безъ Julie, — говорилъ Доганскій, посасывая потухшую сигару. — Это какое-то совсѣмъ болѣзненное явленіе. Я давеча готовъ былъ устроить формальное заушеніе Теплоухову. Въ глазахъ потемнѣло даже… Вотъ и толкуй, что значитъ какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдемъ, пошатаемся, успѣешь выспаться.
— Пожалуй! — согласился oncle, не умѣвшій кому-нибудь отказать. — Кажется, уже свѣтаетъ?
— Тѣмъ лучше!
Oncle одѣлся на скорую руку, захватилъ свой плэдъ, и они отправились прямо въ паркъ.
На дачахъ вездѣ было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли; въ лѣсу было сыро и пахло травой, въ вершинахъ деревьевъ слабо чирикали утреннія птички, откуда-то пахло дымкомъ.
Доганскій, нахлобучивъ шляпу на затылокъ, колотилъ своею палкой по стволамъ березъ и напрасно старался раскурить не хотѣвшую горѣть сигару; онъ безсвязно говорилъ что-то такое о Julie, о своей любви къ ней, объ ея необыкновенномъ характерѣ, повторялся, хлопалъ oncl'я по плечу и вообще походилъ на человѣка, бѣжавшаго "съ девятой версты".
— Странно, что я стѣсняюсь въ присутствіи Julie, — объяснялъ Доганскій. — Какъ-то такъ жутко дѣлается и вмѣстѣ хорошо… Именно въ ней есть что-то, чего нѣтъ въ другихъ.
— Да, Julie — философская голова и поучитъ насъ съ тобой, какъ жить на бѣломъ свѣтѣ. Чертовское этакое спокойствіе… точно самъ дѣлаешься лучше.
Утренній холодъ, однако, давалъ себя чувствовать, и oncl'е напрасно кутался въ плэдъ; у него даже зубы начинали стучать.
Когда они возвращались домой, солнце ужъ поднималось надъ лѣсомъ въ сверкавшемъ радужными переливами туманѣ, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смѣшанныхъ звуковъ, точно невидимый машинистъ завелъ и пустилъ въ ходъ необыкновенно сложную машину.
Въ припадкѣ откровенности oncle разсказалъ Доганскому всѣ сомнѣнія, волновавшія его за послѣднее время, а также и то, какъ онъ ревновалъ Julie къ нему, Доганскому. Доганскій улыбался счастливою улыбкой и молча пожалъ руку oncl'ю.
— Какъ же насчетъ дуэли? — спрашивалъ oncle, когда они подходили къ своимъ дачамъ.
— А ну ее къ чорту! — засмѣялся Доганскій. — Я такъ теперь счастливъ, такъ счастливъ!.. Спасибо, старина!
— Ну, а Теплоуховъ?
— И Теплоухова къ чорту!.. Насъ съ нимъ самъ чортъ связалъ веревочкой.
— Однако… послушай, Юрій Петровичъ, скажи мнѣ откровенно, что этотъ Теплоуховъ… то-есть какія его отношенія къ Сусаннѣ?
Доганскій задумчиво улыбнулся и тихо проговорилъ;
— Есть вещи, о которыхъ не принято говорить.
Пожавъ еще разъ руку oncl'ю, Доганскій усталою походкой направился къ калиткѣ своей дачи, а oncle все стоялъ на одномъ мѣстѣ и переживалъ непріятное чувство.
— Нѣтъ, мы рѣшительно подлецы, — проговорилъ наконецъ oncle и даже плюнулъ.
Старые грѣшники еще разъ раскланялись издали и разбрелись по своимъ гнѣздамъ.
"Это какая-то исторія о благочестивомъ разбойникѣ, — ворчалъ oncle, закрываясь одѣяломъ съ головой. — Охъ, ужъ эти женщины; вездѣ-то онѣ напутаютъ… Чортъ знаетъ, что такое получается!"