Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 1/VI/ДО
Первою заботой Калеріи Ипполитовны по пріѣздѣ въ Петербургъ, конечно, былъ костюмъ. Далекая провинція донашивала старыя моды. Освоившись съ новыми комбинаціями модъ, Калерія Ипполитовна не могла воспользоваться лучшею ихъ стороной, потому что ей было уже сорокъ лѣтъ. Необходимо было остановиться на нѣкоторомъ компромиссѣ, который помирилъ бы требованія недавней красавицы съ приличіями солиднаго возраста.
Подъ разными предлогами Калерія Ипполитовна побывала у лучшихъ модистокъ-француженокъ, выбрала себѣ фасонъ и отдала сдѣлать нѣсколько платьевъ простой русской швеѣ, которая совсѣмъ лишена была творческаго дара въ своей спеціальности и могла только исполнять чужія приказанія. На первый разъ было сдѣлано черное шелковое платье для визитовъ, шерстяное осеннее для домашнихъ пріемовъ и т. д. Когда вопросъ о костюмахъ пришелъ къ благополучному концу, Калерія Ипполитовна отправилась съ визитами, причемъ, конечно, былъ составленъ самый точный маршрутъ, пересмотрѣнный и дополненный нѣсколько разъ. Отъ этихъ первыхъ визитовъ зависѣло слишкомъ много, чтобы отнестись къ нимъ легко: это была настоящая военная рекогносцировка, составленная по всѣмъ правиламъ стратегики. Какъ всѣ провинціалы, потерявшіе мѣсто, Мостовы отправились прямо въ Петербургъ съ тѣми надеждами и расчетами, какіе неизбѣжно являются въ такихъ исключительныхъ случаяхъ. Люди, выбитые изъ позиціи, всѣ похожи другъ на друга, несмотря на различіе характеровъ, воспитанія и общественнаго положенія, — всѣ они какъ-то вдругъ теряются, начинаютъ заискивать, унижаются, жалуются, всѣмъ надоѣдаютъ и кончаютъ большею частью тѣмъ, что попадаютъ наконецъ въ разрядъ неудачниковъ и непризнанныхъ геніевъ. Замѣчательно то, что въ этомъ противоестественномъ положеніи даже самые твердые душой люди теряютъ спасительное чувство мѣры и начинаютъ думать какъ-то совсѣмъ по-дѣтски, чтобы не сказать больше. Мостовы въ этомъ случаѣ не были исключеніемъ и тѣшили себя самыми несбыточными падеждами и мечтами, по пальцамъ пересчитывая своихъ петербургскихъ знакомыхъ и особенно людей съ вѣсомъ. Въ самомъ дѣлѣ, князь Юклевскій, баронъ Шебекъ, Андрей Евгеньичъ… кажется, достаточно?
— Прежде всего, конечно, къ maman, — думала вслухъ Калерія Ипполитовна, натягивая шведскія перчатки. — Тамъ оставлю Юленьку и поѣду дальше. Maman можетъ быть очень полезной, если только захочетъ.
Maman жила въ собственномъ домикѣ, на Васильевскомъ островѣ, въ восьмой линіи. Это было далеконько, но, все равно, карета была нанята на цѣлый день. Юленька, одѣтая въ короткое фланелевое платьице, все время вопросительно посматривала на мать, предчувствуя, что совершается что-то очень важное. Это была умная дѣвочка, не нуждавшаяся въ объясненіяхъ.
— Мама, я не люблю бабушку, — проговорила Юленька, когда онѣ уже садились въ извозчичью карету.
— Глупости! — проговорила мать, слишкомъ занятая собственными соображеніями, по потомъ прибавила:— отчего не любишь?
— Такъ…
— Ахъ, сколько разъ я просила тебя никогда не повторять этого глупаго слова! Ты не ребенокъ, Юленька.
— Да она, мама, такъ странно улыбается и потомъ… все что-то шепчетъ про себя.
Домикъ бабушки былъ всего въ одинъ этажъ и казался такимъ маленькимъ среди своихъ четырехъэтажныхъ сосѣдей; на улицу онъ выходилъ пятью свѣтлыми окнами, заставленными цвѣтами. Парадное деревянное крыльцо вело въ темную переднюю, гдѣ сразу охватывало совершенно особенною, какою-то тепличною атмосферой: пахло зеленью, какими-то необыкновенными, старинными духами и чѣмъ-то такимъ хорошимъ, чѣмъ пахнетъ въ старинныхъ барскихъ домахъ. Маленькая, уютная зала, потомъ такая же гостиная, столовая, спальня, — все было разсчитано на удобства существованія, и не было въ домѣ рѣшительно ничего, что говорило бы объ экономическихъ расчетахъ. Старинная, неудобная мебель, старинные ковры, старинныя драпри, старинныя картины, старинный фарфоръ въ горкахъ, двѣ старыхъ собачки-крысоловки, старыя канарейки на окнахъ, старый лакей Осипъ въ передней, пара старыхъ шведокъ въ конюшнѣ, нѣсколько старинныхъ экипажей въ каретникѣ и въ дополненіе ко всему этому старинная бабушка Анна Григорьевна Покатилова, низенькая, немного сутуловатая, но еще очень бодрая старушка, съ свѣжимъ для своихъ семидесяти лѣтъ лицомъ и живыми глазами. Бабушка любила все маленькое: ходила маленькими шажками, пила чай изъ маленькой китайской чашечки маленькими глотками, крестилась маленькими крестиками и даже говорила маленькими отчетливыми фразами. Въ разговорѣ она никогда не употребляла длинныхъ словъ и читала только маленькія французскія книжки, походившія на молитвенники. Единственною большою вещью въ домѣ бабушки былъ ея покойный мужъ, отставной, точно замороженный николаевскій генералъ, да и тотъ догадался рано умереть, чтобы не нарушать своимъ существованіемъ гармоніи бабушкина дома, который сама Анна Григорьевна называла скорлупкой. Злые языки говорили, что въ свое время, когда Анна Григорьевна была въ числѣ первыхъ красавицъ, она любила только рослыхъ мужчинъ. Впрочемъ, въ веселую минуту maman и сама не стѣснялась разсказывать о своихъ приключеніяхъ; она пожила въ свою долю и теперь говорила о себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ. Да и изъ кавалеровъ ея времени почти никого уже но осталось въ живыхъ.
— Ахъ, Julie, какія у тебя громадныя ноги, — ужаснулась старушка, наблюдая, какъ внучка стягивала съ ногъ калоши. — Я, кажется, умерла бы со страха, если бы у меня были такія калоши…
— Maman, я къ вамъ только на минутку, — предупредила Калерія Ипполитовна, не снимая перчатокъ. — Насилу собралась съѣздить съ визитами… Совсѣмъ отвыкла отъ этихъ церемоній. Ахъ, да, у насъ былъ Романъ.
— А, былъ… Ну что, хорошъ? — оживленно заговорила Анна Григорьевна, и по ея лицу пробѣжала ироническая улыбка. — Все еще великаго человѣка изображаетъ изъ себя… да? Онъ сдѣлалъ, mon ange, только одну непоправимую ошибку: родился немного поздно, когда всѣ великія дѣла уже были сдѣланы.
Говорила бабушка тихимъ пѣвучимъ голоскомъ и смѣялась неслышнымъ ядовитымъ смѣхомъ, разгонявшимъ по ея лицу цѣлую сѣть морщилъ; ея лицо портило отсутствіе переднихъ зубовъ, отчего ротъ совсѣмъ ввалился и подбородокъ подходилъ къ загнутому орлиному носу. Нужно замѣтить, что бабушка нюхала табакъ изъ маленькой фишіфтяной табакерки, завернутой въ маленькій носовой платокъ съ маленькими мѣтками, и отъ нея вѣчно пахло одними и тѣми же духами.
— Да, онъ какой-то такой странный, maman, — уклончиво отвѣтила Калерія Ипполитовна, поправляя прическу передъ маленькимъ зеркаломъ. — Его даже не поймешь хорошенько.
— Трудно, трудно понять, — лепетала старушка, усаживая внучку на круглый диванчикъ въ формѣ раковины. — Бѣда въ томъ, что онъ и самъ-то, кажется, не понимаетъ себя… Много нынче такихъ людей развелось… А вотъ ты съѣзди къ Чвоковымъ и посмотри… Нилушка-то какъ шагаетъ… да. Julie, ты берешь въ ротъ такіе большіе куски…
Юленька дѣйствительно только-что расположилась полакомиться изъ бабушкиной бонбоньерки, какъ бабушкино замѣчаніе заставило ее поперхнуться.
— Вотъ я говорила… говорила… у тебя рогъ будетъ большой, какъ у щуки.
— Maman, я, право, не знаю, ѣхать ли мнѣ къ Чирковымъ… Мнѣ что-то не хочется совсѣмъ, да и я такъ мало была съ ними знакома.
— Ахъ, mon ange, нельзя, совсѣмъ нельзя… Нилушка теперь сила… Можетъ пригодиться. Я его очень уважаю… изъ ничего человѣкъ пошелъ въ гору. Да… за нимъ всѣ ухаживаютъ.
Бабушка торопливо сыпала коротенькими фразами и въ то же время гладила внучкѣ руки и колѣна и нѣсколько разъ цѣловала ее своими тонкими и сухими губами въ затылокъ, что очень сконфузило Юленьку, у которой еще стояли въ глазахъ слезы отъ сдержанной перхоты въ горлѣ.
— Къ Агнесѣ можешь и не ѣздить… и къ Barbe тоже, — предупреждала старушка. — Онѣ всѣ тамъ заплѣсневѣли въ своихъ канцеляріяхъ… Oncle Nicolas изъ конюшни не выходитъ… Пожалуй, заверни къ Берестовскимъ, къ Даниловымъ. Такъ все, пустой народъ… Нынче другое, mon ange. Все какіе-то неизвѣстные люди… И Богъ знаетъ, откуда они берутся? Да, чуть не забыла: ты помнишь Густомѣсовыхъ? Кадетъ былъ Густомѣсовъ, еще за тобой ухаживалъ и часто сидѣлъ въ карцерѣ.
Калерія Ипполитовна сдѣлала движеніе головой въ сторону дочери, но старушка совсѣмъ не желала понимать этого предупрежденія и продолжала въ томъ же духѣ:
— Что жъ такое?.. Это въ порядкѣ вещей… Всѣ кадеты таковы… Конечно, Julie это еще рано знать, да нынче и прежнихъ кадетъ ужъ нѣтъ… да. Такъ я про Ѳедю Густомѣсова начала… у него въ головѣ, не совсѣмъ, а ничего, ласковый былъ мальчикъ. Всѣмъ угождать умѣлъ, а теперь себѣ угодилъ… Пятьсотъ десятинъ на Кавказѣ получилъ да двѣ тысячи въ Уфимской губерніи. Невѣсту богатую все ищетъ, пожалуй, какъ разъ Julie дождется…
— Ахъ, maman… право, ужъ вы…
— Что же я такое сказала, mon ange?.. Julie сложена очень хорошо, а старые холостяки такихъ женщинъ любятъ… я знаю толкъ въ этихъ вещахъ.
— Довольно, довольно, maman… Я сейчасъ уѣзжаю, а вы не очень тормошите безъ меня Юленьку. Она и то на васъ жалуется…
— Вотъ еще какая недотрога!… Нехорошо ссориться съ бабушкой, Julie… бабушку всѣ любили… т.-е. прежде любили, конечно, когда она не была такой старухой.
Калеріи Ипполитовнѣ ужасно не хотѣлось ѣхать ни къ Чвоковымъ ни къ Густомѣсовымъ: у Чвоковыхъ она могла столкнуться носомъ къ носу съ Богомоловымъ, а смотрѣть на Ѳеденькино счастье ей было тяжело теперь въ особенности, потому что когда-то давно она мечтала быть m-me Густомѣсовой. Но дѣлать было нечего, приходилось покориться необходимости.
— Конечно, я, съ своей стороны, постараюсь сдѣлать все, что отъ меня зависитъ, — говорила Анна Григорьевна, не слушая дочери, — она привыкла, чтобы всѣ ее слушали. — Князь ІОклевскій… баронъ Шебекъ… наконецъ Андрей Евгеньичъ, если на то пошло, помогутъ намъ.
— А я, право, начинаю думать, maman, что никто ужъ намъ не поможетъ, — капризно заговорила Калерія Ипполитовна, хотя сама думала совсѣмъ другое, — ей просто хотѣлось немного побѣсить maman. — Очень нужно кому-то хлопотать за насъ… Да и то сказать, maman, нынче ужъ вездѣ новые люди, а у насъ связи со стариками. Право, я думаю, что ничего не выйдетъ изъ нашихъ хлопотъ.
— По-твоему, значитъ, и Андрей Евгеньичъ ужъ ничего не значитъ? — прищурившись, спрашивала старушка. — Андрей Евгеньичъ… а?.. "Молодые вездѣ"… ну, это еще дудки, ma chère!,
Разсердившись, Анна Григорьевна выражалась иногда чрезвычайно вульгарно, и теперь у ней на самомъ кончикѣ языка висѣло одно такое словечко, котораго нѣтъ ни въ одномъ академическомъ словарѣ, но присутствіе внучки и умоляющій жестъ Калеріи Ипполитовны во-время удержали расходившуюся старушку.
— А Ѳедька Густомѣсовъ, по-твоему, черезъ кого жить пошелъ? — заговорила Анна Григорьевна, сверкая глазами. — А Берестовскіе? А Даниловы какъ примазались къ золотому департаменту… а?.. Ну, ну, ну?.. Молодые! Что молодые значатъ, когда Андрею Евгеньичу стоитъ только плюнуть, и все будетъ по-его? Молодые-то, которые поумнѣе, какъ ухаживаютъ за Андреемъ-то Евгеньичемъ… да!..
— Maman, на что же вы сердитесь? — говорила Калерія Ипполитовна, дѣлая видъ, что не понимаетъ причинъ волненія maman. — Я развѣ оспариваю ваше мнѣніе, я только про себя говорю… Вѣдь вы сами же въ прошлый разъ говорили мнѣ, что Андрей Евгеньичъ все рѣже ѣздитъ къ вамъ, ну, я поэтому и сказала.
— Что же изъ этого, что Андрей Евгеньичъ рѣже сталъ ѣздить ко мнѣ? — кипятилась старушка, начиная бѣгать по комнатѣ маленькими шажками, точно она каталась по полу, какъ пружинная куколка. — Очень понятно: кому пріятно ѣздить къ старухамъ-то? Была моложе, тогда Апдрей Евгеньичъ часто ѣздилъ… А теперь я состарилась, очень понятно, что Андрей Евгеньичъ ѣздитъ туда, гдѣ есть молодыя да хорошенькія… о, онъ еще бѣдовый!.. А вотъ ты угадай, куда онъ ѣздитъ нынче, молодецъ будешь.
— Гдѣ же мнѣ, maman, угадать, когда я и старыхъ-то знакомыхъ перезабыла?
Анна Григорьевна посмотрѣла на дочь своими прищуренными глазками и тихо произнесла всего только одно французское слово, которое почти укололо иглой Калерію Ипполитовну и заставило съ ужасомъ оглянуться на Юленьку.
— Maman, это ужъ слишкомъ, наконецъ, — вспылила Калерія Ипполитовна, поблѣднѣвъ. — Вы забываетесь… наконецъ мы не однѣ здѣсь.
— Э, пустяки… я въ Юленькины-то года и не такія слова знала, ma chère, да ничего, какъ видишь, не умерла. Да и ты ихъ отъ того же Андрея Евгеньича тоже, я полагаю, слыхала не разъ.
— То Андрей Евгеньичъ, а то вы, maman.
— Ну, ну, будетъ, сама виновата, затѣмъ поджигаешь, — торопливо говорила Анна Григорьевна, стараясь принять добродушный, улыбающійся видъ. — Очень я вспыльчива была, да и теперь не могу отвыкнуть отъ этой дурной замашки… Ну, тебѣ пора, а мы тутъ съ Julie постараемся повеселѣе провести время. Да, моя кошечка?
Юленька вопросительно смотрѣла на мать и неопредѣленно улыбнулась, когда та сдѣлала сердитое лицо.