Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 2/IV/ДО
Предложеніе Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновѣсія, которымъ онъ отличался обыкновенно; пронять его чѣмъ-нибудь было вообще довольно трудно.
Началось съ того, что Покатиловъ написалъ скверный фельетонъ для "Искорокъ". Это было тѣмъ болѣе обидно, что Покатиловъ старался и, противъ обыкновенія, передѣлывалъ статью раза два, пока не плюнулъ на неклеившуюся работу. Брикабракъ только поморщился, когда пробѣжалъ напечатанный покатиловскій фельетонъ: фельетонистъ видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другомъ, поважнѣе. А Покатиловъ былъ тутъ же, въ кабинетѣ редакціи, видѣлъ постное выраженіе своего патрона и, по логикѣ всѣхъ неправыхъ людей, разсердился на Брикабрака. Произошла краснорѣчивая нѣмая сцена.
"Да, выдохся, — думалъ Брикабракъ, съ тяжелымъ вздохомъ откладывая несчастный номеръ въ сторону. — Очень ужъ носъ сталъ задирать, а силенки и не хватаетъ".
Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака съ его косымъ глазомъ было просто отвратительно, и онъ едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, онъ написалъ скверный фельетонъ, но онъ просто не можетъ работать въ этомъ кабакѣ; Покатиловъ съ презрѣніемъ оглянулъ весь кабинетъ, письменный столъ, голыя стѣны, часть пріемной, видную въ двери. Нѣтъ, онъ задыхается въ этой кабацкой обстановкѣ, гдѣ его мысль билась, какъ осенняя муха о стекло.
"Именно кабакъ, — съ ожесточеніемъ повторялъ про себя Покатиловъ, и это слово оправдывало его въ собственныхъ глазахъ. — Любая парикмахерская лучше обставлена… да. Убожество, грязь… А тутъ еще изволь потѣшать кабацкихъ завсегдатаевъ! "
Какъ-никакъ, а Покатиловъ считалъ себя служителемъ слова, артистомъ. Чтобы мысль воплотилась въ извѣстныя формы, чтобы въ головѣ создались счастливыя комбинаціи, остроумныя сближенія и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна извѣстная обстановка, именно то, что англичане называютъ комфортомъ. А то вѣчно передъ глазами торчитъ одно и то же кабацкое безобразіе; понятно, что мысль, не получая никакого внѣшняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не можетъ работать. Сознаніе собственнаго безсилія какъ-то испугало Покатилова: можетъ-быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ выдохся, какъ думаетъ сейчасъ про него Брикабракъ. Выдохся — это самое страшное слово для каждаго автора, какъ параличъ для здороваго человѣка. Вѣдь это все равно, если балерина вывихнетъ ногу, музыкантъ потеряетъ слухъ, красавица свою молодость, однимъ словомъ, мы вѣжливо говоримъ про такихъ людей, что они "пережили себя".
— Нѣтъ, чортъ возьми, все это вздоръ! — громко проговорилъ Покатиловъ, начиная бѣгать по кабинету.
— Что вздоръ? — спросилъ Брикабракъ, не поднимая головы отъ какой-то корректуры.
— Да такъ… я про себя… Одна мысль пришла въ голову.
— Ты… Хорошее дѣло; для насъ, журналистовъ, каждая новая мысль капиталъ… А слышали новость?
Брикабракъ принялся разсказывать послѣднюю, поднятую на улицѣ сплетню, но Покатиловъ его совсѣмъ не слушалъ: ему грезилась своя газета. Отъ послѣдней мысли онъ никакъ не могъ отдѣлаться и ходилъ, какъ пьяный. Да, ему стоитъ захотѣть, и у него будетъ своя газета, настоящая большая газета, въ родѣ котлецовскаго "Прогресса". Счастье само лѣзло къ нему въ руки, и онъ долженъ былъ отказываться отъ него, точно искушаемый пустынникъ. И нужно же было случиться такъ, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоуховъ или даже Доганскій, Покатиловъ ухватился бы за дѣло обѣими руками, но тутъ замѣшалась Сусанна, и о газетѣ нечего было думать. Въ Покатиловѣ поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляетъ основаніе хорошихъ натуръ, хотя эта покатиловская гордость имѣла слишкомъ спеціальное приложеніе: не брать ничего отъ женщины, не быть обязаннымъ женщинѣ ничѣмъ, не чувствовать надъ своею головой этого послѣдняго клейма совсѣмъ павшихъ людей. Притомъ Покатиловъ любилъ Сусанну, а принять изъ ея рукъ газету значило поставить себя въ зависимое и жалкое положеніе. Въ крайнемъ случаѣ приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатиловъ выбралъ послѣднее. Да, теперь онъ можетъ смѣло смотрѣть ей въ глаза, онъ свободный человѣкъ, а тогда Покатиловъ чувствовалъ бы на себѣ ошейникъ.
— Сусанна, Сусанна, — шепталъ Покатиловъ, хватаясь въ отчаяніи за голову. — Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоимъ господиномъ, хочу, чтобы ты смотрѣла мнѣ въ глаза съ ласковою покорностью, а это будетъ только тогда, если я буду свободенъ…
Вообще положеніе Покатилова было не изъ красивыхъ, и онъ шлялся по улицамъ безъ всякой цѣли, точно отыскивалъ необходимое рѣшеніе. Разъ онъ какъ-то совсѣмъ машинально забрелъ въ номера Квасовой и только тутъ вспомнилъ, что еще не былъ на новосельѣ у сестры. Калерія Ипполитовна была дома и встрѣтила его съ приличною важностью.
— Благодарю, что не забылъ, милый братецъ.
— А что? — разсѣянно спрашивалъ Покатиловъ. — Ахъ, да, ты благодаришь… Вѣроятно, чѣмъ-нибудь недовольна?
Калерія Ипполитовна только хотѣла отпѣть братцу за рекомендованные номера, но Покатиловъ сидѣлъ въ углу дивана съ такимъ убитымъ видомъ, что, вмѣсто вертѣвшейся на языкѣ колкости, она проговорила:
— Ужъ ты здоровъ ли?.. На тебѣ лица нѣтъ, Романъ.
— А все равно… Этакая забота припала!..
— Однако… Maman спрашивала о тебѣ.
— Ну, и можешь сказать maman, что я въ лучшемъ видѣ.
— Да что у тебя такое случилось, въ самомъ дѣлѣ?
— Э, вздоръ… все пустяки.
— Послушай, наконецъ это невѣжливо, — уже по-французски заговорила Калерія Ипполитовна. — Я къ нему съ участіемъ, а онъ свое; "а" да э"!
— Могу и я показать тебѣ свое участіе… Гдѣ твоя Юленька?
— У maman.
— Напрасно… Maman, хотя и maman, но она испортитъ дѣвочку. Необходимо позаботиться… да… И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сдѣлаетъ изъ твоей Юленьки человѣка, а не куклу.
— Хорошо, я подумаю.
— Да тутъ не о чемъ думать. Она занимается у Зоста, извѣстный заводчикъ… Вообще будешь довольна.
Калерія Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанкѣ говорилъ милый братецъ, и сейчасъ же изъявила согласіе познакомиться съ мистрисъ Кэй.
"Выгнать-то ее я всегда могу, — разсуждала про себя Калерія Ипполитовна, проводивъ брата. — А она, говорятъ, дѣйствительно хорошая женщина".
Вечеръ Покатиловъ проводилъ у Доминика или гдѣ-нибудь въ cabinet particulier одного изъ модныхъ кабачковъ, гдѣ обыкновенно встрѣчался съ Нилушкой Чвоковымъ, заѣзжавшимъ сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человѣчка. У Нилушки всегда въ запасѣ былъ такой человѣчекъ.
— Ты это что, братъ, какъ будто не въ своей тарелкѣ? — раза два спрашивалъ Чвоковъ Покатилова.
— Отстань… — грубилъ Покатиловъ. — Не всѣмъ же бѣгать по Петербургу, высунувъ языкъ.
— Нельзя, братику, волка ноги кормятъ.
— Какой волкъ и какія ноги. Другой волкъ не стоитъ прокорма. Впрочемъ, я не про тебя.
— Что же, и мы знаемъ себѣ цѣну. Но, прежде всего, человѣкъ продуктъ извѣстнаго времени, а нынче извѣстно, какіе фрукты произрастаютъ. Что касается меня, такъ я предпочитаю сильный порокъ безсильной добродѣтели, потому что первому открытъ путь къ раскаянію, а вторая можетъ только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда пріятнѣе одинъ раскаявшійся грѣшникъ, чѣмъ десять никогда не согрѣшившихъ праведниковъ.
— Отлично, — поддакивалъ Покатиловъ съ легкою улыбочкой, задѣвавшей Нилушку за живое. — Это даже отъ философіи оправдывается: все разумно, что существуетъ. Жаль мнѣ тебя, Нилушка, теряешь ты всякій образъ и подобіе Божіе за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размѣниваешь себя?
— Что же мнѣ дѣлать… а? — спрашивалъ Нилушка, любившій иногда "сотворить нѣкоторое душевное изліяніе". — Я живой человѣкъ, прежде всего — человѣкъ живого дѣла, ну, и приходится служить подлецамъ, потому что настоящаго честнаго дѣла у насъ нѣтъ. Книжки ученыя переводить, лекціи читать, благочестивыя передовицы измышлять… хе-хе!.. Нѣтъ, братику, все это вздоръ: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идетъ мимо. Нужно дѣло, а его нѣтъ, вотъ и путаешься съ подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но вѣдь не я, такъ найдутся другіе… десятки, цѣлыя сотни найдутся. Положимъ, что это плохое оправданіе и даже очень гнусное, но только сколочу себѣ нѣкоторый кушъ, и тогда шабашъ. Будемъ грѣхи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши… Посмотри, какъ другіе-то рвутъ. Вѣдь смотрѣть не на кого, а что дѣлаютъ!
— Все это великое свинство, какъ говоритъ капитанъ Пуховъ, — замѣчалъ Покатиловъ въ раздумьѣ. — Музыка безъ словъ.
— Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчикъ мой, вѣдь дѣваться-то некуда умному человѣку. Много насъ такихъ ученыхъ подлецовъ развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошія слова разговаривали, подлецы да дураки успѣли всѣ дѣла передѣлать. Каюсь: повиненъ свинству, но заслуживаю снисхожденія, поелику продѣлываю оное великое свинство не одинъ, а въ самомъ благовоспитанномъ обществѣ. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагорія происходитъ, и самъ удивляешься себѣ…
Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили подъ шумокъ ресторанной жизни, закипавшей съ двѣнадцати часовъ. Покатиловъ, слушая Нилушку, жадно прислушивался къ смутному гулу, доносившемуся изъ всѣхъ угловъ, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вотъ эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движенію, эта приличная madame, которая такъ важно возсѣдаетъ за своею конторкой въ прихожей, этотъ торопливый гулъ шаговъ, сдержанный смѣхъ, обрывки французскихъ фразъ, самый воздухъ, вѣчно пропитанный однимъ и тѣмъ же куревомъ, — вся эта кабацкая обстановка дѣйствовала на Покатилова самымъ, заражающимъ образомъ, безъ чего онъ не могъ жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться къ этому лихорадочному пульсу столичной улицы, гдѣ жизнь развертывалась при газовомъ освѣщеніи за мраморными столиками и въ подозрительной тиши отдѣльныхъ кабинетовъ. Тутъ пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дѣльцы высшей пробы, просто дѣльцы, рѣдкіе представители вырождавшихся аристократическихъ фамилій, военные, сомнительные иностранцы, прилично одѣтые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и тѣ спеціальныя женщины, которыя, какъ летучія мыши, могутъ жить только по темнымъ угламъ.
Стеариновыя свѣчи въ этой спеціальной атмосферѣ горятъ какимъ-то мутнымъ, бѣлесоватымъ огонькомъ, который нагоняетъ чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тутъ еще покаянныя изліянія Нилушки, который за полубутылкой вина могъ просидѣть цѣлую ночь.
— Ну что, какъ ваши заводчики? — спрашиваетъ Покатиловъ, чтобы прекратить Нилушкины слезы.
— А чортъ съ ними… Себя тѣшатъ: облюбуемъ, дескать, самаго ученаго человѣка, пусть распинается. А самимъ рѣшительно все равно, хоть трава не расти… Меня просто поражаетъ эта апатія. Кромѣ того, никто изъ нихъ даже не вѣритъ въ свое дѣло, сами же смѣются, а тутъ заговаривай зубы разнымъ дуракамъ.
— Ну, а какъ Богомоловъ?
— Да что Богомоловъ… сибирскій фруктъ.
Нилушка засмѣялся. Послѣднее время Богомоловъ начиналъ забирать большую силу, а это было уже шагомъ къ разрыву двухъ друзей, столкнувшихся на одномъ дѣлѣ. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха къ сопернику, но все-таки онъ начиналъ ежиться, когда Покатиловъ пробовалъ вышучивать его на эту тему.
— Умный человѣкъ этотъ Богомоловъ, — задумчиво говорилъ Покатиловъ, прихлебывая вино изъ своего стакана.
— Т.-е. что ты хочешь этимъ сказать?
— А то, что вотъ этотъ самый Богомоловъ въ одно прекрасное утро спуститъ тебя ко дну со всѣми гегелевскими тріадами и тому подобною ученою конопаткой.
— Ну, ужъ это дудки! — разсердился Нилушка и посмотрѣлъ на своего собесѣдника злыми глазами. — Пожалуй, если хочешь, то Богомоловъ и умный… да. Только весь умъ у него заключается въ томъ, что онъ буквально изъ ничего возникъ, да и теперь у него гроша расколотаго нѣтъ за душой… Впрочемъ, это уже область искусства. Но это все вздоръ: у Богомолова, кромѣ нахальства, ничего нѣтъ…
— Однако ты начинаешь сердиться.
— Вздоръ!.. Если ты хочешь знать, такъ Богомоловъ глупъ, какъ киргизскій баранъ.
— Именно?
— Самая простая вещь: у него нѣтъ никакой ширины взгляда, нѣтъ размаха, этой поэзіи. Однимъ словомъ, въ немъ нѣтъ того, что въ породистыхъ животныхъ называется кровью. Напримѣръ, установилось ходячее мнѣніе, что деньги наживали только въ шестидесятыхъ годахъ, когда шелъ настоящій пиръ горой съ разными концессіями, акціонерными банками, подрядами и тому подобнымъ гешефтмахерствомъ, — и Богомоловъ повторяетъ эту же нелѣпость. Да… Поэтому онъ и примазывается вплотную къ русскимъ заводчикамъ, а это ошибка. Дѣла еще только начинаются, повѣрь мнѣ, и умные люди возсіяютъ почище старыхъ дѣльцовъ. Конечно, и я путаюсь съ заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потомъ плюну на нихъ. По-моему, настоящій дѣлецъ не тотъ, кто идетъ на все готовое подбирать крохи, а тотъ, кто самъ создаетъ новое свое дѣло, — вотъ это я понимаю.
— Да гдѣ же эти твои новыя дѣла?
— Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахаръ; ѣшь — не хочу. Вѣдь это нужно дуракомъ круглымъ быть, чтобы ничего не видѣть. Работы по горло. Вотъ гдѣ будутъ настоящіе промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будетъ все, какъ я тебѣ говорю. Да, кстати, ну что твоя газета?
— Какая газета?
— Твоя газета… "наша" газета. Мнѣ говорила Сусанна Антоновна о твоемъ великодушіи: отказался… Ахъ, ты, чудакъ! Вотъ ужъ этого я никакъ не пойму. Не ты, такъ другой обдѣлаетъ Теплоухова, не все ли равно?
Покатиловъ былъ непріятно удивленъ этою новостью: значитъ, Нилушка все зналъ отъ Сусанны. А это значило, что слухъ о газетѣ пойдетъ гулять. Зачѣмъ это Сусанна болтаетъ о газетѣ?
— Былъ, кажется, разговоръ о газетѣ, но такъ… шутя, — уклончиво отвѣчалъ Покатиловъ, не желая выдавать себя головой. — Во всякомъ случаѣ, я не придаю ему особеннаго значенія.
— Ну, ужъ ты это врешь, братику! — захохоталъ Нилушка, довольный, что попалъ въ больное мѣсто друга. — Что-нибудь да не такъ… А я на твоемъ мѣстѣ взялъ бы это дѣло и такую бы машину устроилъ… ха-ха!.. И время теперь самое подходящее… вотъ войну обѣщаютъ въ Турціи… газетчикамъ деньги посыплются. Поработали бы и кромѣ войны. Если ты смущаешься, что тебѣ газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить такъ, что его сдѣлаетъ самъ Теплоуховъ: это все единственно.
— Оставимъ, пожалуйста, этотъ разговоръ.